Иллюминатус! (№2) - Золотое яблоко

— А для самого неподготовленного в мире киллера, — ответил Джордж, — ты неплохо насилуешь.

Койн начал было злобно кривить губы, но гашиш был слишком крепким.

— Хагбард рассказал, а, браток? — весело спросил он.

— Он рассказал мне главное, — ответил Джордж. — Я знаю, что все на этой подводной лодке когда-то работали либо на иллюминатов, либо на их правительства. Я знаю, что более двух десятков лет Хагбард считается вне закона…

— Двадцать три года, если точно, — насмешливо сказала Марис.

— Поправка принимается, — кивнул Джордж. — Итак, двадцать три года вне закона, и до этого инцидента с кораблями-пауками, который произошёл четыре дня назад, никого ни разу не убил.

— О, он убил нас, — сказал Гарри, затягиваясь трубкой. — То, что он с нами делает, — хуже смертной казни. Не могу сказать, что я тот же человек, каким был раньше. Но все это крайне неприятно, пока не пройдёшь до конца.

— Я знаю, — усмехнулся Джордж. — Кое-что я уже испытал на собственной шкуре.

— Система Хагбарда, — сказала Стелла, — крайне проста. Он лишь показывает тебе твоё собственное лицо в зеркале. Он помогает тебе увидеть ниточки марионеток. Но разрывать их или нет— решать все равно тебе. Он никогда не принуждает человека идти против веления сердца. Разумеется, — сосредоточенно нахмурилась она, — он загоняет тебя в такие ситуации, когда ты вынужден очень быстро понять, что именно подсказывает тебе твоё сердце. Он когда-нибудь рассказывал тебе об индейцах?

— О шошонах? — спросил Джордж. — Это насчёт выгребной ямы?

— Давайте сыграем в игру, — перебил Койн, утопая в кресле тем глубже, чем сильнее прибивал его гашиш. — Один из нас в этой комнате — марсианин, и мы должны угадать из разговора, кто именно.

— Хорошо, — легко согласилась Стелла. — Только не о шошонах, — сказала она Джорджу, — а мохавках.

— Ты не марсианка, — хихикнул Койн. — Ты придерживаешься темы, а это типично человеческая черта.

Джордж, пытаясь понять, есть ли какая-то связь между осьминогом на стене и загадкой про марсианина, сказал:

— Я хочу услышать историю о Хагбарде и мохавках. Возможно, так нам будет проще узнать марсианина. Ты придумываешь неплохие игры, — добавил он мягко, — для парня, который облажался в каждом из семи заказанных ему убийств.

— Я дурак, но везучий, — отозвался Койн. — Всегда находился кто-то другой, делавший выстрел. Понимаешь, браток, в наше время политики ужасно непопулярны.

Это был миф, которым Хагбард уже поделился с Джорджем. Пока Гарри Койн не завершил курс обучения по Системе Челине, ему было лучше считать себя убийцей-неудачником. На самом деле он опростоволосился только в первый раз (в Далласе 22 ноября 1963 года), но с тех пор на его счёту значилось пять трупов. Конечно, даже если Хагбард перестал быть святым, он оставался по-прежнему хитрым: возможно, Гарри действительно каждый раз промахивался. Возможно, Хагбард намеренно формировал у Джорджа представление о Гарри как о матёром убийце, чтобы посмотреть, сможет ли Джордж не зацикливаться на «прошлом» человека, а войти в контакт с его настоящим.

«По крайней мере, я научился хотя бы этому, — думал Джордж. — Слово „прошлое“ теперь всегда для меня в кавычках».

— Мохавки, — сказала Стелла, лениво откинувшись (мужской половой орган Джорджа, или пенис, или член, или каким, черт побери, нормальным словом его назвать, если для него вообще можно подобрать нормальное название, так вот, значит, мой член, мой прекрасный и вечно голодный член поднялся на целый сантиметр, когда блузка натянулась на её груди, Господи Боже мой, мы трахались как африканские кабаны во время гона, часами и часами и часами, и я по-прежнему был возбуждён, и все ещё влюблён в неё, и возможно, всегда буду в неё влюблён, но тогда вполне возможно, что марсианин — это я). Эх, на самом деле мой вечный искатель сексуальных утех поднялся всего лишь на миллиметр, а вовсе не сантиметр, и был медлителен, как старичок, вылезающий из постели январским утром. Как раз перед тем, как Гарри принёс гашиш и захотел потолковать, я трахался чуть ли не до беспамятства. Ищи марсианина. Ищи правителя страны Дорн. Ищи иллюминатов. Кришна гоняется за собственным хвостом по искривлённому пространству эйнштейновской вселенной, пока не исчезает у себя в заднице, оставляя сзади только задницу: оборотную сторону пустоты; дорновская теория околотео-содомогнозиса.

— Владели землёй, — продолжала она.

Это прелестное чёрное лицо — как эбеновая мелодия: да, ни один художник, кроме Баха, не смог бы передать очарование пурпурных губ на фоне чёрного лица, которые говорят:

— И государство захотело украсть эту землю. Для строительства дамбы.

Внутренняя часть её влагалища окрашена в такие же пурпурные тона, а на её ладонях желтовато-бежевая кожа, как кожа у европейцев; в её теле столько прелестей и в моем теле столько сокровищ, что их нельзя исчерпать даже за миллион лет самых нежных и неистовых соитий.

— Хагбард был инженером. Его наняли для строительства дамбы. Но когда он узнал, что землю заберут у индейцев, а самих индейцев переселят на менее плодородные земли, он отказался работать на строительстве. Он разорвал контракт, поэтому государство предъявило ему иск, — сказала она. — Так он стал близким другом мохавков.

Это было полной чушью. Понятно же, что Хагбард выступал на суде защитником индейцев, но ему было стыдно признаться Стелле, что когда-то он был адвокатом, поэтому он и выдумал эту историю о своём инженерстве.

— Он помогал им переселяться, когда их изгнали.

Я представил себе, как люди с бронзовой кожей удаляются в сумерках в сторону горизонта.

— Это было давным-давно, наверное, ещё в пятидесятых годах.(Хагбард выглядел чертовски моложе своих лет.) Один индеец несенота, который, как он говорил, был его дедушкой. Сам индеец был уже глубоким стариком. Он рассказывал, что дедушка помнит генерала Вашингтона и как тот изменился, став президентом. (Оно было там в тот вечер, это существо, которое однажды было Джорджем Вашингтоном и Адамом Вейсгауптом. То, о котором Гитлер сказал:«Он всегда среди нас. Он неустрашим и ужасен. Я его боюсь».) Хагбард говорит, что постоянно думает о Патрике Генри, том человеке, который видел, что происходило на Конституционном Конвенте. Этот Генри, пробежав глазами Конституцию, сразу же сказал: «Что-то здесь не так. Тут чувствуется явный уклон в сторону монархии».Старый индеец, которого звали Дядюшка Джон Перо, рассказывал, что, когда Дедушка был человеком, он умел разговаривать со всеми животными. Он говорил, что народ мохавков — это не только мир живых. Это ещё душа и земля, слившиеся воедино. Когда у народа отобрали часть земли, какая-то часть души умерла. Вот почему он теперь не способен разговаривать со всеми животными, а только с теми, кто был частью его семьи.

Душа — в крови, она приводит кровь в движение. Особенно по ночам. Натли — это типичный католический город в штате Нью-Джерси, а Дорны — баптисты, так что я рос в окружении католицизма и баптизма, но даже ребёнком я любил гулять вдоль Пассеика в поисках наконечников индейских стрел, и когда мне удавалось найти хотя бы один, моя душа трепетала. Кто был тот антрополог, который считал, что народ оджибви верит, будто все камни живые? Вождь его поправил: «Раскрой глаза, — сказал он, — и ты увидишь, какие камни живые». Тогда у нас ещё не было своего Фробениуса[40]. Американская антропология сродни девственнице, пишущей о сексе.

— Я знаю, кто среди нас марсианин, — напел вполголоса Койн. — Но не скажу. Пока не скажу.

Этот человек, который был то ли самым удачливым, то ли самым неудачливым наёмным убийцей двадцатого века, и при этом меня изнасиловал (что, по мнению некоторых идиотов, должно было навсегда убить во мне мужское начало), торчал вовсю и казался таким счастливым, что я был счастлив за него.

— Хагбард, — продолжала Стелла, — стоял как дерево. Он был парализован. Наконец Дядюшка Джон Перо спросил его, в чем дело.

Стелла наклонилась вперёд, и на фоне золотого осьминога на стене её лицо стало ещё чернее.

— Хагбард предвидел экологическую катастрофу. Он видел расцвет Государства Всеобщего Благосостояния, Воинственный Либерализм (как он это называет) и распространение марксизма из России по всему миру. Он понимал, почему, с помощью или без помощи иллюминатов, все это должно было произойти. Он понимал Принцип ОНАБ[41].

Объяснив Дядюшке Джону Перо, что он до глубины души взволнован трагедией мохавков (и ни словом не упомянув о более ужасной трагедии, надвигавшейся на планету, — трагедии, которую старик уже понимал, хотя и выражал её суть в близких ему понятиях), Хагбард трудился всю ночь. Тяжёлая физическая работа, погрузка убогой дешёвой мебели из лачуг на грузовики, перевязывание всего домашнего скарба крепкими верёвками… Он изошёл потом и еле стоял на ногах, когда незадолго до рассвета они закончили погрузку. На следующий день он сжёг все документы, подтверждавшие его американское гражданство. Пепел он высыпал в конверт, адресованный Президенту Соединённых Штатов, приложив краткую записку: «Всем важным управляет неважное. Всем материальным управляет нематериальное. Бывший гражданин». Пепел от сожжённого военного билета отправился к Министру обороны, с ещё более краткой запиской: «Non serviam. Бывший раб». Очередная налоговая декларация, которой Хагбард подтёр свой зад, попала к Министру фианансов США. Записка гласила: «Попробуй украсть из ящика для пожертвований в пользу бедных». Но и это его не успокоило; тогда он схватил с книжной полки «Капитал» Маркса с собственноручными саркастическими пометками на полях, нацарапал на форзаце: «Без частной собственности нет личной жизни», и послал книгу Иосифу Сталину в Кремль. Затем он вызвал секретаршу, уволил её, выплатив зарплату за три месяца вперёд, и навсегда покинул свою адвокатскую контору. Он объявил войну всем правительствам мира.

Вторую половину дня он занимался тем, что тратил собственные сбережения, которые на тот момент составляли семьдесят тысяч долларов. Кое-что он совал пьяницам на улице, кое-что — детишкам в парках; после закрытия фондовой биржи он бродил по Уолл-стрит, раздавая толстые пачки купюр хорошо одетым прохожим со словами: «Наслаждайтесь. Ещё при вашей жизни это не будет стоить и ломаного гроша». Ту ночь он провёл на Центральном вокзале, а утром, уже без гроша в кармане, нанялся матросом на торговое судно, следовавшее в Норвегию.

В то лето он странствовал по Европе, работая экскурсоводом, поваром, репетитором, выполняя любую работу, которая попадалась ему под руку. Но в основном он говорил и слушал. И в основном о политике. Он слышал, что план Маршалла — подлый способ ограбления Европы под предлогом оказания ей помощи; что у Сталина больше проблем с Тито, чем когда-то с Троцким; что Вьетнам скоро капитулирует и французы снова вернутся в Индокитай; что в Германии больше нет нацистов; что в Германии все по-прежнему нацисты; что Дьюи легко победит Трумэна.

Во время прошлых странствий по Европе, ещё в тридцатые годы, Хагбард слышал, что Гитлеру нужна только Чехословакия и что он будет любой ценой избегать войны с Англией; что проблемы Сталина с Троцким никогда не закончатся; что после очередной войны вся Европа станет социалистической; что Америка непременно ввяжется в войну, когда она начнётся; что Америка ни в коем случае не станет ввязываться в войну.

Однако одно мнение всегда оставалось неизменным, и он слышал его повсюду. Согласно этому мнению, все человеческие проблемы решит более сильное правительство, более решительное правительство, более честное правительство.

Хагбард начал писать заметки к трактату, который позже получил названием «Не свисти, когда писаешь». Он начал с параграфа, который позже перенёс в середину книги:

Сейчас теоретически возможно подключить человеческую нервную систему к радиоэфиру, вживляя в головной мозг микроскопические радиоприёмники так, чтобы человек совершенно не мог отличить передачи этого радио от голоса собственных мыслей. Одна центральная станция, расположенная в столице государства, могла бы целыми днями передавать то, во что, по мнению власти, должны верить люди. Средний человек-приёмник даже не догадывался бы, что его превратили в робота; он полагал бы, что слушает голос собственных мыслей.

Хотя люди скорее всего сочтут такую концепцию шокирующей, пугающей и совершенно невозможной, это, как и «1984» Оруэлла, не фантастика о будущем, а притча о настоящем. В мозг каждого гражданина в каждом тоталитарном обществе уже встроено такое «радио». Это радио — тот самый тихий голосок, который всякий раз, когда появляется то или иное желание, спрашивает: «Это не опасно? Одобрит ли это моя жена (мой муж, мой начальник, моя церковь, моё общество)? Не станут ли меня высмеивать и издеваться надо мной? А вдруг явится полиция и арестует меня?» Этот тихий голосок фрейдисты называют «Супер-эго». А сам Фрейд очень удачно назвал его «суровым хозяином эго». То же самое, но под более функциональным углом зрения, Перлз, Хефферлайн и Гудман в «Гештальт-терапии» называют «набором обусловленных вербальных привычек».

Этот набор совершенно одинаков в любом авторитарном обществе, и именно он определяет действия, которые происходят (и не происходят) в данном обществе. Давайте исходить из того, что человек есть биограмма (базовая программа ДНК и её возможности) плюс логограмма (этот самый «набор обусловленных вербальных привычек»). На протяжении нескольких сотен тысяч лет биограмма не менялась; логограмма же различна в каждом обществе. Когда логограмма укрепляет биограмму, мы получаем общество свободомыслия. Такие общества до сих пор существуют в некоторых племенах американских индейцев. Как и конфуцианство, пока оно не стало тоталитарным и закосневшим, этика индейцев строится на том, что они говорят от сердца и действуют от сердца — то есть в соответствии с биограммой.

Ни одно авторитарное общество не может с этим смириться. Вся властная структура опирается на людей, обученных действовать в соответствии с логограммой, поскольку логограмма — это набор привычек, созданных теми, кто находится у власти.

Каждая авторитарная логограмма разделяет как общество, так и отдельную личность на две чуждые половины. Люди внизу страдают от того, что я называю бременем незнания. Естественная сенсорная активность биограммы — то, что человек видит, слышит, обоняет, ощущает на вкус, осязает, и прежде всего то, что организм как единое целое, или как потенциальное целое, хочет, — всегда неактуально и несущественно. Авторитарная логограмма, а не сфера чувственного восприятия определяет, что актуально и существенно. Это одинаково верно для высокооплачиваемого рекламщика и простого токаря. Человек действует не на основании личного опыта или анализа, проведённого его нервной системой, а по приказам сверху. А если личный опыт и личное суждение бездействуют, то эти функции тоже становятся менее «реальными». Они существуют, если вообще существуют, только в той фантастической стране, которую Фрейд называл Бессознательным. Поскольку никто не нашёл способ доказать, что фрейдовское Бессознательное действительно существует, можно поставить под сомнение реальность существования личного опыта и личного суждения и назвать представление об их существовании иррациональной верой. Организм становится, как сказал Маркс, «инструментом, машиной, роботом».

Однако те, кто находится на вершине авторитарной пирамиды, страдают от равного и противоположного бремени всезнания. От представителей класса господ требуется все то, что запрещается классу рабов: восприятие, анализ и активное участие в ощущаемой вселенной. Они должны стараться видеть, слышать, обонять, вкушать, осязать и принимать решения за все общество.

Но человеку с ружьём говорят лишь то, что, по общему мнению, не спровоцирует в нем желание нажать на курок. Поскольку вся власть и государство опираются на силу, класс господ с его бременем всезнания смотрит на класс рабов с его бременем незнания как разбойник с большой дороги на жертву. Общение возможно только между равными. Класс господ никогда не получает достаточно информации от класса рабов, чтобы узнать, что же действительно происходит в том мире, где происходит общественное производство. Более того, хотя с течением времени во вселенной все меняется, логограмма любого авторитарного общества всегда остаётся неизменной. Результатом чего может быть только прогрессирующая дезориентированность правителей. В итоге получаем катастрофу.

Шизофренией авторитаризма болеет и отдельный человек, и все общество.

Я называю это принципом ОНАБ.

Той осенью Хагбард обосновался в Риме. Он работал экскурсоводом, забавляясь вплетением в подлинную историю Древнего Рима цитат из фильмов Сесила Б. ДеМилля (ни один турист ни разу не поймал его на этой лжи). Кроме того, он тратил долгие часы на тщательное изучение опубликованных сообщений Интерпола. Его Wanderjahr[42]заканчивался; он готовился к действию. Не подверженный чувству вины и не склонный к мазохизму, Хагбард отказался от всех сбережений, чтобы доказать себе: он может осуществить задуманное, начиная с нуля. Когда наступила зима, его исследования завершились: интерполовская статистика преступлений обеспечила его перечнем тех товаров, которые либо из-за тарифов, удушающих конкуренцию, либо из-за законов «морали» могли стать основой успешной карьеры контрабандиста.

Через год два агента американской службы по борьбе с наркотиками, Келли и Эйхманн, арестовали Хагбарда в отеле «Кларидж» на Сорок четвёртой улице Нью-Йорка.

— Не обижайся, — сказал Келли. — Мы просто выполняем приказ.

— Все нормально, — сказал Хагбард, — не чувствуйте за собой вины. Вот только что вы намерены делать с моими кошками?

Келли опустился на колени и задумчиво рассматривал котят, одному почёсывая подбородочек, а второго поглаживая за ушком.

— Как их зовут? — спросил он.

— Мальчика Влагалищем, — отозвался Хагбард. — А девочку — Пенис.

— Мальчика зовут как! — переспросил, прищурившись Эйхманн.

— Мальчик — Влагалище, а девочка — Пенис, — невинно повторил Хагбард. — Тут метафизика. Для начала нужно задаться вопросом, что появилось на этой планете раньше: жизнь или смерть? Вы когда-нибудь думали над этим?

— Парень чокнутый, — сказал Келли Эйхманну.

— Нужно понять, — продолжал Хагбард, — что жизнь — это разрыв, а смерть — это соединение. Так понятнее?

(— Никогда не поймёшь, говорит Хагбард всерьёз или порет чушь, — произнёс, как во сне, Джордж, и снова сделал затяжку.)

— Реинкарнация происходит вспять во времени, —продолжал Хагбард, пока наркоагенты выдвигали ящики и заглядывали под стулья. — Каждый следующий раз ты рождаешься во все более раннем историческом периоде. Муссолини переродился ведьмой в четырнадцатом веке, и из-за его плохой современной кармы инквизиторы теперь прессуют его по полной программе. Все люди, которые «помнят» прошлое, занимаются самообманом. Те же, кто действительно помнит прошлые инкарнации, помнят будущее и пишут научно-фантастические романы.

(Маленькая пожилая леди из Чикаго вошла в каюту Джорджа, держа в руках ящичек для пожертвований с надписью «Матери против фимоза». Он дал ей десять центов. Поблагодарив его, старушка ушла. Когда за ней закрылась дверь, Джордж задумался, была ли она галлюцинацией или же просто женщиной, провалившейся в щель искривлённого пространства-времени на борт «Лейфа Эриксона».)

— А это что за хреновина? -спросил Эйхманн.

Он рылся в стенном шкафу Хагбарда и нашёл там красно-бело-синие наклейки для бамперов. Верхняя половина каждой буквы была синей с белыми звёздами, а нижняя представляла собой красно-белые полосы. Очень патриотично. И эти буковки складывались в лозунг:

ЛЕГАЛИЗУЕМ АБОРТЫ!

БЕРЕМЕННОСТЬ — ЭТО ЕВРЕЙСКИЙ ЗАГОВОР!

Хагбард распространял их в районах вроде манхэттенского Йорк-вилла или западных пригородов Чикаго, где все ещё силён ирландско-католический фашизм в старомодном стиле Отца Кафлина и Джо Маккарти. Это было испытание логограммно-биограммной тактики «двойного зажима», на основе которой Дили-Лама впоследствии разработал Операцию «Мозготрах»[43].

— Патриотические наклейки, — пояснил Хагбард.

— Ну, выглядят-то они патриотично… — с сомнением признал Эйхман.

(— В каюту заходила маленькая женщина из Чикаго? — спросил Джордж.

— Нет, — ответил Гарри Койн, снова затягиваясь. — Здесь не было никакой женщины из Чикаго. Но зато я знаю, кто среди нас марсианин.)

— Ну а это что за хреновина? — спросил Келли.

Он нашёл карточки размером с визитные, на которых было написано «КРАСНАЯ» зелёными буквами и «ЗЕЛЁНАЯ» красными буквами.

(— Когда ты все время там, на вершине, — спросил Джордж, — это ни биограмма, ни логограмма, верно? Что же это за хреновина, а?)

— Антиграмма, — по-прежнему услужливо объяснил Хагбард.

— Карточки — антиграмма? — повторил обалдевший Эйхманн.

— Возможно, мне придётся взять вас под арест и препроводить в участок, — предупредил Хагбард. — Вы оба — очень нехорошие мальчики. Взлом и вторжение. Направили на меня пистолет — фактически это вооружённое нападение. Схватили мои наркотики — это грабёж. Налицо посягательство на частную жизнь. Очень, очень нехорошо.

— Вы не можете нас арестовать, — захныкал Эйхманн. — Это мы должны арестовать вас.

— Какая красная, а какая — зелёная? — спросил Хагбард. -Смотрите снова. — Они смотрели, и КРАСНАЯ теперь была по-настоящему красной, а ЗЕЛЁНАЯ по-настоящему зеленой. (На самом деле цвета менялись в зависимости от угла, под которым Хагбарддержал карту, но он не собирался раскрывать им свои секреты.) -А ещё я могу поменять верх и низ, — добавил он. — Хуже того, я умею блокировать молнии на штанах. Ни один из вас не сможет сейчас расстегнуть ширинку. А мой коронный номер — это перенацеливание револьверов. Попробуйте в меня выстрелить — и пули выйдут сзади, так что можете попрощаться с правой рукой. Вот попробуйте и проверьте, блефую я или нет.

— А может, договоримся, начальник? — Эйхманн вытащил бумажник. — У полицейских ведь не самая большая зарплата в мире, а?

Он с намёком подтолкнул Хагбарда локтем.

— Пытаетесь меня подкупить? — строго спросил Хагбард.

— Почему нет? — заныл Гарри Койн. — Ты ни черта не заработаешь, убив меня. Возьми деньги и высади меня на первом встречном острове.

— Хорошо, — задумчиво сказал Хагбард, пересчитывая деньги.

— Я могу достать ещё, — добавил Гарри. — Я тебе их вышлю.

— Не сомневаюсь.

Хагбард положил деньги в раковину-пепельницу и чиркнул спичкой. Вспыхнул весёлый огонёк, и Хагбард невозмутимо спросил:

— Что ещё ты можешь мне предложить?

— Я расскажу тебе все, что ты захочешь узнать об иллюминатах! — завизжал по-настоящему испуганный Гарри, понимая, что попал в руки к безумцу, для которого деньги ничего не значат.

— Я знаю об иллюминатах больше, чем ты, — ответил со скучающим видом Хагбард. — Дай мне философское обоснование, Гарри. Есть ли какой-то смысл в том, чтобы позволить такому типу, как ты, продолжать охотиться на слабых и невинных?

— Клянусь, я завяжу с прошлым. Я перейду на твою сторону. Я буду работать на тебя и убивать кого захочешь.

— Это вариант, — заметил Хагбард. — Хотя и не очень интересный. В мире полно убийц и потенциальных убийц. Благодаря иллюминатам и их правительствам вряд ли можно найти здорового взрослого мужчину, который бы не проходил военную подготовку. Какие у тебя есть основания считать, что я не могу выйти на улицы любого крупного города и в течение дня найти десяток более квалифицированных убийц, чем ты?

— Ладно, ладно, — сказал Гарри, тяжело дыша. — Я университетов не кончал, но я и не дурак. Твои люди вытащили меня из мэд-догской тюрьмы и доставили на эту лодку. Тебе что-то нужно, браток. Иначе я был бы уже мёртв.

— Да, мне кое-что нужно. — Хагбард откинулся на спинку кресла. — Сейчас уже теплее, Гарри. Я кое-чего хочу, но не скажу тебе, чего именно. Ты должен это сделать и показать мне без малейших подсказок и намёков. А если ты это не сделаешь, мне действительно придётся тебя убить. И это не пустые угрозы, парень. Это моя версия суда над тобой за твои прошлые преступления. Я — судья и жюри присяжных, и ты должен добиться оправдательного вердикта, не зная правил. Как тебе нравится эта игра?

— Несправедливая игра.

— Согласись, она оставляет тебе больше шансов на жизнь, чем любому из тех, кого ты убивал, не так ли?

Гарри Койн облизнул губы.

— Мне кажется, ты блефуешь, — наконец осмелился сказать он. — Ты трусливый либерал, который не верит в смертную казнь. Ты ищешь оправдание, чтобы меня не убивать.

— Посмотри мне в глаза, Гарри. Ты видишь в них намёк на сострадание?

Койна прошиб пот, и он окончательно уткнулся взглядом в колени.

— Ладно, — глухо сказал он. — Сколько у меня времени? Хагбард выдвинул ящик и вынул оттуда револьвер. Он щелчком открыл барабан, показал гнёзда с патронами и снова быстро закрыл. Снял револьвер с предохранителя — позднее, с Джорджем Дорном, он посчитал эту процедуру излишней, поскольку Джордж вообще не разбирался в оружии, — и нацелил его в живот Гарри.

— И три дня, и три минуты — слишком долго, — небрежно сказал он. — Если ты собираешься догадаться, то догадайся сейчас.

— Мама! — услышал свой вопль Койн.

— Ещё мгновение — и ты обосрешься, — сухо сказал Хагбард. — Лучше не надо. Я считаю плохой запах личным оскорблением и только за это могу тебя застрелить. И мамы здесь нет, так что больше её не зови.

Койн представил, как он бросается через каюту, заносит ногу для прыжка, грохочет выстрел, но он хотя бы успевает перед смертью дотянуться руками до горла этого подонка.

— Бесполезно, — презрительно усмехается Хагбард. — Тебе никогда не встать с этого кресла.

Он слегка присогнул палец, и Койна замутило. Он знал об оружии достаточно, чтобы понимать, с какой лёгкостью может произойти случайный выстрел — возможно, даже тогда, когда он будет на пороге разгадки этой чёртовой головоломки. Бессмысленность происходящего была ужаснее всего. Он вновь посмотрел в эти глаза, в которых не было ни вины, ни сожаления, ни спасительной слабости. И тогда, впервые в жизни, растворяясь в смерти, душа Гарри Койна познала покой.

— Довольно неплохо, — послышался откуда-то издалека голос Хагбарда. Щёлкнул предохранитель, ставший на место. — Ты оказался гораздо способнее, чем мы оба думали.

Гарри медленно пришёл в себя и снова взглянул в это лицо и эти глаза.

— Боже, — сказал он.

— Через минуту я дам револьвер тебе, — продолжал Хагбард. — Тогда настанет моя очередь потеть. Конечно, если ты меня убьёшь, тебе никогда не уйти с этой лодки живым, но, может быть, ты решишь сыграть, хотя бы просто в отместку. С другой стороны, тебе, возможно, будет интересно узнать об этом мгновении покоя. И о том, нет ли более простого способа испытать его снова. И не могу ли я обучить тебя этому способу. Все может быть. И последнее, прежде чем я передам тебе револьвер. Каждый человек, который ко мне присоединяется, делает свой выбор. Переходя на мою сторону только из страха смерти, ты не представлял для меня ни малейшего интереса. Держи револьвер, Гарри. Я хочу, чтобы ты его проверил. Все честно: боек в порядке, патроны на месте. Никто не держит тебя на мушке, так что, если хочешь стрелять — стреляй. Итак, твои действия?

Гарри внимательно осмотрел револьвер и снова поднял глаза на Хагбарда. Он никогда не изучал ни кинестетику, ни оргономию, но по лицу и телу человека мог прочитать достаточно, чтобы понять, что происходит в душе. Хагбард ощущал такой же покой, какой только что ощущал и он сам.

— Ты выиграл, сволочь, — сказал Гарри, возвращая револьвер. — И я хочу знать, как ты это делаешь.

— Какая-то часть тебя уже знает, — ласково улыбнулся Хагбард, засовывая револьвер обратно в ящик. — Ты ведь тоже только что это сделал, разве нет?

— А что бы он сделал, если бы я не раскрылся? — спросил Гарри Стеллу в настоящем времени.

— Что-то придумал бы. Не знаю. Совершил бы внезапное действие, которое испугало бы тебя больше, чем револьвер. Он всегда импровизирует, действует по обстоятельствам. Система Челине никогда себя не повторяет.

— Значит, я был прав: он бы меня не убил. Это был блеф.

— И да, и нет. — Стелла смотрела поверх голов Гарри и Джорджа куда-то вдаль. — Он тебя не разыгрывал, он демонстрировал. Его безжалостность была совершенно реальной. Ты остался жив не потому, что он проявил сентиментальность. Он сохранил тебе жизнь потому, что это была часть его Демонстрации.

— Демонстрации? — переспросил Джордж.

— Я знаю Хагбарда дольше, чем она, — сказал Эйхманн. — Если на то пошло, мы с Келли были одними из первых, кого он завербовал. Я наблюдаю за ним уже много лет, но до сих пор его не понимаю. Хотя понимаю его Демонстрацию.

— Знаете, — рассеянно произнёс Джордж, — когда вы оба сюда вошли, я подумал, что это галлюцинация.

— Ты никогда не видел нас за обедом, потому что мы работаем на кухне, — объяснил Келли. — Мы едим последними.

— Только малая часть экипажа состоит из бывших преступников, — сказала Стелла Джорджу, который выглядел растерянно. — Перевоспитание Гарри Койна — прошу прощения, Гарри, — Хагбарду не очень интересно. Перевоспитание полицейских и политиков и обучение их полезным профессиям — вот работа, которая его по-настоящему вдохновляет.

— Но дело тут не в сентиментальности, — подчеркнул Эйхманн. — Это часть его Демонстрации.

— А также его Дань Памяти народу мохавков, — добавила Стелла. — На этом суде он «завёлся». В тот раз он опробовал лобовую атаку, пытаясь вспороть логограмму скальпелем. Разумеется, ничего не вышло; и никогда не выйдет. Тогда он решил: «Прекрасно, я помещу их туда, где слова не помогут, и тогда посмотрим, что они станут делать». Это его Демонстрация.