Воскресенье, 28 июля 2002 года
 
      Утром Фалькона разбудил звонок Игнасио Ортеги. С ним наконец-то удалось связаться поздно вечером, и теперь он приехал в Севилью. Игнасио хотел побывать в доме брата. Встречу назначили в полдень.
      Фалькон и Консуэло позавтракали яичницей по-деревенски. Она до сих пор была потрясена известием о смерти Пабло Ортеги. По местному радио описали в подробностях его самоубийство, затем перешли к лесному пожару, который начался прошлой ночью, а теперь вышел из-под контроля возле городка Альмонастер-ла-Реаль в Сьерра-де-Арасена. Консуэло выключила радио, и без того воскресенье началось не слишком удачно.
      В полдень Фалькон пересек улицу, вошел в сад Пабло Ортеги и открыл дом. Он включил кондиционер, запер дверь в комнату, где умер актер, и затолкал под нее мокрое полотенце, стараясь приглушить ужасный запах. Поискал в холодильнике пиво.
      Приехал Игнасио и постучал в раздвижную дверь. Они обменялись рукопожатием. Игнасио выглядел чуть моложе брата. Фалькон отметил, что Игнасио не совершил распространенной ошибки, пытаясь скрыть лысину, зачесывая все еще темные волосы с одной стороны на другую, хотя возможно, эта мысль приходила ему в голову. Он был более худым и подтянутым, чем брат, но взгляд стороннего наблюдателя вряд ли выделил его из толпы. Фалькон понял, почему Игнасио просил брата присутствовать вместе с ним на деловых приемах, — ему позарез было нужно одолжить немного шарма.
      Ортега извинился за испорченное воскресенье, но он чувствовал, что должен увидеть место, где умер брат. Фалькон сказал, что будет занят на следующий день, упомянул про опознание тела и место, где оно пройдет. Договорились о времени. Фалькон предложил выпить, они открыли литровую бутылку «Крускампо» из холодильника. От пива Игнасио расклеился — вытирал слезы, уставясь в пол.
      — Вы были близки? — спросил старший инспектор.
      — Пабло был моим единственным братом, — сказал Игнасио. — Но мы не часто виделись. Он был известным человеком, ездил по миру, а я продавал и устанавливал кондиционеры. Наши пути не часто пересекались.
      — Должно быть, вы стали чаще встречаться после суда над Себастьяном. Пабло был меньше занят, и с домом возникли проблемы.
      — Верно, — ответил Ортега, доставая пачку «Дукадос» и прикуривая сигарету. — У него настали трудные времена, и я старался помочь, чем мог. На днях направил сюда человека. Не могу поверить… Так странно, что его нет.
      — Вчера я был в тюрьме у Себастьяна, — сказал Фалькон.
      Игнасио поднял глаза, наполненные слезами, как будто ожидая продолжения.
      — У них были сложные отношения. У отца с сыном, — пояснил он.
      — А причина?
      — Наш с ним отец… он был очень сложным человеком.
      — В каком смысле?
      — У него была трудная жизнь, — попытался объяснить Игнасио. — Мы точно не знаем, что с ним случилось, а он никогда ни о чем не рассказывал. Мама сказала только, что во время гражданской войны их деревня оказалась на пути националистов, и марокканцы творили с людьми жуткие вещи. Худшее, что они сделали для нас с Пабло, это позволили ему выжить.
      — Пабло был старшим?
      — Наши родители поженились в тот год, когда закончилась война, год спустя родился Пабло.
      — А вы?
      — Я — в сорок четвертом, — ответил Игнасио.
      — Трудные времена.
      — Мы жили в нищете, но так жили все. Так что это не объясняет, почему отец обходился с нами так жестоко. Пабло всегда доставалось больше всех. Он говорил, что именно годы общения с отцом сделали из него актера. Счастливым наше детство не назовешь. Пабло говорил, что именно поэтому не хотел заводить детей.
      — Но у него есть сын, — заметил Фалькон. — А у вас?
      — У меня двое детей… уже взрослые, — ответил Игнасио.
      — Они живут в Севилье?
      — Дочь вышла замуж и живет в Калифорнии. Сын… все еще здесь.
      — Он работает с вами?
      — Нет. — Игнасио поджал губы, отвергая такую возможность.
      — Чем он занимается? — спросил Фалькон больше из вежливости, чем из любопытства.
      — Он что-то покупает и продает… Не знаю, что именно.
      — Хотите сказать, что нечасто видитесь?
      — У него своя жизнь, свои друзья. Думаю, мой образ жизни вызывает у него протест… Он против респектабельности или… не знаю.
      — А что вы можете сказать об отношениях Пабло и Себастьяна? На них повлиял тот факт, что Пабло не хотел иметь детей?
      — Почему вы спрашиваете? — спросил Игнасио, косясь из-за своего стакана с пивом. — Что-то не так? Есть какие-то сомнения насчет того, что здесь случилось?
      — Не что, а почему случилось, — сказал Фалькон. — Нас интересует, что подтолкнуло вашего брата к самоубийству. Это может иметь значение для другого дела.
      — Что вы имеете в виду?
      — Расследование смерти его соседа.
      — А, да, читал заметку в «Севильском вестнике».
      — Вы были знакомы с Вегой?
      — Я… я знал его, — ответил Игнасио не сразу, запинаясь, словно не испытывал большого желания признаваться. — В статье высказывались какие-то сомнения по поводу случившегося… Но я не понимаю, как смерть Пабло может быть связана с этим делом.
      — Пабло тоже его знал, и познакомили их вы.
      — Да, вы правы, Пабло иногда ходил со мной на приемы в те годы, когда я только начинал свое дело, — объяснил Ортега. — А почему вы думаете, что самоубийство Пабло связано со смертью Рафаэля и Лусии Веги?
      — Я пока смотрю на это больше как на странное совпадение, — сказал Фалькон. — Три человека умерли за несколько дней в небольшом районе. Это странно. Может быть, одна смерть приблизила другую? Что давило на Пабло, подталкивая его к концу?
      — Не знаю, а что касается Рафаэля и его жены — могу вас уверить, что Пабло был совершенно не способен на насилие, он не мог убить и цыпленка. Одно из зверств нашего папаши — он заставлял Пабло это делать.
      — Постарайтесь хотя бы предположить, что могло вызвать роковое решение вашего брата?
      — А что, он не оставил письма? — поинтересовался Игнасио.
      — Даже два. Так вышло, что мы с ним договорились встретиться вчера утром. Он хотел, чтобы его тело первым обнаружил профессионал. Так что одно письмо предназначалось мне, а второе — короткое — Себастьяну.
      — А мне ничего? — спросил озадаченный Игнасио. — Что он написал Себастьяну?
      — Что сожалеет и просит прощения, — ответил Фалькон. — Не знаете, о чем это он?
      Игнасио закашлялся, подавляя чуть было не вырвавшиеся рыдания. Он прижал стакан с пивом ко лбу, как будто пытался вдавить его в голову. Потом взял себя в руки, опустил голову, придумывая правдоподобный ответ.
      — Вероятно, он жалел, что не смог дать сыну достаточно любви, — объяснил Игнасио. — Сложности в отношениях с сыновьями — наследство нашего отца. Я ведь тоже своего упустил. Пабло говорил, что это как проклятье, — передается из поколения в поколение.
      — У него была теория на этот счет?
      — Да. Он за свою жизнь начитался книг и пьес, так что у него водились всякие заумные мысли. Он говорил, что у мужчин сохранилось атавистическое стремление — сохранять ауру некой загадочности, которую не способны до конца постичь их сыновья; это единственный способ удержать власть в племени и семье. Проявление любви ослабляет эту позицию, так что отцы инстинктивно агрессивны.
      — Интересно, — сказал Фалькон. — Но это уводит нас от темы. Хотя для моей работы не всегда важно, почему человек покончил жизнь самоубийством, однако в этом случае я хочу понять.
      — Я тоже, — подтвердил Игнасио. — Всегда чувствуешь вину, когда такое происходит.
      — Поэтому мне приходится задавать личные вопросы, — продолжил Фалькон. — Что вы знаете об отношениях Пабло с женой, матерью Себастьяна? Он, кстати, не был раньше женат?
      — Нет. Глория была его единственной женой.
      — Когда они поженились?
      — В семьдесят пятом.
      — Пабло было уже тридцать пять.
      — Да, он долго не решался, — вздохнул Игнасио. — Но вы знаете, театр, кино, актрисы — это образ жизни.
      — Значит, до Глории у него было много подружек?
      Игнасио потер прорастающую щетину — Фалькон отчетливо расслышал шуршание, — бросил взгляд на старшего инспектора и моментально отвел глаза. Это длилось долю секунды, но беспокойство Фалькона усилилось: брат актера приехал сюда не Пабло оплакивать и не помогать Фалькону, а выяснить, как много тот знает. Фалькону не давала покоя мысль, что Пабло не оставил брату даже записки.
      — Было несколько, — наконец ответил Игнасио. — Я уже говорил, что наши пути не часто пересекались. Я был простым электриком, а он известным актером.
      — Как Глория убедила его завести ребенка?
      — Никак. Просто забеременела.
      — Вы знаете, почему она бросила Пабло?
      — Она была маленькой шлюхой, — сказал Игнасио, злобно скривив тонкие губы. — Трахалась направо и налево и сбежала из страны за тем, кто трахал ее как она хотела.
      — Это ваши собственные наблюдения?
      — Мои, моей жены, брата. Любой, кто встречал Глорию, видел, кто она такая. Моя жена заметила это с первого дня. Этой женщине не следовало выходить замуж, и она это доказала, когда бросила Пабло… и Себастьяна.
      — Пабло сам растил сына?
      — Он часто уезжал, так что почти все время Себастьян жил в нашей семье.
      — Ваши дети одного с ним возраста?
      — Я рано женился, так что они на восемь и десять лет старше, — ответил Игнасио.
      — Значит, после ухода Глории большую часть времени вы были Себастьяну вместо отца.
      Игнасио кивнул, отхлебнул пива и прикурил еще одну сигарету.
      — Это было двадцать лет назад. Что происходило в то время в личной жизни Пабло? — спросил Фалькон.
      — Я видел его фотографии с женщинами в журнале «Ола!», но ни с одной из них он не встречался. После побега Глории он приходил к нам всегда один, — сказал Игнасио. — Инспектор, к чему так много вопросов о женщинах?
      — Неудачный роман может довести до самоубийства или, например, вероятность публичного позора.
      — Или финансовый крах, или вот такой конец великой карьеры. — Игнасио показал на комнату с лопнувшей канализацией. — А может, когда все это накопилось в человеке, которого вот-вот ждет пенсия, возможно, болезнь и, безусловно, смерть.
      — Вас удивило, что он покончил с собой?
      — Да. Пабло за последнее время многое пережил: суд над сыном, переезд, проблемы с этим домом, закат карьеры, — но он со всем этим справлялся. Пабло был человеком с гибкой психикой. Он не вынес бы отцовских побоев, не будь у него запаса прочности. Не могу представить, что могло его толкнуть на столь решительный шаг.
      — Сложный вопрос, — сказал Фалькон. — А не было ли у вас повода сомневаться в сексуальной ориентации брата?
      — Нет, не было, — отрезал Игнасио. — Не забывайте, он был публичной фигурой, за ним охотились журналисты. Они были бы счастливы поведать миру, что Пабло Ортега maricуn.
      — Но если что-то вроде этого должно было вот-вот раскрыться, по-вашему, он смог бы это вынести? Или это могло стать последней каплей с учетом остальных проблем?
      — Вы так и не сказали, как он это сделал, — ушел от ответа Игнасио.
      Фалькон выложил ему ужасные подробности. Тело Игнасио вздрагивало от избытка эмоций, черты лица исказило непритворное горе. Он спрятал лицо в ладони, не замечая, что сигарета жжет ему пальцы.
      — Пабло когда-нибудь показывал вам свою коллекцию? — спросил Фалькон, пытаясь хоть немного отвлечь его от страданий.
      — Да, но я не особенно интересовался этой ерундой.
      — Вот это вы когда-нибудь видели? — спросил Фалькон, вытаскивая индийскую эротическую миниатюру из-за пейзажа Франсиско Фалькона.
      — Ого! — с долей восхищения воскликнул Игнасио. — Я бы не отказался, но нет… Вам это ничего не доказывает?
      — Но это единственная картина с изображением женщины, — возразил Фалькон, думая, что пошел по ложному пути.
      — А на той картине, — вглядевшись, сказал Игнасио, — стоит ваше имя — Фалькон.
      Инспектор понял, что Игнасио вспомнил его историю. Вот черт, это может загубить весь допрос!
      — Да-да, точно, Пабло мне рассказывал про это дело, — продолжал Игнасио. — Он лично знал Франсиско Фалькона… Художник оказался голубым. А вы, старший инспектор, если я правильно понял, его сын.
      — Он не был моим отцом.
      — Ну, ясно. Вы ведь поэтому думаете, что Пабло голубой? Потому что ваш отец был таким. Вы думаете, что они…
      — Он не был мне отцом, — повторил Фалькон, — и я так совсем не думаю. Это только гипотеза.
      — Чушь. Потом вы скажете, что Рафаэль тоже был из этих, и у них были «отношения», и он не смог пережить…
      — Вы удивлены, что Пабло не оставил вам записки? — спросил Фалькон, пытаясь взять ситуацию в свои руки и в то же время желая уколоть Игнасио.
      — Да…
      — Когда вы разговаривали в последний раз?
      — Незадолго до того, как я уехал в отпуск, — ответил Игнасио. — Я хотел узнать, не начал ли он ремонт, у меня был на примете человек, который мог бы починить коллектор за меньшие деньги.
      — Когда мы отдали Себастьяну письмо отца, он сбросил его со стола, как будто не хотел даже дотрагиваться. У него была истерика, и его пришлось увезти в камеру на каталке, — поделился Фалькон. — Вы сказали, что были ему как отец, можете объяснить такую реакцию? Похоже, он презирает Пабло и все же потрясен его смертью.
      — Не могу прибавить ничего к тому, что уже сказал. Себастьян был очень сложным мальчиком, вот и все. Когда мать его бросила, лучше не стало. Наверное, плохо, что отцу приходилось так часто уезжать. Я не готов объяснять подобные вещи.
      — Вы навещали его в тюрьме?
      — Пабло сказал, что сын никого не хочет видеть. Я попросил жену сходить к нему в надежде, что она сможет с ним поговорить, но и от встречи с ней он тоже отказался.
      — А до того, как он попал в тюрьму? Вы с ним виделись?
      — Да. Он иногда приходил обедать, когда учился в Академии художеств… пока не бросил.
      — Вы знаете почему?
      — Явной причины не было. Просто ему стало неинтересно. Жаль, что так случилось. Пабло говорил, он стал бы неплохим художником.
      — Когда умерла Глория?
      — Году в девяносто пятом — девяносто шестом.
      — Тогда же Себастьян бросил учебу? Ему было около двадцати.
      — Действительно. Я и забыл. Он каждый год с ней виделся с шестнадцати лет. Каждое лето ездил в Америку.
      — Себастьян ведь похож на нее больше, чем на Пабло?
      Игнасио пожал плечами — резкое движение, словно ему досаждала муха — и спросил:
      — Инспектор, а Пабло не упомянул меня в письме?
      — Он попросил сообщить вам о смерти, — сказал Фалькон. — Пабло мог отправить вам письмо по почте. Если так, нам было бы очень интересно ознакомиться с его содержанием.
      Игнасио, все время сидевший на краешке стула, уселся поглубже.
      — Думаю, он еще мог сообщить что-нибудь своему адвокату, — добавил Фалькон. — Не знаете, у какого адвоката он хранил завещание?
      При этом вопросе Игнасио вновь сдвинулся на край стула.
      — У нас один адвокат, Ране Коста, — сказал он, думая о чем-то другом. — Он оформлял сделку на этот дом, уверен: завещание у него.
      — Он не в отпуске?
      — Ране не уедет в отпуск до августа, — ответил Игнасио, встал, поставил стакан на стол и затушил сигарету. — Не возражаете, если я пройду по дому, посмотрю?
      — Комната, где он умер, все еще официально считается местом преступления, туда вам лучше не ходить, — предупредил Фалькон.
      Игнасио вышел. Фалькон подождал и пошел за ним. Игнасио находился в спальне. Через приоткрытую дверь Фалькон увидел, что тот спешно обыскивает комнату: залез под кровать, поднял матрас. Ортега внимательно оглядел комнату — губы сжаты, взгляд пронзительный. Обшарил одежду в шкафу, проверил карманы. Фалькон вернулся и сел на свое место.
      Вскоре они вышли из дома. Фалькон запер дверь и смотрел, как серебристый «мерседес» Игнасио исчезает в жарком воздухе. Он вернулся к Консуэло, та открыла дверь, держа в руке воскресный выпуск газеты «Эль Мундо». Они прошли в гостиную и дружно рухнули на диван.
      — Как Игнасио все воспринял? — спросила она.
      — Ты знаешь Игнасио Ортегу? — ответил Фалькон вопросом на вопрос.
      — Мы встречались на приемах Рауля. Я больше общалась с его женой, чем с ним самим. Он малоинтересный человечек: из низов, без намека на культуру. Учитывая интеллектуальные способности и талант Пабло, трудно поверить, что они братья.
      — Ты что-нибудь знаешь о его сыне?
      — Знаю, что его зовут Сальвадор и он сидит на героине. Живет где-то в Севилье.
      — Это больше, чем сообщил мне Игнасио.
      — Я узнала из разговора с его женой.
      — Какие у него отношения с женой?
      — Игнасио не назовешь современным человеком. Он из поколения самцов. Жена делает, что ей говорят, — ответила Консуэло. — Она его боится. Если он подходил, когда мы разговаривали, она замолкала.
      — Вообще-то сегодня воскресенье, — вспомнил Фалькон, отмахиваясь от тревог и забот. — Давай попробуем остаток дня про все это не вспоминать.
      — Рада, что ты вернулся, — сказала она, — а то я было собралась впасть в воскресную депрессию. Ты не дал мне почитать про Россию. Вернее, не так. Я включила новости и постаралась перестать думать о России, но вдруг поняла, что смотрю на лесной пожар, — это не помогло. Этот звук! Хавьер, я раньше никогда не слышала, как звучит пожар. Как будто зверь продирается через чащу.
      — Пожар в Сьерра-де-Арасена?
      — Да. Он погубил уже два с половиной гектара леса, и ветер все еще раздувает огонь. Пожарные сказали, это поджог. Непонятно, как можно специально устроить пожар. Что творится с людьми! — посетовала Консуэло.
      — Расскажи, что ты вычитала про Россию. Мне интересно.
      — В журнале в основном статистика.
      — Статистика-то и есть самое ужасное в новостях, — сказал Фалькон. — Думаю, редакторы действуют по поговорке: «Нет сюжета — дай читателям статистику». Они знают, что остальное мы додумаем сами.
      — Ну, слушай, — произнесла она, глядя в газету. — Число внебрачных детей удвоилось в период с тысяча девятьсот семидесятого по девяносто пятый. Значит, к девяносто седьмому году двадцать процентов детей рождались вне брака. Большинство — у матерей-одиночек, которые не могли одновременно зарабатывать на жизнь и растить детей, поэтому они их бросали. В декабре двухтысячного Православная церковь подсчитала, что в России два с половиной миллиона беспризорных детей.
      — Ну конечно, ты одержима детьми, — заметил Фалькон. — От трех своих до всех российских.
      — Единственная приятная новость: уровень рождаемости в России почти самый низкий в мире. Почти. И вот тогда я поняла, почему эту статью напечатали в испанской газете: потому что единственная страна, где уровень рождаемости ниже, чем в России…
      — … это Испания, — закончил за нее Фалькон.
      — Вот поэтому ты как раз вовремя, — улыбнулась Консуэло. — Ты прервал мои воскресные размышления о том, что весь мир катится в пропасть.
      — Могу предложить выход из этого всемирного кризиса.
      — Докладывай.
      — Манзанилья. Купание. Паэлья. И долгая сиеста — до самого понедельника.
 
      Он проснулся среди ночи, встревоженный ярким сном. Он шел по тропинке в чаще леса. Навстречу ему шли двое детей, мальчик и девочка, лет двенадцати. Фалькон знал, что они брат и сестра. Между ними — птица-тотем в страшной маске. Когда они поравнялись, птица произнесла: «Мне нужны эти две жизни». На лицах детей читался невыносимый страх, а Фалькон знал, что не в силах помочь. Ему казалось, что его разбудил сон, пока он не понял, что внизу работает телевизор: кто-то говорил по-английски. Консуэло спала рядом.
      Отсвет телевизора мерцал в темноте, когда Фалькон вошел в гостиную и выключил его с помощью пульта. Пульт был теплый, и он заметил, что дверь, ведущая к бассейну, приоткрыта на полметра.
      Он включил свет. По лестнице спустилась полусонная Консуэло.
      — Что такое?
      — Телевизор был включен, — сказал Фалькон. — Мы оставили дверь открытой?
      Вдруг глаза Консуэло широко раскрылись. Она протянула руку и вскрикнула, как будто увидела что-то страшное.
      Он посмотрел, куда она показывала. На кофейном столике стояла фотография детей. Кто-то перечеркнул ее большим красным крестом.

       Понедельник, 29 июля 2002 года
 
      Пока Фалькон ехал в управление, в новостях сказали, что пожар вблизи Альмонастер-ла-Реаль еще не потушен. Ветер дул со скоростью тринадцать метров в секунду и не облегчал работу пожарных.
      Фалькон направился к кабинету своего непосредственного начальника, комиссара Элвиры. Секретарь доложила, и Фалькон увидел Элвиру за столом. Он был маленьким, аккуратным человеком с узкими усиками и черными волосами, которые зачесывал на косой пробор, проведенный с той же лазерной точностью, что и у премьер-министра. Он был совершенно иной породы, чем его предшественник, комиссар Андрее Лобо. Тому явно был гораздо ближе первобытный хаос, породивший человека. Элвира был из тех, кто раскладывает карандаши по одной линии.
      Фалькон доложил о проделанной за выходные работе и высказал просьбу об охране детей Консуэло Хименес, которые находятся с ее сестрой на побережье возле Марбельи.
      — Вы провели эту ночь у сеньоры Хименес? — спросил Элвира.
      Фалькон замялся, хотя в управлении не было запретных тем.
      — Это не первая угроза с начала расследования по делу Веги, — сказал Фалькон, уклонившись от темы. — В субботу я договорился с ней пообедать, при встрече она сказала, что кто-то из управления передал для меня конверт. Внутри была эта фотография.
      Элвира притянул к себе пакет для улик и рассмотрел привязанную к стулу Надю.
      — Эта украинка пропала после того, как ответила на наши вопросы, — объяснил Фалькон.
      — Что еще?
      — В первый день расследования машина с крадеными номерами в открытую преследовала меня до дома. На второй день я нашел фотографию бывшей жены, приколотую к доске над столом в моем доме, булавка была воткнута в горло.
      — Похоже, русские все про вас знают, инспектор, — заметил Элвира. — Вы что-нибудь предприняли?
      — Пока нет. Думаю, цель угроз — оказать давление лично на меня, — сказал Фалькон. — Если бы угрозы касались только моей бывшей жены, я бы волновался за нее, но они использовали и Надю, и детей Консуэло Хименес, так что пытаются запугать именно меня, чтобы я оставил дело Веги.
      — А у вас не возникает желания переключиться на другое дело?
      — Если вы хотите знать, возьму ли я на себя ответственность оставить всю свою маленькую группу заниматься только делом Веги, то да, возьму.
      — Просто из любопытства: скажите, вы исключили сеньору Хименес из числа подозреваемых?
      — У нас вообще нет подозреваемых, свидетелей и мотива.
      — И еще… по Пабло Ортеге. Насколько я понял, вы возили к нему психолога, намереваясь попытаться помочь его сыну. Затем она поехала с вами в тюрьму. Есть ли связь между этим делом и смертью супругов Вега?
      Молчание. Фалькон ерзал на стуле.
      — Старший инспектор?
      — Я не знаю.
      — Но вы считаете… что все же есть?
      — Этим еще нужно заниматься, — сказал Фалькон. — Мне нужно время.
      — Мы не сомневаемся в ваших способностях и поддерживаем ваши стремления, — заявил Элвира. — Покуда вы не делаете ничего, дискредитирующего группу. Я свяжусь с полицией в Малаге и договорюсь, чтобы за сестрой и детьми сеньоры Хименес присмотрели.
 
      Фалькон спускался в свой кабинет, в голове засело одно из замечаний Элвиры: «Русские все про вас знают». Откуда?
      — Ты нашла мобильный телефон Пабло Ортеги? — спросил Фалькон Кристину Ферреру по пути в кабинет.
      — Да. Как раз проверяю номера, — сказала она. — Похоже, городским телефоном он пользовался только отвечая на звонки. Звонить предпочитал по мобильному.
      — Я хочу знать, с кем он говорил в последние часы перед смертью, — сказал Фалькон.
      — А как же ключ из холодильника? — спросил из-за своего стола Рамирес.
      — Ключом она может заняться потом, — распорядился Фалькон. — Что с документами Веги?
      — На это нужно время. Не хватает людей, все в отпусках. Пока проверили компьютерные данные, теперь занимаются списками, которые велись вручную.
      — Аргентинцы тоже? — спросил Фалькон, набирая номер Карлоса Васкеса.
      — Да, — ответил Рамирес, входя в кабинет Фалькона. — Запрос переслали в Буэнос-Айрес.
      Фалькон показал ему фотографию Нади Кузьмичевой. Рамирес стукнул кулаком в стену.
      — Кто-то вручил конверт со снимком Консуэло Хименес в баре. Попросили отдать мне. — Фалькон поднял палец, прося помолчать. — У меня вопрос по служебным машинам «Вега Конструксьонс», — сказал он в трубку.