I

      О'Брайен вдруг осознал, что скоро умрет.
      Он лежал в прочном, сплетенном из стеблей вьющихся растений гамаке, и до него на самую малость не долетали брызги морских волн, разбивавшихся о косу. Ласковое тепло солнца просачивалось сквозь ажурную листву деревьев сао. Игривые порывы ветерка, благоухавшего морем, то и дело доносили до него возгласы мальчишек, которые на косе охотились с копьями за рыбой. У его локтя висела бутыль из выдолбленного плода с освежающим напитком. О'Брайен мирно дремал, убаюканный ощущением довольства и покоя, как вдруг его лениво шевелившееся в полусне сознание молнией пронзила мысль о близости смерти, и он мгновенно проснулся.
      Он скоро умрет.
      Приближающийся уход из жизни взволновал его меньше, чем то, что мысль об этом пришла ему в голову только сейчас. Момент появления на свет — это уже первый шаг на пути к смерти, а пора младенчества О'Брайена осталась далеко позади. Иногда он пытался подсчитать, сколько ему лет. Сто — это уж точно, но, возможно, и все сто пятьдесят.
      В этом сказочном краю, где одно время года ничем не отличается от другого, где по ночам моросит дождь, а днем мягко пригревает солнце, где мерилом возраста служит мудрость, трудно, не сбиваясь со счета, держать палец на едва слышном пульсе времени. Практически невозможно, но О'Брайен не нуждался в календаре — он и без него знал, что состарился. Его волосы, огненно-рыжие в молодости, поблекли и цветом напоминали теперь покрытое пятнами ржавчины железо. После дождливых ночей он по утрам не мог разогнуть суставов. Вокруг хижины, которую он некогда выстроил на живописном пригорке над мысом, выросла деревня, и она все увеличивалась по мере того, как его сыновья, внуки, правнуки, а теперь и праправнуки приводили сюда своих жен.
      Это была деревня лангру, деревня пламенноволосых людей, уже прославившихся по всей планете, уже ставших легендой. Девушки мечтали выйти замуж за сыновей огня, рыжих ли или белокурых, как аборигены, — неважно. Самые сильные и мужественные юноши из других мест ухаживали за дочерьми огня, и часто вопреки обычаю селились в деревне своих жен.
      Жизнь О'Брайена была долгой и счастливой. Он знал, что никогда не дожил бы до такого возраста в бешеном водовороте цивилизованного мира. Но теперь смерть на пороге, и ему уже не суждено осуществить ту великую мечту, которая, однажды зародившись, все больше овладевала им, пока он окончательно не постиг главный смысл своей жизни среди этого народа.
      Он резко выпрямился, погрозил кулаком небу и на языке, на котором не говорил целую вечность, хрипло прокричал:
      — Чего же вы медлите? Чего медлите?
      Когда О'Брайен вышел на берег, к нему, шлепая по мелководью, бросилась ватага мальчишек.
      — Лангри! — наперебой восклицали они. — Лангри!
      Мальчишки с поднятыми над головами рыбами возбужденно запрыгали вокруг него в надежде услышать похвалу их удали.
      О'Брайен указал рукой в ту сторону, где на песке у кромки воды лежало большое, каноэ, выдолбленное из ствола сао.
      — К Старейшине, — произнес он.
      — Эй! Поедем к Старейшине! Эгей! К Старейшине!
      Оставив его, мальчишки гурьбой помчались к каноэ и затеяли драку, отвоевывая для себя места в лодке, не рассчитанной на такое количество пассажиров. Рукопашный бой был в разгаре, когда подошел О'Брайен. Он восстановил порядок и отобрал в гребцы шестерых мальчиков. Остальные бросились вслед за каноэ в волны прибоя и поплыли рядом с лодкой, то описывая вокруг нее круги, то ныряя под днище. Так они резвились до тех пор, пока гребцы не набрали скорость.
      Дружно работая веслами, мальчики звонкими голосами запели песню — не какую-нибудь там шуточную и развеселую, а серьезную, ибо им было поручено важное дело. Лангри выразил желание повидаться со Старейшиной, и они должны были как можно быстрее доставить его к месту их встречи.
      Утомленно привалившись спиной к борту каноэ, О'Брайен смотрел на пляшущую под выносными уключинами пену. Теперь, когда годы неумолимо брали над ним верх, он утратил вкус к путешествиям. Так приятно нежиться в гамаке, потягивая из бутыли чуть бродящий фруктовый сок, играть роль мудреца и оракула, всеми почитаемого, даже ставшего в некотором роде объектом культа. В молодости он исходил эту землю вдоль и поперек. Он даже построил небольшое парусное судно и совершил кругосветное путешествие, но открыл лишь несколько пустынных островов. Он без устали скитался по единственному на этой планете материку, составляя его карту и пытаясь определить на глазок, какие тут есть природные богатства.
      О'Брайен считал себя человеком заурядным, удел которого — до конца жизни быть в подчинении у людей более значительных. Благоговение местных жителей перед его якобы непревзойденной мудростью тревожило его, вызывая чувство неловкости. Силой обстоятельств ему помимо воли приходилось решать сложные социальные и экономические проблемы, но в прошлом он повидал немало цивилизаций, и то, что осталось у него в памяти, позволяло ему весьма успешно справляться со своей задачей, нисколько не возгордясь этим.
      Но О'Брайен знал, что беспощадный перст судьбы нацелен на эту планету и ее жителей, и, совершая длинные прогулки по берегу моря, он напряженно размышлял, мысленно споря с самим собой; туманными ночами он мерил шагами свою хижину, придумывая одну уловку хитрее другой, и наконец составил план, который его удовлетворил. Во всем необъятном космосе он один мог спасти этот полюбившийся ему мир, этот дорогой его сердцу народ — теперь он знал, как отвести беду. Живой, он наверняка сумел бы предотвратить катастрофу, Но он умирал.
      День подошел к концу, наступил вечер. Тень усталости легла на лица мальчиков, и их голоса теперь звучали напряженно, однако они продолжали грести так же энергично, не сбиваясь с ритма. Уплывали назад мили берега со множеством деревень, жители которых узнавали Лангри и толпами высыпали к воде, чтобы приветственно помахать ему рукой.
      Когда сумерки затянули туманом морскую даль и одели в багрянец сушу, они свернули в мелкий залив и, миновав полосу прибоя, вплотную подошли к широкому, плавно поднимавшемуся из воды берегу, на котором рядами лежали сохнущие каноэ. Мальчики выскочили из лодки и втащили ее на пологий склон. Обессиленные, они упали на песок, но уже через минуту вскочили на ноги, сияя от гордости. Во всякой хижине они сегодня будут почетными гостями. Разве не они привезли Лангри?
      Они двинулись через деревню, растянувшись в процессию, и с каждой хижиной, мимо которой они проходили, шествие становилось все многолюднее. Взрослые, с выражением глубокого почтения, и охваченные благоговейным трепетом дети выходили на улицу и торжественно следовали за О'Брайеном. Хижина Старейшины стояла в некотором отдалении от остальных, на вершине холма, и сам он, воздев к небу руки, ждал их там с улыбкой на морщинистом лице. Не дойдя до него шагов десять, О'Брайен остановился и тоже поднял руки. Жители деревни притихли, не спуская с них глаз.
      — Привет тебе, — сказал О'Брайен.
      — Слышать твое приветствие столь же приятно, как видеть тебя.
      О'Брайен приблизился к Старейшине, и они пожали друг другу руки. Это не входило в местный обычай, но О'Брайен при встрече с людьми пожилого возраста, в дружбе с которыми он прожил почти всю свою жизнь, обменивался с ними рукопожатиями.
      — В надежде на твой приезд я распорядился устроить пир.
      — А меня привела сюда надежда попировать с тобой.
      Ритуал был выполнен, и жители деревни, вполголоса обмениваясь одобрительными замечаниями, начали медленно расходиться. Старейшина взял О'Брайена за руку и повел его мимо хижины в маленькую рощицу, где между деревьями были развешаны гамаки. Там они остановились и повернулись лицом друг к другу.
      — Много утекло дней, — произнес Старейшина.
      — Много, — согласился О'Брайен.
      Он вгляделся в своего друга. Тело высокого худого Старейшины на вид казалось все таким же крепким и сильным, но волосы его побелели и отливали серебром. Поначалу прожитые годы лишь наметили на его лице морщины, потом время постепенно углубило их и притушило блеск глаз. Как и О'Брайен, он был стар. Он тоже умирал.
      Они удобно устроились в гамаках, так чтобы каждый видел лицо другого. Молодая девушка принесла им сосуды из выдолбленных плодов, и они, потягивая напиток, отдыхали в молчании, пока сгустилась тьма.
      — Лангри ведь больше не путешествует, — сказал Старейшина.
      — Лангри пускается в путь, когда он чем-то озабочен.
      — Так поговорим о том, что тебя заботит.
      — Потом. После пиршества. Или завтра… Лучше бы завтра.
      — Ладно, пусть завтра.
      Девушка вернулась с трубками и тлеющим угольком, и они молча закурили; искры, разлетаясь, пронизывали мрак, а неровное дыхание ночного бриза обдавало их свежим ароматом моря, к которому примешивались аппетитные запахи праздничных блюд. Они докурили трубки и, выйдя из рощицы, торжественно заняли приготовленные для них почетные места.
      Ранним утром они вдвоем отправились на берег и уселись рядышком на небольшом бугре, у подножия которого плескалось море. Они утонули в массе душистых цветов, кивавших чашечками в такт легким порывам ветра. Под первыми лучами солнца искрились волны. Пестрые паруса рыбачьих лодок казались прильнувшими к горизонту лепестками. Слева от них, разметавшись по склону холма, дремала деревня, и к небу тянулись лишь три тонких дымка. Мальчики шумно возились и играли в волнах прибоя, и только некоторые из них робко приблизились к бугру и, задрав головы, во все глаза смотрели на Старейшину и Лангри.
      — Я стар, — произнес О'Брайен.
      — Ты старше всех, — согласился Старейшина.
      О'Брайен слабо улыбнулся. Для местных жителей слово «старый» означало «мудрый». Старейшина сделал ему величайший комплимент, а он не почувствовал в душе ничего, кроме пустоты и невероятной усталости.
      — Я стар, — повторил он, — и я скоро умру.
      Старейшина быстро повернулся к нему.
      — Никто не живет вечно, — сказал О'Брайен.
      — Верно. Но тот, кто боится смерти, умирает от страха.
      — Я боюсь не за себя.
      — Значит, Лангри заботится не о себе. Однако ты сказал мне, что чем-то озабочен.
      — Это твоя забота. Забота всего твоего народа, который стал и моим.
      Старейшина медленно кивнул.
      — Мы всегда прислушиваемся к словам Лангри.
      — Ты ведь помнишь, — сказал О'Брайен, — что я прибыл сюда издалека и остался у вас потому, что корабль, который доставил меня сюда, больше не мог летать. Я попал в ваши края случайно — сбился с пути, а мой корабль тяжело заболел.
      — Помню.
      — Сюда прилетят и другие. Потом еще и еще — много, много других. Среди них будут и хорошие люди и плохие, но каждый человек, будь он хорош или плох, привезет с собой диковинное оружие.
      — И это помню, — промолвил Старейшина. — Я видел, как ты убивал птиц.
      — Диковинное оружие, — повторил О'Брайен. — Наш народ против него беззащитен. Люди с неба завладеют этой землей, возьмут себе все, что захотят. Они отберут у нас побережье и даже море — мать всего живого. Они оттеснят наших соплеменников к холмам, а там, в непривычных условиях, им придется очень туго. Чужеземцы привезут сюда неведомые болезни, и в деревнях будут, не затухая, пылать погребальные костры. Чужаки будут плавать в нашем море, ловить в нем рыбу. Повсюду здесь выстроят хижины выше самых высоких деревьев, а пришельцы, которые заполонят берега, будут толще тех рыб, что водятся на мелководье у мыса. И нашему народу придет конец.
      — Ты уверен, что этого не избежать?
      О'Брайен кивнул.
      — Это произойдет не сегодня и не завтра, но произойдет неминуемо.
      — Тяжкая забота, — недрогнувшим голосом произнес Старейшина.
      О'Брайен снова кивнул. О этот благодатный, первозданно чистый край, этот благородный, прекрасный телом и духом народ… Как же беспомощен человек, когда близок его смертный час!
      Какое-то время оба молчали — два старика под сияющим солнцем, к которым уже подступала вечная тьма. О'Брайен протянул руку, сорвал со стеблей несколько цветков и растер между ладонями их хрупкие белые лепестки.
      Старейшина повернул к О'Брайену опечаленное лицо.
      — Лангри не может предотвратить это несчастье?
      — Лангри сможет предотвратить его, — ответил О'Брайен, — если люди с неба появятся здесь сегодня или завтра. Если же они задержатся, Лангри ничем не сумеет помочь, потому что Лангри скоро умрет.
      — Теперь я понял. Лангри должен указать нам правильный путь.
      — Этот путь необычен для вас и труден.
      — Мы сделаем все, что ты найдешь нужным.
      — Путь этот очень труден, — повторил О'Брайен. — Наш народ может не осилить его, да вдруг еще Лангри ошибется и направит людей по неверной дороге.
      — Чего требует Лангри?
      О'Брайен встал.
      — Пришли ко мне молодых мужчин, но не всех сразу — пусть одновременно приходит столько, сколько пальцев на четырех руках. Я выберу из них тех, кто мне подойдет.
      — Первые будут у тебя уже сегодня.
      О'Брайен пожал руку Старейшине и поспешно удалился. Шесть прапраправнуков ждали его на берегу. Они подняли паруса, потому что теперь, когда они плыли обратно, ветер дул им в спину. Пока лодка скользила по воде к выходу из бухты, О'Брайен смотрел назад в сторону быстро удалявшегося берега. Там на бугре, подняв руки, неподвижно стоял Старейшина.
      О'Брайен не знал официального названия этой планеты, не знал даже, есть ли оно у нее вообще. Он был всего-навсего скромным механиком, но механиком отличным, а в космосе он болтался с двенадцати лет. В конце концов ему осточертело быть у всех на побегушках, и он присмотрел для себя старый, видавший виды патрульный корабль правительственного космофлота, запасся продовольствием и дал диспетчеру пятьсот кредиток за то, чтобы тот отвернулся, когда он будет взлетать.
      О'Брайен не имел права пилотировать космический корабль, как, впрочем, никакой другой, но он достаточно долго наблюдал за работой профессиональных пилотов и поэтому был уверен, что знаком с основными принципами управления. На самом же деле любой смышленый школьник, вероятно, лучше его разбирался в правилах астронавигации, и единственным источником, из которого он мог почерпнуть полезные для себе сведения, было устаревшее "Руководство для астронавтов-любителей". Девяносто процентов времени он блуждал, сам не зная где, а остальные десять — представлял свое местонахождение весьма смутно, но это его мало тревожило.
      Ему хотелось посетить места, лежавшие в стороне от регулярных космолиний, если удастся — произвести небольшие геологические изыскания и, пока не иссякнут запасы продовольствия, насладиться своим независимым положением. Порты, где садились рейсовые корабли, были для него закрыты, ибо он не мог предъявить властям прав на вождение космолета, которых у него, естественно, не было. Но кое-какие частные космодромы всегда нуждались в хорошем механике, и бывало, что он, потихоньку совершив посадку в ночное время, нанимался на одну-две недели, чтобы на заработанные деньги пополнить запас продовольствия и горючего. Потом он так же незаметно уходил обратно в космос.
      Не забывал он и об изысканиях, обрыскав с дюжину всеми забытых или еще неоткрытых астероидов, лун и планеток. Каким-то чудом он однажды наткнулся на богатое месторождение платиновой руды, загрузил ею свой маленький корабль и полетел назад к цивилизованным мирам, чтобы обратить в деньги свалившееся на него богатство.
      Как не раз уже случалось, он заблудился и целый месяц бесцельно бороздил просторы космоса, стараясь экономить горючее и ухаживая за порядком изношенными двигателями. Эта планета показалась ему наилучшим выходом из положения, впрочем, как выяснилось, для него этот выход был единственным, ибо его ввели в заблуждение показания испорченного счетчика, и он, не зная, что кончилось горючее, едва не разбился при посадке.
      Местные жители встретили его радушно. Вскоре он стал в их глазах героем, полностью истребив своим огнедышащим оружием больших хищных птиц, которые иногда нападали на детей. Он обследовал единственный на планете континент и обнаружил залежи угля и кое-каких металлических руд — незначительные, но достаточные для того, чтобы население планеты без проволочек вступило в бронзовый век. Потом он занялся морем, оснастил местные каноэ парусами и выносными уключинами и продолжил свои исследования.
      К этому времени он уже не чувствовал себя человеком, потерпевшим кораблекрушение, который ждет не дождется, когда его наконец спасут. Он уже стал Лангри, обзавелся женами и детьми, а деревня его все разрасталась. Когда он был еще сравнительно молод, ему предложили стать Старейшиной, но его коробила мысль, что этим народом будет управлять чужеземец. После того как он отклонил это предложение, аборигены прониклись к нему еще большим уважением. Он жил в мире и счастье.
      Но мало-помалу его начало грызть беспокойство. Залежи полезных ископаемых на планете были столь скудны, что на них в будущем не польстился бы ни один грабитель. Ей не было цены совсем по другой причине.
      Это был мир красоты и гармонии. Ровные песчаные берега, теплое море, чудесный климат. Людям, жившим в суровых условиях планет, природные богатства которых привлекали несметное множество поселенцев, — планет безводных, планет бесплодных, как пустыня, планет, лишенных атмосферы, — такой мир показался бы раем. Те, кому удалось бы вырваться из мрачных купольных зданий, подземных пещер или засыпанных песком селений и несколько дней подышать этим ароматным, насыщенным кислородом воздухом, получали бы заряд бодрости и обновленные возвращались к своей нелегкой жизни.
      Все берега застроили бы роскошными отелями. Подальше от моря, уходя в лес, расположились бы отели попроще, пансионаты и коттеджи. Миллионеры, войдя в раж, старались бы урвать для своих дворцов лучшие участки побережья. На пляжах теснилось бы немыслимое количество отдыхающих. К их услугам всегда были бы прогулочные катера и яхты. Подводные суда знакомили бы их со сказочно богатой фауной морских глубин. Толпы желающих осаждали бы причалы, где давали бы напрокат лодки для рыбной ловли. Чтобы удовлетворить потребности туристов, здесь быстро развилась бы промышленность. Бизнес процветал бы круглый год, потому что круглый год климат планеты оставался одинаково благодатным. Бизнес, приносящий многомиллиардный доход.
      А местных жителей согнали бы с насиженных мест. Постепенно уничтожили. Существовали, конечно, законы по охране прав аборигенов и солидное учреждение, ведавшее делами колоний, в обязанности которого входило следить за проведением этих законов в жизнь, но О'Брайен слишком хорошо знал, чем все это оборачивается на деле. Какого-нибудь воришку, попавшегося на мелкой краже, приговаривали к огромному штрафу и тюремному заключению. А денежные воротилы, объединившись, добивались своего, легкой рукой раздавая направо и налево взятки, и спокойненько занимались грабежом под защитой тех самых законов, которые, как предполагалось, должны были охранять аборигенов. А лет этак через двести ученым только и оставалось, что оплакивать исчезновение с лица той или иной планеты ее коренных жителей: "У них ведь была интереснейшая цивилизация. Какая жалость. Heт, в самом деле, очень прискорбно".
      Из всех деревень к О'Брайену начали съезжаться юноши. Мелькали в воздухе быстро поднимавшиеся и опускавшиеся весла, когда они, распевая песни, легко сворачивали к берегу. Каждый раз их приплывало по двадцать — высокие, бронзовокожие, с выгоревшими до белизны светлыми волосами. Они вытаскивали свои каноэ на берег и исполненные глубокого почтения шли в деревню, чтобы предстать перед Лангри.
      Его вопросы ошеломляли их. Они мучительно напрягали свой ум, чтобы постичь смысл чуждых им идей. Они старательно повторяли за Лангри невероятно трудные для произношения звуки. Они проходили испытания на силу и выносливость. Они приезжали и уезжали, одних сменяли другие — пока наконец О'Брайен не отобрал для своей цели сотню юношей.
      В глубине леса О'Брайен выстроил новую деревню. Он поселился в ней с сотней своих учеников и приступил к занятиям. Очень мало оставалось дней, и они были слишком коротки, но О'Брайен и юноши работали с рассвета до сумерек, а иной раз и до поздней ночи. Окрестные жители снабжали их рыбой и плодами; каждая деревня по очереди присылала сюда своих женщин готовить им пищу, и весь народ, дивясь, наблюдал за ними и ждал.
      О'Брайен учил тому, что знал сам, а когда возникала необходимость, даже импровизировал. Он обучал языку, юриспруденции и точным наукам. Он преподавал юношам экономику, социологию, военное искусство. Он учил, как вести партизанскую войну, и разъяснял принципы колониальной системы. Он рассказывал об истории народов Галактики, и юные аборигены, изумленно вглядываясь в усыпанное звездами небо, слушали его повествование о страшных космических войнах, фантастических существах и бесконечности миров.
      Один за другим уходили дни — из них сложился год, потом два, три… Возмужавшие юноши привели в деревню жен. Молодые пары называли О'Брайена отцом и приносили к нему для благословения своих первенцев. А обучение шло своим чередом.
      Силы О'Брайена иссякали. Его знобило от ночной сырости, немало страданий причиняли ему отекшие руки и ноги. Но он все работал и работал, и пришло время, когда он начал обучать тому, что входило в его план. Готовя аборигенов к вторжению вражеских сил, он объявлял учебные тревоги, и его серьезное отношение к делу и требовательность выводили местных жителей из состояния безмятежного покоя. План медленно, но верно обретал четкость и доходил до сознания его будущих исполнителей.
      Когда О'Брайен настолько ослабел, что уже не поднимался с гамака, он призвал к себе своих самых способных учеников и продолжал с ними занятия.
      В один из дней, когда солнце клонилось к закату, О'Брайен потерял сознание. Его перенесли в родную деревню, в ту самую рощицу у моря, которую он так любил. По побережью разнеслась весть: Лангри умирает. Приехали Старейшина и старосты всех деревень. Они натянули над его гамаком плетеный тент, и он прожил ночь, тяжело дыша и не приходя в сознание, а собравшиеся вокруг него местные жители замерли в ожидании, смиренно склонив головы.
      Когда О'Брайен открыл глаза, уже наступило утро. Море, обласканное солнцем, было прекрасно, но он не услышал веселых голосов мальчишек, которые всегда в этот час шумно резвились в волнах прибоя. "Они знают, что я умираю", — подумал он.
      Он взглянул на печальные лица окружавших его мужчин.
      — Друзья мои… — проговорил он. И потом ни непонятном для них языке прошептал: — Бог свидетель — мой бог и их бог — я сделал все, что было в моих силах.
      В этот вечер на берегу высоко взметнулось пламя погребального костра и, погруженная в траур, безмолвно скорбела деревня. На следующий день сто молодых мужчин вернулись в свое лесное селение и, раздираемые сомнениями, преодолевая огромные трудности, приступили к окончательному усвоению того, что завещал им Лангри.
 

II

      Корабль военного космофлота «Рирга» совершал обычный патрульный полет, и капитан Эрнст Диллингер отдыхал в своей каюте, играя в шахматы со специально запрограммированным роботом. Он искусно загнал в ловушку роботова ферзя и уже сделал ход, грозивший этому ферзю неминуемой гибелью, как вдруг игру прервало появление старшего радиста.
      Радист отсалютовал и подал Диллингеру радиограмму.
      — Секретная, — сказал он.
      По извиняющемуся тону радиста и скорости, с которой тот направился к выходу из каюты, Диллингер понял, что получены дурные вести. Радист уже закрывал за собой дверь, когда Диллингер, бросив взгляд на текст радиограммы, резко выпрямился и взревел, как раненое животное. Этот рев мгновенно вернул радиста в каюту.
      Диллингер постучал пальцем по бумаге.
      — Это ведь приказ губернатора того сектора, в котором мы сейчас находимся, верно?