Понедельник, 29 июля 2002 года
 
      Было больше трех часов дня. Фалькон хотел есть. Рамирес ушел обедать, сказав, что Кристина Феррера и Сальвадор Ортега ждут в четвертой комнате для допросов, а Элвира позвонил сообщить, что договорился с директором тюрьмы насчет Алисии Агуадо: она может провести полное психологическое освидетельствование Себастьяна Ортеги.
      — Судебному следователю Кальдерону я тоже звонил, — сказал он. — Думал, стоит напомнить ему про ордер на обыск сейфа. Но он уехал, найти его невозможно, когда вернется, неизвестно, и с ордером он ни хрена не сделал. Buenprovecho.
      Спускаясь в кабинет для допросов, Фалькон позвонил директору тюрьмы, чтобы договориться о времени. Секретарь директора сказала, что можно начать сегодня и лучшее время — между шестью и девятью вечера. Он позвонил Алисии Агуадо, глядя через стеклянную панель двери на лицо Сальвадора Ортеги, договорились на половину седьмого, и Фалькон перезвонил в тюрьму подтвердить встречу в семь часов. День обещал быть долгим. Вышла Кристина Феррера и сказала, что пока агент отдела по борьбе с наркотиками разыскивал Сальвадора Ортегу, она опросила людей вокруг дома, где была квартира Нади. Никто ничего не видел. Даже те, кто видел, как ее увозили, теперь не могли ничего вспомнить. Фалькон пошел к кофейному автомату за тремя стаканами кофе.
      Сальвадор Ортега курил, разглядывая свои желтые пальцы. Он бросал взгляды на Кристину Ферреру, которая сидела рядом. Волосы Сальвадора были всклокочены, редкая бородка и усы портили его довольно приятную внешность. Футболка вылиняла, можно было различить только намек на цвет и надпись «Один миллион убитых». На нем были длинные шорты, голени покрыты болячками.
      Сальвадор непрерывно курил, пока они пили кофе.
      — Когда ты в последний раз говорил с отцом? — спросил Фалькон.
      — Я не разговариваю с отцом. Он не разговаривает со мной.
      — Ты читал последние газеты?
      — Новости в моих обстоятельствах не имеют значения.
      — Ты был в хороших отношениях с твоим дядей Пабло?
      — Да… Он был очень забавным, когда я был маленьким, — сказал Сальвадор. — Это помогало.
      — В чем?
      Сальвадор глубоко затягивался и выпускал дым в потолок.
      — Дядя Пабло был веселым, — сказал он, не отвечая на вопрос. — Я общался с ним только в детстве.
      — Ты еще жил дома, когда он привозил Себастьяна, пока сам ездил на гастроли и на съемки? Сколько тебе тогда было лет?
      Губы Сальвадора беззвучно задвигались. Казалось, он резал ими воздух на маленькие ломтики. Феррера похлопала его по плечу:
      — Сальвадор, не бойся, это не допрос. Я сказала тебе по дороге сюда: последствий не будет. Ты не подозреваемый. Мы просто хотим поговорить и выяснить, нельзя ли помочь твоему двоюродному брату.
      — Мне было шестнадцать, — наконец ответил он. — И брату моему никто не поможет.
      — Ты знаешь, что случилось с Себастьяном?
      Рука Сальвадора с сигаретой дрожала. Он кивнул и шумно выдохнул, будто вместе с воздухом хотел избавиться от воспоминаний.
      — Ты употребляешь героин? — переменил тему Фалькон, чтобы на время отвлечь Сальвадора.
      — Да.
      — Как давно?
      — С пятнадцати лет.
      — А до этого?
      — Я курил гашиш лет примерно с десяти, пока он не перестал на меня действовать. Тогда я перешел на героин.
      — Как он действует?
      — Уносит меня от себя самого… туда, где мой разум и тело чувствуют себя как дома.
      — И где это?
      Сальвадор поморгал и метнул взгляд на Фалькона, не готовый к подобным вопросам.
      — Там, где свобода, — сказал он. — То есть нигде.
      — Ты уже кололся героином, когда Себастьян впервые приехал к вам пожить?
      — Да, я помню…
      — Что ты помнишь о Себастьяне?
      — Он был милым ребенком.
      — И все? — спросил Фалькон. — Ты с ним не говорил и не играл? Ведь мать его бросила, отец уехал. Он должен был относиться к тебе как к старшему брату.
      — Когда тебе шестнадцать и ты колешься героином, много времени уходит на добычу денег, — сказал Сальвадор. — Я был слишком занят воровством сумочек у туристов и попытками скрыться от полиции.
      — Почему ты так рано начал курить гашиш?
      — Все его курили. Тогда его можно было купить в баре вместе с кока-колой.
      — Все равно, десять лет — это слишком рано.
      — Вероятно, я был несчастлив, — неуверенно улыбнулся Сальвадор.
      — Из-за домашних неприятностей?
      — Мой отец был очень строгим, — сказал Сальвадор. — Он нас бил.
      — Что значит «нас»? Тебя и твою сестру?
      — Не сестру… Она его не интересовала.
      — Не интересовала? — переспросил Фалькон. Сальвадор раздавил сигарету и зажал руки коленями.
      — Слушайте, — обиделся он. — Я не люблю… оскорблений.
      — Я просто хотел точнее понять, о чем ты говоришь, вот и все, — объяснил Фалькон.
      — Она могла делать что угодно — я это имел в виду.
      — Тогда кто такие «мы», когда ты говоришь, что он «вас» бил?
      — Мои друзья, — ответил Сальвадор, дернув плечом.
      — А что говорили родители твоих друзей, когда твой отец бил их детей?
      — Он всегда обещал, что не расскажет, как плохо они себя вели, так что родителям не сообщали.
      Фалькон посмотрел на Ферреру, та подняла брови и перевела взгляд на Сальвадора. На лбу его выступил пот, хотя кондиционер интенсивно работал.
      — Когда была последняя доза? — спросил Фалькон.
      — Я в порядке, — ответил он.
      — У меня для тебя печальные новости.
      — Я уже в печали, — сказал Сальвадор. — Вы не сможете опечалить меня еще больше.
      — Твой дядя Пабло умер в субботу утром. Покончил с собой.
      Кристина Феррера прикурила и протянула Сальвадору сигарету. Он согнулся и уперся лбом в край стола. Его спина тряслась. Минуту спустя он выпрямился. По лицу текли слезы. Он их вытер. Увидел сигарету, затянулся, проглотив дым.
      — Я спрошу тебя еще раз: ты был в хороших отношениях со своим дядей Пабло?
      На этот раз Сальвадор кивнул.
      — Ты часто с ним виделся?
      — Несколько раз в месяц. У нас была сделка. Он дает мне деньги на героин, если я себя контролирую. Он не хотел, чтобы я воровал и снова попал в тюрьму.
      — Сколько это продолжалось?
      — Последние три года, с тех пор, как я вышел, и перед тем, как меня упекли.
      — Тебя ведь посадили за торговлю наркотиками?
      — Да, но я не торговал. Я просто попался, имея при себе слишком много героина. Поэтому получил только четыре года.
      — Пабло в тебе разочаровался?
      — Он единственный раз на меня разозлился, когда я украл что-то из его коллекции, — сказал Сальвадор. — Это был обыкновенный рисунок, какие-то пятна на бумаге. Я продал его за двадцать тысяч песет — цена дозы. Пабло сказал, он стоил три сотни долларов.
      — Так говоришь, Пабло разозлился?
      — Он был в ярости. Но, знаете, он меня даже не ударил, хотя по меркам моего отца был вправе содрать с меня кожу заживо.
      — И после этого вы заключили сделку?
      — Как только он остыл и получил назад рисунок.
      — Как часто ты в то время видел Себастьяна?
      — Довольно часто, когда Себастьян начал учиться в Академии художеств. Потом мы какое-то время не виделись, пока я не узнал, что Пабло купил ему квартирку на улице Иисуса Всесильного. Я ходил туда, чтобы убраться с улицы и уколоться. Когда Пабло узнал, он внес еще один пункт в наше соглашение. Мне пришлось пообещать не встречаться с Себастьяном, пока я не завяжу. Пабло сказал, у Себастьяна и так с психикой не в порядке и он не хотел бы добавлять к проблеме наркотики.
      — Ты выполнил обещание?
      — Да Себастьян никогда не интересовался наркотиками. У него были свои способы отгораживаться от мира.
      — Какие, например?
      — Он называл это «бегством к невинности и красоте». У него в квартире была комната, куда не доходили свет и звуки. Я обычно там кололся. Он нарисовал на потолке точки светящейся краской. Ты словно был окутан бархатистой ночью. Он лежал там, слушал свою музыку и записи стихов, которые сам начитывал.
      — Когда он обустроил эту комнату?
      — Как только Пабло купил квартиру… пять или шесть лет назад.
      — Почему Пабло купил ему эту квартиру?
      — Вместе им жилось непросто. Они воевали… словесно. Потом переставали разговаривать друг с другом.
      — Пабло когда-нибудь бил Себастьяна?
      — Ни разу не слышал.
      — А твой отец?
      Молчание.
      — Я имею в виду, когда он жил в вашей семье, — сказал Фалькон.
      Казалось, Сальвадор стал задыхаться. Феррера встала сзади и успокаивала его, положив руки на плечи.
      — Ты хотел бы помочь Себастьяну? — спросил Фалькон.
      Сальвадор кивнул.
      — Здесь нечего стыдиться, — сказал Фалькон. — Все, что ты скажешь, будет использовано только в помощь Себастьяну.
      — Есть, чего стыдиться, — чуть не выкрикнул он неожиданно зло, ударив себя в грудь.
      — Мы здесь не затем, чтобы тебя осуждать. Это не суд моралистов, — сказала Феррера. — Всякое случается с нами в юности, и мы никак не можем…
      — С тобой-то что случилось? — повысил голос Сальвадор, отстраняясь от ее рук. — Какого хрена с тобой хоть раз случилось? Ты долбаная полицейская баба. Ничего никогда с тобой не случалось. Ты знать не знаешь, что происходит в этой жизни. Ты из благополучного мира. Я это чую, как запах твоего мыла. Ты покидаешь благополучный мир и только мимоходом касаешься поверхности среды, в которой мы живем. Ловишь людей за их мелкие грешки. Ты понятия не имеешь, каково оно — с той стороны.
      Феррера отошла от него. Сначала Фалькон подумал, что она потрясена, обижена, но она просто подчеркивала свое присутствие. Она что-то говорила Сальвадору своим молчанием, и он не мог поднять на нее глаз. Атмосфера в комнате для допросов не накалилась бы так, разденься она догола.
      — Из-за моей работы и моего вида ты решил, что со мной никогда ничего не случалось?
      — Ну давай, — издевательским голосом начал Сальвадор, подначивая ее, — расскажи, что с тобой стряслось, крошка полицейский!
      Феррера молчала некоторое время, взвешивая ответ в уме.
      — Я не обязана с тобой делиться, — заговорила она. — И мне не хотелось бы посвящать в это своего начальника. Но тебе я расскажу, потому что ты должен знать, какие постыдные вещи случаются с другими, даже с крошками полицейскими, и что они способны об этом говорить, и люди их не осудят. Сальвадор, ты меня слушаешь?
      Их взгляды встретились, и он кивнул.
      — Прежде чем прийти в полицию, я была послушницей. Это старший инспектор про меня знает. Еще он знает, что я встретила мужчину и забеременела. Я оставила монастырь и вышла замуж. Но есть еще кое-что, чего он не знает, чего я очень стыжусь, и мне будет дорого стоить рассказать об этом при нем.
      Сальвадор не отвечал. Звенящее молчание повисло в комнате. Феррера набрала в грудь воздуха. Фалькон сомневался, что хочет это услышать, но было слишком поздно — она приняла решение.
      — Я родом из Кадиса. Это портовый город, населенный грубыми людьми. Жила с матерью. Даже она не знала, что я познакомилась с мужчиной. Я собиралась рассказать монахиням, что произошло в моей жизни, и решила, что сначала пойду к любимому мужчине и поговорю с ним. Я все еще была девственницей, верила в святость брака и считала, что должна прийти к нему нетронутой. Когда в ту ночь я шла к своему возлюбленному, на меня напали двое мужчин и изнасиловали. Все произошло очень быстро. Я не сопротивлялась. Я была унизительно слабой и маленькой в их руках. За десять минут они сделали, что хотели. Я добрела назад, в квартиру матери. Она уже спала. Я приняла душ и легла в постель, дрожащая и раздавленная. Проснулась в надежде, что это был дурной сон, но все тело болело, и стыд переполнял меня. Через неделю, когда зажили синяки, я легла в постель с возлюбленным. На следующий день сообщила монахиням, что ухожу. Я до сих пор не уверена, кто отец моего первенца.
      Феррера нащупала стул и рухнула на него, так что он покачнулся. Она выглядела обессиленной.
      Сальвадор отвел взгляд от ее глаз и уставился на сигарету в своей руке — рука дрожала.
      — Причина, по которой я больше не вижусь с отцом, в том, что я его ненавижу, — тихо начал он. — Я ненавижу его такой лютой ненавистью, что боюсь, что при встрече убью его. Я ненавижу его потому, что он предал меня, разрушил самое святое, что есть у людей — доверие между ребенком и родителем. Он бил меня, чтобы я боялся. Чтобы я даже думать не мог рассказать кому-нибудь, что он со мной делал. Он бил меня, потому что знал, что слухи о побоях разойдутся по соседям и все дети тоже будут его бояться. И когда дети приходили в дом, он был с ними таким добрым, что они позволяли делать все, что он хотел, но не смели болтать. Собственный отец издевался надо мной, пока мне не исполнилось двенадцать. Тогда все прекратилось. Я думал, что смогу с этим справиться. Я думал, что смогу забыть свое детство, очиститься от него и начать другую жизнь. Наверное, это было возможно. Но потом дядя Пабло привел в дом Себастьяна. И это мой позор. Поэтому я такой. Потому что не сказал ни слова, когда отец делал с Себастьяном то же самое. Я должен был защитить его. Я должен был, как вы говорили, стать ему старшим братом. Но я им не был. Я был трусом. И я видел, как его погубили.
      Они будто очнулись через несколько минут: гудела одна из лампочек, жужжал магнитофон.
      — Когда ты в последний раз видел дядю Пабло? — спросил Фалькон.
      — В пятницу утром, всего полчаса. Он дал мне денег. Мы поговорили. Он спросил, не знаю ли я, почему Себастьян держал у себя мальчика. Я знал, к чему он подводит, чего хочет от меня. Но я не мог сказать ему то, что рассказал сейчас вам. Я не мог признаться в своем малодушии отцу Себастьяна, моему дяде, который так мне помог. Думаю, он уже сам догадался или все время знал, но не мог поверить в такое о своем брате. Он ждал от меня подтверждения. Я должен был найти силы и сказать ему, но не смог. В конце разговора он обнял меня и поцеловал в макушку. Он не делал так с тех пор, как я был маленьким мальчиком. Я расплакался, уткнувшись в его рубашку. Мы дошли до двери квартиры, он погладил меня по лицу и сказал: «Не суди отца слишком строго. Ему трудно жилось. Когда мы были детьми, его били за нас обоих. Он был стойким маленьким паршивцем. Все терпел молча».
      — А ты знаешь, почему Себастьян сделал то, что сделал? — спросил Фалькон.
      — Нет. Я перед этим некоторое время его не видел. Соглашение, помните? Когда тебе верят, стараешься не разрушать доверие.
      — Тебя удивило преступление Себастьяна?
      — Я не мог поверить. Не понимал, что могло произойти в его голове за те годы, что мы не виделись. Это противоречило всему, что я о нем знал.
      — Еще два вопроса, — сказал Фалькон, выключая магнитофон. — И все на этом. Я просил психолога поговорить с Себастьяном, постараться понять, сможем ли мы достучаться до него. Если бы я мог прокрутить запись твоего рассказа, это могло бы помочь. Она будет единственной, кто это услышит, и, возможно, захочет поговорить с тобой или каким-то образом привлечь тебя к помощи Себастьяну.
      — Без проблем, — ответил Сальвадор.
      — Следующий вопрос посложнее, — продолжил Фалькон. — Твой отец совершал очень скверные поступки…
      — Нет, — отрезал Сальвадор, лицо его окаменело. — Вы не можете меня заставить.
 
      По пути в Сан-Пабло Фалькон сидел сзади вместе с Сальвадором и договаривался, каким образом с ним связаться, если Алисии понадобится помощь. Он также упомянул, что Пабло оставил ему кое-что по завещанию, и велел позвонить адвокату.
      Они высадили Сальвадора на окраине района. Феррера расцеловала его в обе щеки. Фалькон пересел вперед. Они проводили его взглядом: развязавшийся шнурок разбитых кроссовок хлестал по тонким икрам.
      — Тебе необязательно было это делать, — заметил Фалькон, пока Феррера разворачивала машину.
      — Целовать Сальвадора? — спросила она. — Это меньшее, чего он заслуживает.
      — Я имел в виду, не нужно было рассказывать о себе, чтобы заставить его говорить, — сказал Фалькон. — Становиться монахиней, следовать этому призванию, это, в моем представлении, процесс покаяния и очищения перед Господом. Работа в полиции — тоже призвание, но здесь нет Господа, перед которым нужно каяться.
      — Старший инспектор мне кажется недосягаемым, как Господь Бог, — улыбаясь, ответила она. — Но мой рассказ — только репетиция перед настоящим испытанием. Я еще должна поделиться с мужем.

       Понедельник, 29 июля 2002 года
 
      Фалькон проснулся после сиесты и прихлопнул кнопку будильника. Он лежал в затемненной комнате, задыхаясь, будто только что вынырнул со дна глубокого озера, когда легкие уже готовы были разорваться. Что-то изменилось в его сознании. То, что прежде было смутной неприязнью к Игнасио Ортеге, теперь приобрело форму и превратилось в непреклонное решение — посадить растлителя детей в тюрьму на самый долгий срок. Он наслаждался гневом, точно как Феррера, когда, став полицейским, она впервые шла по улицам Кадиса в надежде найти двух ублюдков, надругавшихся над ней.
      Фалькон принял душ, вспоминая Игнасио Ортегу: его заученное вранье во время первой встречи, непринужденное сообщение полуправды. Фалькон думал, не с зависти ли все началось — «Я был простым электриком, а он — знаменитым актером». Два человека с одинаково жестоким детством, один стал актером, спасался, играя роли, а другой, безвестный и переполненный ненавистью, осквернял детскую невинность. Быть может, это некий вид психологической компенсации?
      Одеваясь, Фалькон вспомнил вопрос, возникший у него в разговоре с Рамиресом, про имена в записной книжке Веги. Там был только один Ортега, без имени. Он поехал в управление, принес из комнаты для хранения улик записную книжку. Память не подвела, инициалов нет, а номер мобильного телефона принадлежит Игнасио Ортеге. И еще одно. Фалькон позвонил Карлосу Васкесу:
      — Кого привлекала фирма «Вега Конструксьонс» для установки в зданиях систем кондиционирования?
      — Объявлялся тендер, — сказал Васкес. — В городе четыре или пять компаний, конкурирующих друг с другом.
      — Какая-нибудь из компаний выигрывала больше тендеров, чем другие?
      — Я бы сказал, процентов семьдесят работы выполняла севильская «Айр Акондисионадо Сентрал». Ею управляет человек по имени Игнасио Ортега, который назначает слишком высокую цену, только если не может справиться с работой.
      Фалькон позвонил в «Вега Конструксьонс» и спросил Марти Крагмэна, того еще не было. Крагмэн ответил по мобильному. Судя по звуку, он ехал по оживленной трассе. Сигнал был слабый.
      — Инспектор, я не должен с вами говорить, не забыли? — радостно сказал он. — Я пока не общался с нашими неприветливыми восточными друзьями.
      — Всего один вопрос по русским проектам: кого вы наняли по итогам тендера на установку кондиционеров?
      — Я не нанимал, — ответил Крагмэн. — Рафаэль велел привлечь компанию «Айр Акондисионадо Сентрал» — ААС.
      — Вы не рассматривали предложения конкурентов?
      — Он сказал, что уже утвердил эту.
      — Что вы об этом думаете?
      — Обычно это означает, что мы чем-то обязаны фирме. Возможно, они сделали какую-то другую работу очень дешево.
      — Вы знаете Игнасио Ортегу из ААС?
      — Конечно, я с ним встречался. Он много работал на компанию. Надежный человек, — сказал Крагмэн. — Он имеет отношение к Пабло?
      — Они братья.
      — Непохоже.
      — Что вы можете сказать об отношениях Игнасио и сеньора Веги?
      — Ничего.
      — Они были близкими знакомыми?
      — Инспектор, я сказал вам… — начал Крагмэн, сигнал стал пропадать, и Фалькон не расслышал конец фразы.
      — Можем мы поговорить об этом с глазу на глаз? — прокричал он в трубку, больше думая о том, что предполагал о Крагмэне Гусман.
      — Это ничего не изменит, — тоже повысил голос Крагмэн. — В любом случае я сейчас занят.
      — Где вы? Я приеду. Выпьем пива перед ужином.
      — Инспектор, теперь вы меня любите. Чем я это заслужил?
      — Я просто хочу поговорить! — продолжал кричать Фалькон.
      — Я же сказал, русские со мной пока не связывались.
      — Речь не о русских.
      — Тогда о чем же?
      — Скорее об американцах.
      — Начинаю тосковать по временам холодной войны, — сказал Крагмэн. — Интересно получилось: русские в качестве бандитов стали силой куда более действенной, чем когда-либо были в качестве коммунистов.
      Сигнал пропал. Фалькон перезвонил: абонент не доступен. Рамирес просунул голову в кабинет. Фалькон пригласил его войти и вкратце рассказал про Игнасио Ортегу и Сальвадора. Рамирес сидел и слушал, открыв рот. Прежде чем он смог задать вопрос, Фалькон успел пересказать беседу с Гусманом, Рамирес полуприкрыл глаза.
      — Твою мать! — ругнулся он через некоторое время. — Ты говорил об этом с Крагмэном?
      — У меня только что сорвался звонок на его мобильный. Я обязательно должен встретиться с ним, если собираюсь обсуждать деятельность ЦРУ.
      — Я в это не верю, — заявил Рамирес. — Думаю, Вирхилио Гусман живет в выдуманном мире теорий заговоров. Мы в Севилье, а не в Бильбао. Он сдвинулся на слежке за террористами ЕТА и гражданской гвардией.
      — Брось, Хосе Луис, он профессионал.
      — Как и Альберто Монтес. По-моему, — сказал Рамирес, покрутив пальцем у виска, — парень не в себе.
      — Это вывод, основанный на наблюдениях, или просто интуиция подсказывает? — спросил Фалькон. — А как же теория Гусмана по поводу клочка бумаги в руке Веги? Тоже чушь?
      — Нет, это похоже на правду. Мне нравится. Нас это не спасает, но мне нравится, — ответил Рамирес.
      — Может, и не спасает, но помогает сузить круг поисков для ФБР. От них пока ничего?
      Рамирес отрицательно покачал головой.
      — Я хочу найти Крагмэна, — сказал Фалькон.
      — Похоже, ты начинаешь склоняться к мысли, что Вегу убил он.
      — Я стараюсь размышлять непредвзято. У него была возможность при условии, что Вега впустил бы его в дом в такую рань. А теперь у нас есть вероятный мотив, даже если ты считаешь его вымыслом Гусмана, — объяснил Фалькон. — Кроме того, я волнуюсь за Крагмэна. Когда я зашел к нему после нашей беседы с Дорадо, он выглядел как-то странно. Выглядывал в окно, разглядывал что-то в бинокль.
      — Видимо, пытался разглядеть, не трахает ли его жена судебного следователя Кальдерона. Как раз поэтому мы сидим без ордера на обыск.
      — Так ты все же считаешь, что Вега вел некую «деятельность»? — спросил Рамиреса Фалькон. — И что мы можем найти в банковском сейфе что-то важное для подтверждения этой версии? Ты не думаешь, что Крагмэн…
      — Я бы ни за каким чертом не использовал Крагмэна, не говоря уже о «деятельности», — сказал Рамирес. — Он непредсказуем. Но если ты дашь мне номер его мобильного, я попрошу ребят в телефонном центре им заняться; если ответит, мы его проследим.
      — Расследование по Монтесу движется?
      — Мы еще ждем, что Элвира выделит нам еще пару рук. И ног, — усмехнулся Рамирес.
      — Адвокат сказал, где находится участок земли, который он внес в список имущества в завещании Монтеса?
      — Да, я свяжусь с мэрией Арасены, чтобы проверить, шло ли строительство на том участке.
      — Это ведь в горах, так?
      Зазвонил телефон, ответил Рамирес, послушал, сказал, что Фалькон выехал, и положил трубку.
      — Алисия Агуадо, — сообщил он.
      — Я хочу, чтобы ты проверил, где именно был Игнасио Ортега в ночь убийства Рафаэля Веги.
      — Я думал, он был на побережье.
      — Надо знать, а не думать. Я связывался с ним по мобильному. Мы его как следует еще не проверяли.
      Фалькон поехал на улицу Видрио, застрял на светофоре, нервничая, барабанил пальцами по рулевому колесу. Он испытывал чувство, что все действия и события предопределены, и ощущал обреченность. За окном автомобиля безжалостная жара наваливалась на измученный город.
      По пути в тюрьму он включил Алисии Агуадо запись беседы с Сальвадором Ортегой. Они уже были на стоянке, когда пленка закончилась.
      — Я хотел спросить, даст ли Сальвадор показания против отца, — объяснил Фалькон. — Я не успел задать вопрос, а он уже отказался.
      — Такие, как Игнасио Ортега, сохраняют огромную власть над своими жертвами, и жертвы не перестают бояться растлителя, — сказала Агуадо, когда они вышли из машины.
      Они пошли к тюрьме. Алисия держала Фалькона за руку.
      — Я говорила с моим другом, который работает в тюрьме, — продолжала она. — Он обследует проблемных заключенных. Правда, его не было, когда Себастьян попросился в одиночную камеру, но он слышал об этом случае. Себастьян вел себя разумно, дружелюбно, был спокоен. Понимаю, это ни о чем не говорит. Друг сказал кое-что любопытное: все считали, что Себастьян не только был счастлив оказаться в одиночке, он почувствовал там облегчение.
      — Потому что отделен от сокамерников?
      — Он не уверен. Просто сказал, что Себастьян чувствовал облегчение, — ответила она. — И, кстати, я бы хотела разговаривать с ним наедине. Но если есть комната, откуда можно наблюдать, неплохо, чтобы ты увидел сеанс.