Глава 2

Жуки

После похорон Лестер Фанивэл прошло около месяца. Власти сообщили о причинах авиакатастрофы и выразили сожаление по этому поводу. Муж миссис Фанивэл и мать мисс Эвелин Меркер получили официальные извещения и соболезнования. Пресса вяло обсудила возможность и уместность компенсации, в Парламенте был сделан запрос. В объяснениях говорилось, что предупредить катастрофу было невозможно, но все, связанные с авиацией, начиная от заводского рабочего и кончая маршалом, уже получили новый пакет инструкций.

Эти публичные прения потрясли Ричарда Фанивэла чуть ли не сильнее, чем смерть жены: уж очень одно не вязалось с другим. Благодаря развитому чувству благоразумия Ричард понимал: если закон в этой ситуации ничего не может предложить, в особенности бедным людям, то самое время Короне продемонстрировать милосердие. Понимал он и то, что Лестер, доведись им поменяться местами, и не подумала бы отказываться от денежной компенсации, которую сам он с гордостью отверг. Нельзя сказать, что ее натура была попроще, или что она, например, любила мужа меньше, чем он ее, нет, просто Лестер сочла бы справедливым получить хоть шерсти клок с тех, кого он высокомерно игнорировал.

Министерство иностранных дел, в котором Ричард служил во время войны, настойчиво предлагало ему длительный отпуск. Сначала он хотел отказаться. Первое потрясение уже прошло, а последующая депрессия, как он предполагал, наступит не сразу. Любая утрата дольше всего терзает неожиданностью происшедшего. Ричард ни минуты не сомневался, что воспоминания о гибели жены наверняка будут охватывать его на улицах и остановках, в театрах и ресторанах, и конечно, в их собственном доме. Но ему пришлось с удивлением отметить, что боль утраты обрушивается на него в местах, которые он считал только своими — в собственном кабинете, когда он читал протоколы норвежских переговоров, в подземке, где он обычно просматривал утреннюю газету, в баре, куда он обычно заходил с приятелями пропустить стаканчик виски. Эти привычки существовали задолго до того, как он встретил Лестер, но и они не спаслись от нее. Из какой-то немыслимой дали ее тень ухитрялась вмешиваться практически во все. Ее присутствие ощущалось постоянно, и конечно, причиняло боль, но еще больнее было ее отсутствие.

Поэтому Ричард сначала уехал, а потом вернулся.

Уехал, чтобы не ставить коллег в неловкое положение при встречах, вернулся, потому что не вынес одиночества; однако на работу не вышел, с этим можно было и повременить несколько дней. А пока он вдруг решил зайти к Джонатану Дрейтону.

Они познакомились давно, во всяком случае, задолго до того, как Дрейтон стал известным художником.

Несмотря на свою известность, он был еще и просто хорошим художником, хотя многие критики недовольно ворчали по поводу слишком пронзительных красок.

Впрочем, это не помешало им признать Дрейтона баталистом, и две его картины — «Погружение подлодки» и «Ночные истребители над Парижем» — считались заметными произведениями искусства военных лет. Он тоже уезжал на какое-то время, готовился, как говорили, к художественному осмыслению недавних исторических событий. Незадолго до катастрофы он заходил к Фанивэлам, но потом уехал в Шотландию и писал Ричарду оттуда. Последняя открытка как раз уведомляла о его возвращении.

Ричард наткнулся на открытку, перебирая почту, и внезапно решил заглянуть к художнику. Джонатан жил — то есть оставлял вещи на время своих отлучек — в Сити, занимая мансарду одного из домов недалеко от собора Святого Павла. Здесь в одной из светлых комнат располагалась его мастерская. Художник шумно встретил старого приятеля, притащил в мастерскую и, как обычно, усадил в самое удобное кресло, а сам примостился на краешке стола.

— У меня для тебя много всего, — начал он, не дав Ричарду и рта раскрыть. — Кое-что я тебе расскажу, а кое-что покажу. Сначала лучше рассказать… дело в том, что я практически помолвлен.

— Замечательно! — сказал Ричард. Джонатан опасался, как Ричард воспримет подобное известие, но его слова, кажется, не потревожили недавней раны. Ричард был просто искренне рад. — А я ее знаю? — тут же спросил он. — И что значит «практически»?

— Не знаю, знаком ли ты с ней, — сказал Джонатан. — Это Бетти Уоллингфорд, дочь маршала авиации.

Они с матерью скоро должны зайти ко мне.

— Мне приходилось слышать ее имя, — кивнул — Ричард. — Она дружила с Лестер. Ну, может, не особенно дружила, просто когда-то они знали друг друга. Но я почему-то считал, что она тяжело больна, и мать не позволяет ей разгуливать по городу.

— Так и есть, — ответил Джонатан. — Маршал пригласил меня на обед, после того как я закончил его портрет. Славный человек, хотя совершенно неинтересен в качестве модели. Леди Уоллингфорд держит Бетти в строгости, а «практически» я сказал потому, что когда мы наконец заговорили с ней всерьез, она показалась мне какой-то неуверенной. Не отказала, но и не обнадежила. А сегодня они обе собираются прийти ко мне. Не бросай меня одного, ладно? Но это — не единственная причина, чтобы ты остался. Есть и еще одна.

— Да? — сказал Ричард. — И какая же?

Джонатан кивнул на мольберт и прикрепленный к нему холст, завешенный тканью.

— Вот, — ответил он и поглядел на часы. — У нас еще час до их прихода, и я хочу, чтобы ты первым ее увидел. Нет, это не портрет Бетти и даже не ее матушка; вещь совершенно другая, и она может — я не уверен, но может — оказаться немного неприятной для леди Уоллингфорд. Есть у меня и еще кое-что посмотреть, если не возражаешь. Хорошо, что ты зашел, а то я уже собирался тебя вызванивать. Я же ни одной работы не выставляю, пока ты ее не посмотришь.

Последнее, как Ричард отлично знал, было явным преувеличением, но Джонатан если уж привирал, то от души. Здесь надо отдать ему должное: он ни разу не сказал одного и того же двум разным людям, а если даже и говорил, то слова звучали у него как-то по-разному. Разницу мог уловить только он сам, но и знакомые не возражали. По крайней мере, Ричард только и пробормотал:

— Никогда не думал, что ты придаешь такое значение моему мнению. Все равно показывай, что бы оно ни было.

— Сюда! — воскликнул Джонатан и повел друга к дальней стене комнаты. Здесь, опираясь на спины своих собратьев, стоял холст, записанный, судя по всему, совсем недавно. Ричард приготовился смотреть.

Это была часть Лондона после налета — пожалуй, самый центр, потому что здание справа смутно напоминало собор Святого Павла. На заднем плане виднелось несколько домов, а все остальное пространство холста занимали руины. Светало, небо было ясным, с первого взгляда казалось, что свет исходит от солнца, еще скрытого за группой зданий. Самое сильное впечатление на этой картине производил именно свет. Пока Ричард смотрел, ему начало казаться, что и само полотно светится, что свет изливается наружу и уже заполнил всю комнату. По крайней мере, он царил на картине, так что каждая деталь словно плавала в этом странном сиянии, как земля плывет в свете солнца. Цвета были усилены настолько, что казались почти невероятными. Ричард снова видел то, что критики называли «пронзительными» или «кричащими» красками в работах Джонатана, но он видел и несомненное мастерство, перечеркивающее мнение критиков. Границы между формами и оттенками почти исчезли. На этой картине цвет осмелился сам стать образом.

Желтая деревянная балка больше всего напоминала луч света, застывший в янтаре. Едва различимые штрихи, сами похожие на блики света, устремляли все это буйство красок в сторону поднимавшегося солнца. Глаз тщетно пытался сосчитать цветовые волны, расходящиеся от центра, и неизменно возвращался к их источнику.

И тогда становилось ясно, насколько самодостаточна такая манера письма. Зритель начинал понимать, что источником света может быть не только солнце, хотя оно и воплощает саму его идею. «Там восток, разве не там начинается день?» День — несомненно, там, а свет — нет. Стоило присмотреться повнимательнее, и целостность светового потока исчезала. Свет разливался по всей картине — он таился в домах и в тенях домов, лежал у подножия собора, вдруг отблескивал в булыжниках мостовой, оживал в неуловимой игре оттенков небосвода.

Каждый миг он был готов брызнуть отовсюду, но сам ограничил себя контурами, предпочел узилище форм, смирился и поставил предел собственному величию красочной палитрой, но и таким не утратил всеохватности. Он жил.

— Как бы мне хотелось увидеть здесь солнце, — проговорил наконец Ричард.

— Да? — переспросил Джонатан. — Почему?

— Потому что тогда я бы понял, живет ли свет в солнце или солнце — в свете. Я не могу это выразить. Если покажется солнце, то оно станет хранилищем… нет, оно может оказаться сделанным из света так же, как и все остальное.

— Весьма приятная критика, — отозвался Джонатан. — Похоже, ты выразил самую суть восприятия, на которое я едва смел надеяться. Стало быть, одобряешь?

— Это лучшее из всего, что ты сделал, — с чувством ответил Ричард. — Это словно современное Сотворение Мира — по крайней мере, Сотворение Лондона. Как это тебе удалось?

— Сэр Джошуа Рейнольдс, — сказал Джонатан, — однажды сослался на «простое видение и ясное понимание» как источник всякого искусства. Мне бы хотелось считать, что здесь я согласен с сэром Джошуа.

Ричард все еще рассматривал картину. Через минуту он медленно проговорил:

— Тебе всегда удавался свет. Я помню луну в «Голубях на крыше», впрочем, в «Истребителях» и в «Подлодке» тоже есть что-то от этого. Конечно, световых эффектов скорее ждешь на воде или в воздухе, поэтому и вздрагиваешь от неожиданности, когда земля вдруг становится похожей на них. Но не это главное. Удивительно, как ты ухитряешься, не теряя воздушности, сохранять ощущение веса. Никто не может сказать, что вещи у тебя на картине бестелесны.

— Надеюсь, никто и не скажет, — усмехнулся Джонатан. — Я вовсе не собирался терять одно, сосредоточившись на другом. А вот изобразить весомость света…

— Что ты имеешь в виду? — спросил Ричард.

— К сожалению, я имею в виду компромисс, — ответил Джонатан. — Ричард, ну и зануда ты! Почему ты всегда норовишь подсказать, что еще я должен сделать?

Ты же не даешь мне порадоваться тому, что я уже совершил! Да, я теперь и сам вижу, это — всего лишь компромисс. Превращение света в предметы. Придется отказаться от вещей и перейти к чистому свету.

Ричард улыбнулся.

— Как насчет ближайшего будущего? Не собираешься превратить какой-нибудь танк в поток чистых световых вибраций?

Джонатан задумался.

— Тут можно бы… — начал он, но оборвал сам себя. — Что-то я разболтался. Пойдем, посмотрим вторую работу, она совсем другая, — и он обошел мольберт с другой стороны. — Ты слышал об Отце Саймоне?

— Кто же не слышал? — отозвался Ричард. — Разве о нем не трубят все газеты, как будто он важнее мирного договора? Вообще, Министерство иностранных дел интересуется всеми новоявленными пророками, включая и этого. Есть еще один в России и один — в Китае. В такие времена они и возникают. Но с нашей точки зрения все они представляются совершенно невинными. Я лично как-то не вдавался в подробности.

— Как и я, — кивнул Джонатан, — пока не встретил леди Уоллингфорд. С тех пор я много читал о нем, слушал его, встречался с ним, а теперь вот — рисовал его.

Леди Уоллингфорд встретилась с ним в Америке после Первой мировой войны, и, как я понял, тогда же подпала под его чары. Во время этой войны он стал одним из великих религиозных вождей, и когда он приехал сюда, она организовала из самой себя комитет по его встрече. Она предана ему; Бетти — тоже, хотя и не столь сильно, но она во всем слушается мать, — он нахмурился и помедлил, словно собирался сказать еще что-то о Бетти и ее матери, но передумал. — Леди Уоллингфорд решила, что для меня — высокая честь рисовать Пророка.

— Они его так называют? — спросил Ричард.

Держа руку на покрывале, Джонатан заколебался.

— Нет, — сказал он, — не хочу быть несправедливым.

Нет. На самом деле она зовет его Отцом. Я спросил ее, священник ли он, но она, похоже, меня не услышала. В Америке у него было огромное количество приверженцев, а здесь, вопреки газетной шумихе, он держится очень тихо. Про него говорят, что он единственный, кто мог бы наставить Германию на путь истинный. Говорят еще, что он и его коллеги из России и Китая могли бы составить Мировой Триумвират. Но он сам до сих пор по этому вопросу не высказывался. Может быть, просто выжидает. Ну, я сделал все, что мог. Вот что получилось.

Он отдернул ткань, и Ричард остался наедине с картиной. С первого взгляда казалось, что на ней изображен проповедник. Собрание, весьма многочисленное, внимательно слушает. Люди немного подались вперед, и Ричард видел только множество слегка изогнутых спин. Не церковь… но и не комната… трудно понять, где происходит сборище, впрочем, Ричарда это мало заботило. Какое-то открытое пространство; земля напоминает развалины на предыдущей картине, только местность более. каменистая, скорее похожая на пустыню, чем на Город, На чем-то напоминающем каменную кафедру, высеченную из темной скалы, стоял проповедник — рослый темноволосый человек далеко за сорок, в своеобразном облачении. Чисто выбритое, тяжелое, изнуренное лицо словно нависло над аудиторией. Одна рука вытянута вперед и чуть опущена книзу, но открытая ладонь обращена вверх. За ним на скале — черная тень, над ним мчатся по небу тяжелые облака.

Ричард заговорил, одновременно проверяя свои ощущения. Он попристальнее всмотрелся в фигуру проповедника, особенно в лицо. Полотно было приличных размеров, но лицо говорившего упорно не желало увеличиваться, оно все время оставалось маленьким, хотя и тщательно проработанным, и пока Ричард рассматривал его, превратилось в маленький цветной овал, придавив слушателей внизу и обесцветив вокруг себя все — облака, толпу, каменную кафедру. Если это и вправду была кафедра — Ричард не мог решить, то ли фигура отбрасывает тень на скалу, то ли выступает из расщелины. Но лицо! Проповедник пригнул голову, словно стремясь скрыть выражение, которое мог уловить художник, и не успел — Джонатан прекрасно уловил его. Что же именно он все-таки уловил? И почему Джонатан предпочел создать именно этот эффект неудавшейся попытки ускользнуть, увернуться?

Наконец Ричард сказал:

— Потрясающий эффект — особенно от цвета лица.

Не знаю, как тебе удалось передать эту мрачную мертвенность. Но что… — он остановился.

— Ричард, — обвиняющим тоном произнес художник, — ты собирался спросить, что это значит.

— По-моему, нет, — ответил Ричард. — Я скорее хотел спросить, что он значит. У меня такое чувство, что в нем есть что-то, чего я не уловил. Он… — снова пауза.

— Продолжай! — сказал Джонатан. — У нас еще есть время до прихода дам, и я надеюсь, ты получишь хотя бы общее представление о том, зачем ты мне нужен здесь, когда они придут. Как бы там ни было, продолжай, говори все, что в голову взбредет.

Ричард послушно возобновил исследования и комментарии. Они и раньше устраивали такие обсуждения новых работ Джонатана. Ричард не боялся сказать глупость, а друг его давно уверился, что Ричард не станет ругать картину понапрасну; он даже полагал, что один такой монолог стоит десятка критических статей. Джонатан считал, что такое возможно только в живописи: стихи или симфония воспринимаются иначе, нежели картина; протяженность во времени, в отличие от протяженности в пространстве, не дает возможности целостного восприятия. Впрочем, даже для восприятия картины нужно время, хоть и сравнительно небольшое. В этом-то музыка и проигрывает живописи — ее нельзя услышать всю сразу.

— Кожа выглядит словно раскрашенная, — говорил между тем Ричард. — Я имел в виду — словно ты специально добивался эффекта искусственной раскраски. Очень темная и очень тусклая. Этакая массивная тусклость — вроде как твои вес и свет, только наоборот. А вот выражения лица я так и не понял. Поначалу кажется, что проповедник собрался закругляться — сейчас осудит грех, заклеймит и тому подобное. Но когда присмотришься, видишь, что до конца далеко. Эта тяжеловесность создает такой эффект — рука, хотя и повернута ладонью вверх, все равно давит на них, она словно владеет какой-нибудь магией и может обрушить на них небеса — как Самсон столбы в храме, но чем больше я смотрю на его лицо, тем больше думаю, что оно вообще ничего не значит. Это какая-то гротескная простота, я бы даже сказал — пустота. Никогда не видел такого лица…

— Ха! — воскликнул Джонатан, соскакивая со стола. — Ричард, ты гений. Я тоже так думал. Но мне приходилось так часто смотреть на него, что я в конце концов запутался: кто кого приводит в недоумение — я его или он меня.

Ричард вопросительно поглядел на него.

— Я начинал рисовать эту проклятущую натуру как положено, — продолжал Джонатан, меряя шагами комнату и хмуро глядя в пол. — Конечно, он бы не стал позировать мне, пришлось ограничиться единственной встречей в церкви Святого Варфоломея, парочкой речей, фотографиями в «Пикчер Пост» и дюжиной ежедневных газет. Леди Уоллингфорд говорит, что позировать он отказывается из-за своего обета. Может, это и правда.

Вот из этой мешанины мне и пришлось выжимать решение. Утомительное занятие, должен тебе сказать. Я не пытался изобразить его душу, вообще не ставил перед собой грандиозных задач; мне просто хотелось изобразить его как можно лучше, чтобы доставить удовольствие матушке моей Бетти. А когда я кончил и посмотрел на то, что получилось, поневоле подумал: «То ли я не знаю, что он такое, то ли он не знает, куда попал». Но парень, который поставил на уши всю Америку и часть Англии, скорее всего, знает, где находится, значит, это я чего-то не понял или не сумел понять. Все равно, странно. Я привык рисовать нечто определенное. А этот тип получился у меня, с одной стороны — до предела конкретным, а с другой — просто пустое место. Этакий повелитель мира и какой-то заблудившийся дурачок одновременно.

— Может, так и есть? — неуверенно предположил Ричард.

Джонатан остановился у мольберта и мрачно вздохнул.

— Нет, — сказал он, — боюсь, что нет. Впрочем, это меня не беспокоит. А вот не получу ли я в результате отставку? Как ты думаешь, заметит леди Уоллингфорд? А если заметит, то что она скажет?

— По-моему, вряд ли, — сказал Ричард. — В конце концов, я сам только что до этого додумался, а она знает тебя как художника куда меньше, чем я.

— Да, ко мне она, может, и не привыкла, — угрюмо отозвался Джонатан, — зато слишком привыкла к нему.

Она же из самого узкого внутреннего круга. Если сейчас возникнут сложности, нам с Бетти потом придется куда труднее. А с другой стороны, что мне за дело до этого? Расскажи-ка лучше, что знают о нем нормальные люди?

— Мы знаем, — сказал Ричард, — что зовут его Саймон Леклерк, иногда называют отец Саймон, иногда — Саймон Клерк. Мы выяснили, что предки у него евреи, что родился он во Франции, а вырос в Америке. Мы знаем, что он силен в ораторском искусстве — по крайней мере был силен по ту сторону океана; по эту он нечасто в нем упражнялся. Говорят, он продемонстрировал несколько весьма впечатляющих исцелений, но эти случаи никто не проверял. Мы знаем, что за ним идут вполне образованные люди — вот, пожалуй, и все. По крайней мере я больше ничего не знаю. Но я ведь уже говорил тебе, что никогда этим не интересовался. Подожди, ты же слушал его проповедь; ну и о чем он проповедовал?

— О любви, — сказал Джонатан и еще помрачнел, взглянув на часы. — Через минуту они будут здесь. Да, он говорил о любви, насколько я смог понять, но я больше смотрел на него, чем слушал, а я не из тех, кто может делать два дела сразу. Я мог бы попытаться рассортировать ощущения, которые вызывала его речь. Но говорил он больше о Любви, с намеком на какую-то тайну, которая дескать может найтись в Любви. Я знаю, что иногда он беседует с людьми наедине, но, по-моему, просто заявиться на такую беседу неловко. Поэтому могу только повторить тебе те крохи, которые уловил, пока разглядывал его. Любовь и еще что-то.

У входной двери зазвонил колокольчик. Джонатан снова набросил на картину покрывало и сказал:

— Ричард, если ты сейчас уйдешь, я никогда тебе этого не прощу. А если не скажешь то, что надо, то я никогда в жизни не буду слушать твоих советов, — и он поспешил встречать гостей.

Джонатан вернулся быстро. Неясное ощущение приоткрывшейся другой жизни едва шевельнулось в отдалении и ушло, не успев прорваться наружу и подавить все обыденные переживания. Ричард совсем не обладал опытом «иной» жизни, а тут, отворачиваясь от мольберта, он снова почти увидел мертвое лицо Лестер, увидел таким, каким оно недавно мелькнуло перед его глазами — плывущее, смутное, неопределенное и все-таки совершенно реальное. Две женщины, вошедшие в комнату, вполне зримые и земные, казались, тем не менее, пустыми оболочками по сравнению с ней.

Между ними было лет тридцать разницы, но сходство улавливалось. Обе невысокие. Леди Уоллингфорд — седая и стройная высокомерная дама. Бетти — светловолосая и тоненькая, тоньше, чем обычно бывают девушки ее возраста. Она выглядела бледной и усталой. Входя в комнату, она не сводила глаз с Джонатана, и Ричарду показалось, что их руки успели мимолетно поговорить друг с другом. Джонатан представил его. Леди Уоллингфорд приняла его существование как должное, то есть просто не сочла его необходимым. Бетти удостоила его беглым взглядом с проблеском интереса, причины которого остались ему неясны; он напрочь забыл, что они с Лестер были знакомы. Дважды поклонившись, он отступил на шаг. Джонатан сказал:

— Не хотите ли сначала чаю, леди Уоллингфорд? Сегодня не слишком тепло.

— Сначала давайте взглянем на картину, — распорядилась леди Уоллингфорд. — Она меня весьма тревожит.

— Я так замерзла, мама, — проговорила Бетти, как показалось Ричарду, немного нервно. — Может, действительно выпьем чаю?

Леди Уоллингфорд оставила ее слова без малейшего внимания.

— Это она закрыта? — спросила она. — Позвольте взглянуть.

Джонатан подчинился, едва заметно пожав плечами.

Подходя к мольберту, он проговорил через плечо:

— Вы поймете, конечно, что это скорее впечатление, чем портрет, — и отдернул ткань. В мастерской повисло сосредоточенное молчание. Ричард, благоразумно отойдя в сторонку, ждал первых высказываний.

Отвернувшись от картины, он взглянул на Бетти. Она стояла как раз позади матери и едва заметно дрожала.

Эта странная дрожь не укрылась и от внимания Джонатана, художник шагнул было к своей невесте, но замер на полпути, остановленный неподвижностью леди Уоллингфорд. Казалось, протекли минуты, прежде чем она произнесла:

— Мистер Дрейтон, а где это выступает наш Отец?

Джонатан прикусил губу, украдкой взглянул на Бетти и ответил:

— Выбор за вами, леди Уоллингфорд.

— Но у вас же должны были быть какие-то резоны, — недовольно заметила леди Уоллингфорд. — На чем это он стоит? На скале?

— Да, на скале, — с готовностью подтвердил Джонатан. Потом, словно неохотно подчиняясь истине, добавил:

— По крайней мере вы вполне можете считать это скалой.

Вернисаж что-то не ладился. Бетти села, словно силы покинули ее. Леди Уоллингфорд продолжала допытываться:

— Так он на ней стоит?

— Полагаю, это не так уж важно, — ответил Джонатан и с беспокойством взглянул на Ричарда. Ричард выступил на шаг вперед и проговорил как можно обаятельнее:

— Главное — это ведь общее впечатление, как вам кажется?