I

Из дневника сэра Джона Бэбкока, 25 июня 1914 года:

II

Вечером 26 июня 1914 года в купе номер 23 экспресса Базель — Цюрих собралось весьма странное трио джентльменов. Двое из них очень скоро начали подозревать, что третий не в своем уме.

— Дождь утих, — первым отважился нарушить молчание швейцарец, по виду доктор, вскоре после того, как поезд тронулся. Это было совершенно обыденное замечание, сделанное, конечно же, с намерением завязать непринужденный разговор.

— Ja, — холодно бросил русский, давая попять, что не склонен к пустой болтовне.

— Действительно, дождь кончился, — любезно согласился англичанин, вежливо улыбнувшись одними лишь краями губ. Его глаза оставались холодными и безжизненными, как у мумии.

Доктор на миг задержал свой взгляд на этой пустой улыбке и решил сменить направление разговора.

— Похоже, эрцгерцога Фердинанда везде встречают с радостью, — сказал он. — Может быть, теперь обстановка на Балканах наконец-то улучшится.

Русский скептически хмыкнул, на этот раз не удостоив собеседника даже словом.

— Политика — это сплошной маскарад, — сказал англичанин с той же вежливой улыбкой, которая никак не отразилась на его пустом, ускользающем взгляде.

Русский неожиданно отреагировал целой фразой:

— У всех маскарадов один и тот же смысл, — произнес он с отвратительной веселостью вурдалака, — и древние римляне это знали. Cui bono?

— «Кому это выгодно?» — перевел англичанин. — Кому же еще, как не дьяволу? — ответил он сам, издав нездоровый смешок, из тех, которые обычно заставляют сидящих рядом с опаской отодвинуться.

Русский внимательно посмотрел на англичанина, отмечая про себя симптомы нервного расстройства, которые доктор заметил уже давно.

— Дьявол, — произнес он убежденно, — это удобный миф, придуманный истинными носителями зла в этом мире.

С этими словами он развернул газету и углубился в чтение, ясно показывая этим, что не желает продолжать разговор. Доктор старался сохранять доброжелательный тон.

— Мало кто в наши дни верит в дьявола, — сказал он, думая про себя: Девять из десяти шизофреников уверены, что их преследует дьявол, а восемь из десяти непременно используют метафору с маскарадом.

— Мало кто в наши дни, — ответил англичанин с механической и оттого отвратительной улыбкой, — способен видеть дальше кончика своего носа.

— Вероятно, у вас есть веские причины утверждать это, — заметил доктор.

— Вы психиатр? — резко спросил англичанин.

Вот оно, подумал доктор, та поразительная интуиция, или экстрасенсорное восприятие, которую часто проявляют такие типы.

— Я врач, — ответил он осторожно, — и в самом деле занимаюсь лечением душевных и нервных расстройств — но не так, как это принято в традиционной психиатрии.

— Мне не нужен психиатр, — оскорбленным тоном сказал англичанин, игнорируя нежелание доктора принять этот ярлык.

— А кто сказал, что он вам нужен? — спросил доктор. — Видите ли, мой отец был священником, и мне просто интересно, почему вы так страстно верите в существование дьявола в наш просвещенный век, когда большинство образованных людей скорее согласится с мнением нашего циничного спутника, закрывшегося газетой.

Из-за газеты донеслось скептическое хмыкание.

— Вы когда-нибудь видели, как исчезает человек, буквально растворяется в воздухе? — спросил англичанин.

— Нет, — ответил доктор.

— Тогда не говорите, что мне нужен психиатр, — сказал англичанин. — Возможно, психиатр нужен этому миру… возможно, он нужен Господу Богу… но я — я уверен в реальности того, что видел своими глазами.

— Вы видели, как человек исчез во время представления иллюзиониста в цирке? — мягко поинтересовался доктор. — Это и в самом деле производит сильное впечатление. Теперь я понимаю, почему вы боялись, что вам никто не поверит.

— Вы смеетесь надо мной, — упрекнул его англичанин. — Я видел очень многое… и я знаю… заговор, который управляет всем. У меня были все доказательства, а потом они просто исчезли. Люди, почтовые ящики, все… все исчезло с лица земли в одночасье…

Одночасье, одночасье, одночасье: всем показалось, что колеса поезда подхватили ритм этого слова.

— Наверное, вы действительно пережили что-то ужасное, — сказал доктор. — Но, видимо, шок помешал вам хорошо запомнить подробности того, что с вами произошло?

Одночасье, одночасье, одночасье: продолжали выстукивать колеса.

— Я видел то, что видел, — твердо произнес англичанин, вставая. — Извините, — добавил он, выходя из купе.

Доктор посмотрел на русского, который все еще прятался за развернутой газетой.

— Вы ходили в Базеле на концерт Бетховена? — спросил он приветливо.

— У меня есть более важные дела, — ответил русский отрывисто и холодно, переворачивая страницу газеты и углубляясь в чтение с преувеличенным интересом.

Доктор сдался. Один умалишенный, другой невежливый: веселая же мне предстоит поездка, подумал он.

Англичанин вернулся с сонными глазами, скрючился в своем углу и вскоре уснул. Лауданум, или какой-то другой опиат, определил доктор. Что ж, это в лучшем случае острый невроз.

Одночасье, одночасье, одночасье: повторяли колеса. Доктор решил, что ему самому было бы неплохо вздремнуть.

Что-то резко вырвало его из полудремы; открыв глаза, он увидел, что русский непроизвольно сжимает его руку. Потом он услышал голос англичанина:

— Нет… нет… я не пойду в сад… нет, не надо… О Боже, Джоунз, эта тварь… перепончатые крылья… огромный красный глаз… Да поможет нам Бог, Джоунз…

— Он совершенно безумен, — заметил русский.

— Приступ острого беспокойства, — поправил его доктор. — Ему просто снится кошмар…

— По-по-подвяз… — пытался выдавить из себя англичанин во сне.

Русский смущенно отпустил руку доктора.

— Вы, верно, видите нечто подобное по несколько раз в день, сказал он. — А я к таким вещам не привычен.

— Да, мне приходится иметь дело с бредящими наяву, — сказал доктор. — Но они такие же люди, как мы, и тоже заслуживают сочувствия.

— Никто из его класса не заслуживает сочувствия, — с прежней холодностью произнес русский и отодвинулся в свой угол.

— Незримая Коллегия, — продолжал бормотать англичанин. Теперь его речь напоминала бессмысленную скороговорку шизофреника. — То появляется, то исчезает… растворяется прямо в воздухе… в воздухе прозрачном.

— Он говорит о тайном обществе семнадцатого века, — с удивлением заметил доктор.

— Даже Джоунз, — продолжал бормотать англичанин. — Он был, и его нет… О Боже, нет… я не хочу обратно в сад… За окном купе показались предместья Цюриха. Доктор наклонился вперед и осторожно прикоснулся к плечу англичанина.

— Это всего лишь сон, — негромко произнес он. — Сейчас вы проснетесь, и все ваши страхи исчезнут.

Англичанин резко открыл глаза. Его взгляд был полон ужаса.

— Вам снился кошмар, — сказал доктор. — Просто кошмар…

— Чушь всякая! — внезапно воскликнул русский, оставив свою безразличную холодность. — Вы поступите очень мудро, если забудете обо всех этих воображаемых демонах и будете бояться не дьявола, которого не существует, а растущего гнева рабочего класса.

— Это не сон, — сказал англичанин. — Они все еще преследуют меня…

— Молодой человек, — настойчиво продолжал доктор, — все ваши страхи существуют только в вашем внутреннем мире и не имеют ничего общего с миром внешним. Пожалуйста, постарайтесь понять это.

— Вы глупец, — сказал англичанин, — Для них не существует ни внутреннего, ни внешнего. Они входят в вас, когда им это необходимо. И они изменяют мир, когда им это необходимо…

— Они? — вкрадчивым тоном спросил доктор. — Вы имеете в виду Незримую Коллегию?

— Незримая Коллегия исчезла, — ответил англичанин. — Миром завладело Черное Братство.

— Цюрих! — прокричал кондуктор. — Конечная остановка! Цюрих!

— Послушайте, — сказал доктор. — Если вы остановитесь в Цюрихе, загляните ко мне, пожалуйста. Я уверен, что смогу помочь вам. — С этими словами он протянул англичанину свою визитную карточку.

Русский поднялся, что-то скептически проворчал и вышел из купе, ни с кем не попрощавшись.

— Вот моя визитная карточка, — повторил доктор. — Так вы зайдете ко мне?

— Да, непременно, — ответил англичанин и улыбнулся своей механически-неискренней улыбкой. Как только доктор вышел, он снова уставился в пустоту. Карточка выпала у него из рук и, несколько раз перевернувшись в воздухе, опустилась на пол купе. Мельком взглянув на нее, он прочитал: д-р Карл Густав Юнг.

— Мне не нужен психиатр, — повторил он апатично. — Мне нужен экзорцист.

III

Кругленький Альберт Эйнштейн величаво выплыл из полумрака, царившего в пивном погребке «Лорелея». В руках он осторожно держал бледно-желтый поднос, на котором, уравновешенные, возвышались две кружки пива.

На его гномьей фигурке смешно болтались мешковатые брюки и старый зеленый свитер, почти черный при слабом свете свечей, но темные волосы были аккуратно и даже не без шика причесаны, а усы стильно подстрижены.

— Уф, — сказал профессор Эйнштейн, чуть не столкнувшись и полумраке с другим посетителем, который тоже нес кружки с пивом.

Джеймс Джойс, изможденный и бледный, поднял голову и мутными голубыми глазами осмотрел темный зал и приближающегося коротышку Эйнштейна.

— Ха, — произнес он задумчиво, слишком пьяный для того, чтобы продолжать свою мысль.

Эйнштейн осторожно поставил янтарный поднос на грубый деревянный стол, за которым сидел Джойс. Прежде чем сесть, он сделал три веселых па под музыку, доносившуюся из угла пивной, где одноглазый рабочий играл на аккордеоне. Что-то неуловимо девическое в этих движениях поразило Джойса, и он снова произнес:

— Ха.

— Джим, отчего это вы вдруг затихли? — спросил Эйнштейн.

Он осторожно уселся, нащупав свой стул в почти полной темноте. Устроившись на стуле поудобнее, он с удовольствием отхлебнул красновато-коричневого пива. Джойс продолжал изучать его с приятной невозмутимостью амебы: поверженный Телемак.

— Вы пьяны? — продолжал допытываться Эйнштейн.

— Ирландец не пьян, — наставительным тоном объявил Джойс, — пока он способен скатиться по лестнице с четвертого этажа в угольный погреб и ничего себе при этом не сломать. Вообще-то я думал о лох-несском водяном змее. В сегодняшних газетах пишут о каком-то шотландце, лэрде[1] Боулскинском, который приехал сюда, чтобы лазать по горам. Когда репортеры спросили его об этом чудовище, он ответил: «Несси существует, и в этом нет никакого сомнения. Я сам видел ее несколько раз. Она почти ручная».

IV

— Что такое выбор? — спросил Джойс. — Он неизбежен, но именно поэтому вдвойне подозрителен.

Эйнштейн улыбнулся.

— Думая о том, что мы думаем о том, что мы думаем, мы сами загоняем себя в ловушку, — сказал он. — Сейчас объясню.

Он проворно и аккуратно нарисовал на салфетке прямоугольник и что-то быстро написал внутри него.

— Вот, — сказал он, протягивая Джойсу салфетку.

Мы должны верить в свободу воли:

У нас нет иного выбора.

Джойс рассмеялся.

— Вы совершенно правы, — сказал он, — А теперь я покажу вам, как из этой ловушки выбраться.

Он перевернул салфетку, начертил похожий прямоугольник и написал внутри него:

То, что находится внутри этой рамки, известно.

То, что находится вне этой рамки, неизвестно.

Кто создал эту рамку?

— Сначала мы говорили о социализме, — заметил Эйнштейн, — а теперь рискуем увязнуть в трясине солипсизма. Джим, скажите наконец без обиняков, что же, по-вашему, реально?

— Собачье дерьмо на улице, — быстро ответил Джойс. — Оно желто-коричневое и липнет к ботинкам, как домовладелец, которому ты должен за полгода. Солипсизм и прочая чепуха вылетает из головы, когда стоишь на обочине и пытаешься отчистить эту гадость со своей обуви. Le bon mot[2] Канбронна.

— О, еще один квантовый скачок, — произнес Эйнштейн и рассмеялся, — Кстати, известно ли вам, что Фрейд и Юнг создали целую научную теорию, пытаясь объяснить эти разрывы в потоке сознания?

Нора, Станислаус: неужели они это делали? Лучше не думать об этом. Святой Иуда, покровитель братьев и влюбленных. Они это делали. Я знаю, что они это делали.

Подземелье в Сен-Жиле. Как там дальше?

Аккордеонист заиграл новую мелодию: Die Lorelei. Джойс наблюдал за неясными тенями, которые плясали на стенах пивной. За соседним столом раздался взрыв глуповатого хохота.

— Вероятно, это единственное место, где мы могли встретиться, — задумчиво произнес Джойс. — Жизнь выдающегося профессора Цюрихского университета нигде не пересекается с жизнью полунищего преподавателя иностранного языка из школы Берлина в Триесте, если только они оба не испытывают отвращения к буржуазному обществу и слабости к дешевым пивным. Кстати, большую часть своего образования я, как и Вийон, получил в дешевых барах и домах терпимости.

Приятели аккордеониста пьяными голосами затянули:

Ich weiss nicht was soll es bedeuten…[3]

— Эту песню любила моя мать, — печально заметил Эйнштейн. Мелодия воскресила в его душе яркие образы детства: поющая мать, Лорелея, красота и смерть в ее холодных и влажных объятиях.

В одночасье, в одночасье, в одночасье…

— Последний раз я был в Цюрихе, — сказал Джойс, мысли которого текли в другом направлении, — восемь или девять лет назад. Мы с Норой остановились в гостинице «Надежда», и это название меня немного приободрило. В тот год надежда была нужна мне как никогда. Сейчас мы остановились в той же гостинице, но ее по каким-то необъяснимым причинам переименовали в «Дублин» — а ведь так называется мой родной город… Может быть, это какой-то знак?

Из глубин подземелья в Сен-Жиле. Трам-тарарам на мили. Они это сделали. Разве я сторож брату моему?

— Нора ваша жена? — спросил Эйнштейн.

— Во всех смыслах, — с неожиданным пылом ответил Джойс, — исключая узкий юридический и устаревший церковный.

Они это сделали, я точно знаю. Совокуплялись, как кролики. Я знаю. Думаю, что знаю.

В споре, который разгорелся между Альбертом Эйнштейном и Джеймсом Джойсом в уютной старой пивной «Лорелея» в тот вечер, когда ветер фён достиг Цюриха, были затронуты самые разные и занимательные проблемы эпистемологии, онтологии, эсхатологии, семиотики, нейрологии, психологии, физиологии, теории относительности, квантовой физики, политологии, социологии, антропологии, эпидемиологии и (исключительно в силу нездорового интереса Джойса ко всякого рода извращениям) копрологии. В эпистемологии Джойс решительно защищал идеи Аристотеля, кумира Знающих, тогда как Эйнштейн выказал большую приверженность идеям Юма, кумира Незнающих. В онтологии Эйнштейн опасно приблизился к ультра-скептицизму, тогда как Джойс, бесцеремонно пренебрегая логикой и здравым смыслом, зашел еще дальше и начал отстаивать крайний агностицизм, пытаясь совместить аристотелевское утверждение «А есть А» с неаристотелевским утверждением «А есть А до тех пор, пока вы не начинаете присматриваться к нему достаточно пристально для того, чтобы заметить, как оно превращается в Б». В эсхатологии Эйнштейн упрямо придерживался гуманистической позиции, утверждая, что наука и разум значительно улучшили этот мир для большей части представителей вида Homo Sapiens; Джойс же саркастически заявил, что любой прогресс всегда сопровождается регрессом. Великие идеи Бруно и Хаксли, Зенона и Бэкона, Платона и Спинозы, Макиавелли и Маха летали над столом взад-вперед, словно шарики для пинг-понга. Собеседники по достоинству оценили словесный арсенал друг друга. Каждый увидел в другом отточенный и быстрый ум и понял, что вероятность полного согласия между столь разными натурами не выше, чем вероятность того, что в следующий вторник после обеда состоится конец света. Рабочие за соседним столом, до которых доносились обрывки этого спора, сочли спорящих чрезвычайно умными людьми, но если бы там был тот неприветливый русский с поезда, он назвал бы их обоих презренными представителями мелкобуржуазного субъективизма, декадентского империалистического идеализма и додиалектического эмпириокритицизма.

Голоса рабочих воскресили в душе Джойса его собственный образ Лорелеи: бездонные черные глаза, рыбий хвост, чешуя. Как сирены у старины Гомера. Она причесывает свои блекло-желтые полосы, выше талии — стыдливость и целомудрие, ниже талии — сущий ад. Плывут к скалам, соблазненные песнями, зачарованные музыкой. Удар, корабль резко накреняется и уходит под воду. Сначала слышны крики, потом наступает абсолютная тишина. Водоворот, пустота. В безжалостном небе носится чайка.

Змеиная голова, поднимающаяся из озера: вкусите, и будете, как боги.

Подслеповато вглядываясь в темноту и помогая себе тростью, Джойс очень осторожно, но с достоинством приблизился к стойке и жестом попросил еще пива. Он мрачно посмотрел на свое отражение в зеркале; прямо над ним раскинул крылья огромный бронзовый орел.

Вот, почти вспомнил. Из глубин подземелья в Сен-Жиле — страшный крик разнесся на мили. Трам-трам-трам-тарарам. Черт, никак не могу вспомнить.

Задребезжали оконные стекла: фён гуляет по улицам Цюриха.

Когда Эйнштейн наконец вернется из туалета? Мочевой пузырь: сложная воронка. Если во мне продолжает жить студент-медик, то живут и священник, и музыкант. Святой Джеймс из Дублина, покровитель кадил, катетеров и кантат. Почему бы и нет, ведь моя проза всегда получается одновременно музыкальной, литургической и клинической.

Ага, вот и зеленый свитер Эйнштейна.

— Ну что ж, Джим, — сказал Эйнштейн, не садясь на свое место, — мне кажется, на сегодня хватит.

— А может, еще по кружке? — с надеждой предложил Джойс.

— Ein stein[4], Эйнштейн?

Эйнштейн грустно покачал головой.

— Мне завтра утром на занятия.

— Надеюсь, мы еще встретимся, — сказал Джойс, сделав попытку учтиво приподняться со своего стула. — Я бесконечно благодарен вам за идею квантового языка. Возможно, она станет ключевой в том огромном романе, который я все пытаюсь начать…

— Не знаю, можно ли применить квантовую физику к языку, — сказал Эйнштейн, — но рад, если хоть чем-то вам помог. Для меня этот разговор был не менее интересным и полезным.

Внезапно косо висящая входная дверь распахнулась под чьим-то мощным толчком, и Джойсу пришлось быстро отступить, чтобы избежать столкновения.

Неуклюже пошатываясь, в пивную ввалился привлекательный, но чем-то ужасно расстроенный молодой человек. Мертвенно-бледное лицо и сумасшедший взгляд говорили о том, что на его долю выпало какое-то ужасное испытание, какой-то чудовищный страх, с которым не в силах совладать слабый человеческий ум. Все в зале замерли. Хотя незнакомец был одет как настоящий английский джентльмен, не стесненный в средствах, в руках у него был дешевый желтый чемодан. Судя по жутковатому смешку, который вырвался у него, когда он отчаянно пытался справиться с истерикой, в этом чемодане мог быть яд, клубок кобр или человеческие головы. В пивную вполз почти осязаемый страх, который заставил утихнуть веселую полупьяную компанию. Аккордеонист перестал играть и опустил аккордеон. «Что предсказывает это вторжение?» — одновременно подумали все, и каждый получил неожиданный и ужасный ответ: «Только сумасшедший может быть абсолютно уверен в чем-либо». В каждой тени на степах этого сырого и древнего погребка раскрылись грешные и вечные секреты забытых эпох и мрачные пропасти богохульной некромантии. Дверь металась на ветру, словно потревоженный дух, зловеще поскрипывая. В зале послышался какой-то странный, почти неразличимый шелест.

Дорогая одежда с Бонд-стрит: явно англичанин и при деньгах.

Широко раскрытые голубые глаза Джойса внимательно следили за тем, как незнакомец с изможденным лицом, больше похожим на девичье, неуверенно шел к стойке бара. Дориан Грей, дошедший до предела. Настоящий страх.

— Виски, — потребовал молодой англичанин на своем родном языке и неуверенно добавил — bitte…

Внезапно его взгляд затуманился, глаза закатились, и он грузно рухнул на пол. Все в зале вздрогнули.

Та ночь, когда я напился до беспамятства и упал на Тайрон-стрит, а Хантер помог: все повторяется.

Джойс прислонил свою трость к стойке бара и, опустившись на колени, приложил ухо к груди англичанина. Не зря просиживал штаны в медицинской школе. Послушал, посчитал: сердце бьется ровно и не слишком быстро. Пульс частый, но в пределах нормы. Сильный испуг.

Вот, сейчас он придет в себя.

Англичанин открыл глаза и испуганно уставился на Джойса.

— Mein herr, — прошептал он, хватая ртом воздух. — Ich, э-э-э…

— Не утруждайте себя, — быстро сказал Джойс, — я говорю по-английски.

В наступившей тишине ботинки Эйнштейна простучали по деревянному полу неожиданно гулко, словно копыта быка. Джойс обернулся.

— Что с ним стряслось? — спросил Эйнштейн. — Это серьезно?

— Нет, он просто очень сильно напуган, — ответил Джойс.

Англичанина била дрожь.

— От самого Лох-Несса, — хрипло вымолвил он, — Через всю Европу до этой самой двери.

— Вам не следует напрягаться, — повторил Джойс. Лох-Несс. Совпадение?