— Да, конечно, — кивнул Фалькон. — Так вот… Мерседес уложила меня в постель, поцеловала и крепко прижала к груди. Она так сильно стиснула меня, изливая свою нежность, что я едва мог вздохнуть. От нее пахло духами. Теперь я знаю, что это «Шанель номер пять». В наши дни женщины редко ими пользуются. Но в юности, когда я на улице улавливал этот запах, он всегда возвращал меня в ту минуту. В объятия любви.
      — А что было после того, как Мерседес вышла из вашей комнаты?
      Внезапно ощутив резкую боль в желудке, Фалькон свободной рукой схватился за живот.
      — Я слышал… — продолжил он, превозмогая боль, — я слышал, как удаляется стук ее каблуков, когда она шла по коридору, а потом вниз по лестнице. Слышал разговор и смех гостей. Слышал, как хлопнула дверь. Слышал звук шагов по мощеной мостовой. И я помню, что она не вернулась.
      Слезы застлали ему глаза. Рот наполнился слюной. В горле застрял ком. Последние слова исторглись прямо из его содрогавшегося нутра:
      — И больше у меня уже никогда не было матери.
      Алисия заварила чай. Чашка обожгла ему пальцы, а чай ошпарил язык. Эти простые физические ощущения вернули его к действительности. Он почувствовал необычную новизну, чистое удовлетворение, словно в тот день, когда они с Пако ободрали и заново оштукатурили старый коровник на ферме, а потом как следует побелили, превратив в гладкий белый куб на фоне ландшафта цвета жженой умбры. Фалькон даже сфотографировал его. В нем было что-то от простоты великого произведения искусства.
      — С тех пор я никогда не думал об этом, — сказал он. — В своих воспоминаниях я обычно не доходил до удаляющегося стука ее каблуков.
      — Теперь вы, конечно, понимаете, Хавьер, что не по вашей вине она не вернулась обратно?
      — Это еще вопрос.
      — Почему вопрос?
      В глубоком раздумье он покачал головой.
      — Вы понимаете, что это не ваша вина, — повторила она.
      Он кивнул.
      — А вам известно, Хавьер, что вы сделали сегодня вечером?
      — Наверное, вы бы сказали, что я вновь пережил этот момент прошлого.
      — Да, и увидели его в нормальном свете, — подтвердила она. — Вот так и идет процесс. Если мы отталкиваем от себя то, что для нас мучительно, оно нас не покидает. Мы лишь прячемся от него. Вы только что добились первого успеха в самом серьезном расследовании собственной жизни.
      Фалькон вернулся на улицу Байлен, чувствуя себя удивительно посвежевшим, как будто от долгого бега он сильно вспотел и с потом из его организма вышли все токсины. Он завел машину в гараж и пошел по безмолвному темному дому во внутренний дворик с его незамутненным зрачком черной поблескивающей воды. Он включил лампу, осветившую ряд галерейных арок и колонн. С трепетом Фалькон вошел в кабинет. Его взгляд скользнул по столу, по разбросанным на нем фотографиям и по портрету матери со всем ее выводком. Он подошел к старому серому картотечному шкафу, отпер его и вынул пухлую коричневую папку с буквой «И» на корешке. Потом сел за письменный стол, полный решимости сделать следующий шаг к избавлению от чувства вины. Он извлек из папки пятнадцать черно-белых снимков, разложил их на столе картинкой вниз и, поймав свое отражение в стекле висевшей на стене картины, спросил себя: «Ну, и насколько же ты обновился?»
      Фалькон перевернул первую фотографию. Инес, обнаженная, лежит на животе на шелковой простыне. Она смотрит назад, на него, оперев голову на кулак. Волосы в беспорядке разметаны. Фалькон зажмурился от внезапно прорезавшей его душевной боли. Перевернув следующую фотографию, он открыл глаза. Кадык у него заходил ходуном. Горло сдавило. Инес сидела на постели, откинувшись на подушки, совершенно голая, если не считать шелкового шарфика на плечах. Она смотрела прямо в камеру с откровенным вожделением. Ее бедра были раскинуты, открывая выбритые интимные части. Он стоял за камерой тоже голый. С каким радостным волнением они брили друг друга, хихикая над тем, что у них дрожмя дрожат руки. В этом не было ничего извращенного. Они просто от души веселились. Ему вспомнилось великолепие того дня. Обжигающая жара долгого роскошного полдня, полосы ослепительного света, врывающегося сквозь щели в ставнях и разрезающего тусклый сумрак комнаты, так что они могли видеть друг друга в зеркале. Полная уединенность их двоих в огромном доме, позволившая Фалькону, когда они чересчур разгорячились, поднять Инес с постели и снести на руках по лестнице, в то время как ее бедра тисками сжимали его талию, а пятки сплетенных ног сверху упирались ему в ягодицы. Он шагнул вместе с ней в черное око фонтана и погрузился в прохладную воду.
      Воспоминание было настолько невыносимым, что Фалькон убрал фотографии и запер шкаф. Он стоял и смотрел на серое металлическое хранилище своей памяти. Алисия была права. Такие вещи невозможно удержать под замком. Нельзя исступленно командовать ими, раскладывать по полочкам, помещать в папки и надеяться, что они там навеки останутся. Склонность сознания к утечке информации непобедима. Вот почему некоторые отчаявшиеся люди пускают себе пулю в лоб. Единственный способ пресечь такую утечку — это уничтожить источник.
      И снова у него в голове замаячил тот неоформившийся вопрос. Фалькон не вполне разделял оптимизм Алисии насчет своих сегоняшних достижений. Он все-таки не былубежден, что Мерседес исчезла не из-за него. В чем-то он провинился, и эта мысль заставила его надеть плащ и выйти на воздух, уже увлажненный пролившимся дождем, от которого блестела мостовая. Он направился к Музейной площади, испытывая странное умиротворение оттого, что шел под темными, сочащимися водой деревьями.
      Было чуть больше часа ночи, когда он заметил медленно ехавшее такси, которое остановилось на пересечении улиц Сан-Висенте и Альфонсо XII. Из него вылезла Инес, а за ней, расплатившись с водителем, Кальдерон. Похожий на мокрую курицу Фалькон рванул из-под деревьев к стоявшему на площади киоску и спрятался за ним.
      Кальдерон взял Инес за руку. Она посмотрела в один конец улицы, потом в другой и обвела взглядом площадь. Они повернулись и пошли по улице Сан-Висенте. Фалькон, пригнувшись, перебежал через площадь и нырнул в тень на противоположной от любовников стороне улицы. Он стал красться за ними под прикрытием автомобилей, припаркованных у края тротуара. Парочка подошла к двери дома. Кальдерон вынул из кармана ключи. Тут Инес обернулась, и ее взгляд упал на Фалькона, застывшего между машиной и стеной здания.
      Фалькон, сложившись пополам, кинулся к ближайшему подъезду и вжался спиной в углубление, стараясь слиться с тьмой. Его сердце и легкие готовы были лопнуть, как мешок, в котором бьется дикий зверь. Инес что-то шепнула своему попутчику, и тот скрылся в парадном. Ее каблуки застучали по мостовой и остановились у кромки тротуара почти напротив Фалькона.
      — Я знаю, что ты здесь, — сказала она.
      Кровь застучала у него в ушах.
      — Я уже не в первый раз замечаю тебя, Хавьер.
      Он крепко зажмурился, как ребенок, который панически боится, что его обнаружат и накажут.
      — Ты преследуешь меня, — продолжала она, — но я не собираюсь этого терпеть. Однажды ты уже испортил мне жизнь, и я не позволю тебе сделать это вторично. Считай это предупреждением. Если я засеку тебя еще раз, я пойду прямо в суд и потребую призвать тебя к порядку. Ты понял? Я унижу тебя, как ты унизил меня.
      Острые каблуки зацокали было прочь, но потом опять направились к Фалькону и на сей раз приблизились чуть не вплотную.
      — Я ненавижу тебя, — прошипела она. — Ты даже не представляешь, как я тебя ненавижу. Ты слышишь меня, Хавьер? Сейчас я поднимусь, и Эстебан уложит меня в свою постель. Ты хорошо меня слышишь? Он делает со мной такое, что тебе и во сне не снилось.

Отрывки из дневников Франсиско Фалькона

       26 июня 1946 года, Танжер
      Мне разломило поясницу, и я отправился к врачу-испанцу на улицу Севильи, неподалеку от дома Р. Он осмотрел меня, отвел в соседнюю комнату и велел лечь на живот на покрытую простыней скамью. Открылась другая дверь, и он представил меня своей дочери Пилар, которая работает при нем медсестрой. Она принялась втирать мне в поясницу масло, отчего по моим чреслам разлился необычайный жар. Потом она спустилась вниз, к копчику. К концу процедуры меня расперло до неприличия. В ее маленьких руках какая-то магическая сила. Она велела мне являться к ней на процедуры ежедневно в течение недели. Вот если бы все недуги были такими!
       3 июля 1946 года, Танжер
      После долгих отнекиваний Пилар согласилась попозировать мне для портрета, но в обед прибежал мальчик-слуга сказать, что она прийти не сможет. Ближе к вечеру мне нанес визит Карлос Гальярдо. Это еще один из «собратьев по кисти», но определенно не Антонио Фуэнтес. В нем нет ничего аскетического. Он темная личность. Сильно пьет и делает это, как правило, в баре «Ла Map Чика», где мы и познакомились. Мы покурили вместе гашиш и показали друг другу свои работы, не обмениваясь впечатлениями.
      К. явился с марокканским пареньком, тащившим за ним корзинку с покупками, которую они оставили у двери. Мы сидели на низеньких деревянных скамейках в одной из темных прохладных комнат, далеких от пекла внутреннего дворика. Мой мальчик-слуга поставил между нами кальян и набил его смесью табака с гашишем. Мы курили. Гашиш сделал свое дело, и я млел от удовольствия. Бессвязные мысли плавали у меня в голове, как аквариумные рыбки. Мальчишка-марокканец стоял рядом с К., поставив одну смуглую ступню на другую. Парень был обрит наголо, по всей видимости, чтобы не заводились вши. Он улыбался мне. Ему едва ли сровнялось шестнадцать. Я опустил взгляд и увидел, что К. запустил руку под джелабу мальчишки и гладит его ягодицы. Я не знал о таких наклонностях К., но меня нисколько не покоробило. Я что-то спросил о противоположном поле. «Да, — сказал он, — разумеется, мне нравятся женщины, но в сексе с женщиной есть что-то запретное. Я объясняю это строгостью, в которой нас, испанцев, воспитывают матери. А здешние юноши отдаются совершенно свободно, потому что так было всегда и никто не считал это зазорным. Могу же я себя ублажить. Я все-таки сенсуалист. Вы, наверно, заметили это по моим картинам». Я что-то пробормотал в ответ, и он продолжил: «А вы, мой друг, настоящая ледяная глыба. Вы сдержанны и холодны. Я прямо слышу, как в ваших полотнах свистит студеный ветер. Здешняя жарища должна бы вас растопить, но я что-то не вижу никаких признаков оттаивания. Пожалуй, вам стоит найти какого-нибудь мальчика для безгрешных плотских утех». Мы еще немного покурили, и я почувствовал себя наверху блаженства. К. сказал: «Забирайте-ка Ахмеда в свою комнату и прилягте с ним». Меня как током ударило: это предложение не внушило мне ужаса, а вызвало прямо противоположную реакцию. Мальчик подошел ко мне. Я едва мог говорить, но все же сумел отказаться.
       5 июля 1946 года, Танжер
      П. пришла с матерью. Жара немного спала, и мы уселись во внутреннем дворике под фиговым деревом. Мы разговаривали. Взгляды женщин порхали, как птички с ветки на ветку. Я чувствовал себя здоровенным котом, готовящимся пообедать. Мать Пилар пришла сюда, чтобы что-нибудь разузнать обо мне…
      Поскольку фирма Р., в которой я состою компаньоном, — одна из наиболее известных в испанской общине в Танжере, женщина вскоре уже клевала с моих рук, словно у меня были полные горсти проса. Я не посещаю скучных светских мероприятий и потому неизвестен. Если бы ее занесло к обитателям chabolasна городской окраине, они бы все в ужасе разбежались при одном упоминании El Marroqui.Но мать П. живет на территории между своим домом и испанским собором, так что я в безопасности, и в бар «Ла Map Чика» она тоже вряд ли забредет.
      Она попросила разрешения взглянуть на мои картины, я вежливо отказал, но уступил под нажимом. П. стояла ошеломленная перед хаосом монохромных форм, пока ее мать суетилась, пытаясь найти что-нибудь понятное для себя. Она остановилась на рисунке, где был хоть какой-то цвет. Я подписал его и подарил ей, после чего попросил разрешения написать портрет ее дочери. Она ответила, что посоветуется с мужем.
      Они ушли, а через несколько минут раздался неистовый стук в дверь. Это был парнишка, который на днях приходил с К. — Ахмед. Он ел персик, и сок стекал по его подбородку и размазывался по щекам. Он облизал губы. Не слишком утонченно, зато действенно. Я втащил его с улицы в дом и пошел за ним, дрожа всем телом, по бесконечным комнатам и коридорам. Он понял мое нетерпение и побежал вперед, подкидывая босыми пятками край своей джелабы. Когда я добрался до спальни, его тело цвета жженого сахара уже просвечивало сквозь противомоскитную сетку. Я упал на него как снесенное здание. После всего я дал ему несколько песет, и он ушел, осчастливленный.
       3 августа 1946 года, Танжер
      Между мной и доктором установились доверительные отношения, и П. позволено самостоятельно приходить ко мне домой позировать для портрета. Сеансы начинаются в полдень, после закрытия врачебного кабинета, и продолжаются всего час. Очень жарко. Мне приходится работать в одной из светлых комнат, примыкающих к внутреннему дворику. Я рисую. П. сидит на деревянном стуле. Ее лицо совсем близко от меня. Она не шелохнется. Мы не разговаривали, пока я не взглянул на ее руки. Они лежали на коленях, миниатюрные, с длинными пальцами, — изящные инструменты наслаждения.
      Я: Кто научил вас делать массаж?
      П.: Почему вы решили, что меня кто-то учил?
      Я: Трудно поверить, чтобы такая ловкость пальцев достигалась без чьего-либо руководства, просто ценою проб и ошибок.
      П.: Кто учил вас рисовать?
      Я: Мне немного помогли, подсказав, как надо смотреть на вещи.
      П.: Меня учила цыганка в Гранаде.
      Я: Вы оттуда родом?
      П.: Да, оттуда. До переезда сюда мой отец еще несколько лет работал врачом в Мелилье.
      Я: И ваш отец позволял вам общаться с цыганами?
      П.: Я совершенно независима, как бы мои родители ни хотели внушить вам обратное.
      Я: Вас свободно отпускают из дому?
      П.: Я поступаю как хочу. Мне двадцать три года.
      Пришел мальчик-слуга с мятным чаем. Мы замолчали. Я работал над ее руками, а потом мы пили чай.
      П.: У вас точный рисунок, а пишете вы абстракции.
      Я: Рисунок помогает мне рассмотреть предмет, а затем я воплощаю в масле мое образное представление о нем.
      П.: Что же вы рассматривали сегодня?
      Я: Ваше сложение.
      П.: Ну, и насколько же оно хорошо?
      Я: Вы изящны и вместе с тем сильны.
      П.: Знаете, почему вы мне нравитесь?
      Этот вопрос лишил меня дара речи.
      П.: В вас есть сила и индивидуальность, но при этом вы крайне ранимы.
      Я: Раним?
      П.: Вы много пережили, но в душе остались ребенком.
      Этот откровенный разговор очень нас сблизил. Она открыла мне то, что утаила от родителей. Она что-то разглядела во мне, чего я не стал отрицать. Но П. ошибается. Да, я такой… но я не индивидуум… пока.
       10 августа 1946 года, Танжер
      Мне опять прихватило спину. На правой стороне позвоночника у меня вздулась какая-то шишка. П. пришла позировать и сразу оценила мое бедственное состояние. Она ушла и вернулась с маленьким деревянным ларчиком, в котором хранила флаконы с маслами. Спальня исключалась. Я улегся на пол. П. попыталась размять меня, стоя на коленях сбоку, но безуспешно. Она велела мне закрыть глаза. Я услышал, как ее юбка соскользнула вниз по ногам. П. присела над моими бедрами, зажав их с обеих сторон своими голыми лодыжками. Я ощущал над собой ее тепло. Пока она массировала припухлость на моей спине кончиками пальцев, я постепенно влипал в пол.
      П. закончила свои манипуляции. Все мое тело, казалось, срослось с полом. Она надела юбку и сказала, что я могу встать. Мы стояли друг против друга. Физически я владел собой, но мой ум был в смятении. Она велела мне походить по комнате. Я подчинился. Боль ушла, только слегка ныла мошонка. П. порекомендовала мне продолжать двигаться. Секрет здоровой спины — в движении. О том, чтобы сесть за мольберт, не могло быть и речи. Она ушла. Я немного покурил гашиш, пока не почувствовал себя жидким, как оливковое масло, мощным потоком перетекающее из комнаты в комнату.
      Позже объявился Ахмед с приятелем. Он плут, этот мальчишка. Любопытно узнать, не К. ли подсылает его ко мне ради художественного эксперимента. Насколько П. и я физически зажаты, настолько же эти мальчишки раскованны. Я курил, а они выделывали передо мной разные трюки, сплетая и расплетая свои мускулистые юные тела. Потом они занялись мной. Когда семя изверглось из меня мощной струей, они хохотали, как дети, резвящиеся вокруг фонтана. Перед уходом Ахмед сунул мне в рот финик без косточки. Я лежал, исполненный сонной истомы, насыщенный и пресыщенный, словно дремлющий паша.
       11 августа 1946 года, Танжер
      Мне сообщили, что два моих легионера подрались из-за «предмета страсти» в гостиничном номере в центре города. Драка была долгой и кровопролитной, так что пол в комнате стал скользким, как в лавке мясника. Один из легионеров скончался, «предмет» тяжело ранен, а второй легионер в тюрьме. Опасаясь, что может выйти международный скандал, если девушка умрет, я попросил начальника полиции о встрече с ней, но начальник сказал, чтобы я не беспокоился, потому что «предметом» был мальчишка-риф. Он пожал плечами, поднял брови, развел руками… es la vida.
      Я дал взятку, и легионера освободили при условии, что он немедленно покинет международную зону. Я увез его в Тетуан и дал ему немного денег. По дороге он рассказал мне, что воевал с «Голубой дивизией» в России, потом вступил в Испанский добровольческий легион, а после его расформирования — в СС. Он был с пресловутым капитаном Мигелем Эскерой Санчесом, когда русские штурмовали Берлин. Под конец он показал мне целую пригоршню самой ценной валюты — шариков цианида. Он дал мне два шарика на долгую память о novio de la muerte— в общем, по-своему отблагодарил.
       1 сентября 1946 года, Танжер
      Р. взял кредит и купил еще два бота. Я снова съездил в Сеуту и набрал новых легионеров. Мы учим их водить суда и хорошо платим им за это. Им нравится такая работа. Они остаются при оружии и при рискованном деле, хотя из-за нашей репутации головорезов нас никто не трогает. Пираты докучают мелкоте. Теперь я играю в деле первостепенную роль, потому что доверие — редкий товар. Верность легионеров своему братству означает, что мы можем положиться на них: никто воровать не будет. Это освобождает Р. и меня от необходимости самим мотаться по морю. Р. скупает земельные участки. Мы строим, и я обеспечиваю охрану строительных площадок. Бесконечный поток наличных, поступающих от контрабанды, Р. пускает на то, чтобы спекулировать на рынках золота и валюты. Я ничего не смыслю в этих рынках и туда не суюсь.
      С тех пор как наследница Вулворта Барбара Хаттон поселилась во дворце Сиди Хосни, Р. твердит мне, что Танжер станет новым Cote d'Azur— Лазурным берегом. Он собирается увеличить вложения в землю, чтобы «понастроить отелей для всей этой шушеры, которая налетит сюда в надежде погреть руки на нашем изобилии». Еще Р. сказал мне, что La Rica купила Сиди Хосни за 100 ООО долларов — совершенно невообразимая сумма для всех нас, местных. Каудильо, как теперь называют генерала Франко, предложил 50 000 долларов. Должно быть, сидит теперь в своем дворце Эль-Пардо злой как черт.
       3 сентября 1946 года, Танжер
      П. пришла позировать. Едва открыв дверь, я увидел в ее глазах дерзкий и вместе с тем веселый, насмешливый огонек. Было нестерпимо жарко. Сеанс начался в привычном молчании и продолжался, пока я еще мог сосредоточиться. Потом она встала и принялась расхаживать по комнате, выискивая что-нибудь для себя новенькое. Среди кистей и банок на столе она обнаружила комок гашиша и понюхала его. П. знала, что это такое, но курить, конечно, не курила. Ей захотелось попробовать. Я ни разу не видел ее даже с сигаретой, но набил для нее кальян. Через несколько минут она пожаловалась, что ничего не чувствует. Я посоветовал ей набраться терпения, и тут она слабо застонала, как могла бы, мне кажется, застонать при первой половой близости. Ее взгляд стал отстраненным, словно она погрузилась в себя. Она медленно и чувственно облизнула губы, и мне захотелось прильнуть к ним своими губами. Я ловил кайф и следил за изменением освещенности в комнате. П. сказала: «Я думаю, вам следует нарисовать меня такой, какая я есть на самом деле». Как будто я не пытался сделать это в течение нескольких недель! Вдруг она быстрым плавным движением поднялась, стянула блузку, сбросила на пол юбку, расстегнула и сошвырнула бюстгальтер, спустила панталоны и высвободила из них ноги. Я обомлел. Она стояла передо мной обнаженная — длинные черные волосы рассыпаны по плечам, ладони лежат на ляжках под самым лобком, обрамляя темный курчавый треугольник. Внезапно ее кисти вскинулись к плечам и заскользили вниз — по грудям, по коричневым выпуклостям сосков, затвердевших от ее прикосновения. Кончиками пальцев она обводила контуры своего тела. Мы до того прониклись сладострастием момента, что мне чудилось, будто это мои пальцы. «Вот я какая», — произнесла она. Я схватил угольные карандаши и стопку ватманов. Моя рука стала летать над бумагой, легко, ни на мгновение не зависая. В считанные минуты я успел сделать шесть, семь, восемь рисунков. Заканчивая очередной рисунок, я ронял его на пол. П., обнаженная и бесконечно прекрасная, продолжала держаться с неколебимой уверенностью совершенной женственности, и это именно та таинственная сущность, которую я «вижу» и способен запечатлеть. Потом, как часто случается с курильщиками гашиша, мы сразу перенеслись в другой временной срез. Вот она уже оделась. Вот направилась к выходу, а я все стоял над ворохом изрисованных листов. П. посмотрела на них, потом подняла взгляд на меня. «Теперь ты знаешь», — сказала она. Ее губы коснулись моих, мягкие, как соболий мех, и прохладные, как вода. Молниеносное прикосновение кончика ее языка к моему жило во мне много часов.
       20 сентября 1946 года
      Вернувшись из Таррагоны, я узнал, что П. уехала в Испанию с матерью, у которой там умерла сестра. Доктору неизвестно, когда они вернутся. Я почувствовал горечь потери и, вместе с тем, странную свободу. Вечером зашел Ахмед со своим дружком, и они подняли мне настроение. Это была ночь сплошного торжества гедонизма.
       23 сентября 1946 года
      Я показал Карлосу свои сделанные углем «ню». Он потрясен. Он в первый раз высказался о моей работе, произнеся одно слово: «Исключительно». Позже, когда мы вместе покуривали кальян, он добавил: «Я вижу, началась оттепель. Надеюсь, Ахмед и Мухаммед поспособствовали этому». Я сделал вид, будто не понимаю, о чем он говорит. А он пообещал, что пришлет ко мне других. «Не хочу, чтобы вы заскучали». Я промолчал.
       30 октября 1946 года
      По-прежнему никаких известий от П. Теперь и ее отец отбыл в Испанию. Единственный известный мне адрес их возможного местопребывания — Гранада.
      Р. продал участок земли американцу, который хочет соорудить на нем отель. По условиям контракта строительство осуществляем мы. Это наш первый крупный подряд. Я хочу участвовать в разработке проекта, но Р. категорически не позволяет мне смешивать искусство с делом. «Все мое окружение знает тебя как моего консультанта по вопросам безопасности… Я не могу допустить, чтобы ты украшал всякими финтифлюшками фойе».

23