Вот как это закончилось.

Я сижу в теплом зале и жду. Я не могу есть. Во рту пересохло так, что трудно глотать. Пытаюсь отпить воды. Стакан стучит о зубы. Рука дрожит. Я осторожно ставлю стакан на стол и стискиваю кулаки. Я сжимаю их с такой силой, что ногти впиваются в кожу. Мне нужно почувствовать боль. Мне нужно убедиться в том, что это не сон.

Люди смотрят на меня и удивляются, почему я одна. Это ненадолго.

Приди же!

Приди!

Я смотрю в окно и вижу отражение своего бледного лица. И вдруг появляется тень. Кто-то смотрит на меня. И улыбается.

Я улыбаюсь в ответ, а глаза наполняются слезами. Почему я все время плачу? Я сердито промокаю лицо салфеткой. Поднимаю глаза — за окном пусто.

— Эйприл!

Я вздрагиваю. Оборачиваюсь.

— Эйприл, неужели это ты?

Все ещё плача, я киваю. Неуклюже поднимаюсь на ноги. Мы смотрим друг на друга — и протягиваем друг к другу руки. Мы обнимаемся, крепко-крепко, будто знаем друг друга всю жизнь.

— С днём рождения!

— Это лучший день рождения в моей жизни, — шепчу я.

Все позади. И все только начинается.

1

Ненавижу дни рождения. Конечно, я никому об этом не говорю. Кэти и Ханна решат, что у меня не все дома. А я стараюсь быть такой, как все, чтобы не потерять их дружбу. Иногда я так усердствую, что начинаю за ними повторять.

Если я подцепила словечко «Йе!» от Кэти или танцую, обхватив себя руками, как Ханна, этого никто не замечает. Близкие друзья часто перенимают привычки друг у друга. Но время от времени я перегибаю палку. Как-то раз я начала читать те же книги, что и Кэти. Она меня мигом раскрыла.

— Эйприл, ты не можешь выбрать книгу сама? Почему ты все время повторяешь за мной?

— Прости, Кэти.

Ханна рассердилась, когда я стала укладывать волосы точно так же, как она. Я купила точь-в-точь такие же заколки, резинки и бусинки.

— Это моя причёска, Эйприл, — сказала она, потянув меня за косичку.

— Прости, Ханна.

Когда я извиняюсь, они вздыхают.

— Это неправильно, говорит Кэти. Зачем извиняться перед нами?

— Мы же твои подруги, — добавляет Ханна.

Они действительно мои подруги, и я отчаянно хочу, чтобы они остались моими подругами. У меня никогда не было хороших, обычных друзей. Они считают, что я тоже хорошая и обычная, пускай немного со странностями. Я изо всех сил стараюсь, чтобы они так думали. Ни за что не расскажу им, какая я на самом деле. Лучше умру.

Я так навострилась притворяться, что порой уже не отличаю игру от правды. Я актриса. Мне пришлось сыграть множество ролей. Иногда я думаю: осталось ли во мне хоть что-нибудь от меня самой? Теперь я — смешная Эйприл-плакса. Сегодня мне исполняется четырнадцать лет.

Я не знаю, как пережить этот день. В день рождения притворяться сложнее всего.

Мэрион спрашивала меня, как я хочу провести этот день. Я только мотала головой, но так усердно, что растрепала причёску.

Кэти в день четырнадцатилетия устроила вечеринку с ночёвкой. Мы смотрели ужастики и что-то наподобие эротического фильма, который вызвал у нас приступы хохота и отвратил от секса, наверное, на всю жизнь.

Ханна закатила настоящую вечеринку — дискотеку в здании мэрии. Зал был украшен огнями и свечами. Пришли мальчики — брат Ханны, его друзья и несколько наших зануд-одноклассников. И все же было здорово.

Мне очень понравилось у Кэти. И у Ханны тоже. А вот мой день рождения… Скорее бы он прошёл и забылся!

— Ты уверена, что не хочешь устроить праздник? — спросила Мэрион.

Представляю вечеринку в стиле Мэрион. Шарады, конкурсы типа «Прицепи ослу хвост», сардельки на палочках и фруктовый пунш, как в дни её юности.

Я к ней несправедлива.

Меня достало быть справедливой.

Она меня достала.

Так некрасиво. Она очень старается.

— Может быть, сходим куда-нибудь поужинать? — предложила Мэрион, будто это сулило мне море удовольствия.

— Нет, правда, я не хочу праздновать, — сказала я, позевывая, словно мне было совершенно все равно.

Мэрион нелегко обмануть.

— Я понимаю, как тебе тяжело в день рождения, — мягко сказала она.

— Нормально. День как день, — упрямо твердила я. — Не понимаю, из-за чего поднимать столько шума?

Мэрион вздохнула. Искоса посмотрела на меня.

— Подарки считаются за шум? — спросила она.

— Подарки — это я люблю! — выпалила я, мигом повеселев.

Я с надеждой смотрела на неё. Я столько раз намекала…

— А что ты мне подаришь?

— Дождись — и увидишь, — ответила Мэрион.

— Ну хоть намекни!

— Ни за что.

— Да ладно тебе! Это… это… — Я приложила руку к уху.

— Дождись и увидишь, — повторила Мэрион, расплываясь в улыбке.

Значит, я угадала. Несмотря на её ворчание и недовольство.

Мэрион приносит мне праздничный завтрак в постель. Честно говоря, мне не до завтрака, но я сажусь на кровати и натягиваю улыбку. Она снова налила в хлопья слишком много молока, зато добавила клубнику, а рядом поставила вазочку с крохотными ирисами — в тон извилистым деревьям на фарфоровой тарелке. А ещё на подносе лежит подарок — аккуратная коробочка точно такого размера, как я думала.

— Мэрион! — Я тянусь к ней, почти готовая её обнять.

Поднос качается, и молоко выплёскивается на одеяло.

— Осторожнее, осторожнее! — говорит Мэрион и хватает коробочку, чтобы на неё не попали капли.

— Эй, это моё! — кричу я и забираю коробочку.

Какая лёгкая! Наверное, он из этих плоских современных моделей. Я развязываю ленту и срываю обёртку. Мэрион машинально разглаживает бумагу, а ленту наматывает на палец. Я снимаю крышку с коробочки и вижу внутри другую, поменьше. В ней оказывается ещё одна, совсем маленькая. Слишком маленькая.

Я вспоминаю, как в нашем приюте подшутили над одной из девочек. Она открывала коробку за коробкой, а на дне последней лежал спичечный коробок. Пустой. Все смеялись, и я тоже, хотя мне хотелось плакать.

— Давай открывай, — торопит Мэрион.

— Это что, шутка? — спрашиваю я.

Но зачем ей надо мной издеваться?

— Я не хотела, чтобы ты сразу угадала, что внутри. Но ты и так знаешь. Открывай же, Эйприл.

И я открываю. Вот и последняя коробочка. Внутри лежит подарок. Не тот подарок.

— Серёжки!

— Нравятся? Это лунный камень. Я подумала, они пойдут к твоим голубым глазам.

Я едва слышу, что она говорит. Я слишком разочарована. Я была уверена, Мэрион подарит мне мобильник. Она улыбнулась, когда я… И тут я все понимаю. Она решила, что я показываю на дырки в ушах.

Эти модные серёжки — знак примирения. Мэрион раскричалась, когда узнала, что Кэти и Ханна затащили меня в «Аксессуары Клэр» и уговорили проколоть уши. Можно подумать, я проколола язык.

— Что с тобой? — спрашивает она. — Тебе не нравится лунный камень?

— Нравится. Чудесные серёжки. Просто… — Я уже не могу сдерживаться. — Я думала, ты подаришь мне мобильник.

Мэрион удивлённо смотрит на меня:

— Но, Эйприл, ты же знаешь, как я отношусь к мобильным телефонам!

Конечно, знаю. Она все время твердит, что мобильники вызывают рак и причиняют неудобство окружающим. Тоска смертная. Плевать! Я хочу мобильник, как у всех девочек моего возраста. Кэти на четырнадцать лет получила сотовый. Ханна на четырнадцать лет получила сотовый. Всем нормальным людям дарят сотовые на четырнадцать лет, если не раньше. У всех девятиклассниц есть мобильники. И даже у многих восьмиклассниц.

Кажется, я одна во всем мире лишена средства связи. Я не могу послать смешную SMS, позвонить подруге или получить от неё звонок. Я отстала от жизни. Выпала из неё.

Как всегда.

— Я хотела мобильник! — чуть не плачу я.

— Ради бога, Эйприл, говорит Мэрион. — Ты же знаешь, как я отношусь к мобильным. Я их ненавижу.

— Но я-то нет!

— Бесполезное изобретение. А эти нелепые мелодии, звучащие повсюду! А люди, снимающие трубку, чтобы сообщить: «Привет! А я еду в поезде!» — как будто это кому-то интересно!

— Это интересно мне. Я хочу знать, что делают мои подруги.

— Глупости. Ты видишься с ними каждый день.

— Кэти вечно шлёт SMS Ханне, а та ей отвечает, и они вместе смеются, а мне остаётся смотреть на них, потому что у меня нет мобильника!

— Да, Эйприл, это нелегко. Но тебе придётся свыкнуться с этим. Я говорила тебе сотню раз…

— Если не тысячу.

— Пожалуйста, оставь свой мрачный тон, это начинает раздражать.

— Я тебя раздражаю? Ничем не могу помочь. Не вижу ничего дурного в том, чтобы хотеть мобильный телефон, когда он есть у каждого второго подростка.

— Не смеши меня.

— Чем я тебя так смешу? Я всего лишь хочу быть как все. У Кэти есть мобильный. У Ханны есть мобильный. Почему мне нельзя иметь мобильный?

— Я только что тебе объяснила.

— Да? А меня тошнит от твоих объяснений. Кто ты такая, чтобы мне указывать? Ты мне не мать.

— Послушай, я пытаюсь…

— А мне это не нужно!

Это вырывается у меня само собой. В комнате становится очень тихо.

Это неправда.

Это правда.

Мэрион устало опускается на край кровати. Я смотрю на поднос. На голубые серёжки из лунного камня.

Я ещё могу извиниться. Поблагодарить за подарок. Съесть хлопья. Вдеть серёжки в уши, крепко поцеловать Мэрион и сказать, что мне очень нравится лунный камень.

Но я так мечтала о мобильном. Не понимаю, что плохого она в них нашла? Это же просто телефон! Неужели она не хочет, чтобы я могла общаться с подругами?

Может, Мэрион хочет стать мне единственной подругой? Что ж, мне она не нужна.

Я встаю, отодвигаю поднос, иду в ванную и захлопываю дверь перед носом Мэрион. Я хочу, чтобы она перестала лезть в мою жизнь. Я не стану носить её дурацкие серёжки. Да, я мечтала о них — несколько месяцев назад, когда просила её разрешить мне проколоть уши. Она что, потеряла счёт времени? Меня достало, что она все время что-нибудь да напутает.

Я умываюсь. Одеваюсь. Мэрион спустилась вниз. Выйти бы из дома, не столкнувшись с ней. Почему она всегда заставляет меня чувствовать себя виноватой? Я не виновата. Я не просила её обо мне заботиться. Я не надену серёжки. Не хочу, чтобы у меня в ушах болтались эти детские висюльки. Надоело думать о том, как бы не ранить её чувства.

Мэрион стоит у входной двери, забирает почту. Моё сердце делает сальто. Три поздравительные открытки — все не те. Глупо. Она не знает, где я живу. Скорее всего, она даже не знает, как меня зовут. Как же она может меня найти?

Мэрион наблюдает за мной. На её лице сочувствие. От этого мне становится только хуже.

— Эйприл, я знаю, как тебе тяжело. Я все понимаю.

— Ничего ты не понимаешь!

Она сжимает губы так плотно, что они почти исчезают. Дышит, раздувая ноздри, как лошадь.

— Для тебя это непростой день, но это не значит, что надо на меня кричать. Ты ведёшь себя как маленькая капризная девочка. Ты даже не поблагодарила меня за серёжки.

— Ну спасибо!

Слова звучат грубее, чем я хотела. От стыда на глаза наворачиваются слезы. Я не хочу её обидеть.

Нет, хочу.

— Меня достало вечно твердить «спасибо» да «пожалуйста», будто я какая графиня. Не хочу быть такой, как ты. Хочу быть собой! — бросаю я и выскакиваю за дверь — в школу.

Я не прощаюсь.

Не хочу думать о Мэрион. Мне становится стыдно. Я выселяю её образ подальше, на задворки памяти, где уже теснится множество других образов.

Я думаю о себе. Когда я остаюсь одна, то перестаю понимать, как быть собой. Я не знаю, кто я такая. Есть только один человек, который может мне помочь, но как её найти?..

Я ищу способ.

Я захожу в магазин на углу улицы. Радж улыбается мне:

— Привет, Эйприл.

Я прохожу мимо шоколадок, чипсов, газированных напитков. Разглядываю газеты, сложенные аккуратными черно-белыми стопками. «Таймс». В ней есть колонка частных объявлений. Как-то раз на уроке обществоведения мы разбирали её рубрики.

Не могу же я развернуть газету и начать читать. Радж прикрепил к полкам таблички: «Здесь не библиотека. Купите, а потом читайте».

Я покупаю газету. Радж недоверчиво смотрит на меня.

— Решила взяться за ум, Эйприл? — спрашивает он.

— Вот именно, — отвечаю я.

— Это первоапрельская шутка, да?

— Нет. Я хочу купить газету.

— Ох уж эти девчонки! — говорит Радж, будто я пытаюсь его провести.

Он не знает, что первого апреля я никогда ни над кем не шучу. Не ставлю ведра на дверь, не втыкаю иголки в сиденья, не кричу: «Эй, у тебя вся спина белая!» В этот день мне кажется, что ко мне подкрадывается тень, что со мной произойдёт нечто страшное. Поскорее бы оно произошло.

Я даю Раджу деньги. Он подозрительно разглядывает каждую монету, будто ждёт, что она шоколадная. Все-таки я его провела. Фокус в том, что никакого фокуса нет.

Сообщения тоже нет. Я выхожу из магазина, прислоняюсь к стене и листаю страницы.

Ветер рвёт газету из рук. На дворе апрель. Почему я не родилась в любой другой день? День дураков. Ну и шуточки у судьбы.

Некоторые сообщения кажутся зашифрованными. Мне не удаётся их разгадать. От неё ничего нет. Никаких «С днём рождения! Первого апреля я всегда думаю о тебе». Вспоминает ли она меня? Я постоянно о ней думаю. Я совсем не знаю, какая она. Могу только воображать.

Воображать я умею.

По истории нам часто задают представить себя на месте римского центуриона, или Марии Тюдор, или лондонского беспризорника и написать об этом сочинение. Миссис Хантер всегда ставит мне «отлично», несмотря на то что я чересчур увлекаюсь и забываю о правописании и пунктуации.

Но меня не ругают. В этой школе все хорошо. Я догнала остальных. В прежних школах меня считали то умственно отсталой, то непроходимой тупицей, а некоторые учителя, знавшие о моем прошлом, перешёптывались и закатывали глаза. Одноклассники дразнились и обзывались. Боже мой, такое ощущение, что я не рассказываю, а играю на скрипке тоскливую, жалостливую мелодию.

Не стоит меня жалеть. В этой школе никто не знает о моем прошлом. Я — обычная девятиклассница, светленькая невысокая девочка по имени Эйприл, известная только как подруга Кэти и Ханны. Никто не считает меня странной, разве что дразнят плаксой. Однажды на уроке нам рассказывали о маленьких беженцах, оставшихся без родителей. Я заревела в голос. Я прорыдала не только урок, но и перемену. Ханна суетилась вокруг меня с бумажными платками, и тут к нам подошёл учитель, решивший, что у меня случилась беда. Но Ханна сказала ему:

— Это же Эйприл, она всегда плачет.

А Кэти добавила:

— Мы зовём её Эйприл-плакса.

С тех пор это моё прозвище. Оно лучше, чем Эйприл-дурочка.

Оно куда лучше, чем Ребёнок со свалки.

Это и есть настоящая я. Обо мне писали газеты. Я стала знаменитостью. Не каждый, едва родившись, попадает на первую полосу. Но не каждого выкидывают в помойку, как мусор. Не каждая мать смотрит на своё новорождённое дитя и думает: «Нет уж, такой ребёнок мне не нужен, пойду его выкину».

Мусорный бак вместо кроватки. Коробка из-под пиццы вместо подушки, газета вместо одеяла, смятые салфетки вместо матраса.

Что это за мать, которая выкидывает собственное дитя?

Я к ней несправедлива. Не думаю, что она меня ненавидела. Она просто до смерти испугалась. Вдруг никто не знал, что она ждёт ребёнка, а она боялась сказать?

Я задумываюсь.

Почему она решила от меня избавиться? Она одинока. Она не может обо мне позаботиться. Она совсем юная. Вот почему она не может забрать меня домой.

Приходит боль, и она не знает, что делать. Может быть, она школьница. Она хватается за живот и охает. Соседка по парте спрашивает, что с ней. Она не может ответить: «Так, ерунда. Я всего-навсего рожаю и потому испытываю адские муки».

Она качает головой и говорит, что у неё схватило живот. Возможно, притворяется, что у неё критические дни. А может быть, она думает, что у неё на самом деле критические дни! Вдруг она не догадывается, что ждёт ребёнка?

Нет, глубоко внутри она, конечно, знает, но думать об этом так страшно, что она гонит от себя эти мысли. Именно поэтому она не решила, что будет делать. Даже сейчас, когда я толкаюсь, стремясь выйти наружу, она не до конца верит в моё существование.

Сейчас, на уроке, это кажется ей нелепицей. Интересно, какие предметы она любит? Историю, как я? Умна ли она? Есть ли у неё подруги? Наверное, нет. Ни одного по-настоящему близкого человека, которому могла бы довериться. Быть может, у неё лишний вес и никто не заметил, что в последнее время она поправилась. Она носила широкие свободные свитера и отпрашивалась с физкультуры, так что в школе ничего не заподозрили.

А дома? Неужели её мама тоже не заметила?

Наверное, маме до неё нет дела. Возможно, она боится отца, потому и не сказала родителям. Она им не доверяет.

Как это случилось?.. Она не из тех девушек, что спят с каждым встречным-поперечным. Она тихоня и скромница. Парни не смотрят в её сторону, но однажды — ровно девять месяцев назад — её приглашают на вечеринку. Она чувствует себя лишней и хочет уже уйти, но тут появляется этот парень, чей-то двоюродный брат. Он садится рядом с ней и заводит разговор, будто она ему в самом деле интересна.

Музыка играет так громко, что они едва друг друга слышат. Они идут на кухню, чтобы выпить. Вообще-то она не пьёт: разок пробовала вино, пару раз — пиво. Ей не нравится вкус спиртного. Но он приносит ей что-то сладкое, с фруктами наверху. Коктейль пьётся удивительно легко и оставляет внутри приятное ощущение. Ей приятен и сам парень. Он держит её за руку, их головы соприкасаются. Она выпивает ещё бокал, затем ещё. На кухню приходят другие гости, и они выносят свои коктейли в сад.

В кухне было так жарко, что её лицо порозовело, как коктейль. Но на улице прохладно, и она начинает дрожать. Он обнимает её, чтобы согреть.

«Ты веришь в любовь с первого взгляда?» — спрашивает он и целует её.

Она не может поверить, что это наконец произошло. Все слишком хорошо, просто прекрасно, но он торопится, он спешит. Что он делает? Нет, не надо, она не хочет, не хочет. Но он отвечает:

«Я знаю, на самом деле ты хочешь. Я люблю тебя», — говорит он.

Ей никто никогда не говорил таких слов, и она позволяет ему себя любить, и вот все кончилось, и он уходит, оставляя её одну.

Когда она перестаёт плакать, то приводит себя в порядок и возвращается в дом. Его нигде нет. Она ищет на первом этаже, на втором. Она спрашивает гостей, не видели ли они, куда он пошёл. Его зовут…

Не знаю, как его зовут. Возможно, даже она не знает. Он исчез. Она возвращается домой, засыпает в слезах, а наутро все произошедшее накануне кажется сном. Она не уверена, было ли это на самом деле.

Нет, она его не забыла. Она думает о нем весь день и половину ночи, но он уже не кажется ей реальным. Он стал далёким, как рок-звезда, предмет девичьих грёз.

Она не думает о ребёнке. От грёз и фантазий не рождаются дети. Проходят недели. Месяцы. Она чувствует, что её тело меняется, но не хочет об этом думать. Едва её посещает страшная мысль, она принимается напевать, чтобы развеять тревогу. Этого не может быть. Только не с ней.

Но это… это происходит. Первое апреля. Она уже не может сидеть. Она боится, что это случится с ней при всем классе. Она встаёт и говорит учительнице, что ей нездоровится. Она побледнела, на лбу капли пота. Учительница отпускает её домой.

Она не идёт домой. Там её мать — смотрит телевизор, развалившись на диване. Она не знает, куда ей пойти. Боль усиливается. Теперь болит не только живот — болит все тело. Она едет в автобусе и не может сдержать стонов. Она сходит на несколько остановок раньше, и её сразу же начинает рвать.

Она думает, что, возможно, отравилась, и теперь её тошнит, но боль не уходит, а становится невыносимой. Пробка, закупорившая её тело, шевелится и толкается внутри. Она едва держится на ногах. Прохожие начинают на неё оглядываться, и она заставляет себя дойти до торгового центра, где есть туалет. Она запирается в кабинке и громко стонет. Снаружи раздаются голоса. Проходит минута, и в дверцу стучат:

«Вам плохо?»

Она молчит, надеясь, что доброхоты уйдут, но стук не прекращается. Звенят ключи. Сейчас они ворвутся к ней.

«У меня болит живот», — бормочет она.

«Вызвать врача?»

«Нет! Не надо. Уже почти прошло. Я сейчас выйду».

Она глубоко вздыхает, надеясь, что боль оставит её хотя бы на минуту, и выходит. Она видит вокруг взволнованные лица и спешит наружу, куда угодно, в любое место, где можно остаться одной.

Пошатываясь, она бредёт к противоположному входу в торговый центр, обходит кинотеатр. Там, у ресторанчика под названием «Пицца Плейс», тоже есть туалет, туалет, где нет служащих. Она едва плетётся. Скорее бы вытолкнуть из себя эту пробку.

Туалет заперт на ключ и щеколду. Теперь ей некуда идти. Слишком поздно. Время пришло, она знает, она чувствует. Скорчившись за мусорными баками, она снимает бельё, тужится, тужится, тужится — и внезапно на свет появляюсь я.

Я лежу в её ладонях. Я не похожа на розовых счастливых младенцев с телеэкрана. Я лиловая, как слива, скользкая и чужая. Она не верит, что я настоящая. Я — чужеродное существо, связанное с её телом одной нитью.

Быть может, я плачу.

Быть может, плачет она. Всхлипывает от боли и страха. Открывает школьную сумку и достаёт перочинный ножик и резинку. Щёлк — и нить перерезана.

Навсегда.

Она сморит на меня.

Я смотрю на неё.

Как жаль, что я совсем её не запомнила.

Я смотрю на яркий, мельтешащий мир широко распахнутыми глазами.

Она держит меня в руках.

Поднимает меня.

Но не прижимает к груди. Она открывает крышку бака и бросает меня внутрь. Крышка закрывается. Темнота. Я теряю её. Навсегда.

2

Я лежу в темноте. В мусорном баке.

Что я делаю?

Плачу, конечно же. Эйприл-плакса.

Мой рот размером с мятную конфету, а лёгкие не больше чайной ложки, но я стараюсь изо всех сил. Я рыдаю и надрываюсь, размахивая кулачками; моё лицо сморщилось, колени прижаты к груди.

Но крышка плотно закрыта. Никто не слышит моих криков. Да и кому слушать? Она исчезла. Туалет заперт, и в переулок никто не заходит.

Я не сдаюсь. Я плачу и плачу, краснея, как малина. На лбу выступили вены, волосики взмокли от натуги. Я насквозь мокрая — у меня нет даже подгузника. Я ничем не прикрыта. Если я прекращу плакать, то замёрзну.

Она не возвращается, но я все равно плачу. У меня болит горло, но я не останавливаюсь. Мои глаза закрыты, я так устала, что больше всего мне хочется умолкнуть и уснуть. Но я не сдаюсь. Я плачу…

Внезапно крышка приподнимается.

— Киска? Тебя закрыли внутри? Подожди, сейчас я тебя спасу.

Свет. Розовое пятно. Лицо. Не её лицо. Лицо мужчины. Мальчика. Фрэнки. Он учится в колледже, а вечерами подрабатывает в «Пицца Плейс». Разумеется, я этого ещё не знаю. Но он — человек, и я отчаянно прошу его о помощи.

— Ребёнок!

От неожиданности он отшатывается, будто я представляю опасность. Его рот распахнут. Он роняет мешок с мусором, принесённый с кухни. Качает головой, словно не верит, что я там, и осторожно трогает меня пальцем, проверяя, не почудилось ли ему…

— Бедняжка!

Он берет меня на руки, неуклюже, но очень нежно. Поднимает в воздух и смотрит.

Она разглядывала меня точно так же. Сейчас он бросит меня в бак. Но вместо этого он бережно прячет меня под рубашкой — меня, мокрую и грязную.

— Ну вот, произносит он, убаюкивая меня.

И торопится назад в кухню. Со стороны кажется, что у него внезапно вырос пивной живот.

— Что у тебя там, Фрэнки? — спрашивает одна из женщин.

Элис. Она годится Фрэнки в матери, но ведёт себя с ним как подруга.

— Младенец, — отвечает он, понизив голос, чтобы не разбудить меня, хотя на кухне стоит треск и звон.

— Ну да, как же! — не верит она. — Что это? Кукла, которую выбросили в мусор?

— Смотри, — говорит Фрэнки и наклоняется, чтобы она могла заглянуть ему в рубашку.

Я тихонько воркую и пытаюсь схватить его за живот крохотными пальчиками.

— Господи боже мой! — кричит Элис так громко, что сбегаются все официанты и повара.

Поднимается шум, в меня тычут пальцем.

— Не надо! Вы её пугаете. Думаю, она голодная, — говорит Фрэнки. — Посмотрите на её рот. Она что-то ищет.

— Что-то, чего у тебя, Фрэнки, нет!

— Молоко? — говорит Фрэнки. — Давайте согреем ей молока.

— Она слишком маленькая. Новорождённая. Надо вызвать «скорую», — говорит Элис. — И полицию.

— Полицию?

— Её ведь кто-то бросил. Давай, Фрэнки, я её у тебя возьму.

— Нет. Я сам подержу. Это я её нашёл. Я ей нравлюсь, смотри.

Мне нравится Фрэнки. Раз уж у меня нет мамы, пускай он будет моим папой. Когда врачи пытаются забрать меня из-под его рубашки, я начинаю пищать. Мне нужно его тепло, его ласка, его забота.

— Вот видите, я ей нравлюсь, — гордо повторяет Фрэнки.

Он укутывает меня в рубашку и садится в «скорую помощь». Он остаётся со мной в больнице и следит, как сестра купает меня и заворачивает в пелёнку.

— Фрэнки, можешь дать ей её первую бутылочку, — говорит сестра.

Она сажает его на стул и кладёт меня ему на руки. Под рубашкой, кожа к коже, мне нравилось больше, но так тоже хорошо. Пелёнка слегка стесняет движения. Фрэнки прикасается к моему рту резиновой соской бутылочки. Я тут же хватаю её губами. Мне не надо показывать, как сосать. Это я знаю сама. Я начинаю пить и не могу остановиться. Все заволакивает туманом. Я забываю маму. Забываю больницу, врачей и сестёр. Забываю даже Фрэнки. В целом мире существую лишь я — и бутылочка. Мне хочется пить вечно. Затем я засыпаю… А когда просыпаюсь, Фрэнки уже нет.

Я плачу. Но он не приходит.

Приходят и сменяются сестры.

Быть может, это и есть жизнь, думаю я. Никто не остаётся навсегда. Неизменна только волшебная бутылочка, и я привязываюсь к ней.

Но вот ко мне тянутся знакомые руки, и я вновь оказываюсь под рубашкой, прижимаясь щекой к коже. К его коже. Фрэнки вернулся.

Конечно, не по-настоящему. Нас фотографируют для газет. Думаю, меня показали и по телевизору, но никто не сделал запись. Разве что она. Моя мама.

Сохранила ли она газетную вырезку с фотографиями? Узнала ли она меня?

Жаль, что тебе не разрешили, Фрэнки.

Жаль, что тебе давно не семнадцать. Интересно, мы смогли бы поладить? Я так и осталась маленькой, самой низкой в классе — во всех классах, где я училась, попробуй, сосчитай. Я худенькая, вопреки всем усилиям Мэрион меня раскормить. Она пичкает меня молоком: молоко с хлопьями, молоко с мюсли, молочные коктейли, рисовые пудинги, какао с молоком, клубничные шейки. Она изобретательна, отдаю ей должное, и с моей стороны несправедливо воротить нос и кривить губы, но я терпеть не могу молоко — хотя когда-то сосала его так усердно, что сдёргивала соску с бутылочки. Да, Фрэнки, я так толком и не выросла, но меня уже не спрятать под рубашкой.

Интересно, как бы это выглядело? Быть может, у тебя теперь волосатая грудь и пивной живот. Тебе тридцать один. У тебя наверняка свои дети.

На фото в газете ты очень симпатичный. Я зачитала статью до дыр. Я так близко подносила пожелтевшую бумагу к глазам, что наши с тобой лица расплывались тысячами маленьких точек. От меня там только голова. Остальное скрыто под твоей рубашкой.

Мои глаза открыты, я смотрю на тебя. Я щурюсь от яркого света — и все же смотрю на тебя, а ты смотришь на меня. Ты улыбаешься так, будто я особенная. Может быть, так велели фотографы, чтобы сделать трогательный снимок. Может быть, ты действительно меня полюбил. Но в таком случае… почему ты ни разу не появился? Возможно, тебе запретили мои приёмные родители. Возможно, ты пытался со мной встретиться. Вдруг ты не шутил, когда сказал, что хотел бы меня удочерить?

Семнадцатилетним мальчикам не доверяют брошенных девочек. Почему? Если бы моя настоящая мать примчалась в больницу и сказала, что хочет взять меня назад, ей бы наверняка разрешили. Пускай она бросила меня в мусорный бак и захлопнула крышку. Все дело в том, что мы — родственники. Кровь гуще воды. Она единственный кровный родственник, о котором я знаю точно — и о котором я ничего не знаю.

Я постоянно о ней думаю. Ну, не совсем постоянно. У меня новая жизнь. Вполне счастливая. Меня любят. У меня есть дом. Мне нравится новая школа. У меня хорошие подруги — Кэти и Ханна…

Интересно, что они мне подарят? Кэти, наверное, книгу. Не для девочек, а для девушек — в яркой обложке и с кучей подробных описаний любовных сцен. Наверное, сперва она прочитает её сама. Пускай. На перемене мы встанем кружком, будем зачитывать отдельные пассажи вслух и хохотать до колик.