Глава 4

Индия

Дорогая Китти,

пожалуй, этот год мне не очень-то нравится. Он ничуть не лучше предыдущего. Он ХУЖЕ.

Все свои решения я уже нарушила. Вернее, первое из них нарушила фактически сразу. Считалось, что я сижу на диете: «Разумное питание для подвижных детей». Это книга. Ее написала мамина подруга. У нее есть сын Бен, и он тоже толстый. В школе его называют Биг-Бен.

Мама решила, что по этой причине Бен и я можем подружиться, и потому пригласила их к нам на новогодний вечер.

— Я бы хотела, чтобы ты была хорошей маленькой хозяюшкой и особенно внимательной к Бену.

— Ой, мама, это же так нудно! Я вообще не хочу иметь дело с мальчиками. Особенно с Беном.

Я всегда держалась так, будто не выношу мальчиков. Если уж быть честной, то, думаю, это потому, что они не выносят меня. В этом (только в этом) мы с Анной Франк — полная противоположность. Она всегда пользовалась успехом и имела уйму друзей-мальчишек. У меня же их не было никогда.

А с Беном мы вообще не ладили. Когда мы были маленькими, он вечно норовил столкнуть меня с моего трехколесного велосипеда, а однажды нарочно разбил голову моей куклы Барби. Я не видела его год или два и подумала, может, он исправился. Мама сказала, что он ужасно разжирел и категорически отказывается следовать диете своей мамы. Я решила, что, в конце концов, тут у нас может найтись что-то общее.

Бен действительно оказался невероятной громадиной, в просторной хлопковой рубашке и армейских штанах. Им полагалось бы сидеть мешком, но Бену они были в обтяжку. Я старалась изо всех сил быть Хорошей Хозяюшкой. Предлагала ему разные напитки и лакомства, старалась поддерживать непринужденный разговор. Увы, разговор становился, напротив, все принужденнее, угрожая вообще скатиться в молчание. Я спросила его, какие предметы в школе ему нравятся больше других. Еще спросила, какие он предпочитает телепрограммы. И какой марки его мобильник.

— Послушай, это что, какая-нибудь дурацкая анкета? — буркнул он.

— Нет. Я просто старалась поддержать разговор, — ответила я, чувствуя себя оскорбленной.

— Тебе незачем крутиться вокруг меня, Индия.

— Да я не против, — пробормотала я.

— А я против, — сказал он и, отойдя, принялся болтать с Фебой.

Феба — любимая модель моей мамы. Она на год младше меня, но держится так, словно намного старше. У нее дивные волосы, мягкие черные кудри, и большущие-большущие глаза, и еще — она тоненькая. Она так красива, что мне просто больно смотреть на нее. Даже мама становится мягче, когда разговаривает с Фебой. Голосок у нее сентиментальный и противно сладенький.

Слава богу, папа не втюрился в Фебу.

— Она похожа на Бэмби с париком на голове, — прошептал мне папа, когда мы в первый раз ее увидели. Я хотела хихикнуть, но получилось неудачно: я фыркнула, и из носа что-то вылетело.

Я поискала папу среди гостей, но, кажется, и он не хотел, чтобы я крутилась вокруг него. В одной руке он держал бутылку виски, другой придерживал за плечи подругу Ванды Сьюзи — она тоже помощница у кого-то. Сама Ванда отправила по электронной почте письмо своей семье в Австралию и ушла к себе в комнату лить слезы. По-моему, она тоскует по дому. Мне не разрешили уйти в свою комнату. С идиотской улыбкой на лице я должна была обносить гостей угощениями.

И при этом каждому объяснять, что меня и вправду зовут Индия и что я — да, я дочь Мойи и — да, я становлюсь уже совсем большой девочкой. Это было невыносимо, мне хотелось завизжать и швырнуть в них бутербродами. Сама я съела уйму всего. Черная икра похожа на ягодки ежевики, поэтому я ожидала, что она сладкая. Я откусила большой кусок и вся передернулась от отвращения. Мама сказала, что икра такой и должна быть на вкус, лучшего и желать невозможно. Не думаю, чтобы я когда-нибудь захотела еще раз ощутить во рту вкус тухлой рыбы. Одна икринка застряла у мамы между передними зубами. Я ей ничего не сказала.

В двенадцать часов все, словно обезумев, начали целоваться. Бен поцеловал Фебу. Меня он не поцеловал. Меня поцеловал папа, потом мама и еще несколько маминых приятельниц, а один чокнутый гость поднял меня и давай кружить, кружить, кружить, пока не стал красным как рак, так что вынужден был плюхнуться в кресло. Мама сердито бросила взгляд в мою сторону, как будто это была моя вина. Мама тоже получила изрядное число поцелуев. Черная икринка на ее зубах исчезла. Какому-то неудачнику она попала на язык, хи-хи.

Я пристально разглядывала всех этих улыбающихся мужчин, хотела определить, кому же досталась икринка.

— Неприлично так таращиться, Индия, — прошипела мама.

Потом раздался громкий треск, хлопок, и мама, как ребенок, стала бить в ладоши.

— Фейерверк! — кричала она. — О-ля-ля!

И заторопила всех в сад. Она наняла специального человека, чтобы устроить собственный фейерверк. Мы должны были безопасности ради стоять за маленьким заборчиком из штакетника, так что все сгрудились там, и было ужасно неудобно. Я видела, как папа использовал это, стоя впритирку к Сьюзи. Лучше бы она не приходила на наш вечер. Папа нужен был мне. Мама суетилась в другом конце. Я старалась отойти от нее подальше — знала, что ей было бы досадно видеть, как я стою в полном одиночестве.

Я следила глазами за каждой ракетой и всякий раз, когда она рассыпалась звездами, загадывала желание.

Хочу иметь лучшую подругу!

Я повторила заклинание не меньше десяти раз, если не больше, а потом прокралась назад в дом, на кухню. На серебряных подносах подсыхали оставшиеся канапе.

— К черту «Разумное питание». Я вовсе не «подвижный ребенок», — пробормотала я и принялась уплетать все подряд: сладкие колбаски, глазированные медом, кусочки спаржи, перепелиные яйца, тарталетки с козьим сыром, тайские куриные палочки и даже канапе с черной икрой; после этого я вынула из холодильника большой ванильно-имбирный торт-мороженое и поела в свое удовольствие. Потом отправилась спать.

Мне не было плохо. Просто немного тошнило — но из-за этого ночью пришлось все-таки отправиться в ванную. Вечеринка, по-видимому, закончилась, потому что внизу было тихо. Зато в маминой и папиной спальне — куда как шумно. Похоже, у них была крупная ссора из-за Сьюзи.

Я чувствовала себя такой одинокой, что подумала было пойти к Ванде. Если она все еще плачет, мы могли бы как-то утешить друг дружку. Но, просунув голову в дверь, я увидела, что она крепко спит, ее чернильно-черные волосы закрывали лицо, длинные ноги далеко вытянулись из-под стеганого одеяла. Я решила, что, разбудив ее, поступлю жестоко, поэтому вернулась к себе, легла, включила свет и в который раз стала перечитывать с начала дневник Анны Франк, чтобы забыть о своем привередливом желудке.

Читая первую часть, я совсем загрустила: ведь у Анны было столько друзей, когда она училась в школе и пока ей не пришлось скрыться от всех в убежище.

В конце концов, может, мы и не совсем сестры по духу.

В этом году я непременно должна найти себе в школе настоящую лучшую подругу. Постараюсь сблизиться с Марией. Может быть, она позволит мне стать ее второй лучшей подругой. А может, Алиса ей уже надоела и она захочет всюду ходить со мной.

Не могу поверить, что это написала я. Теперь я Марию НЕНАВИЖУ.

В первый день занятий в школе я всячески старалась к ним прибиться. Сижу я в другом конце класса, далеко от Марии и Алисы, но до и после уроков я все время торчала возле их парт. Плелась за ними, когда они шли в туалет, в очереди за завтраком пристраивалась позади и слушала, о чем они говорят. Что бы Мария ни говорила, Алиса только поддакивала. Например:

а) На Рождество мне подарили новый мобильник.

б) Я всерьез подумываю стать вегетарианкой.

в) А вчерашняя «Баффи» была просто супер.

Я бы сказала:

а) Я собираюсь попросить мобильник на день рождения. Накуплю разноцветных футлярчиков, словно это куколка и я ее переодеваю. Правда же клево, если твой мобильник становится вдруг личностью и разрешает тебе разговаривать только с теми, кто ему нравится? А всем же остальным отвечает своим забавным электронным голоском: «Абонент недоступен».

б) Я тоже думаю, не стать ли вегетарианкой. Даже помыслить не могу… а ты?.. чтобы есть ягненка — они такие славные… хотя, конечно, не совсем справедливо при этом питаться такими отвратительными созданиями, как, например, угри, и вообще считать, что кто-то имеет право есть их. А ведь кое-где едят и змей, верно? Вы только представьте себе!

в) «Баффи» — моя самая любимая программа. Как по-твоему, там действительно вампиры? Правда ведь, было бы здорово попасть в эту программу? И тоже стать вампиром!

А вот как отвечала Алиса:

а) Тебе повезло.

б) Я тоже.

в) Да.

По-моему, мои ответы куда интереснее.

Но, кажется, Мария была другого мнения. В начале дня она кивала мне и улыбалась, но к тому времени, как мы стали складывать книжки-тетрадки в школьные рюкзаки, чтобы идти по домам, она уже только отворачивалась с недовольным видом и хмурилась. Мне она не сказала ни слова, только буркнула: «Пока!» — когда я попрощалась. Алиса тоже сказала «пока», но тут же, едва я повернулась к ним спиной, добавила: «Скатертью дорожка!» Мария протянула: «Али-и-са!» — но та только расхохоталась. Они обе смеялись.

Я прошла через игровую площадку с высоко поднятой головой, делая вид, будто ничего не слышала. Завтра я к ним и близко не подойду. На Алису мне всегда было наплевать, но Мария казалась другой.

Это я — другая.

Хорошо бы никто не считал меня чудаковатой.

Ванда ждала меня, опершись на ограду, и гляделась в зеркальце, изучая свой нос. Она ни на грамм не прибавила в весе, несмотря на то что уплетает уйму шоколада, и прыщей у нее почти не было.

Мария и Алиса проскочили мимо нас, нахально хихикая.

— Ты почему так покраснела, Индия? — спросила Ванда.

— Вовсе и не покраснела, — ответила я тупо.

Ванда повернула зеркальце ко мне. Передо мной вспыхнула Девочка — Вареный Рак.

— Я бежала, мне жарко, — сказала я, хотя было так холодно, что я вся съежилась в теплом мохеровом пальто. Это форменное пальто нашей школы. В отличие от всех других наших девочек, мне положительно нравится школьная форма. Особенно пальто. Когда я надеваю его, папа всякий раз говорит: «Мой плюшевый медвежонок».

Нет… говорил раньше. Теперь он меня никак не называет. И, кажется, вообще почти не замечает. А если замечает, это значит только одно: я его раздражаю.

Я сидела на ступеньке и читала «Дневник» Анны Франк, когда он проскочил мимо меня. Вернее, споткнулся об меня. Спросил, не ушиб ли, я покачала головой, хотя мне все же было немного больно. Думаю, на моей попе остался синяк — он случайно саданул меня ногой. Но я в этом не уверена, потому что мне никогда не удавалось толком разглядеть ее. Все это слишком грустно.

— А тогда отчего у тебя такой унылый вид? — спросил папа, стоя надо мной.

Я глубоко вздохнула, думая, с чего начать. Я надеялась, что папа сядет рядышком, но он возвышался над моей головой нечетким контуром. Я начала рассказывать ему о Марии и Алисе, но уже после первой-второй фразы он стал нервничать.

— Я уверен, скоро вы опять все подружитесь. И почему ты не предложила им обеим поиграть вместе? — сказал папа, уже сбегая по лестнице вниз.

— Мы не играем, — сказала я обиженно. — И я никогда не была подругой Марии, в том-то и дело. У меня никогда не было настоящей подруги в этой ужасной старой школе.

— Ну что ж, возможно, ты скоро перейдешь в другую школу, — сказал папа.

Я уставилась на него, стараясь разглядеть его лицо в тускло освещенном пролете лестницы. Кажется, он не шутил.

Что он имел в виду, когда сказал про новую школу? Я вдруг страшно разволновалась. Может, папа и мама решили отдать меня в школу-интернат, чтобы я не болталась у них под ногами?

Миранда сейчас учится в интернате. Она этого хотела. Она любит книжки про Гарри Поттера и думала, что школа-интернат это здорово, — но поначалу определенно возненавидела ее. Она проливала целые ведра, чаны, целые бассейны слез. Письмо, которое она мне написала, было сильно испачкано, все в пятнах от слез. Но теперь все в порядке, говорит она, здесь не так уж плохо. А в последнем письме написала даже, что это блеск, супер и так далее. С тех пор я не получала от нее писем уже сто лет. Хотя я написала ей три письма подряд.

Перейти в интернат — для меня это было бы ужасно, потому что я уверена, ничего хорошего меня там не ждет. В интернатах полагается участвовать в коллективных играх, командами, но меня никогда никто в свою команду не выберет. Учителя непременно будут делать ехидные замечания на мой счет, а все девчонки объединятся против меня.

Но вот если меня переведут в интернат, где Миранда, она поддержит меня. Конечно, у нее теперь есть новая лучшая подруга, я знаю, но, может быть, я смогу стать ее старой лучшей подругой? И, может быть, интернат окажется не так уж и плох?

— А можно мне перейти в школу-интернат, где Миранда, папа? — спросила я, когда он был уже внизу.

Он остановился и, вскинув голову, посмотрел на меня.

— Что?

По-видимому, он уже забыл, о чем мы только что говорили. Последнее время такое случается с ним часто.

— Можно мне перейти в интернат, где Миранда? — повторила я. Голос не очень мне повиновался. Хотя папа мой самый любимый человек в мире, последнее время я немного побаиваюсь разговаривать с ним. Это потому, что он может ни с того ни с сего вскипеть и так рявкнуть, словно он меня ненавидит.

То же случилось и на этот раз.

— Замолчи, ради бога! — прорычал он. То есть слова были другие. Гораздо хуже. — Ты, верно, думаешь, что я печатаю деньги? Да ты знаешь, сколько этот чертов интернат стоит за полгода? (Вместо «чертов» он тоже сказал другое слово.) Если надумала перейти туда, меня это не касается. Обратись к своей мамаше.

— Но я вовсе не хочу в интернат, честное слово, не хочу, папа! Просто ты сказал, что, может быть, я перейду в другую школу… — Я была уже в полном отчаянии, слезы катились по щекам градом.

Когда я плакала, он всегда обнимал меня, вытирал мне лицо своим большим носовым платком и называл своим маленьким Плаксой Винни. Но сейчас он только раздраженно вздохнул:

— Хватит нюни распускать, Индия. Ты не младенец. Забудь про школу. Может, все обернется для тебя хорошо. Ох, да прекрати же! Это мне бы сейчас впору слезы лить.

В общем, что-то сказал вроде этого.

И выскочил на улицу, оставив меня хлюпать носом на лестнице.

Я не знаю, в чем дело. Ненавижу, что он стал таким недобрым со мной. Мама-то всегда была ко мне недобрая, хотя разговаривает сладко-сладко и все время улыбается.

Ну что ж, решила я, вот я им покажу! С дневником Анны поднялась наверх, на самый верх, на чердак, по приставной лестнице. Вскарабкалась быстро, откинула крышку люка в полу, на ощупь отыскала выключатель и опустила за собой крышку.

Здесь будет мое собственное убежище, вроде тайного убежища Анны Франк.

Ну, конечно, не совсем похожее. Это вроде бы мезонин, а вернее, просто чердак, где находится резервуар с водой для отопительной системы и груды всякой всячины — ненужной одежды, старой мебели, чемоданов и коробок с книгами. Я была здесь пару раз вместе с папой, когда мы только переехали. Папа сказал, что оборудует здесь для меня специальную комнату для игр, но у него так и не дошли до этого руки. Сейчас мама использует мезонин как склад для старых «коллекций Мойи».

Я расшвыривала эти дурацкие узенькие топики и трусики, подхватывала то одно, то другое и гримасничала. Самое ажурное, миниатюрное платьице скомкала и, как мячик, ногой запустила в угол. Схватив в охапку несколько платьев, бросила на спинку старого кресла как подушку, довольная, плюхнулась в него и немного попрыгала сидя. Потом подтянула ноги и, скрестив их, взялась писать дневник.

Я писала, писала, писала. Долго.

Потом прислушалась.

Я ждала. Ждала, что Ванда станет звать меня. Потом мама. Потом папа.

Если судить по моему урчащему желудку, время ужина уже прошло. Я пожалела, что не прихватила с собой какую-нибудь еду. Вспомнила о шоколадках «Марс», спрятанных под моей подушкой, и рот сразу наполнился слюной.

Потом опять взялась за дневник.

Я ждала.

Может, я просто не слышу, что меня зовут оттуда, снизу? Я легла на пол и приложила ухо к щели у люка. Было слышно, как в гостиной бормочет телевизор, потом донесся негромкий свист кофейника на кухне. Почему они преспокойно смотрят телевизор и готовят кофе? Почему не носятся по всему дому и не ищут меня?

Вдруг я услышала — шлеп-шлеп, шлеп-шлеп: это дурацкие шлепанцы Ванды, будто игрушечные медвежата. Ну конечно, она меня ищет.

Но нет. Она прошлепала прямо в ванную комнату и пустила воду. А меня нет и нет, сколько часов прошло! Меня мог зарезать грабитель, изнасиловать разбойник, могли похитить иностранцы… Ванде-то что, ей наплевать. Я исчезла, меня нет, но это ведь не причина лишить себя наслаждения подольше понежиться в горячей ванне.

Но мама? Папа? Я знаю: для моей мамы я — огромное разочарование (она постоянно пользуется словом «огромный», говоря обо мне), но папа всегда уверял, что я для него свет в окошке, глазурь на его пирожном, джем в его пончике, крем в его эклере. Сейчас пирожные давно зачерствели. Папа не заметил, что меня нет, я исчезла. Никто не заметил.

Когда мне стало уже дурно от голода, я подняла крышку люка и, пошатываясь, спустилась по чердачной лесенке. Я стояла на лестничной площадке, чувствуя себя так, словно вернулась из другого мира. Ванду я обнаружила в ее комнате, все еще розовую после долгого купания; ее волосы висели как морские водоросли. Она ела «Марс» и самозабвенно слушала свой плеер. Увидев меня, она даже подскочила.

— Почему ты не искала меня? — потребовала я ответа.

Ванда недоуменно таращила на меня глаза.

— А зачем? Ты же здесь! — сказала она, откусывая еще немного от батончика «Марс».

— Где ты взяла этот батончик? — спросила я. — Уж не стащила ли из-под моей подушки?

— Твоя мама говорит, тебе нельзя есть «Марс», — сказала Ванда, громко чавкая.

— Ах ты свинья! — Я хотела выхватить у нее остаток батончика, но ее зубы оказались проворнее. Мои глаза налились слезами.

— Не плачь, дурашка. Завтра я куплю тебе другой, — сказала Ванда.

Я выбежала из комнаты. Это были слезы бессилия и отчаяния, но Ванда никогда этого не поняла бы.

Я спустилась вниз. Мама ходила взад-вперед по холлу и быстро-быстро говорила в телефон:

— Послушай, это серьезно. Мне все равно, который сейчас час! Ты меня выслушаешь, и не возражай! — объявила она. — Господи, я просто теряю голову!

Но она собиралась потерять голову не потому, что потерялась я. Речь шла о каких-то неприятностях в связи с ее дурацкими моделями.

— Пурпурный цвет этой последней партии футболок совершенно неприемлем, не тот оттенок. Он должен быть глубокого пурпурного цвета, практически цвета черной смородины, а эта партия почти сиреневая… понимаешь, тут тонкость, трудно объяснить словами… — Она прикрыла ладонью мембрану и по-петушиному вопросительно склонила голову набок. — Да, дорогая? — спросила она одними губами.

Было совершенно очевидно: она не заметила моего отсутствия. Я могла бы исчезнуть, пожалуй, на месяцы и остаться лишь в самом конце ее списка неотложных дел — гораздо, гораздо ниже сиреневых футболок, которым следовало быть черносмородиновыми.

Папа тоже ничего не заметил. Он прилип к телевизору, шла программа «Кто хочет быть миллионером?». Он даже не оторвал от экрана глаз, когда я вошла в комнату.

Не думаю, что я все еще люблю его.

Я не люблю никого.

О, Китти, моя дорогая Китти, как бы мне хотелось, чтобы ты была взаправдашней…

Глава 5

Дарлинг

Мне так хорошо здесь, у моей родной бабушки. Я действительно, в самом деле остаюсь тут навсегда!

По правде сказать, несмотря на заверения Нэн, я вовсе не была уверена, что меня оставят здесь и после праздников. В первый день Нового года она спросила меня, скучаю ли я по маме. Я сказала: «Нет, ни капельки». Только это не совсем правда. Я вижу ее во сне каждую ночь. Вижу и Терри, как он бьет ее, а я не могу его остановить, и тогда он бьет меня тоже. Иногда я просыпаюсь с воплем.

Днем я тоже думаю о маме, особенно когда готовлю чашку чаю для Нэн. Я устраиваю ее поудобней и, пока она маленькими глотками пьет чай, снимаю туфли на высоких каблуках и массирую ей ноги. Точно так же я массировала ноги и маме. В этом я и вправду дока. Я умею бережно оттянуть за кончики колготки, так, чтобы пальцы могли свободно расправиться. Каждый пальчик поглаживаю отдельно, а потом долго-долго растираю подъем, потому что знаю: именно тут больнее всего. Нэн довольно мурлычет, совсем как мама.

И вечером я тоже думаю о маме. В это время Терри всегда в пабе — так почему же она не звонит мне? Я ужасно волновалась — а вдруг он и вправду сильно избил ее, может, дело дошло до больницы! Я дождалась, когда Нэн ушла давать урок танцев, и позвонила домой.