— Мне кажется, меня снова разыгрывают, — сказал Чипе. Но он все-таки несколько пришёл в себя, вскрыл конверт и посмотрел на его содержимое. — Это правда? — спросил он.
— Они не смогут объяснить происхождение денег на этих счетах, — заверило его дерево. — И последуют весьма интересные признания.
— Кто ты, черт тебя подери? — спросил Чипе, увидев, что перед ним не дерево, а девочка-подросток, по виду итальянка.
— Я твой святой ангел-хранитель, — ответила она.
— Ты похожа на ангела, — признал Чипе, — но я ни во что такое не верю. Ни в путешествия во времени, ни в говорящие деревья, ни в громадных жаб, ни во что. Кто-то подсунул мне наркотик.
— Да, кто-то подсунул тебе наркотик. Но я, твой святой ангел-хранитель, подсовываю тебе этот конверт, чтобы по возвращении в Лондон у тебя не было неприятностей. Тебе нужно лишь придумать более или менее достоверную историю…
— Скажу, что БАЛБЕС держали меня в своих застенках вместе с прекрасной евразийской невольницей… — начал импровизировать Чипе.
— Отлично, — сказала ангел-хранитель. — Они тебе не поверят, однако подумают, что в эту басню веришь ты сам. И этого достаточно.
— Кто ты на самом деле?
Проигнорировав его вопрос, дерево повторило: «Не потеряй конверт» — и удалилось, по пути снова став юной итальянкой, а затем превратившись в гигантскую женщину с золотым яблоком в руке.
Шеф оперативного отдела полиции Федеративной Республики Германии по фамилии Гауптманн — высокий, худой, с коротко остриженными серебристо-седыми волосами мужчина, в лице которого проглядывало что-то лисье, — с отвращением оглядел фюреровский номер-люкс. Он прибыл из Бонна и, вознамерившись найти хоть какой-то смысл в скандалах, трагедиях и мистериях прошедшей ночи, тут же направился в отель «Дунай». Первым подозреваемым, которого он решил допросить с пристрастием, был Freiherr[30]Хагбард Челине — тёмная личность и миллионер из высшего общества, наделавший на рок-фестивале много шума. Теперь они тихо беседовали в углу, пока позади них щёлкали затворами фотоаппаратов полицейские фотографы.
— Ужасная трагедия, — сказал Гауптманн, глядя на Хагбарда пронизывающим взглядом. — Примите мои соболезнования по поводу смерти вашего президента прошлой ночью. А также по поводу печального положения дел в вашей стране.
В действительности, наблюдая, как Соединённые Штаты Америки тонут в пучине хаоса, Гауптманн испытывал радость. Его призвали в немецкую армию в конце Второй мировой войны, когда ему было пятнадцать лет. У него на глазах американцы с союзниками оккупировали Германию. Это оказало на него гораздо большее впечатление, чем дальнейшее сотрудничество США и Западной Германии.
— Это не мой президент и не моя страна, — быстро сказал Хагбард. — Я родился в Норвегии, довольно долгое время жил в США и даже стал на какое-то время гражданином этой страны, но тогда я был намного моложе, чем сейчас. Я отказался от американского гражданства много лет назад.
— Ясно, — хмыкнул Гауптманн, безуспешно пытаясь скрыть своё отвращение к человеку, по непонятным причинам не испытывающему чувства национальной принадлежности. — И какая же страна имеет честь считать вас своим гражданином?
Улыбаясь, Хагбард полез во внутренний карман яхтсменского блейзера с медными пуговицами, надетого им по такому торжественному случаю, и вручил Гауптманну свой паспорт. Взглянув на документ, тот крякнул от удивления.
— Экваториальная Гвинея. — Гауптманн поднял глаза на Хагбарда и нахмурился. — Фернандо-По!
— Именно так, — подтвердил Хагбард, и его смуглое ястребиное лицо осветилось улыбкой. — Я приму ваши сочувствия по поводу печального положения дел в этой стране.
Неприязнь Гауптманна к плутократу усилилась. Безусловно, Челине был одним из тех беспринципных международных авантюристов, которые выбирали гражданство, руководствуясь теми же соображениями, что и судовладельцы, регистрировавшие корабли в Панаме. Наверняка он богат, как вся Экваториальная Гвинея вместе взятая, и при этом, скорее всего, ничего не сделал для усыновившей его страны, разве что подкупил пару чиновников, чтобы скорее получить гражданство. Экваториальная Гвинея раскололась на части, едва не втянув мир в третью и последнюю мировую войну, но это не помешало сидящему перед ним средиземноморскому хлыщу и паразиту спокойно приехать на рок-фестиваль на «бугатти-ройял» с целой кучей прихлебателей, лизоблюдов, подхалимов, любимчиков, шлюх, наркоманов и социально пассивных элементов всех мастей. Отвратительно!
Хагбард оглянулся.
— Тут неважное место для беседы. Как вы выдерживаете такую вонь? Меня тошнит.
Довольный, что доставил хоть какое-то неудобство этому типу, к которому он испытывал тем больше антипатии, чем больше о нем узнавал, Гауптманн откинулся на спинку красного кресла и неприятно усмехнулся:
— Вам придётся меня простить, Freiherr Челине, но я считаю, что в данный момент нам необходимо побеседовать именно здесь. Однако мне казалось, что сей специфический рыбный запах не должен вызывать у вас тошноту. Наверное, меня ввела в заблуждение ваша морская форма.
Хагбард пожал плечами.
— Я люблю море. Но если кому-то нравится вода, это не значит, что он будет в восторге от дохлой скумбрии. Что это, по-вашему?
— Не имею ни малейшего представления. Я надеялся, что вы внесёте ясность.
— Так вот, это просто дохлая рыба. Именно она здесь и воняет. Боюсь, вы рассчитывали получить от меня больше информации. Наверное, вы предполагаете, что я могу многое рассказать о прошедшей ночи. Но что именно вас интересует?
— Прежде всего я хочу знать, что тут на самом деле произошло. На мой взгляд, мы столкнулись с массовым наркотическим отравлением. В последние годы у нас — в Западном мире в целом — подобные инциденты становятся повсеместными. Судя по всему, на этом фестивале случаи употребления безалкогольных напитков с ЛСД были не единичными.
— Если угостить каждого таким десертом, кто избежит галлюцинаций? — заметил Хагбард. — Прошу прощения?
— Я перефразировал Шекспира[31]. Впрочем, это к делу не относится. Прошу вас, продолжайте.
— Ну так вот, до сих пор никто не смог связно и достоверно доложить мне о ночных событиях, — сказал Гауптманн. — Я совершенно уверен в том, что умерли по меньшей мере двадцать семь человек. Произошло массовое злоупотребление ЛСД. Есть множество сообщений о выстрелах из пистолетов и винтовок, а также звуках автоматных очередей, которые доносились с берега озера. И есть очевидцы, утверждающие, будто они видели людей в эсэсовских мундирах, бегавших по лесу. Если это не галлюцинации, значит, налицо факт серьёзного преступления, поскольку именно так квалифицируется в Федеративной Республике Германии ношение нацистской формы. До сих пор нам удаётся скрывать большую часть этой информации от прессы, поскольку мы изолировали прибывших сюда репортёров. Нам предстоит точно установить, какие преступления были совершены, кто их совершил, и привлечь виновных к судебной ответственности, иначе мы предстанем перед всем миром как государство, неспособное справиться с массовым моральным растлением молодёжи.
— Все государства — массовые растлители молодёжи, — сказал Хагбард. — Я бы не волновался по этому поводу.
Гауптманн хмыкнул, мысленно представив себе одуревших от наркотиков участников нынешнего эсэсовского маскарада и себя, пятнадцатилетнего, в немецкой военной форме — более тридцати лет назад. Он хорошо понимал, что имеет в виду Хагбард.
— Я должен выполнять свои обязанности, — угрюмо буркнул он.
Посмотри, насколько приятнее стал мир после того, как его покинули Зауре, — вспыхнули в его сознании слова Дили-Ламы. Лицо Хагбарда оставалось бесстрастным.
— Судя по всему, — продолжил Гауптманн, — в этом инциденте вы повели себя весьма конструктивно, Freiherr Челине. Говорят, когда истерия и галлюцинации достигли пика, вы вышли на сцену и выступили с речью, которая успокоила публику.
Хагбард рассмеялся.
— Я вообще не имею понятия о том, что говорил. Знаете, о чем я тогда думал? Считал себя Моисеем, а их — народом Израиля, который мне нужно перевести через Красное море, чтобы спасти от армии фараона. — С единственными гражданами Израиля, которые тут были прошлой ночью, обошлись достаточно сурово. А вы сами-то не иудей, а, Freiherr Челине?
— Я вообще не религиозный человек. А почему вы спрашиваете?
— Я подумал, что тогда вы могли бы пролить свет на то, что мы обнаружили в этих номерах. Ладно, сейчас это не так важно. Интереснее то, что вам казалось, будто вы ведёте их через море. Видите ли, полиция, войдя на территорию фестиваля, обнаружила, что большинство молодых людей находится на противоположном берегу озера Ингольштадт.
— Хм. Возможно, мы обошли озеро, думая, что идём по нему, — сказал Хагбард. — Кстати, неужели на фестивале не было ваших людей? Уж они-то могли бы вам кое-что рассказать.
— Здесь находились наши агенты в штатском, но они не в состоянии ничего толком объяснить. Все, кроме одного, сами того не ведая, приняли ЛСД, а тот единственный агент, который его не принял, почему-то тоже галлюцинировал, явно в результате некоего психологического заражения. Он видел нацистов, светящуюся женщину ста футов ростом, мост через озеро. Полный бред. Как вы, несомненно, заметили, там не было полицейских в форме. Существовала договорённость, санкционированная на самом высоком правительственном уровне, согласно которой функции обеспечения порядка на фестивале передали его администрации. Принимая во внимание взгляды современной молодёжи, сочли, что присутствие полицейских в форме при таком огромном скоплении людей не возымеет должного эффекта. Могу сказать, что со своей стороны считаю такое решение проявлением малодушия. Но, слава богу, я не политик. Так вот, в результате поддерживать порядок на фестивале пришлось таким людям, как вы, и вам каким-то образом удалось справиться с ситуацией. Причём вы действовали в трудных обстоятельствах, ибо сами, так же как и все остальные, оказались невольными жертвами ЛСД.
— Знаете, — сказал Хагбард, — чтобы полностью восстановить картину событий, вы должны понять следующее. Вероятно, многим из гостей кислотный бред пришёлся по вкусу. Наверняка многие привезли свою собственную кислоту и принимали её. Лично у меня огромный опыт употребления ЛСД. Вы же понимаете, человек с таким широким кругом интересов, как у меня, чувствует себя обязанным хоть раз в жизни попробовать всё. Я принимал кислоту давно, когда её употребление ещё считалось легальным во всем мире. — Разумеется, — мрачно кивнул Гауптманн. Хагбард оглядел комнату и сказал:
— Послушайте, разве маловероятно, что все эти старики могли, сами того не подозревая, наглотаться ЛСД, в результате чего у них отказало сердце или что-нибудь ещё в этом роде?
В данный момент в номере находилось двадцать три мертвеца; с виду всем им было далеко за восемьдесят, а некоторым, возможно, и за девяносто. Почти все седые, а некоторые — совсем лысые. Тринадцать из них пребывали в огромной гостиной, где разговаривали Хагбард и Гауптманн. Эти мертвецы сидели в позах, отмеченных печатью смерти: у некоторых были неестественно задраны подбородки, у других голова свешивалась между колен и костяшки пальцев покоились на полу. Ещё девятеро располагались в спальне, а один в туалете — смерть застигла его на унитазе со спущенными трусами. Это был именно тот престарелый джентльмен с седыми усами и непокорной прядью волос на лбу, который накануне вечером обругал Джорджа в холле отеля.
Гауптманн покачал головой.
— Боюсь, нам будет нелегко выяснить, что произошло с этими людьми. Создаётся впечатление, что все они умерли примерно в одно и то же время. Нет видимых признаков отравления, нет следов борьбы или насилия, но у них на лицах застыл ужас. У всех открыты глаза, и кажется, что они смотрят на нечто невообразимо ужасное.
— А кто они вообще такие? И почему вы сказали, что я мог бы вам помочь, если бы был иудеем?
— Мы нашли их паспорта. Все они — граждане Израиля. Это само по себе довольно странно. Как правило, евреи такого возраста по вполне понятным причинам не горят желанием посещать нашу страну. Впрочем, существовала одна организация, связанная с сионистским движением, которая была создана здесь, в Ингольштадте, 1 мая 1776 года. Эти сионские мудрецы могли собраться тут, чтобы отпраздновать годовщину её создания.
— Да-да, — сказал Хагбард. — Баварские иллюминаты, кажется? Помнится, я что-то слышал о них, когда мы прибыли сюда.
— Эта организация была создана лишённым духовного сана иезуитом, а входили в неё франкмасоны, вольнодумцы-атеисты и евреи. Среди них было несколько знаменитостей — король Леопольд, Гёте, Бетховен.
— И вы считаете, что эта организация стояла за сионистским движением? Гауптманн отмахнулся от этого предположения.
— Я не говорил, что она за чем-то стояла. Всегда находятся люди, утверждающие, будто за каждым политическим и криминальным событием кто-то стоит. Это ненаучный подход. Если вы хотите понять подоплёку событий, анализируйте положение народных масс — экономические, культурные и социальные условия, в которых живут люди. Сионизм был логическим следствием положения евреев на протяжении последнего столетия. Вовсе не нужно представлять себе какую-то группу людей, которая придумала это движение и способствовала его распространению по каким-то особым и известным только им причинам. Во многих странах евреи находились в ужасном положении, им нужно было где-то приткнуться. И ребёнку ясно, что они считали Палестину самым привлекательным местом.
— Странно, — сказал Хагбард, — если иллюминаты не играли никакой роли в истории Израиля, тогда что тут, в день годовщины этой организации, делали двадцать три старых еврея?
— Возможно, они как раз признавали особую роль иллюминатов или даже сами были членами этой организации. Я направлю запрос в Израиль, чтобы установить их личности. Вероятно, родственники потребуют выдачи тел. В противном случае правительство Германии позаботится, чтобы они были похоронены на еврейском кладбище Ингольштадта с соответствующими иудейскими церемониями. В наше время правительство очень внимательно относится к евреям.
— А вдруг они были атеистами-вольнодумцами и не хотели, чтобы их хоронили согласно религиозным обычаям? — предположил Хагбард.
— Это риторический и, по-моему, несущественный вопрос, — ответил Гауптманн. — Мы посоветуемся с израильскими властями и поступим в соответствии с их рекомендациями.
В дверь постучали, и люди Гауптманн впустили в номер престарелого официанта, толкавшего перед собой сервировочный столик на колёсиках, на котором стояли роскошный серебряный кофейник, чашки и блюдо с пирожными и печеньем. Первым делом он покатил столик по толстому ковру в тот конец гостиной, где сидели Гауптманн и Хагбард. Приблизившись, официант стал наливать им кофе, старательно отводя слезящиеся глаза от трупов.
— Побольше сливок и сахара, — попросил Хагбард.
— Мне чёрный, — сказал Гауптманн и, взяв с блюда пирожное с вишнёвой начинкой, с наслаждением откусил от него. — Вы уверены, что никто не подмешал ЛСД в кофе или пирожные? — с озорной улыбкой спросил Хагбард.
Гауптманн пригладил рукой волосы и улыбнулся ему в ответ:
— Если в еду, которую мне здесь подают, будет хоть что-то подмешано, я уничтожу весь их отельный бизнес, и им это хорошо известно. Поверьте, они принимают максимальные меры предосторожности.
— Сейчас, когда мы немного познакомились и пьём вместе кофе, — сказал Хагбард, — разрешите мне попросить вас об одолжении. Отпустите меня сегодня. Видите ли, у меня есть кое-какие интересы в США, о которых мне следует позаботиться. Именно поэтому я и хотел бы уехать.
— Но ведь первоначально вы планировали пробыть здесь целую неделю. А теперь вдруг должны немедленно ехать. Не понимаю.
— Я строил подобные планы до того, как уничтожили бо'льшую часть американского правительства. И, кстати, поскольку фестивальная программа отменена, у меня вообще нет причин здесь оставаться. Однако мне до сих пор не все ясно. Почему отменён фестиваль? Чья это идея?
Гауптманн важно взглянул на Хагбарда и откусил ещё один кусочек. Хагбард не смог бы лакомиться пирожными в такой вонище. Разумеется, он понимал, что детектива не беспокоит присутствие трупов, но рыбная вонь…
— Начнём с того, Fierherr Хагбард, что исчезли — возможно, утонули — четыре брата и сестра Зауре, известные всем как группа «Американская Медицинская Ассоциация». Сообщения о том, что с ними произошло, запутанны, фантастичны и противоречивы, как и остальные сведения обо всем, что случилось этой ночью. Насколько мне удалось восстановить картину событий, они въехали на машине прямо в озеро.
— С какой стороны? Гауптманн пожал плечами.
— Вряд ли это имеет значение. Озеро бездонно. Если они там, я сомневаюсь, что мы когда-нибудь их найдём. Должно быть, они наглотались ЛСД, хотя никогда прежде наркотиками не баловались. — Он смерил Хагбарда осуждающим взглядом. — Они подавали большие надежды. А их машина вообще была нашей национальной реликвией. Огромная потеря.
— Из числа знаменитостей погибли только они? — Кто знает? У нас нет точных данных о всех, кто присутствовал на фестивале. Никто не регистрировал людей, покупавших билеты, хотя это следовало делать. Тысячи юношей и девушек могли утонуть в этом озере. Вам, возможно, не известно, что именно Зауре были душой ингольштадтского фестиваля. Большие патриоты. Они хотели привлечь туристов в Германию, особенно в Баварию, ведь они и сами были баварцами по рождению.
— Да, — отозвался Хагбард, — я читал, что Ингольштадт — их родной город.
Гауптманн покачал головой.
— Этот слух пустил их пресс-агент, когда фестиваль ещё только задумывался. На самом деде они родились в северной Баварии, в Вольфраме-Эшенбахе. Кстати, это родина другого знаменитого немецкого музыканта, миннезингера Вольфрама фон Эшенбаха, который написал «Парсифаля». Итак, теперь, если не случится чуда, их можно считать погибшими, а отвечать за их смерть, судя по всему, некому. Без них фестиваль попросту обречён — это все равно что тело оставить без головы. Более того, правительство настаивает на закрытии фестиваля, потому что мы не хотим повторения событий этой ночи. В отличие от США, в Западной Германии препарат ЛСД все ещё запрещён.
— В некоторых американских штатах он тоже запрещён, — заметил Хагбард. — Он не запрещён в Экваториальной Гвинее, где никогда не было проблемы наркомании.
— Поскольку вы преданный гражданин и восторженный почитатель Экваториальной Гвинеи, я уверен, что вам это приятно, — сказал Гауптманн. — Что ж, Freiherr Челине, я бы с радостью немедленно вас отпустил, однако по ходу расследования у меня могут возникнуть к вам дополнительные вопросы. Так что я просто вынужден попросить вас не покидать Ингольштадта.
Хагбард встал.
— Если вы пообещаете не приставлять ко мне хвост и не следить за каждым моим шагом, я дам вам слово никуда не уезжать.
Гауптманн хитро улыбнулся.
— Вам не нужно давать мне слово. Все дороги блокированы, ингольштадтский аэродром закрыт. Можете спокойно перемещаться по городу, озеру и территории фестиваля. Вас никто не будет беспокоить. Когда Хагбард выходил из номера, престарелый официант пропустил его вперёд и двинулся следом. Уже в коридоре официант произнёс:
— Какая жалость.
— Вообще-то, — сказал Хагбард, — им всем было за восемьдесят. В этом возрасте можно и помирать.
Официант засмеялся.
— Мне семьдесят пять, но я не считаю, что есть возраст, подходящий для смерти. Однако я имел в виду не это. Возможно, mein heir не заметил в номере аквариум. Он разбился, и рыбы разлетелись по полу. Я присматривал за этим аквариумом более двадцати лет. Потрясающая коллекция редких тропических рыбок. Там были даже египетские ротоноски. И вот теперь они сдохли. Такие дела.
Хагбард хотел спросить, кто такие египетские ротоноски, но старик, кивнув ему напоследок, толкнул дверь с табличкой «Служебная» и скрылся.
Дэнни Прайсфиксер, Леди Велькор и Кларк Кент брели в темноте, не разбирая дороги, пока Прайсфиксера не остановила мисс Портинари
— Это тебя заинтересует, — сказала она, вручая ему конверт, похожий на тот, что получил Фишн Чипе.
— А что это? — спросил Дэнни. Он видел перед собой гречанку в классическом античном одеянии, держащую в руке золотое яблоко.
— Посмотри.
Дэнни вытащил из конверта фотографию, на которой Тобиас Найт и Зев Хирш заводили часовой механизм бомбы в редакции «Конфронтэйшн».
— Этот человек, — сказала она, указывая на Найта, — хочет изобличить своих сообщников, чтобы самому избежать наказания. Он хочет сдать Хирша и Атланту Хоуп. Ты ведь давно за ними охотишься, верно?
— Кто ты? — спросил Дэнни, уставившись на гречанку.
— Я та, которой было поручено связаться с тобой в Ингольштадте. Тебе говорила обо мне Мама Сутра. Я от иллюминатов.
( — О чем говорят эти двое? — спросил Кларк Кент у Леди Велькор.
— А кто их знает, — пожала та плечами. — Они же оба бредят.)
— «Божья молния» — самая активная из организаций, под прикрытием которых действует культ Жёлтого Знака, — рассказывала мисс Портинари очередную сказку… В нескольких метрах от них Джо Малик сказал Хагбарду:
— Я не люблю ложные обвинения. Даже против таких людей, как Хирш и Хоуп.
— Ты подозреваешь нас в неэтичном поведении? — с самым невинным видом поинтересовался Хагбард.
(Пат Уэлш звонит по телефону.)
— Я не верю в исправительную роль тюрем, — резко сказал Джо. — Не думаю, что Атланта и Зев станут лучше, когда оттуда выйдут. Они станут хуже.
— Можешь не сомневаться, иллюминаты тебя защитят, — торжественно подвела итог мисс Портинари.
Дэнни Прайсфиксер продолжал на неё таращиться.
Где— то далеко звонит телефон, вытаскивая меня обратно в тело, личность, задачу и стирая все воспоминания о том, как я был распорядителем манежа. Я сажусь и снимаю трубку.
— Хирш, — говорю.
— Меня зовут Пат Уэлш, — женский голос на том конце провода. — Я говорю от имени Атланты. Пароль — «Телема».
— Продолжайте, — хриплю я в трубку, предположив, что речь пойдёт о профессоре-пацифисте, которого мы убили на площади ООН первого апреля.
— Против вас сфабриковано дело. Вас обвиняют во взрыве бомбы, — сказала она. — Вы должны скрыться.
Хагбард расхохотался.
— Атланта не вернётся в Штаты. Более двух лет она была двойным агентом и работала на меня. (Я обнаружил дверь товарного склада, которую описывала мне эта женщина, Уэлш. Дверь, как она и обещала, была открыта, но меня заинтересовала вывеска: «Гольд энд Эппель, грузовые перевозки»…) И Тобиас Найт тоже. Все тщательно спланировано, Джо. А ты думал, что идея взрыва твоего офиса принадлежала тебе.
— Но как же Зев Хирш? — спросил Джо.
— Сейчас он приобретает весьма поучительный опыт в Нью-Йорке, — ответил Хагбард. — Я тоже не верю в тюрьмы.
Я в ловушке. Меня окружили эти трое, и Юбела требует: «Скажи нам Слово», Юбело повторяет: «Скажи нам Слово», а Юбелум обнажает меч: «Скажи нам Слово, Зев Хирш…»
— Взрыв в Нью-Йорке? — проницательно переспросил Президент, стараясь выглядеть не менее крутым, чем его предшественник. — Да, — продолжал Сол, — как только нам стало ясно, что все это связано с «Божьей молнией», мы с Барни отправились в Лас-Вегас. Вы понимаете почему.
Президент ничего не понял, но не собирался в этом признаваться.
— Вы направились в Лас-Вегас? — проницательно переспросил он.
— Да, — откровенно сказал Сол. — Как только мы узнали об «антракс-лепра-пи» и смерти доктора Мочениго, так сразу же поняли: и тут, и там замешана одна и та же организация. «Божья молния»…
— «Божья молния»? — снова проницательно переспросил Президент, вспоминая, как в прежние годы его приглашали ораторствовать на митингах этой организации.
— И тайная группа, которая в неё внедрилась и захватила там власть, — культ Жёлтого Знака. У нас есть основания полагать, что через несколько часов в Лондон прибудет английский разведчик по фамилии Чипе, который привезёт с собой компромат на большинство тайных агентов культа Жёлтого Знака в правительстве Великобритании. Понимаете, сэр, это международный заговор.
— Международный заговор? — ещё проницательнее переспросил президент.
А в Центральном парке наш старый приятель Перри спрыгивает на землю, хватает орешек, брошенный Августейшим Персонажем, и быстро обегает три круга вокруг дерева на случай, если этот друг-возможно-враг вытащит пистолет и начнёт стрелять…
А тем временем в вышине, выше самых высоких калифорнийских гор другой аспект моего сознания парит, словно крылатая поэтическая строфа. Каким-то образом мне ведомо больше, чем сейсмографу доктора Тролля, ведь я последний, действительно последний. Экологи правы: мой вид не просто под угрозой исчезновения, он практически исчез. За последние годы мои чувства невероятно обострились: это уже больше чем инстинкт. Я кружу, я кружу, я парю, закладываю виражи, падаю камнем и плыву. Я (и это для меня большая редкость) не думаю о рыбе, поскольку в настоящий момент сыт. Я кружу, я кружу, думая о полёте, свободе и, менее ясно, о плохих вибрациях, поднимающихся откуда-то снизу. Что, у меня должно быть имя? Что ж, тогда зовите меня Хали Один. Я — последний белоголовый орлан haliaeetus leucocephalus, некогда символ Римской империи, а ныне — Американской империи. Впрочем, ни то, ни другое меня не волнует, меня волнует лишь моя свобода, а в головах у римлян и американцев никогда не было ничего, кроме самых путаных и извращённых идей. Я, Хали Один, покрытый длинными зеленоватыми перьями, кружу и кричу — не от ярости, не от страха и не от злости. Я кричу от восторга, от невыносимого восторга, вызываемого тем, что я существую, и эхо несёт этот Крик от горы к горе, все дальше и выше. Мой Крик не понять никому, кроме представителей моего вида, вот только некому его понимать, потому что их не осталось. Но я все равно кричу, пронзительным криком Шивы-Разрушителя. Я — истинный лик Вишну-Хранителя и Брахмы-Создателя, ибо в моем крике — не жизнь и не смерть, а жизнь в смерти, и я одинаково презираю Перри и Августейшего Персонажа, белок и людей, которым не дано подняться ввысь, в небо, и познать муку и радость превосходства моей свободы.
Нет — потому что они ломали Билли Фрешетт медленно и уродливо и сломали Мерилин Монро как если бы в неё ударила яркая молния Они ломали папу и они ломали маму но черт на этот раз я имею в виду именно это им меня не сломать Нет даже если с Саймоном лучше чем с любым другим мужчиной даже если он знает больше чем любой другой мужчина из всех, кто у меня был Нет это не может быть он это не может быть даже Хагбард который кажется королём цирка самим Распорядителем Манежа и хранителем последнего секрета это вообще не может быть мужчина и ей-богу это не найти в полиции Мистера Чарли Нет это тёмное как моя кожа и мрачная как судьба которую мне навязали из-за цвета моей кожи но что бы это ни было я могу найти это только в одиночку Боже в тот раз крыса укусила меня пока я спала Папа чуть не плача кричал Я убью этого вшивого хозяина Я убью этого подонка я вырву его белое сердце пока мама в конце концов не успокоила его Нет тогда он немного умер Нет было бы лучше если бы он убил хозяина Нет даже если бы его поймали а его бы поймали Нет даже если бы он умер на этом проклятом электрическом стуле и мы сели на пособие Нет человек не должен позволить чтобы такое случилось с его детьми ему следует быть реалистичным и практичным Нет неважно насколько он хорош неважно насколько чудесен оргазм в глубине моей души всегда будет свербить что Саймон белый Нет белый радикал белый революционер белый любовник какая разница все равно получается белый и это не кислота это не настроение в том смысле что черт рано или поздно надо решать в чьём ты трипе в чужом или в своём собственном Нет и я не могу вступить в Божью молнию или даже в то что осталось от былого Движения за Освобождеие Женщин я хочу сказать черт что процитированное Саймоном стихотворение сплошная ложь Нет неправда что человек не остров Нет правда в том что каждый человек есть остров а особенно каждая женщина есть остров и тем более каждая чёрная женщина есть остров
23 августа 1928 года в особняке Дрейка, что в старом районе Бикон-Хилл, дворецкий Рэнсид сообщил своему хозяину довольно неприятное известие.
— Дьявольщина, — такова была первая реакция старого Дрейка, — значит, теперь он папист?
Второй заданный Дрейком вопрос прозвучал несколько менее риторически:
— Ты в этом абсолютно уверен?
— Вне всякого сомнения, — ответил Рэнсид. — Служанки показали мне носки, сэр. И туфли.
В тот вечер в библиотеке особняка произошёл диалог, который отнюдь не напоминал разговор по душам.
— Ты собираешься возвращаться в Гарвард?
— Пока нет.
— Но ты хотя бы намерен показаться другому аналитику?
— В наше время они называют себя психиатрами, отец. Нет, вряд ли.
— Черт побери, Роберт, что же все-таки произошло на войне?
— Много разного. Во всяком случае, она принесла нашему банку прибыль, так что не стоит беспокоиться.
— Ты теперь красный?
— Не вижу в этом никакой выгоды. Сегодня Штат Массачусетс за такие взгляды убил двух невинных людей.
— Невинна была только моя тётушка Фанни. Роберт, я знаю судью лично…
— И он придерживается точки зрения, которой и должен придерживаться друг банкира…
Наступила долгая пауза, во время которой старый Дрейк затушил сигару, которую едва раскурил.
— Роберт, ты знаешь, что болен. -Да.
— Что означает последняя выходка — стекло и гвозди в обуви? Если бы твоя мать узнала, она бы умерла.
Они снова замолчали. Наконец Роберт Патни Дрейк нехотя ответил: — Это был эксперимент. Ступень развития. Индейцы сиу во время Солнечного Танца делают и похуже. Точно так же поступают многие парни в испанских монастырях и, среди прочих, йоги в Индии. Но это не решение вопроса.
— Значит, с этим покончено?
— О да. Совсем. Я попробую что-нибудь другое.
— То, что снова причинит тебе боль?