В этом году в Мичигане осень выдалась ранняя. Эрику и Сабине казалось, что не прошло и двух недель с их приезда, как поля уже стали буреть. Прошло еще немного времени – и выпал снег. Для них обоих этот год был годом радостных открытий. Никогда еще им не жилось так легко, и все же они считали, что это – только прелюдия к безмятежному счастью, которое наступит, как только кончатся хлопоты, связанные с обзаведением хозяйством и началом научной деятельности.

Дни пролетали с обманчивой легкостью и, как спицы в бегущем колесе, сливались в одно пятно – цветное пятно, меняющее свои оттенки в зависимости от окраски окружающих полей и садов. Эрик и Сабина сняли меблированную квартиру из трех комнат в доме, принадлежащем пожилому профессору археологического факультета. Дом был уютный, чисто выбеленный; на потолках в стиле Тюдоров перекрещивались толстые балки.

Хозяин дома, скромный пожилой ученый, сохранил в себе дух того времени, когда университетские профессора носили аккуратные бороды и имели обыкновение произносить свои вторые имена с особым ударением. Звали его Джон Фортнэм Льюис. Эрик почти не встречался с ним, за исключением тех случаев, когда оба они в одно и то же время уходили на занятия; тогда два представителя разных поколений, шагая по параллельным дорожкам сада, обменивались дружеским кивком.

В первое время Эрик упивался решительно всем, и ему нравилась атмосфера незыблемости, постоянства, окружавшая старика; казалось, все так и останется навеки и незаметно наступит время, когда он сам станет таким же почтенным профессором и будет так же здороваться по утрам с каким-нибудь молодым коллегой.

В лаборатории Эрик и Траскер занимались сборкой прибора, но намеревались приступить к опыту не раньше чем через несколько месяцев, когда Эрик получит докторскую степень. Он был не слишком загружен преподавательской работой и все свободное время посвящал подготовке к экзаменам на получение степени. Обычно он занимался после обеда. Отрываясь от конспектов, он то и дело поглядывал на Сабину, свернувшуюся калачиком на диване. У нее была привычка, читая книгу, накручивать на палец локон надо лбом. Этот жест казался Эрику неотразимо грациозным; впрочем, он видел грацию в каждом ее движении и в каждой ее черте.

Сабина тоже переживала период открытии. Энн-Арбор был для нее слишком маленьким городком, и первое время она очень тяготилась постоянным пребыванием на виду – не то что в большом городе, где можно раствориться в людской массе. Эрик гораздо легче, чем она, подчинился тонкостям сурового этикета, господствовавшего в преподавательских кругах, потому что там действовали те же законы иерархии, какие ему приходилось соблюдать в рабочие часы. Но Сабина должна была постоянно оказывать всяческое уважение местным дамам, чье превосходство над нею заключалось лишь в том, что их мужья занимали ответственные посты. Приятного в этом было мало, но, отбывая какой-нибудь нудный визит, Сабина только смеялась про себя над всей этой скучищей. Она с упоением открывала все новые и новые стороны своей замужней жизни и была слишком счастлива, чтобы создавать проблемы там, где их не было.

В своей квартирке она наслаждалась чудесным уединением. В Нью-Йорке, приходя с работы, она всегда превращалась в дитя, живущее в родительском доме. Теперь она сама стала хозяйкой дома и наивно гордилась своими хозяйственными способностями, но и тут у нее хватало чувства юмора, чтобы подсмеиваться над собой. Через несколько месяцев оказалось, что у нее много свободного времени; тогда она решила последовать примеру некоторых преподавательских жен и прослушать курс лекций в университете, а может быть, даже получить ученую степень. Сабина сознавала, что вовсе не создана для научной работы, но она обладала здоровой любознательностью, любила читать; сейчас она никак не могла решить, что выбрать – историю или литературу.

– Да ведь ты же сама знаешь, что ни то, ни другое тебя ни капельки не интересует, – смеялся Эрик.

– Только в твоем присутствии, – отвечала она. – Видишь ли, я ни за что не хочу быть одной из таких жен, которые считают себя специалистками в делах своих мужей, – знаешь, вроде той жены доктора, которая порывалась лечить больных.

Только однажды за весь этот чудесный год они нарушили привычный распорядок жизни, но и это имело для них свою прелесть. Вскоре после Нового года они уехали в Нью-Йорк и жили у родителей Сабины, пока Эрик держал в Колумбийском университете экзамены на докторскую степень.

Они вернулись в Энн-Арбор, полные надежд и восхитительного ощущения свободы. Сабина стала посещать семинар по литературе. Ее забавляло, когда студенты, не зная, что она замужем, ухаживали за ней и пытались назначить свидание. Но Сабина не была кокеткой и принимала эти лестные знаки внимания так равнодушно, что через некоторое время молодые люди оставляли ее в покое – иногда к ее огорчению, в чем она, виновато подсмеиваясь над собой, признавалась Эрику.

В конце весны, такой мягкой и прекрасной, какой Эрик давно уже не видел, работа над новым опытом легла, наконец, полновесным грузом на его плечи, и он потерял счет месяцам до самого августа.

Когда он попал в стремительный круговорот второго учебного года, первый опыт под руководством Траскера был уже закончен, и началась работа над вторым, продолжавшаяся всю зиму. В этом году Эрик испытал приятное удовлетворение: несколько его студентов-первокурсников выразили желание пройти курс повышенного типа. Значит, он сумел заронить в них искру – ведь когда-то в студенческие годы кто-то из наставников точно так же пробудил в нем жажду знаний. Сам не зная когда и с помощью каких слов, Эрик сумел донести и передать своим ученикам нечто драгоценное – стремление к знанию; после этого он стал гордиться званием педагога.

Сабину же занятия удовлетворяли меньше, чем она предполагала. Она скоро поняла, что у нее нет влечения к науке, как не было и никакой необходимости учиться из материальных соображений, ради приобретения профессии. Если б не пример Эрика, поглощенного своей работой, она бы еще могла верить, что из нее выйдет ученый, но истина была слишком очевидна, а у Сабины было достаточно здравого смысла, чтобы не закрывать на это глаза. Тем не менее она решила закончить курс и получить степень магистра.

Однажды она пришла на факультет к консультанту Артуру Ройялу посоветоваться относительно задуманного ею реферата. Ройял, унылый поэт-неудачник, вдруг остановился на полуслове, схватил ее за руку и сказал:

– Сабина, Сабина, к чему нам делать вид, будто мы не понимаем друг друга?

В полной растерянности она взглянула на него, но ничего не успела сказать – он вскочил, притянул ее к себе и крепко обнял, шепча ее имя. Ей стало смешно и мучительно неловко за него – он всегда казался ей таким благовоспитанным, пожилым человеком, может, немножко чудаковатым, как все старые холостяки. Сабина оцепенела от удивления, потом вдруг спохватилась, что неподвижно, как мешок с картошкой, покоится в его объятиях. Она быстро высвободилась, не зная, что сказать, но выражение ее лица объяснило ему все.

Ройял побелел от стыда и отвращения к самому себе. Жалость к нему взяла верх над другими чувствами, и Сабина готова была провалиться сквозь землю, лишь бы как-нибудь загладить этот инцидент.

– Простите, – сказал он дрожащим голосом, – но я был так уверен, что вы все понимаете… С прошлого года, с тех пор как вы начали заниматься. Не знаю… должно быть, я был настолько увлечен, что мне показалось, будто и вы разделяете мое чувство…

Возвращаясь домой, Сабина поражалась своей наивности. Как она могла не заметить того, что происходило у нее на глазах! Раньше она умела обращаться с молодыми людьми так, что никогда не попадала в подобные положения, если сама того не желала. Как рассказать об этом Эрику, думала она, чтобы не представить бедного Ройяла в слишком глупом виде? Ей не хотелось выставлять его на посмеяние, однако она знала, что если она этого не сделает, Эрику будет неприятно. В конце концов она ничего ему не сказала и просто перестала посещать лекции.

Тогда ее стало мучить какое-то неопределенное беспокойство. Видя, как Эрик увлечен своей работой и счастлив этим, Сабина еще сильнее ощущала пустоту в своей жизни. Она не знала, как убить время, а так как она привыкла всегда быть чем-то занятой, то теперь впала в уныние и даже стала чувствовать себя в чем-то виноватой. В начале второй весны в Энн-Арборе эта неудовлетворенность внезапно перешла в страстное желание иметь ребенка. Вот как все просто объясняется, думала Сабина. Она уже почти физически чувствовала теплое тельце ребенка у себя на руках, и одна мысль о таком счастье наполняла ее ликующей радостью. Она не могла дождаться Эрика, чтобы сказать ему об этом.

Была суббота, и Эрик вернулся из лаборатории в первой половине дня. Они вышли погулять и пошли через поле, по мягкой сырой земле, дышащей пряным запахом плодородия. Пригревало солнце, день был полон радостного возбуждения и надежд. Сабина восторженно высказала Эрику свое желание и немного растерялась, видя, что он колеблется, прежде чем ответить. Он решил, что она просто шутит.

– Разве ты не хочешь ребенка? – спросила она. – Ведь когда-нибудь надо же нам иметь детей.

До Эрика не сразу дошло, что она говорит всерьез, и прежде всего он подумал: «Неужели я так уж: стар, что мне пора обзаводиться детьми?» Он все еще колебался, хоть и знал, что она ждет ответа.

– Я как-то никогда об этом не думал. – Эрик нерешительно посмотрел на Сабину. Всего два года, как они женаты, они еще не успели поездить, поглядеть мир и повеселиться вдвоем как следует. В такие минуты это ощущаешь особенно остро.

– Можем ли мы себе это позволить? – спросил он.

– Если не сейчас, то попозже, но надо же когда-нибудь решиться, а то мы все время так и будем откладывать. А мне хочется ребенка, Эрик. Очень хочется.

Эрик все еще медлил с ответом, хотя в ее голосе звучали умоляющие нотки. «Мы с Сабиной так мало прожили вместе, – думал он, – зачем сразу осложнять себе жизнь?» Он старался оправдаться тем, что главная, по-настоящему важная работа у него еще впереди. Он вспомнил своих молодых коллег, у которых были дети. Все они выглядели какими-то усталыми, озабоченными и ходили чуть ли не в отрепьях. Когда им с Сабиной случалось попадать к таким людям в гости, он выходил оттуда с чувством огромного облегчения, словно только что избежал страшной опасности. Все знали и все говорили, что младшие преподаватели не могут позволить себе роскоши иметь детей.

Он снова взглянул на Сабину и прочел в ее серых глазах такую настойчивую мольбу, что только засмеялся.

– Ну ладно, – сказал он. – Значит, хочешь не хочешь, через полгода мне нужно будет получить звание профессора.

Через два месяца доктор подтвердил беременность. Поля уже зазеленели. Деревья оделись густой, блестящей листвой, и в жаркие дни на проселочных дорогах из-под ног подымались клубы пыли. В июле, на четвертом месяце беременности, у Сабины чуть не сделался выкидыш, и в ожидании прихода врача Эрик впервые почувствовал, что хочет ребенка. И это желание было очень сильным. До сих пор он довольно неохотно подчинялся прихоти человека, которого любил больше всего на свете; но сейчас ему самому очень захотелось иметь от Сабины дочку. Когда выяснилось, что Сабина благополучно доносит ребенка, он сказал ей об этом. Она только покачала головой и засмеялась.

– Ты вечно все путаешь. У нас будет не девочка, а мальчик.

– На что мне мальчик? Я сам мальчик.

– Что будет, то и получишь. А я стараюсь, чтоб это был мальчик.

Мальчик родился в январе 1936 года, в студеный, морозный день. Сабина захотела назвать ребенка Джорджем, чтобы можно было звать его Джоди.

В третий раз наступила зима, потянулись белые зимние дни, а Эрик и Сабина по рукам и ногам были связаны родительскими обязанностями. Джоди был здоровый, горластый ребенок, и небольшая квартирка внезапно оказалась слишком тесной. Кроватка всегда стояла посреди гостиной, а пеленки приходилось стирать не реже, чем мыть тарелки. Джоди часто не давал родителям спать всю ночь, оглашая темные комнатки капризным ревом. А днем Эрик и Сабина ходили невыспавшиеся, утомленные и злились друг на друга.

Бывали времена, когда Эрик совсем не мог работать дома, потому что его беспрерывно отвлекали тысячи мелочей, связанных с уходом за ребенком; в такие дни он чувствовал, что нервы его больше не выдерживают. Но были и другие вечера, когда игра с малышом доставляла ему такое наслаждение, когда он испытывал такую страстную любовь к сынишке, что вспоминал о вспышках гнева и отвращения со стыдом и раскаянием. Конечно, отцовство имело свои светлые стороны, но и стоило мучений, ох, каких мучений.

В Эрике произошла какая-то перемена. Проблема, над которой он работал с Траскером, стала ему казаться мелкой и незначительной по сравнению с тем, о чем он некогда мечтал. Он чувствовал себя обманутым и стал ненавидеть самого себя, будто совершил огромное предательство. Но ясно было одно – та блестящая звезда, которую он когда-то стремился схватить, ускользнула от него далеко ввысь. Не так давно ему казалось, что эта звезда предназначена для него и вот-вот будет в его руках, а теперь она сияла где-то в недостижимой вышине, в небе, недоступном прикованным к земле людям – и тем более ему, прикованному крепче, чем другие.

Зимой, незадолго до рождества, Эрику представился случай поехать в Колумбийский университет на зимнюю сессию Физического общества. Траскер не мог поехать, и Эрику было поручено сделать доклад об устройстве их прибора.

Сев в поезд, Эрик облегченно вздохнул, радуясь возможности уехать, но эта радость омрачалась разлукой с Сабиной. Сабина осталась дома. Но разве мог он отказаться от чудесного случая вырваться из того, что казалось ему тюрьмой, если к тому же сама Сабина заставила его ехать?

– Отправляйся-ка вон из дому хоть ненадолго, – говорила она притворно-сердитым тоном, как всегда, когда Эрик отказывался от чего-нибудь, что было для него необходимо. – Куда я ни повернусь, всюду ты у меня под ногами. Убирайся вон, ради Бога. Поезжай в Нью-Йорк, проветрись. Может, вернувшись домой, ты, наконец, войдешь во вкус отцовства и будешь доволен, что у тебя годовалый ребенок!

Эрик сидел один в вагоне для курящих, поезд мчался на восток среди плоских голых равнин. Эрик испытывал чудесное ощущение свободы, словно впервые за долгое время ему удалось вздохнуть полной грудью. Ему хотелось, чтобы рядом был кто-то, с кем можно было бы поговорить, кто-то незнакомый и необычайно интересный, кого он никогда не встречал и больше никогда уже не встретит. В первый раз он признался себе, что в нем бурлит тревожная неудовлетворенность. Казалось, будто от тряски вагона с него постепенно спадают проржавевшие оковы.

Эрик намеревался остановиться в отеле «Кингс краун», на 116-й улице, неподалеку от Колумбийского университета, где должны были проходить почти все заседания, но Тони Хэвиленд настаивал, чтобы он поселился у него.

Они встретились в коридоре на втором этаже здания физического факультета, где регистрировались делегаты сессии. Внешне Хэвиленд ничуть не изменился. Зато Эрик за те два года, что они не виделись, прибавил десять фунтов.

– Вы становитесь мужчиной, Эрик, – сказал Тони.

– Я больше, чем мужчина. Я отец.

– Бог мой! А у меня за все это время ровно никаких перемен, – сказал Тони. Эрик не встречал в печати ни одной его статьи, но все же не решился спросить, чем он занимается. – Где вы остановились? – продолжал Тони. – Переезжайте ко мне. У меня просторно.

– Я вам буду в тягость. Кроме того, у вас своя жизнь. Я могу нечаянно оказаться лишним. Я и так однажды вломился к вам не вовремя.

Тони пожал плечами.

– Это уже в прошлом. Я не видел Лили целую вечность. Впрочем, может быть, это вам нужно остаться одному? По вашим глазам вижу, что вы ищете тревог. Кстати, только такие поиски обычно и увенчиваются успехом.

– Бросьте, Тони. Я же вам сказал, что стал отцом.

– Что ж такого! Многие из моих друзей тоже отцы. Право, переезжайте. Обещаю вас не отвлекать. Можете делать у меня что хотите.

В двух залах уже шли заседания, но в холле беспрерывно толпились люди. В целом они составляли очень своеобразную группу. Никто бы не принял их за дельцов, агентов по рекламе или актеров. У каждого на отвороте пиджака белела маленькая карточка с именем, написанным торопливым почерком ее владельца. Буквы на карточках свидетельствовали о том, что их владельцы привыкли четко выводить на доске математические формулы. Они перечеркивали букву «z», как это принято в Европе, но не потому, что сами были европейцами, а потому, что постоянно имели дело с рукописями, написанными европейцами.

Утро было дождливое, и запах нагретой влажной одежды смешивался с табачным дымом. В гуле голосов слышались всевозможные диалекты. У большинства присутствующих, несмотря на интеллигентную внешность, был какой-то провинциальный вид.

Эрик отметил на программе доклады, которые ему хотелось послушать, но кулуарные разговоры на разные профессиональные темы оказались куда интереснее, и он снова начал приобретать некоторую уверенность, покинувшую было его в последние месяцы. Потом он решил, что нельзя тратить столько времени на разговоры. Прервав беседу с двумя физиками из Массачусетского технологического института, с которыми Траскер состоял в переписке, он извинился и собрался уходить.

– Сейчас будет доклад, который мне не хотелось бы пропускать, – объяснил он, – меня интересует картеровская теория применения высоковольтных ускорителей.

– У вас еще есть время. Картер стоит в холле позади вас.

– Я не знаю его в лицо. Я с ним никогда не встречался, хотя слышал, что он живет в Чикаго.

– Почему «он»? Это – она. М.Картер – это Мэри Картер. – Собеседник Эрика улыбнулся кому-то стоявшему за его спиной. – Хэлло, Мэри! Нет, я вас не звал, я просто говорил о вас.

– Что же именно? – спросил низкий женский голос.

Эрик обернулся. Рядом с ним стояла худощавая молодая женщина в черном костюме. Приглядевшись, он определил, что ей лет тридцать с небольшим. Когда ей представили Эрика, она улыбнулась застенчивой улыбкой и на ее нежной коже выступил румянец.

– Доктор Горин? – сказала она. – Я вас знаю. То есть знаю о вашей работе. – Она протянула Эрику руку, и он удивился силе ее пожатия. У нее было маленькое бледное лицо и карие лучистые глаза. В каждом ее движении была необычайная женственность. Эрик всегда высоко ценил статьи по теоретическим вопросам, подписанные «М.Картер», и теперь, когда оказалось, что их автор – застенчивая молодая женщина, он неожиданно проникся к ней покровительственной нежностью. – В своем докладе я пользуюсь данными из вашей с Траскером последней статьи, – продолжала она. Неуловимая застенчивость сквозила во всем – в ее лице, в быстрой и трогательной нежной улыбке, в глазах, как бы просящих извинения, и все это никак не вязалось с уверенным и сильным пожатием ее руки. Эрику было даже страшно себе представить, каково ей будет стоять на трибуне, под сотней устремленных на нее взглядов.