Сочинения

А что, если сын мой жив, как подсказывает мне любящее сердце? Чарльз Буллингдон! Приди на помощь несчастной матери, ныне кающейся в своих прегрешениях, в преступной холодности и тяжко расплачивающейся за свои заблуждения! Но, увы, его, конечно, нет на свете, безумие надеяться и ждать! И только вы, о мой кузен, – единственная моя опора, вы, кого я когда-то мечтала назвать еще более нежным именем, к вам взываю, дражайший Джордж Пойнингс! О, будь моим защитником, моим избавителем, ты, кого я всегда знала как безупречного рыцаря, освободи меня от уз жестокого тирана, спаси от него и от Стикоракс, презренной ирландской ведьмы, его матери!»

(Далее следуют стихи, каковые ее милость пекла, как блины: в них она сравнивает себя с Саброй из «Семи паладинов» и молит своего Джорджа спасти ее от дракона, сиречь миссис Барри. Опускаю их и перехожу к дальнейшему.)

«Даже бедного моего сыночка, погибшего в эту роковую годовщину, он, тиран, вершитель моей судьбы, учил презирать меня и ненавидеть. Ведь это вопреки мольбам и приказаниям матери бедный мальчик отправился в ту пагубную поездку. А на какие страдания, на какие унижения я с тех пор обречена! Я узница в собственных покоях! Я страшилась бы яда, когда бы у негодяя не был свой грязный расчет сохранить мне жизнь, ведь смерть моя обернется для него разорением. Но мне нельзя шагу ступить без презренной, гадкой, низкой тюремщицы, без этой ужасной ирландки, которая следует за мной по пятам. На ночь меня запирают в спальне, словно преступницу, и разрешают покидать эту тюрьму лишь по приказу моего господина (мне приказывают!), дабы я присутствовала на его оргиях с разудалыми собутыльниками и выслушивала его мерзкие речи, когда он впадает в гнусный бред опьянения! Он отбросил даже маску супружеской верности – он, который клялся, что я одна способна его покорить и привязать к себе, – не стесняется приводить своих любовниц. Мало того, требует чтоб я признала моим наследником его сына от другой женщины!

Но нет, ни за что я не подчинюсь такому произволу! Ты, ты один, Джордж, друг моей юности, унаследуешь достояние Линдонов. О, почему судьба не соединила меня с тобой вместо этого презренного человека, который держит меня под своей пятою, почему не даровала она счастья бедной Калисте!»

И так далее, и тому подобное, все в том же роде – страница за страницей, исписанные мелким убористым почерком. Так пусть же беспристрастный читатель скажет, не была ли составительница этих документов самым глупым и тщеславным существом на свете и не надо ли было ее держать под надзором? Я мог бы без счету цитировать ее дифирамбы лорду Джорджу Пойнингсу – старой пассии лгаледи, в коих та награждала его нежнейшими эпитетами и молила найти ей убежище от ее гонителей; но читателю было бы так же скучно их читать, как мне переписывать. Дело в том, что у несчастной леди была злополучная страсть к сочинительству, причем сама она и наполовину не верила тому, что писала. Она зачитывалась романами и тому подобной дрянью и воображала себя то одной, то другой идеальной героиней, ударялась то в пафос, то в чувствительность – а между тем я не знаю другой женщины с таким черствым и себялюбивым сердцем. Это не мешало ей бредить любовью; казалось, ее распирают пламенные чувства. У меня сохранилась элегия на смерть болонки, – пожалуй, наиболее искреннее и трогательное ее творение; строки нежного увещания, обращенного к любимой горничной Бетти, и другого – к экономке, по случаю очередной ссоры, а также к десятку приятельниц – каждую она называла своим лучшим другом и тут же забывала для нового увлечения. Что же до ее материнских чувств, то даже приведенный отрывок показывает, чего они стоили: уже то место, где она говорит о смерти младшего сына, выдает ое желание порисоваться и свести счеты со мной; старшего же она призывает восстать из могилы, так как он может быть ей полезен. Если я обращался с этой женщиной сурово, не допуская к ней ласкателей, сеявших между нами вражду, лишал ее свободы из опасения, как бы она не натворила бед, – кто скажет, что я был неправ? Если есть женщина, нуждающаяся в смирительной рубашке, то это леди Линдон; я знавал людей, которым вязали руки, брили голову и укладывали на солому, хоть они не наделали и половины тех глупостей, какие натворило это взбалмошное, тщеславное, самовлюбленное существо.

Матушку эти поклепы на меня и на нее в письмах миледи приводили в исступление, и мне стоило величайшего труда ее сдерживать. Я, разумеется, предпочитал не открывать графине, что мы посвящены в ее тайные намерения, надо же было выяснить, как далеко они простираются и до какой степени притворства может дойти эта женщина. Письма раз от разу становились все занимательнее (как обычно говорят в романах); в них рисовались такие картины моей жестокости, что сердце замирало от ужаса. В каких только зверствах она не обвиняла меня и каких только страданий не приписывала себе! Ее чуть ли не морили голодом! А между тем она жила в довольстве и холе в нашем замке Линдон. Тщеславие и чтение романов совсем вскружили ей голову. Достаточно было сказать ей резкое слово (а она заслуживала их тысячу на день, поверьте!), как поднимался крик, будто я ее истязаю; а стоило матушке сделать ей замечание, как графиня впадала в истерику, уверяя, что достойная старушка довела ее до слез.

Наконец она стала грозить, что наложит на себя руки; я, разумеется, не прятал от нее режущих предметов, не скупился на подвязки и не ограничивал ее в пользовании домашней аптечкой, так как слишком хорошо знал характер миледи, чтобы вообразить, будто она может покуситься на свою драгоценную жизнь; однако угрозы эти, видимо, производили впечатление на тех, на кого были рассчитаны; картонки прибывали все чаще, и счета, поступавшие на имя графини, возвещали, что спасение близко. Безупречный рыцарь, лорд Джордж Пойнингс, спешил на помощь к своей кузине; говоря его словами, он надеялся вырвать свою кузиночку из когтей самого подлого злодея (так он любезно отозвался обо мне), какой когда-либо бесчестил род человеческий; а коль скоро она вырвется на свободу, будут предприняты шаги к расторжению ее брака по мотивам жестокого обращения и всякого рода обид и злоупотреблений с моей стороны.

У меня имелись копии этих драгоценных писем, как той, так и другой стороны, тщательно снятые моим вышеназванным родственником, крестником и секретарем мистером Редмондом Квином, возведенным мной в достоинство управляющего замка Линдон. Это был сын моей старинной зазнобы Норы, которого я в припадке великодушия взял на свое попечение, пообещав дать ему образование в колледже Святой Троицы и устроить его будущее. Но после того как он год проучился в университете, начальство распорядилось не допускать его на лекции и в общежитие, пока он не внесет положенную плату. Оскорбленный столь наглой выходкой, – речь шла о какой-то пустячной сумме, я лишил это заведение своего покровительства и отозвал молодого человека в замок Линдон, где у меня нашлась для него тысяча всяких дел. При жизни моего дорогого мальчика Квин обучал его всем наукам, поскольку дозволял живой нрав ребенка, – смею вас уверить, бедняжка Брайен не доставлял своим книжкам большого беспокойства. Кроме того, Квин вел расчетные книги миссис Барри, ведал моей нескончаемой корреспонденцией с адвокатами и управляющими, играл вечерами в пикет и триктрак со мной и с матушкой, или, будучи довольно способным малым (хотя и с неуживчивым заносчивым характером, подобающим сыну такого отца), аккомпанировал леди Линдон на флажолете, когда она садилась за клавикорды, или же читал с ней французские и итальянские книги, обоими языками ее милость владела в совершенстве, и Квин весьма преуспел в них под ее руководством. Эти разговоры на непонятных ей наречиях бесили мою бдительную старушку – ей мерещилась тайная измена. Зная это, леди Линдон умышленно дразнила почтенную даму и, когда они собирались втроем, обращалась к Квину то по-французски, то по-итальянски.

Я ни минуты не сомневался в Квине, – этот малый был мой выкормыш, он видел во мне своего благодетеля; к тому же я не раз убеждался в его преданности. Это он доставил мне три письма лорда Джорджа, написанные в ответ на жалобы миледи; письма были заделаны в переплеты книг, которые она получала по абонементу из дублинской библиотеки. Леди Линдон случалось и повздорить с Квином. Ей нравилось, придя в хорошее настроение, передразнивать его походку; когда на нее находил высокомерный стих, она отказывалась садиться за стол с внуком портного. «Присылайте мне кого угодно, только не вашего гадкого Квина», – говорила она, когда я предлагал направить к ней секретаря, чтобы он развлек ее чтением вслух или своей флейтой; ибо, хоть мы и не ладили, выпадали мирные дни, когда я бывал к ней внимателен. Случалось, целый месяц мы в дружбе; потом поссоримся недели на две; а там она запрется на месяц в своей спальне; и все эти домашние неурядицы аккуратно заносились в «Дневник узницы», как она называла свои записки. И занятный же это был документ!

Так, иногда она писала: «Мой монстр был сегодня чуть ли не ласков». Или: «Мой грубиян удостоил меня улыбки». А там, смотришь, пойдет изощряться в выражениях неистовой ненависти; на долю же бедной матушки выпадала одна лишь ненависть: «Сегодня драконша занемогла: хоть бы господь прибрал ее!» Или: «Эта гадкая торговка с Биллингсгейтского рынка угостила меня своим отборнейшим жаргоном»; все эти комплименты, отчасти в переводе с итальянского и французского, я неукоснительно передавал мисссис Барри, разжигая в ней ярость, и таким образом держал свою цепную собаку, как называл я мою родительницу, начеку. Переводчиком моим был все тот же Квин; хоть я и болтал немного по-французски, а по-немецки изъяснялся вполне свободно благодаря военной службе, но с итальянским был вовсе не знаком и радовался, что к моим услугам такой надежный и дешевый толмач.

Этот дешевый и надежный толмач, этот крестник и родич, которого я осыпал благодеяниями, так же как и всю его семью, пытался на деле меня обмануть и по меньшей мере несколько месяцев был в сговоре с моими врагами. Мне думается, дело у них так долго не двигалось с места единственно по недостатку великого двигателя всех измен – денег, в коих мое хозяйство во всех своих уголках испытывало прискорбную нужду; и все же им удалось раздобыть некоторую толику стараниями моего негодяя крестника, который хозяйничал у меня без всякого надзора; план побега был разработан под самым моим носом, заказана была почтовая карета, сделаны все приготовления, а мне и невдомек.

Чистейшая случайность помогла мне вывести их на свежую воду. У одного моего угольщика была хорошенькая дочка, а у хорошенькой плутовки имелся «бобыль», как это зовется в ирландских деревнях, – парень, носивший письма в замок Линдон, и немало, видит бог, докучливых напоминаний от моих кредиторов перебывало в его сумке; так вот сей почтарь рассказал своей милой, что на днях привез из города кошель с деньгами для мастера Квина и что Тиму из почтовой конторы ведено, по его словам, доставить к определенному часу на тот берег почтовую карету. У мисс Руни не было от меня тайн, она выболтала мне все эти новости и спросила, что еще у меня на уме и какую несчастную девицу я собираюсь увезти в заказной карете и прельстить деньгами, доставленными из города?

Тут меня осенило, что человек, которого я пригрел на груди, собирается предать меня. Сгоряча я вознамерился схватить беглецов, когда они будут переправляться на пароме, окунуть разок-другой в воду для острастки, а затем застрелить изменника на глазах у леди Линдон; однако одумался, сообразив, какой шум этот побег вызовет по всему графству и как переполошится проклятое судейское сословие, а тогда не миновать беды. Пришлось побороть справедливое возмущение и ограничиться тем, чтобы раздавить подлый заговор на корню.

Я вернулся домой, и не прошло и получаса, как, сраженная моими грозными взглядами, леди Линдон пала на колени, умоляя о прощении, винясь в своей измене, клятвенно заверяя, что никогда это не повторится, – она уже десятки раз хотела передо мной повиниться, да боялась, как бы мой гнев не обрушился на беднягу Квина, ее сообщника, ибо, разумеется, это он был зачинщиком и душою заговора. И хоть я понимал, что все это чистейшая ложь, однако сделал вид, будто верю, и попросил ее отписать своему кузену лорду Джорджу, – по ее признанию, это он снабдил ее деньгами и с ним был согласован план побега, и сообщить ему в нескольких словах, что она отменяет задуманную поездку ввиду пошатнувшегося здоровья ее дорогого мужа, за которым собирается ходить сама. Я добавил к ее письму сухой постскриптум, коим приглашал его милость посетить нас в замке Линдон; я-де мечтаю возобновить знакомство, доставившее мне в свое время огромное удовольствие, обещаю, со своей стороны, разыскать его при первой же возможности и заранее радуюсь этой встрече. Думается, лорд Джордж как нельзя лучше понял смысл моих слов, а именно, что я намерен при первом же случае его пробуравить.

Затем я призвал к ответу моего вероломного племянничка, однако юный изменник обнаружил такое мужество и присутствие духа, каких я не ожидал. Я упрекнул его в неблагодарности, но не тут-то было.

– Какой вы ищете благодарности? – накинулся он на меня. – Я работал на вас, как ни один человек не работал на другого, а вы не платили мне ни гроша. Сами же вы восстановили меня против себя, дав мне поручение, против которого возмущалась моя совесть, принудив шпионить за вашей несчастной женой, чье малодушие так же достойно презрения, как и ваше подлое обращение с ней. Сердце разрывается глядеть, как вы тираните бедную женщину. Я хотел вернуть ей свободу и при первой же возможности повторю эту попытку, так и знайте!

Когда же я пригрозил размозжить ему череп, он отвечал:

– Что ж, убейте человека, который однажды спас жизнь вашему мальчику и старался охранить его от гибели и разорения, уготованных ему преступным отцом. Счастье, что вмешался всеблагой промысл и вызволил его из гнездилища порока. Я давно сбежал бы отсюда без оглядки, кабы не надеялся спасти бедняжку графиню. Я поклялся в этом, когда вы впервые ударили ее при мне. Убейте же меня, подлый сутенер! Я знаю, вы были бы рады со мной расправиться, да руки коротки! Ваши собственные слуги привязаны ко мне больше, чем к вам. Лишь троньте меня, и они восстанут; вы еще угодите на виселицу, и по заслугам!

Я прервал этот взрыв красноречия, запустив графином в голову молодца, и, увидев, что он валяется без памяти, пошел к себе поразмыслить о том, что он наговорил. Это верно, что Квин спас жизнь маленькому Брайену и что наш мальчик до своего смертного часа был к нему привязан. «Не обижай Редмонда, папа», – были чуть ли не последние его слова, и я обещал бедняжке у его смертного одра, что не забуду этой просьбы. И так же верно, что дурное обращение с Квином пришлось бы не по нраву моей челяди, у которой он почему-то пользовался любовью; меня же, хоть я и выпивал с этой сволочью и был куда проще в обращении, чем дозволяет мой ранг, – они почему-то не любили. Негодяи вечно роптали на меня.

Но я мог бы не тревожиться о судьбе Квина; молодой человек снял с меня эту заботу и сделал это очень просто: очнувшись, он промыл и завязал свою рану, вывел из конюшни коня, а так как он пользовался в имении и парке правами хозяина, никто его не задержал; оставив лошадь у перевоза, он укатил в той самой почтовой карете, что дожидалась леди Линдон. Некоторое время о нем ни слуху ни духу не было, а, поскольку он убрался из моего дома, я не считал его опасным.

Однако женщины так коварны и лукавы, что, кажется, нет человека, будь то сам Макиавелли, который ускользнул бы из их сетей; и хоть у меня имелись непреложные доказательства коварного замысла графини, – вспомните описанный выше эпизод, когда только моя прозорливость рассеяла ее вероломные планы, вспомните признания, писанные ее собственной рукой, – а все же она сумела меня обмануть, несмотря на всю мою осторожность и на бдительность миссис Барри, охранявшей мои интересы. Если бы я последовал советам доброй матушки, нюхом чуявшей опасность, я не угодил бы в эту нехитрую, но тем более коварную западню.

Отношение ко мне леди Линдон носило странный характер; жизнь ее протекала словно в каком-то умопомешательстве, в вечных сменах ненависти и любви ко мне. Когда я бывал к ней снисходителен (что иногда случалось), она была на все готова, только бы продлить счастливые минуты; в любви эта нелепая, взбалмошная натура так же не знала удержу, как и в ненависти. Что ни говори, а женщины боготворят отнюдь не самых кротких и покладистых мужей, – говорю это по личному опыту. Женщине, на мой взгляд, даже нравится в муже известная грубость, и она ничуть не в обиде, когда он дает ей почувствовать свою власть. Я держал жену в постоянном страхе; бывало, улыбнусь – и она вся просияет, пальцем поманю – прибежит и станет ластиться, как собачонка. Еще в школе, за мое короткое пребывание там, я заметил, что громче всех шуткам учителя смеются трусы и подлизы. То же самое в полку: если грубиян сержант расположен острить, первыми угодливо регочут новобранцы. Так и разумный супруг должен держать жену в строгости. Я добился того, что моя высокородная супруга целовала мне руку, стаскивала с меня сапоги, была у меня на посылках, как служанка, и радовалась моему хорошему настроению, точно светлому празднику. Возможно, я переоценил прочность подобного вынужденного повиновения, а также упустил из виду, что кроющееся в нем лицемерие (все робкие люди лжецы по натуре) может принять и нежелательный характер, рассчитанный на то, чтобы меня обмануть.

После описанной неудачной попытки к бегству, давшей мне повод для бесконечных издевок, естественно было бы считать, что я настороже в отношении тайных намерений моей жены; однако она сумела меня провести поистине беспримерным притворством, полностью усыпив мою подозрительность в отношении ее дальнейших планов: так, однажды, когда я подтрунивал над ней, спрашивая, не угодно ли ей опять прокатиться на плоту и не нашла ли она себе нового любовника и так далее в том же роде, леди Линдон вдруг расплакалась и, схватив меня за руки, воскликнула с горячностью:

– Ах, Барри, ты прекрасно знаешь, я никого никогда не любила, кроме тебя! В каком бы я ни была отчаянии, достаточно твоего ласкового слова, чтобы я вновь узнала радость. Как бы ни сердилась, малейшая твоя попытка к примирению заставляет меня все забыть и простить. Разве я недостаточно доказала свою любовь, сложив к твоим ногам одно из богатейших состояний Англии? И разве я об этом когда пожалела или упрекнула тебя, увидев, как бессмысленно ты его расточаешь? Нет, я слишком тебя любила, любила горячо и преданно. С первой же встречи я безотчетно к тебе потянулась. Я видела твои недостатки, я трепетала перед твоей грубостью, но отказаться от тебя была не в силах. Я вышла за тебя наперекор рассудку и долгу, зная, что этим подписываю собственный приговор. Каких же еще жертв ты от меня требуешь? Я готова на что угодно, только люби меня, а если не можешь, хоть не оскорбляй.

Я был в тот день особенно благодушно настроен, и между нами состоялось нечто вроде примирения, хотя матушка, услыхав эту речь и увидев, что я склонен размякнуть, самым серьезным образом остерегла меня, сказав:

– Попомни мое слово, эта хитрая шлюха снова что-то замышляет.

Старушка оказалась права. Я же проглотил наживку ее милости так же доверчиво, как пескарь заглатывает крючок.

В то время я вел переговоры с одним человеком относительно крайне необходимой мне суммы; однако миледи после нашей размолвки по вопросу о наследовании решительно отказывалась подписать какие-либо бумаги в мою пользу, а без ее подписи, как ни грустно, имя мое не пользовалось доверием в коммерческих кругах и я не мог получить ни единой гинеи от моих лондонских и дублинских заимодавцев. Напрасно уговаривал я этих ракалий прокатиться ко мне в замок Линдон: после злополучной истории с адвокатом Шарпом, у которого я забрал в долг все бывшие при нем деньги, и со стариком Залмоном (кто-то, едва он ступил за мой порог, отнял у него выданное мною заемное письмо[64]), никто из этой братии не решался довериться моему гостеприимству. Наши ренты были тоже в руках у судебных исполнителей, единственное, что мне удавалось выжать из негодяев, это деньги для расплаты с поставщиками вин. Английские наши владения, как я уже говорил, были также под секвестром, а стоило мне обратиться к моим управляющим и адвокатам, как эти алчные мошенники отвечали мне встречными требованиями денег, ссылаясь на какие-то несуществующие долги и другие свои претензии ко мне.

Нечего и говорить, как я обрадовался, получив сообщение от своего поверенного из Грейз-инна в Лондоне (в ответ на сто первое мое письмо), что у него появилась возможность раздобыть для меня некоторую сумму: к его письму было приложено отношение весьма почтенной лондонской фирмы, связанной с горными компаниями; эти господа предлагали выкупить сравнительно небольшую задолженность по одному из наших имений при условии получения его в долгосрочную аренду. Однако они требовали, чтобы сделка была совершена за подписью графини и чтобы я представил им доказательства того, что согласие дано ею от чистого сердца. До них дошли слухи, будто графиня живет в постоянном страхе передо мной и подумывает о разводе, а в этом случае она может опротестовать любую свою сделку, заключенную под нажимом, что уже само по себе привело бы к разорительной для фирмы тяжбе с сомнительным исходом; а посему, до того как выдать хотя бы шиллинг аванса, они просят гарантий в том, что согласие графини было добровольным.

Эти господа так тщательно оговорили все условия, что я нимало не усомнился в серьезности их намерений; по счастью, графиня была настроена милостиво, и мне не стоило труда упросить ее написать им собственноручно, заверяя, что все слухи о каких-то недоразумениях между нами – злостная клевета, что мы живем в ладу и дружбе и она готова скрепить любую сделку, какую ее мужу благоугодно заключить.

Предложение пришлось как нельзя кстати и преисполнило меня надежд. Я не докучал читателям подробными рассказами о моих долгах и тяжбах, которые к тому времени так разрослись и усложнились и так на меня давили, что я уже сам в них путался и терял голову. Достаточно сказать, что у меня окончательно истощились деньги и кредит. Я жил безвыездно в замке Линдон, пробавляясь собственной бараниной и говядиной, потребляя хлеб, торф и картофель со своих угодий и полей; а тут еще приходилось следить за леди Линдон в стенах моего дома и за судебными приставами – вне его стен. За последние два года, с тех пор как я так неудачно съездил в Дублин за деньгами (и, к великому разочарованию моих кредиторов, продулся в пух), я и вовсе не решался туда показываться и только изредка наведывался в главный город графства, и то лишь потому, что знал там всех шерифов: я поклялся, что, если со мной что случится, виновнику не сносить головы. Надежда на изрядную сумму меня окрылила, я ухватился за нее, как утопающий за соломинку.

Спустя некоторое время от проклятых лондонских купцов пришел ответ, где говорилось, что, если леди Линдон подтвердит свое письменное заявление лично в их лондонской конторе на Берчин-лейн, они, ознакомившись с названной недвижимостью, очевидно, придут со мной к соглашению; однако они решительно отклоняли мое предложение приехать для переговоров в замок Линдон: им известно, как там приняли столь уважаемых дублинских дельцов, как господа Шарп и Залмон. Это был явный выпад против меня. Но бывают положения, когда мы не можем диктовать свои условия, а меня так прищучили долги, что я подписал бы контракт с самим чертом, явись он искушать меня порядочной суммой.

Я решил ехать сам и взять с собой леди Линдон. Напрасно матушка молила и предостерегала меня.

– Верь мне, – говорила она, – тут какой-то подвох. Тебе не поздоровится в этом ужасном городе. Здесь ты можешь годы и годы жить в довольстве и холе, если не считать, что в погребе хоть шаром покати и в доме нет ни одного окна целого. Но стоит им залучить тебя в Лондон, и тебе, бедный невинный мой мальчик, несдобровать… Чует мое сердце, хлебнешь ты там горя.

– Зачем куда-то ехать? – спрашивала и жена. – Я и здесь счастлива, с тех пор как ты ко мне переменился. Мы не можем явиться в Лондон, как нам подобает; небольшие деньги, которые ты получишь, уйдут туда же, куда ушли остальные. Давай лучше жить, как пастушок и пастушка, пасти наше стадо и довольствоваться малым! – И, взяв мою руку, она поцеловала ее. На что матушка только фыркнула:

– Знаем мы этих подлых антиресанок! Я уверена, тут без нее не обошлось!

Я обозвал жену дурой, а миссис Барри попросил не тревожиться. Мне не терпелось ехать, и я слышать не хотел никаких возражений. Встал вопрос о деньгах на дорогу, и добрая матушка, всегда вызволявшая меня в трудную минуту, достала из чулка шестьдесят гиней – то были все наличные деньги, какими Барри Линдон из замка Линдон, женившийся на двадцати тысячах годового дохода, теперь располагал; вот к какому падению привело меня мотовство (как я должен признать), главным же образом мое легковерие и людская подлость.

На сей раз, как нетрудно себе представить, мы обошлись без торжественных проводов: никому не сообщили о своем отъезде и не делали прощальных визитов. Знаменитый Барри Линдон и его сиятельная супруга отправились в Уотерфорд на почтовых под именем мистера и миссис Джонс, а оттуда морем в Бристоль, куда и прибыли без особых приключений. Нет легче и приятнее дороги, чем отправляться к черту! Мысль о предстоящем получении настраивала меня на приветливый лад, и миледи, склонив голову мне на плечо в почтовой карете, увозившей нас в Лондон, говорила, что это самое счастливое ее путешествие со дня нашей свадьбы.

На одну ночь мы остановились в Рэдинге, откуда я отправил моему агенту в Грейз-инн записку, в коей сообщал, что завтра я к ним буду, и просил подыскать мне квартиру, а также ускорить получение задатка. Мы с женой решили ехать во Францию и там дождаться лучших времен; в тот вечер за ужином мы строили планы наших будущих развлечений и разумной, расчетливой жизни. Нас можно было принять за воркующих влюбленных. О, женщины, женщины! Как сейчас помню манящие улыбки леди Линдон и ее заигрывания, – какой счастливой она казалась в тот вечер! Какой невинной доверчивостью дышало все ее существо, каких только нежных имен она мне не надавала! Нет, я пасую перед подобным лицемерием! Не удивительно, что такой бесхитростный человек, как я, оказался жертвой столь отъявленной обманщицы.

Мы прибыли в Лондон к трем часам, и наша карета уже за полчаса до условленного времени подкатила к Грейз-инну. Я без труда отыскал контору мистера Тейпуэлла, – мрачная это была берлога, и в злополучный час переступил я ее порог! Когда мы поднимались с черного хода по грязной лестнице, освещенной тусклой лампочкой и угрюмым лондонским предвечерним небом, странное волнение охватило леди Линдон; казалось, у нее подкашиваются ноги.

– Редмонд, – сказала она, едва мы подошли к порогу, – не заходи, я уверена, нам грозит опасность. Еще не поздно, давай вернемся в Ирландию, куда угодно! – И, став в одну из своих излюбленных театральных поз, она загородила дверь и схватила меня за руку.

Я только слегка отстранил ее плечом.

– Леди Линдон, вы старая дура! – говорю.

– Ах, вот как, я старая дура! – взвилась она. Да как подскочит к звонку и давай трезвонить. Нам сразу же открыл потасканного вида джентльмен в пудреном парике, она только крикнула ему на ходу: «Леди Линдон прибыла!» – и заковыляла по коридору, бормоча про себя: «Так, значит, я старая дура!» Ее задел эпитет «старая», все другое она спокойно бы снесла.

Мистер Тейпуэлл сидел в своей затхлой конуре, окруженный пергаментными свитками и жестяными коробками. Он с поклоном поднялся нам навстречу, попросил ее милость сесть и молча кивнул мне на кресло, куда я и опустился, весьма удивленный такой наглостью, вслед за чем он скрылся в боковую дверь, обещая тотчас же вернуться.

Он действительно тут же вернулся, ведя за собой – кого бы вы думали? еще одного стряпчего, шестерых констеблей в красных жилетах с дубинками и пистолетами, милорда Джорджа Пойнингса и его тетку, леди Джейн Пековер.

Увидев свою старую пассию, леди Линдон с истерическим воплем кинулась ему на шею, называя его своим спасителем, своим благородным рыцарем и ангелом-хранителем; а затем, повернувшись ко мне, излила на меня такой поток брани, что я не мог прийти в себя от изумления.

– Хоть я и старая дура, – говорила она, – а провела самого прожженного и вероломного злодея на свете. Да, я была дурой, когда стала вашей женой, презрев ради вас другие, благородные, сердца; была дурой, когда, забыв свое имя и славный род, связала свою судьбу с ничтожным проходимцем; была дурой, когда безропотно сносила чудовищное тиранство, какого не знала ни одна женщина, терпела, когда имущество мое расхищалось, когда беспутные твари нашего звания и пошиба…

– Ради бога, успокойтесь, – воззвал к пей стряпчий и тут же отпрянул за спины констеблей, сраженный моим грозным взглядом, который, видимо, пришелся негодяю не по вкусу. Я и в самом деле растерзал бы его на части, если бы он отважился подойти ближе. Тем временем миледи, упиваясь бессмысленной яростью, продолжала осыпать проклятиями и меня, и особенно мою матушку, на чью голову она обрушила брань, достойную Биллингсгейтского рынка, неизменно начиная и кончая каждую фразу все тем же восклицанием «дура».

– Что же вы не договариваете, миледи? – огрызнулся я. – Я сказал: «Старая дура»!

– Не сомневаюсь, сэр, – вмешался коротышка Пойнингс, – что вы говорили и делали все, что только способен сказать и сделать негодяй. Миледи теперь в безопасности, она под защитой своих родных и закона и может не бояться ваших бесстыдных преследований.

– Зато вы не в безопасности! – взревел я. – На сей раз вам не уйти живым – это так же верно, как то, что я человек чести и однажды уже отведал вашей крови!

– Заметьте себе его слова, констебли, – взвизгнул огрызок стряпчий, высунувшись из-за укрытия полицейских спин. – Вы подтвердите под присягой, что он угрожал убить милорда!

– Я не стану марать свою шпагу кровью такого негодяя! – воскликнул милорд, озираясь на тех же доблестных защитников. – Но предупреждаю: если этот каналья хотя бы на один лишний день задержится в Лондоне, он будет схвачен властями, как самый обыкновенный мошенник.

Эта угроза заставила меня внутренне поежиться; я знал, что в городе гуляют десятки предписаний о моем аресте и что, раз угодив в тюрьму, я уже оттуда не выберусь.