История познания — это еще и хроника саморазвенчания человека. Пожалуй, первый удар вселенскому тщеславию нанес Коперник, после которого Земля перестала мниться средоточием мироздания и со временем окончательно заняла в наших глазах место рядовой планеты, обычной звезды на окраине заурядной Галактики. Второй, потрясший самомнение удар связан с именем Дарвина, который сорвал с человека нимб божественного избранничества и кровно побратал нас с животными.
      Уже на нашей памяти малоприятную для человеческой гордыни операцию произвела кибернетика, не без успеха попытавшаяся вдохнуть уникальный, казалось бы, дар мышления в бездушный компьютер. Так мы одну за другой теряли регалии избранничества, и — странное дело! — всякий шаг по пути этого самоумаления оборачивался приобретением все большего могущества. Впрочем, что же тут странного? Не в самоумалении как таковом было дело, не в попрании себя, а в постепенном отказе от иллюзий, в лучшем, стало быть, видении реальности, а чем точнее постижение мира, тем, естественно, успешней можно действовать в нем.
      Все закономерно.
      Все как будто закономерно, потому что сегодня в эту закономерность всякий может кинуть увесистый камень. “Могущество, говорите вы? Научно-техническое? Все большее и большее? Да, без сомнения. Но что же в итоге? Не оно ли делает возможным то, что обрисовано в фантастике хотя бы вот этого сборника?”
      Резонный вопрос! Только давайте спросим себя, когда же он нам пришел в голову? Сегодня? Вчера?
      В тот исторический миг, когда запыхтела первая паровая машина? Когда именно мы осознали угрозу экологической катастрофы и что этому предшествовало?
      Память возвращает меня к тому времени, когда я был сотрудником отдела науки одной из центральных газет. Ни до, ни после не возникало ощущения такой сопричастности большим и малым событиям дня, такого прикосновения к пульсу забот, радостей, дел и тревог целой планеты. В отдел стекалась самая свежая научная информация, со своими идеями, разработками приходили ученые едва ли ни всех специальностей, мы сами активно вылавливали в науке все самое новое, значительное и проблемное, словом, были, что называется, в курсе событий переднего края познания. Известно ли было нам тогда, что не все безоблачно в наших взаимоотношениях с природой? Да, известно, сам, помнится, написал статью под громким заголовком “Река зовет на выручку” или что-то в этом роде.
      Знакомо ли нам было слово “экология”? Поднатужившись, я, пожалуй, мог бы вспомнить, что это какой-то малораспространенный научный термин, означающий… минуточку… Ну, да, неважно! Потребуется, загляну в справочник. Спроси нас кто-нибудь тогда, что мы думаем об угрозе экологического кризиса, мы бы, наверное, пожали плечами: какой кризис, где?!
      Даже не верится, что это было всего двадцать лет назад.
      Проще простого все объяснить природной человеческой недальновидностью и, стало быть, изначальной слабостью по части долгосрочных прогнозов. Разумеется, в этом объяснении есть резон, потому что биоэволюция действительно не наделила нас, сапиенсов, инстинктом дальнего предвидения, да и не могла наделить. К чему он первобытному охотнику и собирателю? Предугадал ближнее, позаботился о запасах на зиму — и достаточно; чтобы выжить, большего и не требовалось.
      А вот сегодняшнему человеку — требуется. И мало ли чем не вооружила нас природа, ведь и математика тоже не записана в генах. Легко ли, однако, было предвидеть ту же экологическую угрозу, если в нашем сознании, между прочим, твердела очередная, быть может, последняя цитадель исключительности? Цитадель, на стенах которой сиял горделивый лозунг: “Человек — покоритель природы!” Пусть не ее избранник, не отмеченный всевышней благодатью венец творения, но царь, повелитель, неограниченный властелин всего живого и неживого в природе! Кто молод, тот уже не помнит, с какой гипнотической силой эта иллюзия царила в умах, как ее подкрепляли все более громкие успехи деятельности и познания, как законная гордость победами слепила умы, мешая различить уже отчетливые кое-где тени недобрых последствий.
      Однако и горький урок — благо, если его опыт учтен и есть шанс исправить главное. Избавившись от иллюзий имперского своего владычества в природе, мы обрели новую зоркость и тем самым возможность не просто преодолеть опасность, но, учтя урок, возвысить здание цивилизации на новом, более прочном фундаменте, ибо как-никак уже сейчас прояснилась стратегия прогресса, следуя которой можно предотвратить беду и сохранить перспективу лучшего будущего. Положение, короче говоря, трудное, но вовсе не безнадежное.
      Сколько, однако, на этом пути расставлено мин! Возьмем хотя бы такую: угроза экологического кризиса потрясла нас своей внезапностью. Но если человеческое мышление оказалось недальновидным здесь, то где гарантия, что оно не подведет нас на очередном повороте?
      Вот опасность, быть может, не менее злободневная, чем острое ухудшение экологической ситуации!
      Не скажу, что она оказалась в центре внимания, как того следовало бы ожидать, но один необходимый поиск все же был предпринят: частым гребнем были прочесаны научные и литературные труды прошлого. Неужто никто не предвидел возможности экологической катастрофы, неужто слепота целиком поразила человеческий род? Выяснилось, нет! Отчетливый намек на возможность такой катастрофы сделал, оказывается, еще Леонардо да Винчи! Суровые предостережения о диалектических сложностях и опасностях освоения природы содержались в трудах великих философов XIX столетия. В фантастике возникновение экологической, как мы ее сейчас бы назвали, темы можно датировать 1836 годом, а, скажем, полвека спустя вышел двухтомный роман, который вполне уместно назвать дальновидным романом-предостережением, ибо в нем весьма впечатляюще описана испакощенная Земля (Ричард Джеффрис, “После Лондона”, 1885 г.).
      Итак, предостережения были: научные и художественные, авторитетные и не очень — всякие. Человечество не слепо, оно видит гораздо дальше собственного носа! Другой вопрос, почему и в науке, и в литературе предостережения не составили мощного потока, почему даже прозвучавшие сигналы не были услышаны. Одной причины мы уже коснулись, других пока трогать не будем, и потому что это уведет нас далеко в сторону от книги, и потому что психологический момент преобладает в литературе, а перед нами не научный или философский трактат, сборник зарубежных научно-фантастических повестей и рассказов на темы экологии, следовательно, надо исходить из имеющегося материала.
      Все произведения сборника были написаны уже после того, как грянул набат экологической тревоги. И его раскаты звучат в них тем громче, что многие авторы сборника — американцы, а экологическую обстановку в США достаточно характеризуют две цифры: самая могучая страна капиталистического мира ответственна не менее чем за треть всех продуктов загрязнения, какие обрушиваются на планету, тогда как ее население составляет лишь двадцатую часть человечества.
      Отсюда особый накал американской фантастики, когда она обращается к теме экологии. Тревога! Тревога и еще раз тревога! Однако тревога тревоге рознь: есть парализующая, а есть мобилизующая. В западной фантастике предостаточно произведений того и другого рода, но лучших фантастов “сценарий ужасов” ради самих ужасов не очень-то привлекает, ибо талант тесно связан с гражданственностью; одно дело — живописать опасность, которую, допустим, видишь ты и не видят другие, и совершенно иное — смаковать страшненькое, а то еще и кричать под руку: “Все пропало, бросай весла, наслаждайся моментом, пока есть возможность!” Все-таки мало, прискорбно мало в мировой фантастике было экологических романов-предостережений, тут задним числом ей может быть предъявлен счет: ведь если бы они составили тот же все возрастающий поток воздействия на умы, что и произведения, возбудившие тягу в космос, то, возможно, и сама экологическая опасность была бы осознана раньше? Что гадать! — извлечем урок на будущее и запомним, что в фантастике ценна не только возвышенная мечта.
      Характерно, что в сборнике “Солнце на продажу” нет ни одного произведения, принадлежащего холодному перу ремесленника или любителя пощекотать нервы, спекулируя на злободневной теме. То в одном, то в другом рассказе прорывается гневная страсть писателя: “Да что же мы делаем, это ж безумие, вглядитесь в тенденцию, пока не поздно!”
      Вглядитесь в тенденцию прогресса технического развития при капитализме, и вы увидите пожираемый автомобилями Нью-Йорк (У.Эрлс “Транспортная проблема”), Бостон, где чудом уцелело, да и то ненадолго единственное дерево (А.Лентини “Дерево”). Гибнущую в ядовитом смоге Америку…
      Дальше некуда, все, конец. И никому не откажешь в реализме; дуют уже над Америкой кислотные ветры, дуют они и над Западной Европой, и мертвеет вода озер, и никнут леса, и слезится древний камень шедевров архитектуры, а люди… Сколько жизней на счету у лос-анджелесского смога, смога других городов?
      Иная, более спокойная что ли, линия зарубежной фантастики отчетливей всего проявляется в короткой повести Д.Уайта “Смертоносный мусор”. Право, ни здесь, ни в других случаях мне не хочется литературоведчески осмысливать произведение, вникать в психологию его персонажей, оценивать с позиций эстетики. Конечно, это все тоже немаловажные моменты в литературе, но мне хочется подчеркнуть другое: существуй какой-нибудь “Комитет завтрашних проблем человечества”, я бы первым долгом отнес повесть туда. Слишком важен ее прогностический момент, ведь и космос не беспределен, и он может быть загрязнен вокруг Земли, как суша, как океан, и думать об этом надо заранее, а не рваться туда с новым оружием, как мечтают о том в Пентагоне!
      С иного края мы снова подошли к проблеме человеческой якобы близорукости и виновности прогресса как такового. Кое в чем весьма существенном тут, думаю, нам поможет разобраться трагедийная повесть У.Пауэрса “Нечем дышать”. Помнится, еще в конце шестидесятых годов, когда в Америке стало формироваться мощное общественное движение за сохранение среды обитания и соответственно возник вопрос о главных виновниках пагубного загрязнения природы, адвокаты монополий выдвинули такой довод: “Автомобиль рабочего также загрязняет среду, как и автомобиль мистера Форда”.
      Действительно также, ничего не скажешь! А раз так, следовательно, и рабочий, и мистер Форд одинаково ответственны за порчу среды, все одинаково должны посыпать голову пеплом и во имя спасения природы принять на себя равную долю тягот. А не подействует довод насчет автомобилей, можно сослаться на зловредный научно-технический прогресс, который всех втравил в беду, на человеческую непредусмотрительность, которая не позволила разглядеть в нем дьявола-искусителя, заодно воззвать к традиционным ценностям простого, естественного бытия на Земле. И неважно, какой довод подействует, лишь бы сработал социальный громоотвод и разряд общественного негодования не опалил главных виновников!
      Лучшая часть американской, да и не только американской фантастики приняла бой по всем этим направлениям. Повести У.Пауэрса “Нечем дышать” никакие откажешь в остром, хотя и не до конца идущем анализе социально-психологических причин возможной в будущем катастрофы. Не стану комментировать содержание, повесть говорит сама за себя, это фантастика, но это еще и на редкость правдоподобный отчет национального самосознания, которое с ужасом открыло в себе рассадник бацилл экологической смерти.
      И не случайно в повести особое внимание уделено Пентагону, его отутюженным генералам, которые и на краю пропасти хладнокровно твердят свое: “Не отвлекайтесь, главное — это военное могущество Америки, все прочее должно быть подчинено ему”.
      Увы, то, что они говорят в повести, слишком напоминает то, что порой слышится из уст иных политиков западного мира. А это тем чудовищней, что давний лозунг милитаризма “Пушки вместо масла” в наши дни уже неточен, неверен; ныне он должен звучать так: “Пушки вместо воды, воздуха, самой жизни!” Ибо всепланетная экологическая ситуация сейчас такова, что нарушенное равновесие природы еще можно восстановить, для этого есть средства, возможности, время, но времени отпущено немного, а средства готов пожрать очередной виток гонки вооружений. У разрядки международной обстановки, как выясняется, нет альтернативы и в плане предотвращения кризиса среды нашего обитания.
      Перо фантастов вновь и вновь указывает на стяжательство как на важнейшую социально-психологическую причину экологических зол и бед. Рассказ Р.Шекли “Недетерминированный ключ” на первый взгляд выглядит остроумной перефразой известной сказки о волшебном горшочке. Вот только персонажи рассказа никак не дети, не простоватые обыватели, а дипломированные специалисты, которые, казалось бы, легко могли сообразить, что глупо включать неведомую сверхмашину, не побеспокоившись заранее, а как же ее выключить. Однако герои рассказа околдованы, и мистика тут ни при чем, их сознанием завладел демон наживы (о зловещей власти и роли подобных “демонов, призраков, идолов” без малого четыре столетия назад писал видный английский мыслитель Френсис Бэкон).
      Мотив демонической власти стяжательства, мотив хищнического эгоизма пульсирующим нервом пронизывает целый ряд произведений сборника, начиная с повести “Нечем дышать” и кончая рассказом Ллойда Бигла-младшего “Памятник”. Плевать беззастенчивому дельцу и на экологию, и на людей, он и планету испоганит, и ее обитателей обречет на вымирание, был бы профит! Так тема экологии закономерно смыкается в западной фантастике с темой буржуазного хищничества, агрессивности и расизма (последнее особенно отчетливо проступает в рассказе Лестера Дель Рея “Крылья ночи”).
      Будучи в сущности завуалированным, а то и откровенным грабежом, присвоением лишка за счет ближнего, стяжательство всегда выглядело делом аморальным, и потребовались сумерки буржуазного сознания, чтобы оно обрело, если не на словах, то па деле, некую общественную респектабельность. Теперь же все отчетливей проступает еще одна мерзкая, чем далее, тем все более опасная, черта хищничества и общественного эгоизма: грабеж ближнего сопровождается грабежом природы. Тут попрана не только справедливость, тут расхищается сама основа существования человека на Земле, под ударом оказываются все нынешние и будущие поколения людей. Уже по одной этой причине зло стяжательства перестало быть только этической или экономической категорией, оно превратилось в усугубляющую компоненту экологического кризиса. И фантастика Запада, где стяжательство процветает махровым цветом, остро, хотя, пожалуй, скорей интуитивно почувствовала эту все возрастающую угрозу и атаковала ее пером лучших своих представителей. Вот этот момент осознания стяжательства как угрозы всему живому, целой планете, ее прошлому, настоящему и будущему явление, пожалуй что, новое, по крайней мере если говорить о масштабах этого осмысления в литературе (оговорка необходимая, так как в марксистской философии все это было осознано раньше, точнее и глубже).
      “Демон стяжательства” завораживает героев рассказа Р.Шекли “Индетерминированный ключ”; “демон стяжательства” правил бал в “Нашем прекрасном городе” Р.Хайнлайна; с ним в тридесятой звездной системе сражаются герои рассказа “Памятник” Л.Бигла-младшего; он едва не довершил гибель вымышленной цивилизации селенитов в “Крыльях ночи” Л.Д.Рея, и он же умерщвляет вполне реальную цивилизацию Америки в повести У.Пауэрса “Нечем дышать”. И за ним, как всадники Апокалипсиса, следуют агрессивность, безжалостность, тупость; где стяжательство, там и культ грубой силы, недаром ее адепт в рассказе Ф.О’Донневана “Пушка, которая не бабахает” отмечен еще и печатью алчности.
      Бациллы стяжательства не знают границ, а в них теперь яд разрушения всего, чем мы дышим и чем живем. Общая ошибка, будто человек может и должен покорить природу, кратковременна и ныне изжита. Не меньшая ошибка — полагать, будто земли, воды, воздуха у нас сколько угодно, а природа, в случае чего, справится с любыми отбросами, — эта ошибка к счастью, изживается тоже. Но оголтелый, социально хамелеонствующий эгоизм, стремление урвать для себя побольше, а там хоть трава не расти, — вот это не кратковременно, многоформенно и живуче, всячески мимикрирует, прячется в тень там, где условия для него неблагоприятны, но его можно отыскать всюду, где природе нанесен урон.
      Природа. “Если мы не будем постоянно ощущать ее рядом с собой в ночи, — говорил один из героев Брэдбери, — мы позабудем, какой она может быть грозной и могущественной. И тогда в один прекрасный день она придет и поглотит нас”. Что верно, то верно; если мы утратим ощущение природы, чему городской асфальт и бетон немало способствуют, то и при самых наиблагих намерениях все может кончиться плохо. Что же, назад к природе? Но тогда как и куда? К курной избе? А может быть, прямо в пещеры? Проблема есть, нет простого решения. Легче всего охаивать научно-технический прогресс, видеть в нем причину всех напастей, сидя в теплой квартире с водой, светом, канализацией и газом. Талантливые фантасты не поддались этому модному на Западе поветрию походя поносить науку и технику. И рассказ А.Азимова “Движущая сила” можно даже считать своеобразным ответом бойким витийствованиям на тему о том, как все будет естественно, прекрасно и человечно без этого самого прогресса. Человечно? Растения — и те прогрессируют, иначе с ними происходит то, что случилось с некогда могучими папоротниками; кто хочет, пусть завидует их судьбе.
      А лучшее — не на словах, на деле — постижение природы откроет нам многое и драгоценное как в ней самой, так и в человеке. Неизбежно откроет, и обнаруженное пригодится нам в любых звездных далях, пусть в не так, как об этом пишет К.Смит в рассказе “Игра с крысодраконом”. Конечно, не так — фантастика не пророчество. Тем не менее одно скорей всего будет так, как в этом рассказе: расширение нравственного и эмоционального горизонта тех, кто понял природу и, постигнув, сумел приблизить ее к себе как партнера, соратника, друга. Только так теперь может возрасти духовное и материальное могущество нашего рода.
      И это возможно, это растет в нас, и это будет, если, разумеется, на новом витке истории не оживет надменный призрак царственной роли человека, как это произошло в рассказе Р.Сильверберга “Звероловы”. Что ж, иные призраки сознания, увы, возрождаются в новом обличье, будем надеяться, что этот не вернется к нам никогда.
      Не вернется? Никакой настоящий человек не может прожить без гордости, без ощущения особой своей роли в этом безграничном мире, без чувства, что его дела, помыслы и свершения не пустяк, не атом в безнадежном круговращении природы, не песчинка, тут же смываемая волнами времени. Человек, от этого не уйти, должен чувствовать свою значимость даже на фоне всего мироздания.
      Тем более человечество.
      Что ж, величие нам не запрещено. Не призрачное и обманное, а истинное и реальное, единственно возможное в мире величие — величие разума в нем и добра, оно достижимо. Будет это — все остальное приложится.
       Дм. Биленкин

В горах

      Куда ни глянь, сосновые иглы втоптаны в пыль, и все же это было вполне приличное место для лагеря. Оно находилось близко к вершине хребта, а от прочих стоянок было отделено кустарником, росшим между соснами. Под деревом удачно встала палатка. Вечером, когда поднимался ветер и накрапывал дождь, крона сосны служила надежным прикрытием.
      К востоку лес спускался по склону. На противоположной стороне ущелья была громадная скала. Предзакатное солнце превращало ее в золотой занавес на фоне темно-синего неба. Авансценой служили темно-зеленые, скрывавшиеся в тени вершины сосен внизу.
      Питер Лэтроп стоял у костра, любуясь этой картиной. Потом взглянул на часы, глубоко вздохнул, задержал дыхание, с сожалением выпустил воздух, допил пиво из банки и отбросил ее в сторону.
      — Здесь такой воздух, Грейс, — произнес он, — что его можно пить.
      — Не везде. — откликнулась Грейс. — Во всяком случае, не в палатке, где я меняю пеленки…
      — Куда делись дети?
      — Откуда мне знать? Наверно, внизу, у большой скалы. Ты лучше за ними сходи.
      — Ладно, — Питер снова поглядел на часы и пустился вниз по тропинке.
      Тропинка вилась вокруг огромного камня, преграждавшего склон. На камне сидели четверо ребятишек. Старший, уже подросток, стоял на самой вершине, глядя на горевшую в лучах солнца сосну. Остальные — мальчик лет девяти и две девочки, одна десятилетняя, другая не больше пяти, маленькая для своего возраста, — играли неподалеку.
      Они увидели Питера.
      — Привет, папа, — сказал подросток. — Поднимайся к нам.
      — Нет, это уж вы спускайтесь, Тим. И помоги спуститься Пиви.
      — Я не хочу уезжать, — отозвалась Пиви.
      — Джуди, Майк, спускайтесь, кому я сказал!
      — Пап, давай останемся дотемна. Еще так рано!
      — Мы и так опаздываем. За два дня нам надо одолеть тысячу миль. Хватит. Все вниз.
      — Пап, поднимись к нам, ну на секундочку! Питер начал сердиться.
      — Майк, немедленно слезай. Ты что думаешь, мне самому хочется отсюда уезжать? Сколько можно повторять одно и то же?!
      Нехотя дети подчинились. Тим спускался первым, помогая младшим. Вереницей они вернулись в лагерь. Питер замыкал шествие. Грейс вылезла из палатки в тот момент, когда они показались на лужайке. Она держала на руках грудного ребенка, а двухлетняя малышка держалась за ее юбку.
      — Пора ехать? — спросила она.
      — Уже пять часов.
      На лужайке воцарилось подавленное молчание. Наконец Питер нарушил его:
      — Тим, складывайте с Майком палатку. Девочки, переносите вещи в машину.
      Мальчики сняли палатку и принялись прыгать на ней, чтобы скорее вышел воздух. Девочки подбежали к машине, неся полные ладони сосновых шишек. Старшая спросила:
      — Пап, можно мы их возьмем с собой?
      Питер выглянул из "фольксвагена".
      — Куда я их дену? Выбросьте их в лес.
      — Милый, а можно я парочку захвачу с собой? — спросила Грейс.
      — Ты же знаешь, что отсюда ничего нельзя брать. Ну ладно, каждая берет по две шишки — остальные бросайте.
      Обрадованные девочки отбежали, высыпали добычу на землю и принялись выбирать самые красивые шишки. Мальчики сложили палатку и взгромоздили ее на крышу «фольксвагена». Палатка уместилась между чемоданами и большим пропановым баллоном, приваренным к крыше. Две медные трубки тянулись от него к двигателю.
      — А нам тоже можно взять шишек? — спросил Тим.
      Они с Майком побежали к девочкам.
      — Захватите одну для мамы, — крикнула Грейс.
      — Дети, поглядите вокруг — мы ничего не забыли? Поехали.
      Питер подергал за трос, которым были примотаны чемоданы и палатка.
      Грейс вышла из машины, за ней выбрались дети с драгоценными шишками в руках. Все они глядели на гору, которая потемнела и стала оранжевой.
      — Пап, а нам обязательно надо уезжать? — спросил Тим. — Давай останемся еще на денек.
      — Не хочу уезжать, — захныкала Пиви. Питер смотрел на гору.
      — Пап, я ненавижу жить внизу, — сказала Джуди. — Я хочу остаться здесь.
      Она заплакала, и ог этого во весь голос зарыдала и Пиви.
      — Грейс, убери детей в машину! — раздраженно проговорил Питер, не отрывая взгляда от горы.
      — Хорошо, милый. Джуди, дорогая, ты первая. На заднее сиденье. Пиви — за Джуди. Майк, ты возьмешь Крошку. Подвиньтесь, Тиму совсем нет места, — в голосе Грейс звучали слезы. — Да не кладите ноги на коробки с едой!
      Грейс посадила двухлетнюю малышку на колени, заняв место рядом с водителем. Питер отвернулся от горы, сел в машину и захлопнул дверцу.
      — Можно закрыть окна, — сказал он, заводя машину. Облако газов вырвалось из выхлопной трубы, застилая кучу пивных банок и картонных тарелок, оставленных ими на поляне.
      — Это был хороший отпуск, — сказала Грейс.
      С заднего сиденья доносились приглушенные всхлипывания.
      Машина съехала с лужайки на пыльную дорогу, которая вилась между деревьями. Когда они проезжали поляны для пикников, отдыхающие махали им руками. Никто в машине не отозвался. Спускались все ниже. Было тихо, лишь гравий скрипел под колесами. Лес постепенно редел, деревья были ниже и тоньше, чем наверху, трава у дороги совсем побурела.
      Машина достигла широкой площадки, Питер прижался к краю и выключил двигатель.
      — Все, — сказал он. — Доставайте.
      Никто не двинулся, и Питер рассердился.
      — Вы что, не чуете? Надевайте и закрывайте окна.
      — Дети, слушайтесь папу, — сказала Грейс. — Он прав. Тим, передай, пожалуйста, мне мой, отцовский и малышкин.
      Тим вытащил из сумки три противогаза и передал их вперед. Остальные он раздал соседям. Все стали оттягивать резинки, чтобы надеть маски.
      — Совсем как свиное рыло, — сказала, плача, Джуди. Она прижала маску к лицу и откинула назад волосы, чтобы они не мешали. — Я его ненавижу!
      — Перестань реветь, — сказал отец. — У тебя очки запотеют. — Голос Питера звучал глухо, искаженный маской Он поглядел в зеркало и увидел, что Тим смотрит в окно. — Тим, надень маску Крошке, сколько раз нужно говорить!
      — Не стану я надевать эту штуку на него, — упрямо сказал Тим.
      — Черт побери! — взорвался отец, но Грейс положила ладонь ему на руку.
      — Я сама, — сказала она.
      Мать открыла дверцу, вышла из машины, поставила Малышку на дорогу и нагнулась к заднему сиденью. Грудной ребенок начал кричать. Потом рыдания младенца стали глуше. Грейс сказала:
      — Тим, нет, ты, Майк, держи ручки Крошке, ему надо привыкнуть.
      Она вылезла наружу, подняла маленькое существо в маске и снова села на переднее сиденье.
      Дверца захлопнулась, подняли стекла, и машина покатила дальше.
      За поворотом деревья были бурыми, а дорогу покрывал толстый слой пыли. Машина миновала дом лесничества, спуск стал более пологим. Впереди дорога тонула во мгле. Мгла становилась все более плотной и с каждым километром желтела. Питер двумя руками крепко держал руль и, не отрываясь, вглядывался в дорогу. Грудной снова закричал, потом заплакали Пиви и Джуди, и машина растворилась в плотном желтом тумане.
 

Наблюдатели

      Самолет-наблюдатель вырвался на чистый воздух лишь на высоте 3500 футов. Желтоватая облачная пелена внизу казалась бесконечной равниной. Пилот поправил микрофон на груди.
      — Станция, Четвертый на связи. Высота четыре тысячи футов. Видимость отличная.
      — Четвертый, вас понял. Через две минуты меняйте курс.
      — Есть. До связи.
      Наблюдатель, сидевший позади пилота, тронул его за плечо.
      — Можно снять респираторы?
      — Снимайте.
      Они сняли маски, оставив их висеть на ремнях.
      — Ни одного разрыва, — послышался голос сзади.
      — Все затянуто. Но мы все равно пройдем по маршруту. Поворот через минуту. Проходим Балтимор, курс на запад.
      — Порядок, — наблюдатель нажал несколько кнопок на небольшой контрольной панели и посмотрел на экран перед собой. На его лице играли желтые отсветы дисплея.
      — Пора.
      Самолет повернул, солнце осталось сзади. Оранжевая полоса выхлопных газов протянулась в сторону Бостона. По мере удаления от самолета она расширялась, превращаясь в вытянутое оранжевое облако.
      Снимки, сделанные с самолета, передавались по нескольким каналам. Релейная станция в Балтиморе принимала их и тут же ретранслировала в Чикаго. Там информация расшифровывалась компьютером и уже в таком виде появлялась на шести экранах, установленных в зале на верхнем этаже Службы наблюдения. Прохожие с мостовой в желтом мареве не видели верха этого здания, а с сорокового этажа не было видно ни мостовой, ни вершин других небоскребов по соседству.
      Два человека следили за монитором, который дублировал изображение с одного из экранов.
      — Слушай, Джо, какой смысл это записывать? — наклонился стоявший к тому, что сидел в кресле напротив экрана, на котором видна была бесконечная желтая муть.
      — Не знаю. Уже десять дней ни единого прорыва. Давай все-таки запишем, по крайней мере в инфракрасном.
      — Тогда я перенесу изображение на масштабную сетку.
      — Хорошо, Мак.
      Маколей уселся в соседнее кресло и взял микрофон.
      — Четвертый, — сказал он. — Четвертый, вызывает Служба.
      — Четвертый на связи.
      — Измеряйте высоту над уровнем моря через каждую милю. Держитесь на четырех тысячах.
      — Вас понял.
      На главном экране и дублирующем мониторе возникли два красных огонька. Сблизившись, они слились, и по нижнему срезу экрана начали ритмично вспыхивать цифры, указывавшие границу верхней кромки облака: 3528-3535-3535-3570-3550-3510… Практически верхняя граница все время сохранялась постоянной.
      — А что было вчера? — спросил Джо.
      — Примерно три четыреста. Сегодня на сотню футов выше.
      Джо взял микрофон и произнес:
      — Четвертый, говорит Служба. Вы меня слышите? Прием.
      — Четвертый на связи.
      — Продублируйте данные лазером. Высоту не менять.
      — Вас понял.
      Красный огонек раздвоился, затем воссоединился вновь.
      — Служба, данные лазера совпадают с радарными. Высота полета четыре тысячи.
      — Вас понял. До связи.
      — Надо поговорить с Тейлором, — сказал Маколей. — Продолжай наблюдения, Джо.
      Когда Маколей ушел, Джо включил внутреннюю связь и что-то спросил. За стеклянной стеной ему хорошо был виден большой зал, некогда служивший телестудией. Несколько десятков человек сидели перед консольными столами по его периметру. Динамик над головой Джо ожил:
      — Так точно, Джо, — послышался голос. — Мы сейчас на связи с Денвером и Солт-Лейк-Сити. Как только канал на Солт-Лейк-Сити освободится, мы свяжемся с Седьмым.
      Маколей закрыл за собой дверь, спустился этажом ниже и остановился перед дверью с табличкой "Служба наблюдения Востока и Среднего Запада". Он кивнул секретарше за барьером, отделявшим приемную от конторы, и, миновав столы, за которыми строчили машинистки, постучал в дверь со скромной табличкой: "Координатор Службы наблюдения Джеймс Тейлор".
      Послышался голос. Маколей вошел.
      Джим Тейлор диктовал стенографистке. Он обернулся к вошедшему:
      — Привет, Мак, подожди минутку.