" - Анни повернулась к Нику, и он увидел, что она заново переживает свое тогдашнее изумление. - Оказалось, это Ванюшка, я знала его двадцать лет назад - мальчишка, который лазил на самые высокие заборы. А всего несколько дней назад на Пушкинской улице очень интересный и вполне корректного вида полковник авиации, весь увешанный орденами и медалями, - имитируя военную выправку, Анни слегка вытянула шею и расправила плечи, - подходит ко мне и берет под руку, словно мы век с ним знакомы. И только когда он засмеялся, довольный, что так меня напугал, я узнала Васю, братишку моей подруги Наташи. У него всегда текла из носа, и в своей меховой ушанке он был похож на вислоухого зайца: одно ухо вверх, другое болтается. Если хотите знать, именно это, а не приемы в посольствах, и есть для меня настоящая Москва.
      Анни замолчала. Девочка на руках у матери обернулась и смотрела на них с откровенным ребячьим любопытством. У нее были тугие золотистые косички с бантами из мягкой белой ленты. Ник скорчил важную физиономию и подмигнул девочке. Та чуть-чуть улыбнулась. Он подмигнул ей вторым глазом, и она засмеялась, принялась моргать ему обоими глазками и снова засмеялась. Мать повернула голову, улыбнулась Нику, как бы извиняясь и в то же время с робкой материнской гордостью, и ласково шепнула ребенку: "Не надо, не надо...", и если бы даже Ник не понял слов, он угадал бы их смысл по интонации - именно так все матери на свете увещевают своих расшалившихся детей.
      Ник заметил, что Анни наблюдает за ним.
      - У вас есть дети? - спросила она с улыбкой.
      Вопрос застал его врасплох, и перед глазами у него вдруг возник образ Руфи, такой, как она стояла тогда перед ним, беременная. Он опустил глаза и покачал головой.
      - Понятия не имею, что я стал бы с ними делать, - сказал он. - Разве что играть.
      Она рассмеялась.
      - Ничего другого от вас и не ждут. - Улыбка на ее лице исчезла. - Когда жив был муж, мы с ним находили тысячи доводов, почему нам еще нельзя заводить семью. Теперь, когда я перебираю их в памяти, ни один из них не кажется мне достаточно убедительным, и единственное, что я испытываю, это горькое сожаление. Да, горькое сожаление, - повторила она взволнованно.
      Он промолчал. Анни будила в нем воспоминания о той поре его жизни, которую он решительно хотел забыть. У него чуть было не сорвалось с языка: "Все же причины могут быть настолько веские...", но тут автобус остановился напротив зеленой деревянной ограды, тянувшейся по другой стороне улицы. На литой чугунной арке у входа горел яркий свет. Мимо стоявших прямо на земле столиков, за которыми кассиры продавали входные билеты, двигался живой поток людей, и над их головами Ник увидел гирлянды фонарей, уходящих в глубь парка. Сквозь гущу ветвей и листвы высоких деревьев доносилась музыка, усиленная многочисленными репродукторами.
      Небольшой парк был до отказа наполнен людьми, павильонами, маленькими эстрадами и открытыми кафе, где над столиками возвышались крашеные металлические зонты. На одной из эстрад певица в красном вечернем платье исполняла душераздирающий романс. Ей аккомпанировал стоявший с ней рядом гитарист в эстрадном фраке. Посетители непринужденно бродили по парку, слушая пение и поедая эскимо. Молодые парочки шли, держась за руки, томно глядя в глаза друг друга. Пожилые, более степенные пары гуляли под руку, и от долгой совместной жизни шаги их, все их движения были одинаковы и слажены. Певица на эстраде кончила петь, и теперь до ушей Ника и Анни доносились банальные напыщенные фразы конферансье, объявлявшего следующий номер. Вместе с толпой они молча двигались по извилистым дорожкам сада.
      Внезапно, как если бы их разговор в автобусе не прерывался, Ник сказал, хмурясь:
      - В нашем браке это не жена, это именно я не хотел иметь детей.
      Анни деликатно промолчала.
      - И не из-за обычных причин, на которые принято ссылаться, - что слишком молоды и боимся обузы. В процессе моей работы мне пришлось быть свидетелем первого атомного взрыва. Это не укладывается в слова.
      К полному своему изумлению, Ник вдруг осознал, что впервые заговорил об этом с посторонней женщиной прямо, открыто и по-настоящему объективно. Сейчас он не испытывал тягостного стеснения, какое у него бывало всегда, когда он пытался говорить на эту тему с Руфью еще в пору их совместной жизни. Не было и той безнадежной уверенности, что тебя все равно не поймут, которая вообще исключала возможность разговора об этом с Мэрион. От Анни исходило душевное тепло и успокоение, и он вдруг как будто впервые разобрался в самом себе.
      - Вы понимаете, я даже испытывал радость победы: годы труда не пропали даром. Естественное чувство, оно бывало у меня всякий раз, когда удачно проходил какой-нибудь эксперимент. Только в тот раз посильнее. Я вам честно признаюсь в этом. И все остальные, кто там тогда присутствовал, переживали то же самое. В тот момент мы были прежде всего учеными-физиками, и мы видели результаты наших совместных напряженных усилий. Но где-то в уголке моего сознания происходило нечто совсем другое. Отнюдь не восторг и не чувство удовлетворения. Нет, страх, совершеннейший ужас, полное отчаяние, потому что я понял, что в глубине души не хотел, чтобы опыт удался. И когда я теперь оглядываюсь назад, - проговорил он медленно, - я начинаю также понимать, что в тот день во мне что-то умерло. Не знаю, что именно, не могу определить. Но я не захотел иметь детей и даже собственного дома. Я и сейчас не хочу, - добавил он вполголоса.
      - И это сознание вины - оно все еще?..
      - Дело не в том, - сказал Ник терпеливо и устало. - Это было бы просто, вину можно искупить. Да и почему нам считать себя виноватыми? То, что мы делали, делалось нами в защиту родины, мы были уверены, что Германия готовит то же самое против нас, против Англии, против России. Так оно и оказалось, как мы потом выяснили. Только немцы не добились результатов. Не от гуманности, просто Гитлер допустил тут ошибку Он не очень-то верил, что эксперименты ученых будут иметь практическое значение, и не оказал необходимой поддержки. Какая тут вина! Это научное открытие, неизбежно вытекающее из всего хода исторического процесса. Нет, дело гораздо сложнее. Это мое чувство глубже, сильнее, чем сознание вины. Знаю только одно: жизнь моя раскололась надвое, и я уже не тот, каким был, когда учился в Кембридже. - Чтобы переменить тему, он заговорил более легким, спокойным тоном: - Да, выходит, я жил и работал почти в том самом месте, где вы родились, нас разделяла только река. Впрочем, к тому времени вы оттуда уже уехали. Скажите, если Москва значит для вас так много, как же тогда Бостон?
      - Бостон? - переспросила она, удивленная неожиданной переменой темы. Да ведь я уже лет двадцать, как не была там.
      - А Лондон?
      Она ответила не сразу. Они все продолжали двигаться по парку вместе с остальными.
      - Лондон - это еще одна полоса моей жизни, - сказала наконец Анни еле слышно. Она глядела вниз, на землю. - Я почти всю войну провела в Лондоне. Там умерли мои родители. Там я влюбилась и вышла замуж. О Лондоне мне говорить трудно.
      - Нельзя сказать, что сегодня в Москве мы с вами самые жизнерадостные люди, - произнес Ник отрывисто. - Пойдемте смотреть кукол. Наверно, уже пора.
      Они заняли свои места в маленьком зале. Едва поднялся занавес, веселое остроумие и дерзкая сатиричность спектакля рассеяли тяжелое настроение, и Ник даже не заметил, как тверды сидения стульев и как узок для его длинных ног проход между рядами. Диалог на сцене велся в таком стремительном темпе, что он почти ничего не понимал, но ему непременно хотелось разобраться во всем самому, без посторонней помощи. Музыка была задорная, веселая, и в одном месте джаз заиграл так хорошо, что Ника вдруг, к собственному его изумлению, охватила тоска по родине, хотя он и сам не знал, о чем он, собственно, тоскует. По счастью, зрители в это время громко смеялись, и никто не заметил, что глаза у него стали влажными. Он придвинулся поближе к Анни, чтобы коснуться ее, почувствовать, что она здесь, рядом, и Анни от него не отстранилась.
      После спектакля они вместе со всеми вышли из зала, но половина публики осталась в саду. На одной из небольших эстрад под ослепительным электрическим светом танцевала молодая актерская пара в живописных украинских костюмах: исполнялся народный танец, состоявший из сложных скользящих движений и великолепных прыжков. Уже у ворот Ник оглянулся.
      - Я хочу запомнить все, - сказал он. - Быть может, я все это вижу в первый и последний раз.
      Они прошли по освещенной улице мимо здания больницы. На другой стороне улицы один за другим уходили вдаль переулки с темными домами - свет там шел лишь из окон. На углу Страстного бульвара толпа разбилась: одни направились дальше полутемной Петровкой, другие свернули к улице Горького, туда, где мощные потоки света заливали памятник Пушкину. Ник и Анни дошли до площади. Над верхушками лип сияли огни фонарей, витрины еще были ярко освещены. Далеко, насколько хватал глаз, Ник видел пологий спуск улицы Горького и под ветвями лип густой поток людских голов. Продавцы мороженого у тележек-холодильников бойко торговали своим товаром.
      Ник проголодался, и Анни предложила ему на выбор несколько ресторанов. В конце концов они пересекли площадь, решив зайти в "Арагви". Им удалось разыскать свободный столик внизу, в заполненном посетителями зале с мраморными стенами. Но поговорить им больше не пришлось. Едва официант принял от них заказ, как тут же еще одна пара заняла свободные места за их столиком. Молодые люди немедленно без всяких церемоний обратились к Анни, и между ними троими завязался такой быстрый, пересыпанный шутками разговор, что Ник ничего не мог понять. Его поразил контраст между вежливой сдержанностью людей, с которыми ему пришлось сталкиваться в официальной обстановке, и той свободной непринужденностью, с какой москвичи общаются между собой. На несколько минут он опять оказался в тоскливом одиночестве, но Анни тут же обернулась к нему, желая втянуть его в общий разговор.
      - Они не верят, что я не русская, - сказала она, смеясь. - Думают, что я ваша переводчица из Интуриста и что я их разыгрываю. Скажите им!
      - Они говорят по-английски?
      - Нет, но ведь вы-то говорите по-русски! Скажите же им что-нибудь!
      - Я вдруг позабыл все русские слова, решительно ничего не помню.
      - Ну, бросьте, - сказала Анни. - Ведь вы сами хотели общаться с москвичами.
      - Но вы же знаете, как плохо я говорю по-русски. В десять раз хуже, чем ваш Яковлев по-английски.
      - О чем это он? - спросил молодой человек, улыбаясь.
      Ник оказался в неловком положении - ему пришлось объяснять по-русски, что он забыл русский язык, но стоило ему заговорить - и слова сами начали приходить на память, все быстрее и легче. Молодой человек оказался инженером-металлургом, его спутница - библиотекарем. Она слушала Ника, лукаво блестя глазами, и потом сказала Анни, что произношение у Ника "просто прелесть". Ник ответил девушке, что она сама "просто прелесть". Всех их вдруг охватило чувство взаимной симпатии. Они ужинали вместе, пили вино из общих бутылок, произносили тосты за Америку и за Советский Союз, тосты за дам, за науку, за мир во всем мире, а потом уже пили, позабыв про всякие тосты. Через полтора часа они проделали все это по второму разу, обменялись адресами, уплатили каждый по своему счету, наверху у входа пожали друг другу руки и разошлись, снова став посторонними людьми.
      Было уже двенадцать часов. Толпы на улице Горького поредели. Широкая мостовая блестела, словно черное зеркало, после того как по ней проехали механические мойки, похожие на чудовищ с водяными бородами, - они медленно плыли, как будто паслись на этом асфальтовом море.
      - Вы заметили, что ни разу не спросили меня обо мне? - сказал Ник, когда они спускались к Красной площади. - Неужели вам нисколько не любопытно? - Он грустно улыбнулся. - Только что вы подробно расспрашивали совершенно незнакомых людей, которых, по всей вероятности, больше никогда и не встретите. Вопросы ваши были, конечно, вполне естественны, и вы получили на них столь же естественные ответы. Но обо мне вы ничего не хотите узнать, даже хотя бы откуда я родом.
      - Да ведь это я уже знаю! - засмеялась Анни. - Стоило вам произнести слово, и я поняла, что вы из Нью-Йорка. Иногда проскальзывает у вас и западный говор. А как только я слышу ваше "ну ясно", я почти уверена, что вам довелось жить в Новой Англии. Так что, видите, мне известно, где проходила ваша жизнь. Впрочем... - добавила она медленно и как бы нехотя, - возможно, это ваша жена уроженка Запада. - Анни вдруг взглянула ему прямо в лицо. - Вы развелись с женой. А женились вы очень рано, совсем молодым, - да?
      Его молчание подтверждало, что она не ошиблась, и Анни улыбнулась.
      - То вы были в претензии, что вам не задают вопросов, а теперь, когда я вас спрашиваю, вы молчите.
      - Неужели так сразу и видно, что я в разводе?
      - Догадаться было нетрудно, вы же понимаете, - сказала она мягко. Кроме того, я думаю, вы разошлись довольно давно: вы уже успели привыкнуть к тому, что к вам приходят женщины. - Анни заметила, что лицо его застыло, и добавила: - Но вы не женщину ищете, вы ищете что-то другое.
      Они вышли на огромную, пустынную ночью Красную площадь, залитую потоками света от мощных прожекторов.
      - Вы правы, - сказал Ник. - Какой смысл выспрашивать друг друга? Главное то, что сейчас мы вдвоем, вы и я, и пусть все будет сказано в свое время и в своем месте.
      Они присоединились к тем, кто еще бродил по площади. Гулявших было немного, все больше парочки, которые как будто и не замечали снопов прожекторных лучей, падавших на них, на низкий мавзолей из красного гранита, на часовых, что стояли как вкопанные в почетном карауле, на пустые трибуны за низенькой оградой. От электрического света деревья на фоне старых кирпичных стен Кремля приняли неестественно зеленый цвет театральных декораций. Но небо, в котором высоко над куполом дворца полоскался на ветру алый флаг, было темным, и храм Василия Блаженного окутал мрак, и весь он со своими луковицами и башенками вырисовывался сплошным черным силуэтом. У кремлевских ворот стояло несколько милиционеров: они курили и болтали между собой и даже не взглянули на Ника и Анни, когда те проходили мимо, спускаясь в темноту, к реке.
      Они молча шагали по безлюдной каменной набережной вдоль неподвижной черной реки, и Ник наконец взял руку Анни в свою - жест, показавшийся ей настолько естественным, что она даже не подняла голову взглянуть на Ника. Так они шли, пока она не остановилась отдохнуть у каменного парапета. Если бы ей хотелось, чтобы Ник сейчас ее обнял, она стала бы лицом к воде и перегнулась через парапет. Но она оперлась спиной о камень, положив локти на парапет, - ее поза выражала спокойную настороженность. Ник не хотел быть назойливым, и, однако, он был уверен, что в эту минуту Анни тянется к нему так же, как и он к ней. Она не оскорбится, если он вздумает сейчас поцеловать ее, но ему нужно было гораздо больше, чем беглый поцелуй. Он не хотел рисковать, он боялся начать то, чему не будет продолжения. Он стоял и смотрел на нее в раздумье. Анни угадала, что происходит с ним, слегка улыбнулась, отодвинулась от парапета и сказала:
      - Уже очень поздно. Второй час.
      - Куда же мы пойдем теперь?
      - Больше идти некуда, - ответила Анни. - Ночью в Москве все закрыто.
      Он подождал, надеясь, что она предложит пойти к ней, но Анни молчала.
      - А как насчет тех ресторанов, в которые мы не попали сегодня?
      - В другой раз.
      - Но когда же? - Завтра вы заняты, а на субботу Гончаров пригласил меня к себе, у него собираются друзья.
      - Завидую. Вы проведете интересный вечер.
      - А вы?
      Анни улыбнулась.
      - Буду работать, только и всего, - сказала она и засмеялась. Приходится говорить правду, вы ведь не переносите таинственности. Да я и сама терпеть ее не могу. По-моему, это такой дешевый способ вызвать к себе интерес!
      - Значит, в воскресенье? Если мне не продлят визу, это будет мой последний день в Москве.
      Анни кинула на него быстрый взгляд, будто только сейчас осознав эту неприятную возможность.
      - Там увидим, - сказала она. - Смотрите, вон такси! Помашите ему скорее, другого мы так поздно ни за что не найдем.
      Зеленый огонек, быстро движущийся им навстречу, был от них в доброй четверти мили, но уже через несколько секунд оказался рядом. Анни дала шоферу адрес гостиницы Ника, но Ник настоял на том, что сперва довезет ее до дому: он все еще не терял надежды. Однако, когда такси остановилось возле ее дома, старого здания с массивной деревянной дверью, Анни вышла первой, протянула ему в машину руку, прощаясь по-европейски, поблагодарила за приятный вечер, и Ник понял, что поступил правильно, не проявив излишней настойчивости.
      - До воскресенья, - сказала Анни. Она послала ему воздушный поцелуй и закрыла дверцу. Потом отошла, но тут же снова вернулась. - Не забудьте позвонить мне, как только выяснится относительно визы, - сказала она. - В любом случае.
      - Вы думаете, может статься, что я и не получу ее?
      - Ничего я не думаю. Я только хочу, чтобы вы мне позвонили. Я хочу знать.
      Она улыбнулась ему и вошла в дом.
      6
      Мысли Ника все еще были заняты ею, когда на следующее утро он проснулся и встал, чтобы приняться за доклад. Только уже усевшись за стол и начав приводить в порядок страницы текста, он усилием воли заставил себя не думать об Анни.
      В восемь утра зазвонил телефон. Ник взял трубку и услышал голос Хэншела.
      - Вы обещали позвонить мне, чтобы вместе поехать на конференцию, сказал Хэншел. - Я звоню вам, пока вы не успели еще предпринять что-либо в этом направлении. Я не смогу прийти.
      - Очень жаль, - сказал Ник.
      - Дел у меня сегодня по горло, но мне все-таки очень хотелось бы повидаться с вами.
      - К сожалению, не выйдет, - сказал Ник. - Сегодня мой доклад, и я должен на нем присутствовать.
      - Сколько вы еще пробудете в Москве?
      - Неизвестно.
      - То есть как это неизвестно? - сразу же насторожился Хэншел. Насколько мне помнится, вы прямо-таки жаждали остаться здесь еще на некоторое время.
      - Пока все висит в воздухе. Вопрос решается сегодня.
      - Ну и ну! Так вы на это и намекали, когда говорили вчера, что столкнулись с бюрократической волокитой?
      - Примерно.
      - Весьма странно. За кого они вас, собственно, принимают?
      - Не торопитесь с выводами, Леонард. Пока речь идет лишь об оттяжке решения, только и всего.
      - Что ж, интересно, чем это кончится. Да, кстати, - продолжал Хэншел небрежно, - кто та очаровательная дама, с которой вы видели меня вчера? Я бы хотел знать о ней подробнее.
      - Я вам позвоню попозже, - сказал Ник. - Сейчас я страшно занят.
      Хэншел рассмеялся.
      - Бог ты мой, какой вы собственник! Что она делает в Москве? Это и все, что мне нужно узнать.
      - Я и сам знаю о ней очень мало. Как будто занимается всем понемногу: переводит, пишет в разные газеты и журналы, даже выполняет секретарские обязанности.
      - По-русски говорит хорошо?
      - Очевидно.
      - Да, кажется, это именно то, что мне нужно, как вы полагаете?
      - Судя по всему, она очень занята. И затем я понятия не имею, что именно вам нужно.
      - Да-да, было бы неплохо ее заполучить. Знает язык, знакома с городом, умна, на нее приятно смотреть, с ней приятно провести время... - По ровному, задумчивому голосу, в котором таились насмешливые нотки, Ник ясно представил себе, какое сейчас у Хэншела выражение лица. - Нет, вы только подумайте, как чудесно иметь секретаршу или ассистентку, которая превращает ваш рабочий день в очаровательное содружество. Впрочем, вы сами отлично это знаете. После Москвы она сможет оказаться мне полезной и в Вене. Ну, а завтра есть у меня шансы повидаться с вами?
      - Сомневаюсь. - Ник уже не чаял, как бы поскорее прекратить разговор. Многое зависит от исхода сегодняшних дел. Я вам позвоню.
      - Отлично, - сказал Хэншел и засмеялся. - А если не позвоните, я позвоню вам сам.
      Ник положил трубку и попытался вернуться к работе: еще оставалось несколько минут до того, как надо будет спуститься вниз, сесть в машину и ехать. Но нервы у него были взвинчены, он злился. Что затеял Хэншел? Куда он клонит? Что это - низость, злоба? Или и в самом деле он так нужен Хэншелу? Может быть, тот просто хочет во что бы то ни стало сломить его решимость, не дать ему побороть оцепенение, чтобы тем самым оправдать собственную сдачу позиций? Или, может, дело не в Хэншеле, а сам он слишком нервничает и видит тайный смысл там, где его нет?
      Он снова попробовал заняться докладом: так или иначе, но ведь сегодня день его поединка с Гончаровым. Ник знал заранее, что после доклада развернется острая дискуссия, и всю свою аргументацию построил с учетом возможных вопросов и возражений. Наконец наступило время ехать. Когда он вместе с остальными делегатами сел в машину, все, кроме него, принялись оживленно обсуждать предстоящий через несколько дней отъезд, какие развлечения можно еще будет втиснуть в оставшееся время и что здесь стоит купить в подарок домой.
      - А вы. Ник, что собираетесь делать?
      - Доклад, - ответил он лаконично. - Иных планов у меня пока нет.
      Все утро он искал и так и не нашел Гончарова. Конференция с каждым часом все больше выходила за рамки намеченного расписания. Только в два часа председатель наконец произнес: "Доктор Реннет...", и Ник встал и направился к кафедре. В зале вдруг поднялся шум, раздались аплодисменты, и, оглянувшись, Ник, к полному своему изумлению, увидел, что аплодируют ему. Присутствующие поднялись с мест, приветствуя его. Такого с ним еще никогда не случалось. Он поискал глазами Прескотта, но не увидел его, от волнения у него выступили слезы, и, когда он заговорил, голос его не слушался. Ник прочистил горло и начал снова. Переводчик из Академии переводил его выступление на русский язык.
      С момента, когда он произнес первые слова, его уже не покидало приятное чувство, что доклад идет гладко. Он развивал свои тезисы естественно и легко - казалось, они сами выстроились в ряд и только ждут своей очереди. Но одновременно у него было странное ощущение, будто в нем существуют и действуют три разных человека: один еще не опомнился от взрыва аплодисментов, второй объят ужасом, как обманщик, которого еще не успели разоблачить, и прячется за третьего, а этот третий уверенно, авторитетно рассказывает о своей работе. Потом все трое слились воедино, и Ник стал именно тем человеком, который выступал с кафедры.
      Только к самому концу доклада Ник заметил Гончарова: тот сидел во втором ряду, спокойно сложив руки. Он пришел вовремя, сейчас начнется бой. По окончании доклада снова раздались аплодисменты, теперь можно было переходить к вопросам и обсуждению. Ник взглянул на Гончарова, ожидая, что тот поднимет руку и попросит слова, но Гончаров не шелохнулся. Вместо этого один из молодых ученых задал вопрос о фотоумножительной технике, разработкой которой Ник занимался, и Ник постарался ответить как можно короче, чтобы осталось больше времени для выступления Гончарова. На Гончаров и тут не попросил слова, а ответ Ника вызвал еще целый град вопросов к докладчику. Гончаров сидел с невозмутимым видом и молчал, и это молчание, вместо того чтобы успокоить Ника, встревожило его.
      Дискуссия о схеме прибора приняла такой широкий размах, что, когда истекло время, отпущенное на прения, группа молодых физиков вышла вслед за Ником в коридор, и обсуждение продолжалось там. Ник был поражен тем, как подробно они знакомы с его работой. Они были деятельны, любознательны, они заражали своей энергией. Но Ник постарался как можно скорее закончить беседу и подошел к Гончарову.
      - Почему вы не выступили? - спросил он.
      - А зачем? - возразил Гончаров. - Для настоящей серьезной дискуссии все равно не хватило бы времени. Правду сказать, ведь этот вопрос должны разрешить мы с вами между собой, если только представится возможность.
      - А будет у нас эта возможность? - настойчиво спросил Ник. Что, если Гончаров потому и решил не выступать, что пребывание Ника в Москве слишком кратковременно, незачем и начинать разговор?
      - Именно это я и пытался выяснить сегодня утром, - сказал Гончаров. - Я посулил вам дать ответ сегодня и все утро проторчал у телефона - звонил, добивался и требовал, чтобы мне ответили определенно. Как нарочно, все нужные люди куда-то подевались, никого не мог застать на месте. Но ничего, день еще не кончился, попробую выяснить на банкете. А что, если я подвезу вас в своей машине? - предложил он. - Так оно будет менее официально. Если только, конечно, вы не считаете более корректным досидеть здесь до конца и потом поехать в машине с вашей делегацией.
      - Делегации, я думаю, до смерти надоело быть делегацией, - ответил Ник, решив не подвергать сомнению искренность Гончарова. - Мы только и делаем, что смотрим друг на друга, слушаем друг друга, едим друг с другом, ходим друг с другом в театр - скоро мы, наверное, возненавидим друг друга. Ко всем к ним я отношусь с полной симпатией, но больше не в состоянии терпеть их общество. Вы меня понимаете?
      Губы Гончарова растянулись в медленной улыбке.
      - Все знают, что такое делегация, - сказал он. - Отлично вас понимаю.
      Он повел машину по мосту через Москву-реку, выбрался на широкую, опоясывающую город Садовую улицу, затем свернул влево, и вскоре они остановились у гостиницы "Советская". До революции здесь был загородный ночной ресторан "Яр", знаменитый не только в Москве, но и в Европе. После революции в нем помещались разные учреждения: клуб летчиков. Дом кино. Недавно его заново отделали, и старое здание с его высокими потолками и роскошными номерами ожило в новом своем обличье - теперь это образцовая советская гостиница-люкс. Обед был устроен в двусветном банкетном зале огромном помещении с драпированными шторами из синего плюша и белыми занавесями на высоких окнах. Стол в форме подковы сверкал серебром, хрустальными бокалами и расставленными конусом на тарелках белоснежными салфетками.
      В начале сессии между приезжими и советскими учеными-физиками чувствовалась некоторая натянутость, тон бесед был официальный, но долгие споры и совместная работа во время сессии сняли всякий налет отчужденности. Все приняло гораздо более интимный характер. Закулисный механизм, который необходим, когда приходится принимать гостей, действовал теперь так безупречно, что казалось, все делается само собой. Иноземные гости попривыкли к Москве, а русские - к иноземным гостям. Все давно уже разбились на группы по специальностям, перешагнув через национальные и языковые рубежи, и если русский не знал французского языка, он беседовал со своим французским коллегой по-немецки, а англичанин общался с итальянцем на французском языке. Теоретики уже успели проявить обычную свою "клановость" и держались особняком, группируясь вокруг Ландау, либо вокруг Тамма. Ученые, работающие над проблемой циклотронов, "трубопроводчики", как окрестили их другие физики, тяготели к Векслеру и Джелепову, специалисты по сжижению водорода криогенным методом - к Капице, а Ник и все остальные, занимающиеся исследованием космических лучей, почти что уже по инерции - к Гончарову, Алиханяну, Добротину и Зацепину. Разговор, естественно, велся в основном на профессиональные темы. И теперь человек уже не испытывал чувства неловкости, когда ему вдруг задавали щекотливый вопрос, а спокойно говорил: "Простите, к сожалению, обсуждать эту тему я не уполномочен". Разговор переходил на другое, и собеседники при этом не испытывали особого смущения. Всем им на протяжении своей научной карьеры не раз приходилось считаться с напряженной политической обстановкой, и каждый относился с уважением к тому, что для его коллеги было "запретной зоной".
      Кроме иностранных гостей, на обеде присутствовали академики и другие ученые не столь высокого ранга. Иностранцы составляли только треть собравшихся здесь, но приветственная речь Несмеянова от имени Академии была обращена непосредственно к ним. Когда он кончил, некоторое время царило молчание, затем Хорват, старейший и почетнейший из гостей - его блестящая ученая карьера началась еще на заре века, - медленно поднялся на своих костылях. Он выступал от лица всех приезжих. Так как большинство присутствовавших иностранных ученых в свое время были его студентами и студентами бывших его студентов, то все они (в том числе и он сам) признавали за ним роль патриарха как нечто само собой разумеющееся. Он поблагодарил хозяев за гостеприимство и отметил высокий уровень научных работ, обсуждавшихся на сессии. Хорват был по-старомодному изысканно вежлив, говорил он по-французски, и так как славился своими чудачествами и рассеянностью, то русские и иностранцы легко догадались, что непосредственно перед своей импровизированной речью он беседовал с кем-нибудь из французов.
      На этом официальная часть окончилась, и начался обед. Ник был им сражен. Он съел ломоть заливной осетрины толщиной в полдюйма, салат из крабов, окрошку (глубокую тарелку того размера, какой принят в Европе, но какого в Америке не видели последние тридцать лет), затем немного великолепной мясистой русской форели, и тут, когда он уже еле дышал, ему подали пару больших румяных киевских котлет, так искусно поджаренных, что, когда он воткнул в мясо вилку, от нее во все стороны брызнуло горячее масло. За столом текла не прерываясь дружеская беседа; как выяснилось, увлечение физиков головоломками, парадоксами и альпинизмом носило международный характер.
      После кофе кто-то тронул Ника за плечо и сказал, что с ним хочет поговорить Хорват. Ник удивился. Он даже не был уверен, что старик его помнит: последний раз они виделись пятнадцать лет назад.
      Хорват, как только Ник сел на свободный стул рядом с ним, спросил:
      - Чем вы теперь занимаетесь?
      Ник начал было излагать суть того, над чем он работал все эти пятнадцать лет, но Хорват нетерпеливо прервал его своим "знаю, знаю", и тон его мог бы показаться резким, если бы не было известно, какой у старика беспокойный ум. Он всегда всем говорил: "Я хочу выслушивать только то, чего не знаю, или ее та даже знаю, то хочу, чтобы мне объяснили это по-новому".
      - Да нет, я имею в виду ваши разногласия с молодым русским. - Хорват бросил взгляд через стол, и Ник увидел, что, оказывается, гостей почтил своим присутствием и заместитель Несмеянова Топчиев. - Как его зовут? обратился к нему Хорват рассеянно.