Я не стала обращать на нее внимания и упрямо слопала индейку, колбаски «Чиполата», жареную картошку, и пюре, и пастернак, и брюссельскую капусту до последней крошки, и потом еще кусок рождественского пудинга с зеленым желе, и с красным желе, и с кремом, и еще пирожок с мясом, и виноград, и три шоколадки из рождественского набора.
Потянулась и за четвертой, но тут бабушка шлепнула меня по руке.
— Побойся Бога, Эм, ты же лопнешь! Желудок у тебя, видно, резиновый. Отвыкай так напихиваться. Просто не понимаю, как все это в тебя влезает. Я так объелась! Пойду сниму эти пижонские джинсы и прилягу.
— Ладно тебе донимать принцессу Эсмеральду. У девочки здоровый аппетит, и это замечательно, — сказал папа. — Так, дамы, можете отдыхать, а мы, мужчины, помоем посуду. Возьмем на себя черную работу на кухне, а, Максик?
Максик принял папины слова всерьез и кинулся с грохотом собирать со стола любимый бабушкин фарфор.
— Осторожнее, тарелки побьешь! — всполошилась бабушка.
— Да уж, тут бабушка права, малыш, — сказал папа. — Знаешь что, нарисуй-ка мне красивую картинку своими новыми фломастерами, а я пока спокойно займусь мытьем посуды.
Максик улегся на пол и принялся трудиться над рисунком, прищурив глаза и высунув язык от усердия. Своими-то фломастерами он рисовал бережно, не то что моими.
Какое-то время Вита его дразнила, барабанила пальцами по фломастерам в коробке, как будто по клавишам рояля, но жареная картошка и ее одолела. Она улеглась на диван, пристроив у себя на руке Балерину и уютно уткнувшись носом в ее бархатную головку. Мама свернулась калачиком в углу дивана. Сказала, что хочет посмотреть выступление королевы по телевизору, но глаза у нее закрывались, и через минуту она уже уснула.
Я сидела, вытянув перед собой руку, и любовалась своим настоящим изумрудиком. Я все никак не могла поверить в это чудо. Папа сказал, что купил его дешево, но я знала, что кольцо все равно стоило кучу денег. Дороже, чем мамины серебряные босоножки, чем бабушкины джинсы, чем олениха Виты и Максиковы фломастеры.
Значит, папа любит меня не меньше, чем Виту и Максика, хоть я на самом деле не его дочка. А уж я-то его любила больше всех на свете! Гораздо, гораздо, гораздо больше, чем своего родного отца.
Я его уже несколько лет не видела. И не хотела видеть. Мы с мамой не хотели больше иметь с ним никакого дела.
Я решила, что пойду и помогу папе мыть посуду, хоть он и сказал нам всем, чтобы ему не мешали. Я тихонько вышла в коридор, помахала рукой с кольцом своему отражению в зеркале над телефоном. Колечко подмигнуло мне зеленой искоркой.
Дверь в кухню была притворена. Слышно было, как папа что-то бормочет сам с собой. Я широко улыбнулась. Он что, моет посуду и поет песни? Я осторожно и бесшумно открыла дверь. Папа стоял ко мне спиной.
— Любимая, любимая моя, — сказал он.
Я подумала, что он обращается ко мне. Потом увидела, что плечи у него чуть сгорблены, рука прижата к уху. Он говорил по мобильнику.
— Да, да! Ах, Сара, я тоже так по тебе скучаю! Но я никак не могу вырваться из дому на Рождество, все это много значит для детей и Джули. Я стараюсь устроить для них праздник, хотя, видит Бог, теперь это стало так трудно! Но скоро я все им скажу. Долго мне не выдержать. Я схожу с ума, я так хочу быть с тобой, малыш. Я уйду, клянусь тебе.
Он резко обернулся. Я ждала — вот сейчас он скажет, что я все неправильно поняла. На самом деле он не разговаривал с подружкой, он просто репетировал роль или разыгрывал какую-нибудь дурацкую шутку. Папа всегда умел кому угодно заговорить зубы. Пусть скажет хоть что-нибудь, даже если я буду знать, что это неправда.
Он ничего не сказал. Только стоял и смотрел на меня, глупо закусив губу, — совсем как Максик, когда его поймают на каких-нибудь безобразиях. В мобильном телефоне жужжал чей-то голос.
— Я тебе перезвоню, — сказал папа и отключил телефон, держа его очень осторожно, словно гранату с выдернутой чекой.
Мы смотрели друг на друга, как будто в стоп-кадре. Больше всего на свете мне хотелось отмотать пленку назад ровно на одну минуту, чтобы я снова стояла в коридоре, такая счастливая, и размахивала своим кольцом с изумрудом.
— На самом деле ты от нас не уйдешь, правда, папа? — спросила я шепотом.
— Прости меня, Эм, — тихо ответил он.
Вокруг меня все поплыло. Я пошатнулась, согнулась над раковиной, и меня вырвало прямо на сложенную в мойке фарфоровую посуду.
2
— Все хорошо, Эм, все хорошо, — говорил папа, обнимая меня.
Мы оба знали, что хорошо уже не будет. Я ни слова не могла выговорить, только икала и всхлипывала.
Бабушка проснулась и ворвалась в кухню.
— Что происходит? Боже, ты мне заплевала любимый сервиз!
— Кому-то плохо?
Мама тоже появилась на кухне, за ней прибежали Максик и Вита.
— Эм стошнило, — сказала бабушка. — Я ведь тебе говорила, Эм, не обжирайся, как свинья!
— Фу! — сказала Вита.
— Воняет! — сказал Максик.
— А ну-ка, кыш отсюда, вы оба, — сказала мама. — Идите в гостиную с бабушкой. Я тут приберу.
— Может быть, хоть теперь ты ко мне прислушаешься! Сколько раз я тебе повторяла,: девочке нельзя столько есть. Боже, какая грязища! И на занавески попало!
Бабушка и сама чуть не плакала.
— Я все отмою. Уйдите, пожалуйста, — сказал папа.
Он говорил очень тихо, но бабушка вдруг перестала разоряться и быстро вывела Виту с Максиком за дверь.
— Ах, Эм! — вздохнула мама, утирая меня посудным полотенцем. — Наверное, нужно все это снять и поскорее усадить тебя в ванну. Если тебя затошнило, неужели нельзя было добежать до уборной?
— Она не виновата, — сказал папа.
Он был такой бледный, что даже серый, как будто ему и самому было плохо.
— Что это значит? В чем дело? — спросила мама, стягивая с меня свитер через голову.
— Не говори ей, папа! — взмолилась я сквозь несколько слоев мокрой шерсти.
Если он промолчит, может быть, окажется, что все это не взаправду.
— Я все равно собирался тебе сказать, но откладывал на после Рождества. Прости меня, я сам себе противен. Я не хотел, чтобы так получилось.
— О чем речь? — спросила мама, выпустив меня.
Папа набрал в грудь воздуху:
— Джули, я встретил другую женщину.
Мама даже глазом не моргнула:
— Что ж, это мы уже проходили.
— Но на этот раз… понимаешь… я люблю ее. Прости, я не хотел причинить тебе боль, но тут ничего не поделаешь, это настоящее. Со мной никогда в жизни такого не было.
— Ты не хочешь причинить мне боль и при этом говоришь, что любишь другую?
Мамино лицо сморщилось.
— Мамочка, не плачь! — закричала я.
Мне хотелось обнять ее крепко-крепко, но я не могла к ней прикоснуться, я была вся такая мокрая и противная.
— Иди в ванную, Эм, — сказал папа. — Нам с мамой нужно поговорить.
— Мне тоже нужно поговорить! — сказала я. — Ты же нас любишь, папа, — маму, и меня, и Виту, и Максика.
— Конечно, я вас люблю, моя хорошая. Я буду часто к вам приходить, но я ничего не могу поделать — я должен уйти.
— Ты не можешь так со мной поступить! Не можешь, не можешь! — зарыдала мама, покачиваясь на высоких серебряных каблуках.
Папа хотел ее обнять, она принялась отбиваться.
Я закричала:
— Мама, папа, не надо!
Невозможно было поверить, что все это происходит на самом деле. Я все время закрывала и открывала глаза, надеясь, что сплю. Если взять и резко открыть глаза, я снова вернусь в наше чудесное Рождество.
В кухню заглянула бабушка и тоже начала кричать. Потом вытолкала меня в коридор и поволокла на второй этаж, в ванную. Там содрала с меня оставшуюся одежду и сунула меня в ванну, точно младенца. Она намыливала меня с такой яростью, как будто шлепала.
Вита с Максиком колотились в дверь ванной, громко требуя, чтобы их тоже впустили.
— Господи ты боже мой, — огрызнулась бабушка, намыливая мне голову шампунем, потому что кончики моих волос успели окунуться в рвоту.
Бабушкины ногти впивались мне в кожу. Я не смела пожаловаться, что мне больно. Бабушка так ужасно рассердилась на меня, как будто это я во всем виновата.
Может, я и вправду виновата?
Вита с Максиком явно были готовы обвинить во всем меня. Они наконец влетели в ванную, и Вита тут же заорала:
— Мама поссорилась с папой из-за того, что ты там все заплевала, Эм!
— Мама так кричит… Даже на меня накричала, хоть меня и не тошнило, — плакал Максик.
Они, наверное, не поняли толком, что случилось. Они были еще маленькие. Мне тоже ужасно хотелось снова стать маленькой. Бабушка мыла меня, словно младенца. Вот бы на самом деле сделаться младенцем, пускай бы она завернула меня в полотенце, взяла на ручки, прижала к себе. Когда я была совсем маленькая, наверняка она хлопотала надо мной, как и все бабушки.
— Так, Эм, вылезай из ванны. Не стой, как чурбан! — рявкнула на меня бабушка. — Вытирайся и надень что-нибудь чистое.
Она так дернула меня, что я чуть не упала. Я взмахнула руками, чтобы удержать равновесие, и изумруд сверкнул в кольце.
— Ой, бабушка! Мое колечко! Я его намочила, и мыло на него попало. Вдруг оно испортилось?
— Да уж, глупость какая — подарить ребенку кольцо с изумрудом, — сказала бабушка. — В этом он весь… (нехорошее слово)!
Это было ТАКОЕ нехорошее слово, что мы все так и вытаращили на бабушку глаза. Как она смеет обзывать папу! Я уставилась на ее бледные ноги с вздутыми венами, торчащие из-под халата.
— Глупость — дарить старухам модные джинсы!
Вита с Максиком дружно ахнули. Я поскорее попятилась — мне показалось, что бабушка сейчас меня ударит. Но она только вздохнула и покачала головой с таким видом, как будто я прилюдно почесалась или ковырялась в носу. Я поняла, что ей попросту не до меня, все ее мысли были заняты тем, что происходило сейчас на кухне.
Мама все кричала и плакала, кричала и плакала.
После того как я вытерлась и переоделась в чистое, бабушка усадила нас с Витой и Максиком в гостиной и включила телевизор на полную громкость, так что в ушах начинало звенеть, как только кто-нибудь заговорит, но мы все равно слышали мамин голос. Я переключала каналы, пока бабушка не вырвала у меня пульт.
— Давайте посмотрим видео! — канючил Максик. — Давайте смотреть «Томаса»! Посмотрим «Томаса», ну пожалуйста!
Он уже много месяцев не просил показать ему «Паровозик Томас». Он знал этот фильм наизусть. Мы все знали его наизусть, но все равно стали смотреть, даже бабушка. Мама продолжала кричать. Теперь уже и папа на нее кричал. Вита сунула в рот большой палец и уткнулась носом в пушистую Балерину. Максик, не отрываясь, смотрел на экран, но при этом тихонечко шептал: «Мама плохая, папа плохой».
Был бы у меня пульт дистанционного управления, настроенный на маму с папой, я нажала бы кнопку и отключила звук. Я снова и снова повторяла про себя, что все как-нибудь уладится. Они вдруг перестанут вопить, вздохнут и бросятся друг другу в объятия. Так уже много раз бывало, почему же не может быть сейчас? Папа скажет, что он, наверное, сошел с ума, если хоть на минуту подумал о том, чтобы бросить нас. Он поклянется никогда-никогда не видеться больше с этой Сарой. Он останется с мамой, Витой, Максиком и со мной, и все мы будем жить долго и счастливо. Я твердила про себя эту сказку, изо всех сил сжимая кулаки, так что колечко с изумрудом впивалось мне в ладонь.
— Господи боже, да посмотрите на себя, дети! Сегодня же Рождество! — Бабушка плотнее запахнула халат и решительно направилась в кухню, шлепая тапочками.
— Пошла их ругать, — сказал Максик.
И ведь подействовало! Крики на кухне стихли. Долго слышалось какое-то бормотание. Наконец бабушка вернулась в гостиную. За ней шел папа. Глаза у него были красные, как будто он тоже плакал, но сейчас он улыбался изо всех сил. Казалось, эти губы с загнутыми кверху уголками наклеили ему на лицо по ошибке.
— Так, ребятушки, во что будем играть?
— В «Акульку»! — предложил Максик.
Он совершенно не умел играть в «Акульку», никак не мог распознать одинаковые карты и просто кричал во все горло: «Акулька!» — так что уши начинали болеть.
— Дурацкая игра, а Максик играть не умеет, — сказала Вита. — Давайте играть в «Счастливые семейства»!
Папа так и дернулся. Вита не хотела его дразнить, просто она любит эту игру — ей нравятся карточки, на которых нарисованы семьи кроликов, белочек и мышек.
— Давайте играть в рождественские игры, — сказал папа.
Он поискал взглядом Балерину, нашел и надел ее на руку.
— Будем танцевать! — сказала Балерина. — Будем играть в «Море волнуется, раз!».
Папа перебрал наши компакт-диски и вытащил «Любимые мелодии», старенький сборник дебильных детских песенок про розовые зубные щетки, мышат в галошах и сбежавший паровозик.
— И никаких песен про красноносых оленят! — сказала Балерина, приплясывая на руке у папы. — Раз, два, начали! Девочки, мальчики, смотрите, как я делаю пируэт!
Папа врубил музыку на бешеную громкость. Максик с Витой заскакали по комнате. Я тоже стала подпрыгивать. Бабушка тяжело вздохнула:
— Господи, Эм, ну что ты так топочешь? У меня статуэтки в шкафу дребезжат.
Я замерла на месте так резко, что чуть не вывихнула щиколотку.
— Нет, нет, танцуй, принцесса Эсмеральда, ты у меня легонькая, как фея! — сказал папа. — Дай мне руки, и мы с тобой спляшем веселую рождественскую джигу!
— Да уж, счастливого тебе Рождества, бессердечный мерзавец! — сказала бабушка и выбежала из комнаты.
Вита и Максик тоже застыли на месте.
— Нет, нет, музыка еще не кончилась! Вы что, забыли, как играют в «Море волнуется»? — сказала Балерина.
И вот мы снова запрыгали, ничуточки не заботясь о бабушкином фарфоре. Потом Балерина научила нас играть в разные старинные игры — «визгучего поросенка»[1] и жмурки. Папа завязывал нам глаза моим вязаным шарфом. Балерина очень хвалила шарф и говорила, что ей тоже бывает нужен такой, когда она вместе с другими оленями тянет санки Санта-Клауса холодными зимними ночами.
— Шикарный вязаный шарф, да к нему бы еще варежки для рожек, и клетчатые штанишки мне бы тоже не помешали! — сообщила она.
Мы все с хохотом повалились на ковер, и папа принялся тискать Виту с Максиком. Я засомневалась, не слишком ли я большая, чтобы играть в кучу-малу, но папа протянул руку и подтащил меня поближе.
— Пап, ты ведь на самом деле никуда не уйдешь? — шепнула я ему на ухо.
Папа приложил мне палец к губам:
— Ш-ш-ш, принцесса Эсмеральда! Не нужно обсуждать государственные тайны в присутствии принцессы Виты и принца Максика.
Больше я ничего не сказала. Держала все в себе до самого чая. Бабушка выложила на стол сандвичи с индейкой, пирожки с мясом и шоколадное полено.
— Только, ради бога, не объедайся, Эм. Может, лучше бы тебе обойтись простым хлебом с маслом, — сказала бабушка.
У меня внутри была такая пустота, что я готова была слопать все подряд. Но еда была какая-то странная — безвкусная, точно вата. И голова как будто ватой набита. Я ни о чем не могла думать. Все было как во сне. Вот я сижу, слизываю с пальцев шоколад, Вита с Максиком понарошку угощают Балерину, глупо хихикая, а мама ушла к себе в комнату и даже чай не стала пить.
Бабушка пошла к ней с подносом, но принесла его обратно нетронутым.
— Хочу к маме! — объявил вдруг Максик, сползая со стула.
— Нет, Максик, дай ей отдохнуть, у нее очень болит голова, — сказала бабушка.
— Это у меня болит голова от ее криков, — завела Вита и вдруг запнулась. — А сейчас ей уже лучше, пап?
— Боюсь, пока еще не совсем, принцесса, — сказал папа.
— Еще бы, — словно выплюнула бабушка. — Лживая свинья!
— Тише. Ты же сама велела мне подумать о детях. Не будем портить им праздник, — сказал папа.
Он очень старался — пел, танцевал и разыгрывал разные фокусы. Под конец Вита взвинтилась чуть ли не до истерики, Максик расхныкался. Тогда папа повалился вместе с ними на диван и заставил Балерину рассказать им длинную сказку о том, как она была маленьким олененком в Лапландии. Однажды в оленью школу пришел Санта-Клаус. Он разыскивал одаренных оленят. В школе были спортивные соревнования. Балерина мчалась, как ветер, и обогнала всех, хотя она была самой младшей из оленят и рожки у нее были малюсенькие, все в пуху, как почки у вербы. Мне хотелось тоже устроиться с ними и послушать, но я тихонько вышла из комнаты, прошла мимо бабушки, со злостью мывшей посуду в кухне, и поднялась к маме. Постояла у двери, прислушиваясь. Мне почему-то было неловко, и я никак не решалась войти. Вдруг услышала, как она там всхлипывает, чуть слышно, как Максик, и тогда я бросилась к ней. Мама прямо в одежде забралась под одеяло и свернулась комочком, промокшим от слез.
— Ой, мамочка, не плачь!
Я влезла к ней под одеяло и крепко ее обняла, как будто это она была маленькой девочкой, а я ее мамой.
Что мне делать, Эм? — простонала она. — Я не могу без него!
— Все хорошо, мам, все хорошо, — повторяла я, стараясь ее утешить.
Она вдруг рассердилась и вырвалась из моих рук.
— Ничего… (нехорошее слово) не хорошо, дурында! Он нас бросает, уходит к другой женщине, черт подери! — зашипела мама.
— Нет, он не уйдет. Все хорошо, мама. Он так здорово играет с нами. Он хочет с нами помириться. На самом деле он не уйдет. Он нас любит!
— Он сказал, что не уйдет?
Я запнулась.
— Да, — сказала я. Мне так хотелось, чтобы это было правдой.
Мама так и вцепилась в меня:
— Ты уверена?
— Ну…
Мама знала, что я не уверена, но ей тоже очень хотелось, чтобы это было правдой. Она поверила мне.
— Не так-то легко будет мне его простить, — сказала она. — Это ведь уже не первый раз, Эм. Ты многого о нем не знаешь. Сама не понимаю, отчего я так стараюсь его удержать. Возможно, мне было бы лучше без него, без этих сомнений и терзаний.
— Но ты же любишь его, мама!
— Конечно, я люблю его, Эм.
Мама села на постели и прижала меня к себе. Потом включила ночник с хрустальными подвесками и посмотрелась в зеркало.
— Боже, ну и вид у меня!
Мама очень красивая, но сейчас она действительно выглядела ужасно, даже в мягком свете ночника. Волосы у нее торчали слипшимися клочьями, веки распухли и покраснели, словно виноград «изабелла». Темная помада размазалась вокруг губ, как у Виты, когда она пьет сок черной смородины.
— Неудивительно, что я ему опротивела, — застонала мама.
— А ты умойся и сделай макияж, — посоветовала я. — Он прямо отпадет!
— Ну хорошо, мисс, я сделаю, как ты велишь, — сказала мама.
Она привела себя в порядок и снова сунула ноги в новенькие серебряные босоножки.
— Выглядишь на миллион долларов, — сказала я.
— Ах, Эм, какая ты чудачка, миленькая моя девочка! — сказала мама и сморщилась, как будто снова собиралась заплакать.
— Не плачь, макияж испортишь!
— Хорошо, хорошо, я не буду плакать, — сказала мама, отчаянно моргая.
Мы спустились вниз, держась за руки. Бабушка вышла в коридор с посудным полотенцем в руках.
— Боже, никак, ты собралась умолять его остаться? Ты ничему не учишься, Джули! После всего, что ты от него натерпелась! Да его задушить мало!
Она яростно скрутила полотенце, словно это была папина шея.
Мама ее не слушала. Она сделала глубокий вдох, задержала дыхание, расправив плечи и плотно стиснув губы. Потом выдохнула и шагнула в гостиную. Папа с тревогой смотрел, как она идет к нему через всю комнату в своих серебряных босоножках. Вита выпрямилась на диване, держа в руке обмякшую Балерину. Максик засунул палец в рот и съежился, как будто старался стать невидимкой.
— Привет, мои дорогие! — весело и отважно воскликнула мама. Потом потянулась и зевнула, как будто только что проснулась. — М-м, как же я хорошо поспала! Посмотрим, что показывают по телевизору?
Ей никого не удалось обмануть, даже Максика, но мы все старательно делали вид, что не слышали криков и рыданий.
Папа подвинул Виту на дальний край дивана, похлопал по сиденью и тихо сказал:
— Садись, малыш.
Мама села рядом с ним. Мы с Витой и Максиком устроились по бокам. Бабушка уселась в кресло, шмыгая носом и вздыхая. Мы смотрели праздничную программу по телевизору и слишком громко смеялись на каждую шутку. Максик так закатывался, что у него началась икота.
— Вы переутомились, молодой человек. Пора в кровать, — сказала бабушка.
— Нет, нет, нет! — завопил Максик.
— Да, да, да! — сказал папа. — Ну-ка, Максик, Балерина хочет тебе рассказать про свой олений домик в далекой Лапландии. Ни за что не угадаешь, какая у нее постелька.
Максик позволил папе унести его наверх. Вита тут же подняла шум, и папа подхватил ее свободной рукой. Я смотрела им вслед и жалела, что не могу ужаться до крошечного размера, чтобы тоже повиснуть на папе, будто обезьянка. Вместо этого пришлось топать за ними своим ходом.
Папа выдумал целую сагу о том, какой у оленят в Лапландии детский садик, постельки из зеленого мха, одеяльца на лебяжьем пуху, потом рассказал про оленью школу, где учат танцевать, бегать рысью и галопом, а особо талантливых даже обучают летать.
Максик заснул раньше всех. Папа подоткнул ему одеяло и провел рукой по лохматым темным волосам. Вита разрешила и ей подоткнуть одеяло, но всеми силами старалась не спать, даже лоб у нее наморщился от усилий держать глаза открытыми. В конце концов она тихонько вздохнула и заснула тоже, прижав к себе Балерину.
Папа осторожно освободил руку от игрушки и погладил Виту по костлявому плечику. Она отказалась надевать свою пижамку с изображением куклы Барби и легла спать в одной из маминых черных шелковых ночнушек. У нее порвалась бретелька, и мама пожертвовала ее нам — наряжаться. Мы с Витой чуть не передрались, кому ее носить. Я победила, но когда я этот топик примерила, Вита жестоко расхохоталась и заявила, что я похожа на бегемотиху из диснеевского мультфильма. Я ее толкнула в грудь и сказала, что она просто завидует, но черненькую ночнушку на бретельках после этого ей отдала. Вита в ней была чудо как хороша — настоящая полуночная фея.
— Девочка моя, — прошептал папа и поцеловал ее высокий лобик.
В комнате сделалось очень-очень тихо. Папа улыбнулся мне, стараясь не смотреть в глаза:
— И ты ложись, принцесса Эсмеральда.
— Папа!
— Ну-ну, солнышко, тебе давно пора спать.
— Папа, обещай, что ты останешься.
Папа на мгновение зажмурился, потом встал, взял мою руку и поцеловал колечко.
— Твое желание для меня — закон, принцесса Эсмеральда. А теперь не смотри на меня с такой тревогой и быстро прыг-прыг в кроватку.
Папа запел песенку в ритме хип-хопа про принцессу Эм и ее волшебное кольцо, цо-цо! Я ему подпевала и даже протанцевала вокруг кровати, но когда папа натянул на меня одеяло до самого подбородка, я обхватила его руками за шею.
— Тише, тише, ты меня задушишь! — пошутил он.
— Папа, так ты обещаешь, да?
— Смени пластинку, принцесса, — попросил папа. — Я ведь сказал, что твое желание для меня — закон, уже забыла?
— Все-таки ты не сказал, что обещаешь. Ну скажи, пап. Пожалуйста, скажи!
— Ладно, ладно, обещаю.
— Ты обещаешь, что останешься с нами навсегда?
— Обещаю, что останусь навсегда. А теперь скажи «Спокойной ночи» и поцелуй меня. Мало ли, вдруг я от этого превращусь из противной жабы в прекрасного принца?
— Глупый, ты и так прекрасный принц, — сказала я и поцеловала его.
Я ошибалась. Он на самом деле был мерзкой жабой.
Я проснулась рано утром с сильно бьющимся сердцем. Выбралась из кровати, на цыпочках прокралась к дверям, чтобы не разбудить Виту и Максика. Прошлепала по коридору. Прислушалась у маминой-и-папиной двери. Услышала приглушенные всхлипывания и вбежала в спальню. Мама сидела на краю постели, запустив себе руки в волосы и раскачиваясь взад-вперед.
Папа не сдержал обещания. Он ушел.
3
Папа оставил мне записку. Не помню точно, что именно там говорилось. Что-то в том духе, что он, мол, не хотел меня расстраивать. Рядом с подписью он нарисовал маленькую жабку. Даже не поленился раскрасить ее новыми Максиковыми фломастерами.
Я не хотела, чтобы наши увидели эту записку. Я ее старательно разгладила и спрятала к себе под джемпер, к самому сердцу. Было немножко щекотно, но я терпела.
Когда я помогала бабушке разминать картошку для пюре к холодной индейке, бабушка вдруг наклонила голову набок:
— Что это шуршит, Эм?
— Ничего, — быстро ответила я и сильнее налегла на толкушку.
— Что ты напихала под джемпер? Господи, да никак ты набила туда салфеток и притворяешься, будто у тебя растет грудь?
— Нет! — Я скрестила руки и страшно покраснела.
— Прекрати идиотничать, Эм! — велела бабушка, шаря рукой у меня под джемпером.
— Не трогай! Отстань! — закричала я.
Но я не могла ее остановить. Она нащупала письмо и так дернула, что оно разорвалось пополам.
— Мое письмо! Ты его порвала!
Бабушка держала письмо в вытянутой руке, как будто с него капала какая-то гадость.
— И очень хорошо! Я сейчас его разорву на мелкие кусочки!
Она принялась рвать записку, клочки бумаги полетели во все стороны.
Я не успела выхватить у нее листок. Только смотрела и плакала.
— Хватит скулить! Довольно мы уже плакали, «Титаник» можно утопить в наших слезах! Если хочешь знать, вам всем бы нужно рыдать от радости, что отделались от этого хитрого, двуличного лицемера. Он мне никогда не нравился, с того самого дня, как твоя мамочка привела его в дом. Я ей так все прямо и высказала, но она не обратила внимания. Она никогда меня не слушает. Никто в этом доме меня не слушает.
Я зажала уши руками — пусть видит, что я тоже ее не слушаю. Не буду больше помогать ей готовить пюре. Да и незачем. Все равно за обедом все очень мало ели. Даже Вита воротила нос от картошки. Она вообще ничего не стала есть. Максик взял только сладкое. Мама выпила целую бутылку вина, но при этом не съела ни крошки.
Я сказала, что тоже не голодна, и ушла из-за стола. Зато позже, примерно посередине этого долгого-долгого вечера, я тайком забежала на кухню и принялась отщипывать кусочки от индейки. Раз начав, я уже не могла остановиться. Я отрывала от индейки здоровенные куски, я была такая голодная, что мне хотелось вцепиться в мясо прямо зубами, точно собака.
Я услышала шаги и отскочила от индейки, виновато вытирая жирные руки о юбку. Сейчас бабушка снова начнет читать мне нотацию о вреде обжорства. Но это, слава богу, оказалась не бабушка. Это была Вита с Балериной на руке. Ее тощенькая ручка ушла в коричневый мех чуть ли не до подмышки.
— А, привет, — сказала я и оторвала еще кусок индейки.
Вита широко раскрыла глаза:
— Что ты делаешь? Вдруг бабушка увидит, вот разозлится!
— А мне плевать. Я ее ненавижу, — сказала я со злобой.
Вита моргнула. Потом вытерла нос одним из Балерининых рожек.
— Я тоже ее ненавижу.
— Неправда! — возразила я. — Ты ее обожаешь. Ты же у нее любимица. Она вечно тебя угощает вкусненьким и все твои безобразия тебе спускает, сама знаешь.
— Все равно она ужасная. Она говорит, папа ушел к другой тете и больше не вернется к нам Она врет, правда, Эм?
— А что говорит мама?
Мама только опять заплакала и сказала, что ничего не знает. Она велела мне уйти, потому что у нее страшно болит голова. Максик говорит, что у него тоже болит голова. Ненормальный, среди дня улегся в постель. Все кверх ногами, прямо ужас какой-то. Бабушка велела мне идти поиграть, а я хочу играть с папой! — По щекам Виты побежали ручейки слез. — Эм, он вообще к нам вернется?
— Конечно, вернется. Немножко погодя. Не мог же он уйти насовсем и даже не предупредить. Он обязательно придет нас навестить! Даже мой папа и то приходил меня навещать, когда я была совсем маленькая… пока мама ему не запретила.
— Я твоего папу не помню, — сказала Вита.
— Я тоже его не помню, — сказала я.
На самом деле это было не совсем так. Он до сих пор являлся мне в кошмарных снах. Я вздрогнула и запихнула в рот еще кусочек индейки.
Вита внимательно посмотрела на меня и спросила:
— А наш папа не станет таким страшным, как твой?
— Да нет, конечно, Вита. Папа никогда не бывает страшным, ты же знаешь.
Так он вернется?
Балерина свисала с опущенной руки Виты. Я тщательно вытерла руки и решительно забрала себе Балерину.
— Привет, принцесса Вита! — Я постаралась скопировать смешной умильный голос, каким папа говорил за олениху. — Слушай меня внимательно, деточка: никто не знает твоего папу лучше, чем я. А я тебе говорю: он вернется, это совершенно точно.
— Скоро? Сегодня?
— Может быть, не сегодня.
— Завтра?
— Ну… может быть. О-о, ты только посмотри, какая вкуснющая индейка! Кажется, я не прочь заморить червячка. Намек понятен, принцесса Вита?
Вита расхохоталась и стала понарошку кормить Балерину, но мне так и не удалось сбить ее с мысли.
— Скоро папа вернется, ну скажи?
— Да, солнышко, да, папа нас не подведет, он вернется, как только сможет. Знаешь что, давай загадаем на индейке!
Я заставила Балерину проплясать вокруг блюда с индейкой, а сама тем временем оторвала еще несколько кусочков мяса свободной рукой.
— Я не хочу больше есть, — сказала Вита.
— Да я не к тому, просто нужно найти… Ага!
Я ухватила маленькую раздвоенную косточку, покрутила, выдернула и дала ее в лапки Балерине. Олениха с торжеством подняла дужку вверх.
— Знаешь, что это, принцесса Вита?
— Кость? — спросила Вита неуверенно.
— Волшебная косточка! Зацепи ее с одной стороны мизинчиком, так. А принцесса Эсмеральда пусть возьмется с другой стороны. По моей команде начинайте обе тянуть, и у кого останется большая часть, та принцесса может загадать желание.