Доминик ничего не ответил. Он сидел неподвижно, обхватив ладонями бокал, но Кэтрин почувствовала, как изменилась атмосфера. Он вдруг насторожился, и от этой настороженности у нее волосы зашевелились на затылке. Казалось, по комнате пронеслось ледяное дуновение, хотя камин горел так же ярко, как и полчаса назад.
      Теперь, решившись все рассказать, она не знала, с чего начать, а он явно не торопился ей помочь, поскольку не произносил ни слова. И это молчание тревожило ее гораздо больше, чем если бы он закидал ее вопросами.
      Она бросила на него взгляд из-под опущенных ресниц и набрала в легкие побольше воздуха.
      – Понимаешь, это не может быть неважно, – сказала она, чувствуя, что начала с самого конца – или по крайней мере с середины, но не с начала, как собиралась. – Знаю, ты говорил, что мы можем просто замести наше прошлое под ковер. Но я так не могу. – Она сцепила пальцы, снова расцепила, пытаясь справиться с нервозностью, от которой у нее все внутри холодело. – Как было бы просто, если бы мы могли упрятать подальше все неприятности, все, о чем нам не хочется вспоминать. Упрятать – и сделать вид, будто их вообще не существует, но я так не умею.
      – Нет смысла теперь вытаскивать все это на свет Божий. – (Она вздрогнула от его тона.) – Или признание облегчит тебе душу?
      – Что-то вроде того.
      – Ты сказала, что у тебя никого другого не было. Ты солгала?
      Кэтрин в отчаянии замотала головой.
      – Нет, я не лгала.
      – Я так не думал. Мне все время казалось, что у тебя концы с концами не сходятся. – До этого он сидел наклонившись вперед и опираясь локтями о колени. Сейчас же откинулся назад и устремил на нее взгляд из-под ресниц. – Ты испугалась, – спокойно добавил он. – Между нами все произошло очень быстро, и ты запаниковала и решила сбежать. Да, это случилось. Но все в прошлом и забыто. Мы оба извлекли из этого уроки.
      – Ты не понимаешь! – вырвался у нее мучительный крик, и она принялась бродить по комнате, прикасаясь кончиками пальцев к спинке дивана, к сверкающей поверхности стола, к стеклянным дверцам шкафов у стен.
      – Начни с самого начала. – Голос его звучал спокойно, и Кэтрин поняла, что ему кажется, будто он и так все знает, но он ошибался, а она не знала, с чего ей начинать. С чего ни начни – все будет неверным, но пути назад не было. Сейчас необходимо открыть то, что давным-давно должно было быть открыто.
      – Да. – Она замерла у дивана, прислонилась к спинке и повернулась лицом к Доминику.
      С самого начала. С того мгновения, когда ее отец исчез за дверью дома и больше не вернулся. Разве не с этого все началось? Годы детства и юности тянулись так долго, и она выросла с убеждением, что ей недоступно многое из того, чем пользуются остальные люди.
      – Моя мать, – медленно начала она, – была очень тяжелым человеком. Не люблю себя жалеть, но я действительно никогда не была в себе уверена. Позже, наверное, детские ощущения забылись, но я так и не смогла найти с ней общий язык. – Она попыталась обнаружить на его лице признаки скуки, но их не было. Склонив к одному плечу голову, он весь обратился в слух. – В моей жизни не было особых развлечений, – без горечи продолжала Кэтрин, – впрочем, я и не страдала без них. Во всяком случае, не до такой степени, чтобы взбунтоваться. Конечно, я о многом мечтала, и все-таки меня больше занимала учеба, потому что, только выучившись, я могла рассчитывать на свободу. Я, видишь ли, хотела стать учителем. По-твоему, это было нелепое стремление?
      – Смелое, – отозвался он с сочувствием.
      Она поморщилась. Меньше всего ей нужно было сочувствие. Внутреннее чутье внезапно подсказало ей, о чем он думает. Он решил, что она его бросила из-за неуверенности в себе, из-за страха, что ей не по силам выйти замуж и удержать рядом такого мужчину, как он. Наверное, он думал об этом без тщеславия и высокомерия, просто как о жизненном факте. Вот почему он подарил ей такой необычный рождественский подарок. Если бы все было так просто!
      – Когда моя мать умерла, – она тяжело вздохнула, чувствуя себя путником, у которого нет иного выхода, кроме как брести и брести по дороге в гору, – я переехала сюда и нашла место в школе, где работаю и сейчас.
      – Ты думала, что все изменится? – мягко спросил он.
      – Я впервые в жизни ощутила вкус независимости, – призналась Кэтрин. – Он оказался не таким сладким, как я себе представляла, но я все равно была счастлива.
      – До тех пор, пока однажды ты не решила отправиться в Лондон и посмотреть на другую жизнь. Я понимаю, Кэтрин, поверь мне.
      – То, что ты понимаешь, – всего лишь малая часть правды. – Голос ее звучал увереннее, чем она на самом деле себя чувствовала. Доминик как будто сложил отдельные кусочки картинки-загадки, но она вышла однобокой. Внешне вроде бы все правильно, но стоит лишь изменить угол зрения – и становятся очевидными неточности, разрывы, недостающие уголки. – Я проработала какое-то время, все шло гладко, как вдруг меня начали мучить приступы головной боли – жестокие, невыносимые приступы.
      Такого он не ожидал. Доминик резко выпрямился в кресле, и на лице у него снова появилась та же настороженность.
      – Я ни на чем не могла сосредоточиться. – Кэтрин вспомнила, как будто это было вчера, долгие мучительные часы, которые проводила в постели с холодным компрессом на глазах, в комнате с плотно зашторенными окнами. Каждое движение причиняло боль. Больно было даже думать. – В конце концов я решила пойти к врачу, и он послал меня на обследование. Не помню, как оно по-научному называлось, но врач сказал, что оно покажет, насколько серьезная у меня болезнь. Сам он, похоже, считал причиной стресс.
 
      Помню его слова насчет того, что люди недооценивают последствия стресса, пока не заболевают.
      Врач ей очень сочувствовал. Было видно, что он не считает ее психически неуравновешенной женщиной, которая придумывает несуществующие симптомы нездоровья. Кэтрин и сейчас ходила в ту же самую поликлинику, хотя тот доктор давно вышел на пенсию и его заменил совсем молоденький, чуть ли не подросток. Встречаясь с ним, она всегда с иронией думала, что это наилучшее доказательство ее собственной надвигающейся старости.
      Доминик встал, налил себе еще коньяка и остался на ногах, как будто им овладело внезапное беспокойство.
      – А потом? – выдавил он из себя. Отпив из бокала, он нервно взъерошил волосы.
      – Я прошла обследование. Мне сказали, что результаты доктор получит через неделю, но он позвонил раньше. И сказал, что ему необходимо немедленно встретиться со мной. – Она прижала ко лбу ладонь и ощутила дрожь в пальцах – то ли от мучительных воспоминаний; то ли ей было так страшно продолжать.
      На лице Доминика больше не было сочувствия. Оно было замкнутым и угрожающим.
      – Дальше, – процедил он.
      – Разумеется, я сразу поняла – что-то случилось. Врачи ведь никогда сами не звонят пациентам, если у тех все в порядке, верно? В общем, я пришла к нему, ожидая самого худшего, но все равно его слова поразили меня как гром среди ясного неба. Не буду уточнять подробности того разговора, у меня все еще кружится голова, когда я о нем вспоминаю, но приговор заключался в том, что мне осталось жить несколько месяцев.
      Ну вот, главное сказано, и Кэтрин была не в силах заставить себя посмотреть на Доминика. Но, и не поднимая глаз, она знала, что даже та малость чувств, которые он к ней испытывал, превратилась в ледяную холодность.
      – Тогда-то я и решила поехать в Лондон. Мне хотелось отпустить тормоза и вкусить неведомой мне жизни, пусть хоть ненадолго. Я написала подруге – и вот тут-то все и началось.
      Она подняла на него глаза. Ее ногти с силой вонзились в обивку дивана, когда она увидела, что потрясенное выражение на его лице уступает место глубочайшему презрению.
      Ну откуда, откуда я могла знать, едва не завизжала в диком отчаянии Кэтрин, что встречу тебя? Когда она поняла, что любит его, обман уже связал ее по рукам и ногам настолько, что о правде нельзя было и подумать.
      Он ничего не сказал, ни единого слова. Ему и не нужно было. За него все сказали его глаза.
      – Я не оставила здесь своего лондонского адреса, – упрямо продолжала Кэтрин, твердо решив довести рассказ до конца. – Директору школы я просто сказала, что мне необходим отпуск за свой счет, но умолчала о том, куда собралась уезжать. Поэтому письмо из поликлиники мне переслать не смогли. Это письмо ожидало меня после… когда я вернулась сюда. Головные боли постепенно исчезли. Я не придала этому значения. Решила, что таково течение болезни. Пожалуйста, скажи хоть что-нибудь, Доминик, – вдруг взмолилась она.
      – А что я могу сказать? – холодно поинтересовался он. – Что понимаю тебя? Увы, не понимаю.
      – Но я же не знала, что встречу тебя! – всхлипнула Кэтрин.
      Она протянула к нему руку, но он лишь неприязненно взглянул на нее, как будто окаменел от омерзения.
      – Можешь закончить свой рассказ, – мрачно уронил он, и Кэтрин с несчастным видом кивнула.
      – Как я поняла, меня безуспешно пытались разыскать. Мой врач пошел в школу и объяснил всю ситуацию директору. Они использовали все возможности отыскать мои следы, но в конце концов сдались. Я как будто провалилась сквозь землю. Понимаешь, произошла ошибка. Моему доктору прислали результаты обследования другой женщины, моей однофамилицы. – По щеке у нее покатилась слезинка, и она смахнула ее тыльной стороной ладони.
      – А почему, – спросил он все тем же ровным ледяным тоном, – ты мне тогда не рассказала о своем состоянии? Почему?
      – Я просто не могла. Я не думала… не представляла себе… – Она отвечала настолько тихо, что он мог и не слышать ее, но Кэтрин не собиралась повторять, не собиралась пускаться в объяснения, поскольку по его лицу видела – все ее слова отскакивали от него, как от каменной стены. Он уже готов был простить ей неуверенность в себе, но он ни за что не простит ей обмана.
      У нее не было сомнений в том, Какой, она видится ему. Для него она чудовище, воплощение эгоизма. Она беззастенчиво использовала его, играя в отношения, не способные никуда привести.
      Да разве она сможет объяснить ему, что воспарила на крыльях любви в сказочные выси и очнулась, когда было уже слишком поздно?
      Он часто восхищался ее искренностью, и она действительно была искренна с ним – во всем, но только не в этом. Ей недоставало сил признаться ему, что внутри ее тикает часовой механизм бомбы, готовой вот-вот взорваться. Она знала, что к ней пришла любовь, единственная и неповторимая, но никогда не думала, что он ответит ей такой же любовью. И только значительно позднее, осознав, что невозможное все-таки произошло и он любит ее, Кэтрин поняла, что должна положить конец их отношениям.
      Ей хотелось спросить его – что бы он сделал, расскажи она ему тогда правду? Разве могла она так поступить? Он либо бросил бы ее, либо посчитал бы своей обязанностью остаться с ней до самого конца, а этого она не могла от него принять. Да, я вела себя малодушно, хотелось ей сказать, но ведь я ушла из-за тебя, потому что любила тебя. А уже позже, когда стало ясно, что произошла ошибка, чудовищная ошибка, она пришла в себя и признала тот факт, о котором ей постоянно твердил внутренний голос, – что они слишком разные, что она играла несвойственную ей роль и что на самом деле пути их пересеклись лишь на мгновение, и не для того, чтобы связать их, а чтобы еще сильнее подчеркнуть, насколько далеки друг от друга их миры.
      Он влюбился в мираж. Он влюбился не в учительницу с полным гардеробом безвкусной одежды, а в яркую, птичку в чужом оперении. Разве могла она лелеять надежду воскресить чудо?
      Ошибка, которая выпустила ее на свободу, в конце концов прочно пригвоздила ее к реальности.
      – Разумеется, нет, – с колким сарказмом подтвердил он. – Ты просто не могла ничего сказать. Куда проще было оседлать карусель, которая попалась на твоем пути. Мое предложение, должно быть, стало настоящим потрясением для тебя. Угрызения совести не замучили?
      – Нет, пойми, я…
      – К черту! Я смотрю фактам в лицо! – взревел он. – От начала до конца это было паутиной сплошного обмана! Подумать только, а я-то считал тебя единственной на миллион, чистой, как родниковая вода. Уж лучше, чтобы у тебя был другой, – рявкнул он. – Тогда по крайней мере можно было бы все объяснить страстью. Но твой рассказ ясно дал понять, кто ты есть – холодная, расчетливая стерва, со спокойной душой использующая мужчин. Тебе хотелось получить все удовольствия мира – и ты их получила от меня, без малейшего колебания, прекрасно зная, что вернуть мне сможешь не больше, чем тебе позволит затянутая на твоей шее петля.
      – Не говори так!
      – Это еще почему? – фыркнул он. – Что, правда глаза колет?
      – Я признаю, что поступила неправильно… Я вела себя малодушно, это верно, но я никогда не использовала тебя!
      – Удивляюсь, к чему тебе было трудиться и рассказывать мне эту грязную историю, вместо того чтобы просто принять то, что тебе услужливо преподнесли еще раз.
      Она ничего не ответила. Все было сказано.
      Она чувствовала себя окоченевшей, как айсберг, и иссохшей, как песок пустыни.
      Я любила тебя тогда, могла бы она сказать, и люблю тебя сейчас. Но у нее не хватило сил вынести насмешки, которыми он ответил бы на эти слова.
      Она прошла через всю комнату, накинула пальто и глухо произнесла:
      – Полагаю, ты согласен, что мне пора отсюда уходить.
      Неужели всего несколько часов назад она встречала самое чудесное Рождество в своей жизни? Неужели всего несколько часов назад она ужинала в шумной компании и хохотала со всеми вместе? Ей казалось, что с тех пор прошли десятилетия.
      Она была уверена, что увидит в зеркале совершенно седую женщину. Она чувствовала себя постаревшей на тысячу лет за один день.
      – Ты поставила себе целью потерять девственность? – Он двинулся через гостиную к ней с бесшумной скоростью ночного хищника. – Ты задумала и это среди всего остального, когда начала со мной встречаться?
      – Ничего подобного!
      – А тебе действительно было хорошо в постели – или же это был все тот же фарс? – игнорируя ее протест, добавил он, и Кэтрин подняла на него широко распахнутые глаза.
      – А ты как думаешь? – горестно шепнула она.
      – Я думаю, что только в постели ты и была настоящей, – Он уставился на нее, как будто она была незнакомым человеком, врагом, внезапно объявившимся в его доме. – Так почему бы тебе не забрать с собой воспоминания о нашей любви? – Он резко наклонился, и его рот обрушился на ее губы.
      Она боролась с ним, но все ее усилия были тщетны. Запустив пальцы ей в волосы, он запрокинул ее голову и поцеловал со злостью и ненавистью.
      Распахнув ее пальто, он, не обращая внимания на ее сопротивление, с силой стиснул ей грудь.
      – Не надо! – мотая головой из стороны в сторону и извиваясь всем телом, взмолилась Кэтрин.
      – Но ведь тебе нравится заниматься со мной любовью, – произнес он ей в рот. – Разве ты против заключительного акта страсти?
      – Это не страсть, это ненависть!
      – Ты другого не заслуживаешь. – Но он отстранился. Сама его поза говорила: он никогда ее не простит.
      – Я была дурой, – прошептала Кэтрин, – но я не была жестокой.
      – Спорное заявление. – С минуту они смотрели друг на друга, а потом Доминик отвернулся и произнес с ледяной сдержанностью: – Я забираю Клэр из школы. После каникул она будет посещать другую.
      – Не нужно! – зазвеневшим голосом воскликнула Кэтрин. – Не втягивай ее в это. Она любит свой класс! У нее столько подруг. К ней все это не имеет отношения!
      Он снова повернулся к ней лицом, и Кэтрин поняла, что ее слова отскочили от него, как от стены.
      – Захлопни за собой дверь.
      Он направился к бару, и последнее, что увидела Кэтрин, была его наклоненная голова, когда он наливал себе очередную порцию. В следующее мгновение она вылетела из комнаты, из дома – в обратный путь, в свое холодное жилище.
      Она была не в силах думать. Мысли разбегались. Она летела по узким переулкам на недозволенной скорости, болезненно морщась, чтобы удержать слезы.
      Но, едва войдя в дом, она бросилась на диван, как была, в пальто, даже не включив свет, и расплакалась. Слезы потоками заливали ее лицо, а она размазывала их ладонями, потому что платка под рукой не оказалось.
      Позже, в постели, она сказала себе, что со временем все пройдет. Глаза у нее покраснели и распухли, рыдания измучили ее. Наверняка в ней больше не осталось слез. Ей вспомнилась сказка о девочке, которая ревела так часто и из-за таких глупостей, что в один прекрасный день ее слезы иссякли и она уже не могла плакать даже из-за огромного горя. Так и она, Кэтрин, выплакала всю себя.
      Следующие несколько дней она провела в состоянии полубредового отчаяния. Что бы она ни хотела сделать, у нее опускались руки. У нее не хватало сил заставить себя вернуться к нормальной жизни.
      Она была совершенно уверена, что проведет в полном одиночестве остаток рождественских каникул, но утром Нового года в дверь позвонили – и она увидела на пороге сияющего Дэвида. Ей показалось, что в прошлый раз она видела его тысячу световых лет назад.
      – Ты отвратительно выглядишь, – сообщил он ей. – Но все равно с Новым годом, с новым счастьем!
      – У меня грипп, – соврала Кэтрин. – Тебя тоже с Новым годом, с новым счастьем:
      Она постаралась изобразить подобие радости, но его приход был так некстати.
      Дэвид обрушил на нее последние новости. Джек дома с Домиником, и оказалось, что все прошло прекрасно. Брак – вот ответ на все жизненные вопросы!
      – А ты-то сам встречался с Домиником? – не поворачиваясь лицом к Дэвиду, бросила через плечо Кэтрин. Она жаждала услышать о нем хоть что-нибудь – и ненавидела себя за это.
      – О да, – ответил Дэвид. – Если честно, я ожидал гораздо худшего. Бедняжка Джек дрожала от страха перед встречей с ним, но, похоже, гроза отгремела раньше. Его как будто даже и не очень взволновала наша женитьба. И словом не обмолвился о том, что я ей не подхожу. И вообще глазом не моргнул. Да, он непредсказуем, но, должен признаться, я вздохнул с облегчением.
      А как он выглядит – вот что хотелось узнать Кэтрин. Спрашивал ли обо мне?
      – Что ты решил со школой? – спросила она, устроившись на кухне с чашкой кофе в ладонях.
      Как выяснилось, все вопросы были тщательно продуманы, и Кэтрин следующие полчаса выслушивала подробности планов Дэвида и Джек. Они собирались переехать на юг Франции, где Джек сможет найти себе работу, а Дэвид устроится в школу преподавать английский и начнет в свободное время писать роман на тему об интригах в школе. Идеи переполняли его. Кэтрин смотрела на его лицо, излучающее энтузиазм, и мечтала, чтобы этот энтузиазм задел и ее своим крылом.
      – Ну а у тебя-то как? – спросил он под занавес, чуть ли не на пути к выходу, и она пожала плечами.
      – А что у меня? Через несколько дней в школу. Буду работать, как и раньше. Конечно, я буду скучать по тебе, но я от души рада, что у вас с Джек все так хорошо. Уверена, что вы будете счастливы. – Больше, похоже, сказать было нечего.
      – Я тоже буду скучать по тебе. – Дэвид остановился у двери и одарил ее виноватой улыбкой. – И, конечно, буду звонить и писать. И как только мы объявимся в здешних краях, первый визит – к тебе. После мамы, конечно. – Он рассмеялся, и Кэтрин ответила смехом, потому что они оба знали, как ревниво относится его мать к сыну.
      После ухода Дэвида дом показался ей совсем пустым, но его визит все же вырвал ее из оцепенения, в котором она пребывала последние несколько дней. Остаток дня она остервенело убирала дом. Пять раз выносила корзины с мусором. Переворошила весь гардероб, решительно вышвыривая одежду, которую больше не станет надевать.
      Шесть лет назад она рассталась с Домиником Дювалем, потому что хотела избавить его от зрелища своего угасания, потому что хотела вообще избавить его от еще большего страдания, чем разрыв. И кроме того, она была убеждена, что он видел в ней только те качества, которых на самом деле у нее не было. И очень возможно, что в этом она по большому счету была права. Возможно, если бы он сразу увидел ее без лондонского блеска и ярких нарядов, его никогда не потянуло бы к ней.
      Но больше она не станет искать прибежище в тусклых оттенках.
      Она отправилась в Бирмингем на январскую распродажу и, не раздумывая, потратила все, что у нее было. Накупила нарядных платьев, ярких украшений, безделушек для дома. В гостиной она поменяет обои. Сколько лет уже собирается, и все никак руки не дойдут. В глубине души она знала, что теперь у нее будет уйма свободного времени и она сможет переделать все, до чего раньше не доходили руки.
      Эти мысли воодушевили ее, и Кэтрин даже удалось убедить себя, хоть и не сразу, что жизнь может продолжаться и без Доминика Дюваля.
      Но ей будет не хватать Клэр. Она так привыкла видеть в классе ее серьезное личико; она так радовалась ее успехам на пути от робкого наблюдателя до пусть поначалу скромного, но полноправного участника школьной жизни.
      Кэтрин потрясенно застыла на месте, когда вошла в первый день занятий в класс и увидела Клэр в школьном форменном платьице, терпеливо дожидающуюся начала урока вместе с остальными детьми.
      Кэтрин с трудом дотерпела до трех часов, когда закончились занятия, а потом подозвала Клэр к своему столу и нежно сказала:
      – Я счастлива видеть тебя с нами. Твой папа, кажется, упоминал, что хочет отправить тебя в другую школу.
      Клэр блеснула гордой улыбкой.
      – Я ответила «нет».
      – Ты ответила «нет»?
      – Я сказала ему, что не хочу идти в другую школу, что мне нравится эта, что мне нравитесь вы. – Улыбка чуть дрогнула. – Вы не сердитесь, что я сказала о вас?
      – Я рада, что ты с нами. – Она стиснула маленькую ручку, лежавшую на ее столе, и усмехнулась. Нетрудно представить его ярость, когда он оказался в заложниках у ребенка!
      – Джек в конце недели уезжает во Францию, – добавила как бы между прочим Клэр. – Она говорит, что мне в любое время можно тоже приехать и побыть у нее сколько захочется. Она говорит, что погода там всегда лучше, чем здесь. Домик, который вы с папой построили для меня, сломался.
      – Уверена, что он его починит. – Ей пришлось отвернуться. Не было сил вспоминать их мимолетную нежную близость.
      – Вы его попросите? – быстро спросила Клэр и нахмурила бровки.
      – Я думаю, что это ты должна попросить.
      – Но его никогда нет дома! – пролепетала Клэр. – Он встречается с новой подругой.
      Лицо Кэтрин превратилось в ледяную маску, и ей пришлось прокашляться.
      – Тогда, возможно, его подруга тебе поможет, – выдавила она.
      События не стоят на месте, думала она. Люди женятся и уезжают, жизнь идет вперед. А ты что, рассчитывала, что он будет сохнуть по тебе? Может, он и хотел тебя, но ведь не любил! А за углом, должно быть, дожидались десятки подруг, готовых ухватить лакомый кусочек в виде Доминика Дюваля. Такова жизнь, разве нет?
      – Я ее ненавижу, – напрямик заявила Клэр, по-прежнему сильно хмурясь. – Она торчит на кухне и не разрешает мне есть рыбные палочки.
      – Это не причина ее не любить. – Кэтрин без особого успеха старалась, чтобы ее голос звучал бодро и радостно. Да и как она могла в этом преуспеть, если мысли ее вертелись вокруг одного – кто-то другой прикасается к его телу, любуется его улыбкой, слушает глубокий бархатный голос и, наверное, чувствует все то же самое, что чувствовала она.
      – Она слишком сильно красится, – не умолкала Клэр, увлеченная собственным порывом. – С ней совсем не весело. Не так, как с вами. Вы не можете приходить к нам и готовить для папы?
      – Повар из меня никудышный, – живо отозвалась Кэтрин. – Ну, дорогая, тебе пора домой. Читаешь ты все лучше. Не забудь про домашнее задание. Три странички на сегодня.
      Слова давались с трудом. Горло, казалось, все сильнее сжимают тиски, и хоть она говорила правильные вещи, мысли, ее улетали по касательной совсем в другую сторону, и от этого ее подташнивало и чуть-чуть кружилась голова.
      – Но вы хоть придете в гости? – взмолилась Клэр, и Кэтрин неопределенно кивнула. – Когда?
      – Скоро.
      – Сегодня?
      – Нет, деточка, сегодня я занята. В другой раз.
      – Нет, вы должны прийти сегодня, – возразила Клэр. – Гейл опять придет готовить, а я не хочу есть ее еду! – В темных глазках уже стояли слезы разочарования, и Кэтрин все тем же бодрым тоном проговорила что-то о полезности домашней пищи по сравнению с рыбными палочками и о том, что морковка хорошо влияет на рост волос.
      Потом она поднялась и проводила Клэр к выходу, чувствуя, что ей необходим глоток свежего воздуха.
      Тоненький голосок продолжал брюзжать, а она выскочила из школы к своей машине, села и поспешно опустила окно. Она вся горела, несмотря на стужу и сырой тяжелый туман.
      Ледяной ветер освежит ее мысли. Ей нужно подумать, нужно все расставить по местам. Она завела машину и выехала со стоянки, а мысли крутились вихрем и лопались у нее в голове, как у больного в лихорадочном бреду. Она убеждала себя, что непозволительно так нервничать, что если она станет так реагировать на любое мимолетное упоминание его имени, то ей нелегко придется в жизни.
      Последнее, о чем она подумала, прежде чем потерять управление, было: она здравомыслящая женщина, взрослая женщина и нечего вести себя как подросток, раздираемый муками безответной любви.
      Перед глазами у нее все поплыло от слез, она ощутила сильный толчок – и потеряла сознание, грудью навалившись на руль.
      Когда сознание вернулось к ней, она находилась в комнате, где лежала на очень твердой постели и очень жесткой подушке, а перед ней маячил телевизор, подвешенный на каком-то хитроумном приспособлении – очевидно, чтобы его можно было поворачивать под любым удобным для зрителя утлом. Кэтрин смотрела на телевизор, пытаясь сообразить, что она делает в больнице.
      Потом нажала на красную кнопочку у кровати и стала ждать, пока кто-нибудь придет.
      У нее болело все тело. Казалось, ломит каждую косточку по отдельности, и Кэтрин, едва на пороге возникла медсестра, произнесла чуть слышно: