Между нами невидимым барьером встают все пугающие газетные заголовки, и американские и советские, и распространяют удушливый газ подозрительности. Я повторяю еще раз: я приехал сюда без всяких задних мыслей и без каких-либо обязательств. И вы должны в это поверить. В противном случае я уеду сразу же после моего доклада или, точнее говоря, в понедельник, когда кончится срок моей двухнедельной визы, чтобы это не вызвало никаких разговоров. Я говорю совершенно серьезно. Если вы считаете, что можете попасть из-за меня в неловкое положение, я уеду и избавлю вас от такой опасности. И я буду рад уехать - ведь в таком случае мы все равно не смогли бы сотрудничать. Либо мы с вами будем работать над проблемами физики, доверяя друг другу, либо распрощаемся и снова станем дружески переписываться с безопасного расстояния в пять тысяч миль. Так решайте же! Говорите прямо, без обиняков, я заранее согласен с любым вашим решением.
      Гончаров впился в него холодным проницательным взглядом, а потом широко улыбнулся.
      - Будем работать над проблемами физики, - сказал он, протягивая руку. О'кей?
      - Карашо! - ответил Ник, пожимая ее. Он тоже улыбнулся и встал. - Когда будет известно, продлена ли виза?
      - Не позже завтрашнего дня. Когда мы встретимся на приеме в Академии, я уже буду знать ответ.
      Ник чуть было не спросил, сообщил ли Гончаров руководителям Академии, как он истолковал его телефонный звонок в посольство, но вовремя удержался. Если да, то он, несомненно, сообщит и о сегодняшнем разговоре, а если нет, то тем дело и кончится. И в том и в другом случае задавать этот вопрос не имело никакого смысла.
      - Будем надеяться на лучшее, - сказал он вместо этого. - Мне очень хотелось бы остаться.
      - Я сделаю все, что в моих силах, - просто ответил Гончаров. - Если не поздно, я еще раз поговорю в Академии.
      - Это то самое "если", которое вы имели в виду тогда? - спросил Ник.
      - Нет, совсем другое. Этих "если" существует немало.
      Ник едва поспел в английское посольство, устраивавшее прием в честь своих ученых. Не успел он войти в зал, как увидел Анни Робинсон. Она стояла у окна, из которого видны были за рекой красные стены и светло-желтые дворцы Кремля. На ней был тот же костюм, что и накануне, но если на фоне безупречных туалетов американских дам она выглядела уважаемой, но бедной родственницей, то здесь казалась гораздо более элегантной. С ней разговаривал молодой англичанин в военной форме, смотревший на нее с победоносным видом, и только хорошие манеры мешали его улыбке превратиться в наглую усмешку. И все же, несмотря на очевидную пошлость этого человека, Анни смеялась, слушая его.
      Некоторое время Ник сознательно ее избегал. Он даже обрадовался, увидев Адамса - корреспондента, первым сообщившего ему о статье в "Правде", который шел к нему с одним из своих коллег.
      - И вы ему поверили? - скептически спросил второй корреспондент, когда Ник рассказал им о том, что произошло.
      - Конечно, поверил. И могу только надеяться, что он поверил мне. Я хочу, чтобы мне продлили визу.
      - Продлят, - сказал Адамс, - об этом можете не беспокоиться.
      - А по-моему, не продлят, - возразил его коллега. Лицо у него было надутое и недовольное. - Он верит в то, о чем сказал вам вначале. А ваши объяснения на него никак не подействовали. Я-то знаю здешнюю публику. Они говорят вам одно, а сами бегут к телефону и сообщают совсем другое. А вам и невдомек, кто вас подвел.
      - Нет, продлят, - настаивал Адамс. - Он же ученый, а не журналист. Почему бы и не разрешить ему провести здесь еще месяц? Чем он им помешает? Или, по-вашему, их возмутила первая версия, сообщенная Гончаровым, - что иностранный ученый приехал сюда со специальным заданием от своего правительства? Да ведь они ничего другого и не ждут. Вам разрешат остаться, - обратился он к Нику. - Но увидите вы только то, что они захотят, и встречаться будете только с теми, кого они выберут. Об этом позаботится ваш переводчик, а вы даже ничего не заметите.
      - Но я обхожусь без переводчика, - возразил Ник.
      - Так вы говорите по-русски? - осведомился Адамс совсем другим тоном.
      - Немножко. Достаточно, чтобы объясниться.
      - И это им известно?
      - Вероятно.
      - Тогда другое дело, - сказал Адамс. - Скорее всего, с продлением визы выйдет задержка, и все будут выражать искреннейшие сожаления по этому поводу, а месяца через два-три вы получите письмо - ах, как обидно, что вы тогда уехали, ведь виза пришла ровно через двадцать минут после отлета самолета.
      - Я ставлю на Гончарова, - упорствовал Ник. - Он меня не обманывает. Я это знаю.
      - Только не ставьте долларов, - вмешался второй корреспондент, - тогда это обойдется вам недорого!
      Они отошли, а у него сразу испортилось настроение. Он был так уверен, что опять нашел общий язык с Гончаровым, - но ведь эти люди считались специалистами по Москве! Анни все еще болтала с офицером. Однако, когда несколько минут спустя кто-то из сотрудников посольства любезно предложил Нику коктейль, он не удержался и ловко навел разговор на нее, осведомившись, кто ее собеседник.
      - Его фамилия как будто Энрайт. Он здесь проездом, завтра или послезавтра уезжает в Пекин. О нет, он не из наших, не то что Анни. Вы ведь с ней знакомы?
      - Из ваших? - удивленно переспросил Ник. - Как же так? Ведь она американка.
      - По рождению, может быть, - ответил молодой человек с тем великолепным пренебрежением к американскому гражданству, на какое способен только англичанин. - Но она была замужем за англичанином и столько лет прожила в Лондоне, что об этом как-то забываешь. А когда ее муж был еще жив, они очень часто бывали здесь.
      - Ах, вот как! - сказал Ник. Ему хотелось прекратить этот разговор, но он все-таки не удержался и спросил: - Вы его знали?
      - Робинсона? Ну, конечно. Прекрасный был человек. Удивительно честный и прямой. И очень смелый - был готов поехать куда угодно - немножко сумасшедший, конечно, но в лучшем смысле слова. И если так можно выразиться о подобном человеке - очень добрый. Необыкновенно добрый! Да, никому не пришло бы в голову спросить: и что она в нем нашла?
      - А она? - спросил Ник.
      - Анни? - удивился его собеседник. - Для нее существует только одно определение - чудесная. Правда, она американка, но все равно она чудесный человек. А вот с кем она заговорила сейчас, я не знаю. Судя по виду, кто-то из ваших соотечественников.
      Ник обернулся. Анни была на прежнем месте, но разговаривала теперь с каким-то штатским, который стоял спиной к нему. Это был худощавый, безупречно одетый человек с седыми, гладко прилизанными волосами вокруг лысины, придававшей ему еще более лощенный вид. Даже до того как он оглянулся и Ник увидел худое лицо и сложенные в иронически любезную улыбку губы, сердце его упало - он узнал Хэншела.
      Его первым желанием было повернуться и уйти, чтобы избежать этой гнетущей встречи. До тех пор пока их отношения с Гончаровым не выяснятся окончательно, говорить о них с Хэншелом ему не хотелось. Он ведь так настойчиво утверждал, что его заветные желания непременно сбудутся в Москве! Признаться теперь, что он ошибался, значило бы поставить себя в глупое положение.
      Ник продолжал наблюдать за Хэншелом и Анни, но смотрел больше на нее, любуясь грациозным движением ее рук, изящными поворотами головы, внезапной улыбкой и неожиданно пробегавшим по лицу облачком сочувствия. Она, казалось, знала здесь всех, и все, казалось, были рады ее видеть. Жизнь ее, очевидно, была так полна, что он был бы в ней лишним, для него не нашлось бы даже крохотного местечка. Вчера она ушла, не попрощавшись с ним только потому, что тут же забыла о его существовании. Вот оно, самое простое объяснение. А Хэншела она, конечно, не забудет: Ник следил за его жестами, за быстро меняющимся выражением оживленного лица, и ему становилось ясно, что Хэншел полностью овладел вниманием своей собеседницы - если он и не завоевал ее симпатии, то, во всяком случае, ей было с ним интересно.
      Внезапно его захлестнула черная волна одиночества. Гончаров, наверное, предаст его. У Руфи будет ее долгожданный ребенок, а потом еще дети, и в конце концов она забудет о том времени, когда они жили вместе. Мэрион тоже - и даже с большей легкостью - выбросит из головы воспоминания о кратких мгновениях, которые делила с ним. Его леденило отчаяние: он брел невидимкой в густом черном безмолвии, помощи ждать было неоткуда, и лишь апокалипсическое видение добела раскаленной гибели разрывало мглу, словно вспышка молнии. Но он не хотел поддаваться этому чувству, как не хотел поддаться соблазну и принять проповедуемое Хэншелом спасительное отвращение к жизни, пусть даже и отравленной людской подлостью и лицемерием.
      Он вырвался из этого одиночества и решительно пошел в другой конец комнаты. Первой его увидела Анни. Она сразу улыбнулась ему, и, к его величайшему изумлению, в ее глазах мелькнул вопрос, как будто она все еще пыталась что-то в нем разгадать. Она хотела было познакомить его с Хэншелом, но тот, повернувшись, радостно и удивленно протянул ему обе руки.
      - Наконец-то! - сказал он. - Я приехал только сегодня утром и, едва добравшись до посольства, сразу попробовал разыскать вас. Мне сказали, что я, вероятно, встречу вас здесь, и я попросил, чтобы мне достали пригласительный билет. У вас ужасный вид, - добавил он весело - Что вы тут с собой сделали?
      - У меня прекрасный вид, - возразил Ник.
      - Вы похожи на замученного Христа... кисти какого-нибудь шведа. Ради бога, что они тут с вами сделали?
      - Как ваши дела? - серьезно спросила Анни. - Что-нибудь выяснилось?
      - Более или менее, - сказал он отрывисто; глаза Хэншела мгновенно стали совсем непроницаемыми, так поспешно он скрыл интерес, вызванный этим намеком на катастрофу. - Вы долго здесь пробудете, Леонард?
      - Неделю, самое большее - две. Но ведь мы говорили о вас, Ник, добавил он, упрямо возвращаясь к своей теме. Он чуть улыбнулся. Какие-нибудь неприятности в раю?
      - Бюрократические мелочи, только и всего.
      - Понятно. Но, как видно, все ваши неприятности не помешали вам познакомиться с одной из самых очаровательных женщин Москвы. По крайней мере в этом отношении вы остались прежним. - На минуту тон его стал деловым. - Мне надо поговорить с вами. Ник. Я хотел бы спросить у вас совета. Моя первая официальная встреча здесь состоится завтра вечером, и я хотел бы побеседовать с вами до этого.
      - Невозможно, - ответил Ник. - Завтра мой доклад на конференции, мне надо к нему подготовиться.
      - Пустяки, - не смущаясь, парировал Хэншел. - Я поеду туда с вами. Мне интересно побывать на московской научной конференции. Я остановился в гостинице "Украина". Поедем вместе. - Он повернулся к Анни. - А теперь я должен проститься с вами: меня ждут в посольстве, и, раз я уже поговорил с Ником, мне пора идти. Только не забудьте вашего обещания.
      Она засмеялась - между ними, несомненно, был какой-то уговор.
      - Но я же вам объяснила, - сказала она, - и вряд ли я передумаю.
      - О, я надеюсь, что вы смягчитесь, - сказал он весело. - Даже такой несгибаемый человек, как наш общий друг, уже склоняется к тому, чтобы переменять свое решение, хотя, возможно, сам он об этом не подозревает. Он нагнулся и поцеловал ей руку с изяществом, совсем не похожим на обычную американскую неуклюжесть. - Как видите, - добродушно сказал он Нику, - мои поездки за границу меня кое-чему научили. И ведь я проделал это безупречно, не правда ли? - спросил он Анни.
      - Да, - засмеялась она. - Никто бы не догадался, что вы калифорниец.
      - Этого я и добиваюсь, - быстро сказал он, обращаясь сразу к обоим. Десять лет назад я скорее умер бы, чем поцеловал женщине руку, но время меняет все. Позвените мне. Ник!
      И он отошел от них легким, упругим шагом.
      - А я не знала, что вы как-то связаны с ним, - сказала Анни, помолчав.
      - Я с ним не связан, - ответил он. - Куда вы вчера исчезли? Не успел я оглянуться, как вас уже не было. Я искал вас повсюду.
      - Мне пришлось уехать, - ответила она, удивленная его тоном. - Нужно было закончить одну работу.
      Но тут их снова перебили. С Ником сердечно поздоровался Яковлев, знаменитый анестезиолог, высокий, полный старик, в котором под тонкой оболочкой академической важности бурлила жизнерадостная энергия техасца.
      Затем он повернулся к Анни и начал что-то быстро говорить по-русски, но тут же перешел на английский и объяснил Нику:
      - Прошу прощения, но я должен рассказать моей очаровательной учительнице Анне Томасовне... миссис Робинсон, - поправился он, слегка ей поклонившись, - о моих невероятных приключениях с англичанами, которые все - совершенно невероятные люди (его "р-р-р" гремело на истинно московский лад). Как вам известно, меня иногда подводит грамматика. В Лондоне, куда я две недели назад ездил на съезд анестезиологов, я однажды забыл завести часы. И вот я остановил какого-та прохожего и спросил: "Будьте добры сказать, что есть время?" Он задумался, а потом ответил: "Вы знаете, меня самого это очень интересует. А также - что есть пространство". - Яковлев засмеялся. - Я убежден, что только в Англии можно из грамматической ошибки устроить философскую дискуссию.
      Он дружески пожал руки им обоим, поклонился и отошел.
      - По крайней мере я теперь знаю, чем вы занимаетесь. - Сказал Ник после паузы.
      Она засмеялась.
      - Но я вовсе не преподаю английский язык. Он попросил меня помочь ему, потому что я хорошо знакома с его дочерью - мы с ней учились в школе. А так я собственный корреспондент маленькой канадской газеты, о которой вы даже не слыхали. Иногда я работаю с американскими и английскими делегациями, потому что здесь мало кто знает английскую стенографию. Но вообще я пишу.
      Он снова перебил ее.
      - Так чего же от вас хочет Хэншел?
      Она улыбнулась.
      - Он просто шутил. Вы давно его знаете?
      - Почти двадцать лет. Я начинал работать под его руководством. С тех пор он очень изменился.
      - Но ведь и вы, наверное, тоже.
      - Да, - признал он, - конечно. Но все-таки - о чем шутил Хэншел?
      Она хотела было ответить, но вдруг спохватилась и посмотрела на него с любопытством.
      - Вы говорите так, словно в нем есть что-то зловещее. Разве он не такой, каким кажется?
      - Нет, почему же. Он очень способный и интересный человек.
      - Но?..
      - Без всяких "но". Послушайте, меньше всего мне хочется разговаривать сейчас о Леонарде Хэншеле.
      - А о чем вам хочется разговаривать?
      - Я скажу вам... - Он произнес это, словно принимая вызов. - И буду говорить откровенно, потому что не люблю светской болтовни и не умею быть обаятельным собеседником. Я погибаю от одиночества. Я здесь, но с тем же успехом я мог бы находиться в пустыне Гоби или посредине Бостонского парка. До сих пор я видел в Москве только несколько лабораторий, несколько конференц-залов, ресторан моей гостиницы, цирк и театр Вахтангова. Я хочу просить вас провести со мной вечер и показать мне Москву, пока я еще не уехал. А уехать мне, возможно, придется гораздо раньше, чем я думал. Мне хотелось бы побывать с вами в московском кино. Пообедать с вами в московском ресторане. Говорят, здесь есть замечательный кукольный театр. Мне хотелось бы побывать там с вами. В Москве есть кафе. Покажите мне кафе. В Москве есть парки. Погуляйте со мной в парке. В Москве есть магазины. Разрешите мне купить вам что-нибудь в магазине. Я еще не ходил по московским улицам. Походите со мной по улицам.
      Она негромко засмеялась.
      - Слава богу, наконец-то, - сказала она. - Вот теперь вы заговорили так, как я ожидала. Но вы собираетесь проделать все это за один вечер?
      - Постараемся уложиться в один вечер или в несколько вечеров, если я останусь. Ну, пожалуйста!
      - Когда вы уезжаете?
      - Может быть, через несколько дней, а может быть, через месяц.
      - Ну что ж, - сказала она, помолчав, - почему бы и нет?
      Он внимательно посмотрел на нее.
      - Но есть и какие-то препятствия?
      - Я же сказала - почему бы и нет.
      - Да, - ответил он, - но вы как будто колебались. Может быть, это для вас затруднительно? Я ведь не знаю вашего здешнего статуса...
      - Моего статуса?
      - Видите ли, - сказал он, подыскивая слова, - мне с каждым днем становится все яснее, что я ничего не понимаю в московских порядках.
      И снова, как тогда, в американском посольстве, она после минутного раздумья выбрала наиболее конкретный ответ.
      - Мой здешний статус очень прост. Я - постоянно проживающая в Москве иностранка. Я - корреспондент. Мой московский паспорт возобновляется каждые шесть месяцев. Я никому не надоедаю, и мне никто не надоедает. В былые годы, конечно, это было бы совсем не так. Но теперь все гораздо проще. А кроме того, здесь еще помнят моего отца и еще благодарны ему. У меня своя квартира. Я не богата, но все, что нужно, у меня есть. Этим мой статус и исчерпывается. - Она снова посмотрела на него. - То есть, если вы именно это подразумевали под словом "статус". А что вы, собственно, подразумевали?
      Он слегка улыбнулся.
      - Если вы ставите вопрос так, то, честно говоря, я сам не знаю. Вы меня смущаете. Давайте поговорим о нашем вечере в Москве. Нельзя ли назначить его на завтра?
      - Мне очень жаль, - сказала она мягко, - но только не завтра. А вот сегодня вечером я свободна.
      - Сегодня? - Он, правда, собирался работать над докладом, но мысль об этом остановила его лишь на секунду. - Я, пожалуй, смогу освободиться, если уеду сейчас к себе в гостиницу и кое-что приготовлю к завтрашнему дню. Дайте мне полтора часа. - Он просто встанет пораньше и закончит все утром. Ему ни за что не хотелось упускать возможность провести с нею вечер. Если даже не принимать во внимание слова корреспондентов, никто, по-видимому, не знал ничего определенного насчет его визы, и такого случая могло больше не представиться.
      - Сейчас без четверти шесть, - сказала она, посмотрев на часы. - Я зайду за вами в гостиницу в половине восьмого.
      Но входя в свой номер, он уже жалел, что так легкомысленно договорился с ней о встрече. Чтобы как следует подготовить доклад, ему нужно было несколько часов, однако из-за томительной неопределенности с визой, казалось времени все равно ни на что не хватит. В голове стучало: "Скорей, скорей, скорей".
      Он взял телефонную трубку и набрал номер посольства, чтобы отменить прогулку. Доклад был гораздо важнее. В эту минуту ему было безразлично, увидится ли он с ней когда-нибудь еще. Теперь он вдруг рассердился на нее: какое право имела она говорить с ним свысока, даже если под конец и изменила тон? Он сердился на нее, словно она нарочно отвлекала его от работы, а кроме того, он теперь с тревогой и неудовольствием вспоминал, как дружески она болтала с Хэншелом: этот разговор словно загрязнил ее. Настала его очередь чувствовать, что она не оправдала его ожиданий.
      Ему ответили, но, после того как он попросил позвать миссис Робинсон, наступила долгая тишина, нарушаемая лишь отдаленным шорохом тысяч разговоров, бегущих во все стороны по телефонным кабелям под Москвой. Через бесконечные десять минут новый голос осведомился: "Кого вы попросили?" - и тоже смолк. Он подождал еще пять минут, а потом раздраженно бросил трубку. Ничего не поделаешь - придется расплачиваться за свое легкомыслие. Он работал очень быстро, и злость придавала ему силы.
      В половине восьмого, почти минута в минуту, раздался телефонный звонок. Звонила Анни, она уже ждала в вестибюле. Ник тотчас вышел. Он прошел по коридору до холла, залитого мягким, приглушенным светом, на ходу передал ключ дежурной по этажу, цветущей блондинке, сидевшей за столиком посреди зеленого озера-ковра, и торопливо зашагал дальше по ковровому ручью, тянувшемуся по широкой лестнице с мраморными ступенями. Дожидаться лифта у него не" хватило терпения.
      Уже с галереи, расположенной почти у самого потолка главного вестибюля, он увидел Анни. Она стояла как раз под галереей, у лестницы, и выжидательно смотрела вверх. Вечер был теплый, Анни пришла с непокрытой головой. Только она одна и стояла спокойно в этом огромной вестибюле, где непрерывно сновали люди - входили, выходили, суетились возле табачного киоска, и возле киоска с газетами и журналами в дальнем углу, и у барьера почтово-телеграфного отделения.
      Пока Ник разглядывал Анни - она еще не успела его заметить, раздражение его улетучилось. В сущности, он и не сердился на нее по-настоящему, он был рад, что она пришла.
      Ник, улыбаясь, спустился вниз. Анни ждала, пока он подойдет, глядела испытующе и тоже чуть-чуть улыбалась, будто хотела увидеть его опять таким, каким он показался ей в первый раз.
      - И что же вы видите? - спросил он.
      - Вас, - ответила она просто и засмеялась. - Вас разве с кем-нибудь спутаешь? Вы всегда остаетесь самим собой, хотя те и дело меняетесь. Право, я уже отчаялась уследить за всеми вашими превращениями. Настоящий хамелеон.
      - Но мы виделись всего два раза!
      - Да, и за это время вы успели четыре раза измениться. - Она хотела добавить что-то, но удержалась и вместо этого сказала, что у нее есть билеты на спектакль кукольного театра в сад "Эрмитаж".
      - А куда потом? - спросил он. - Хотя, право, не знаю, какое из моих четырех "я" задает этот вопрос.
      - Не смейтесь, я ведь только хотела быть откровенной с вами. А насчет того, куда идти после театра, решим по дороге. Пойдем, куда хотите, и можем совершенно не спешить, если только, конечно, вам не надо завтра рано вставать.
      Чтобы закончить доклад, завтра необходимо будет подняться в шесть часов, подумал Ник.
      - Времени у меня сколько угодно, - сказал он Анни.
      Анни взяла его под руку, и через массивные двери они вышли на широкий тротуар, на который все еще ложился бледный свет летних сумерек. По Охотному ряду люди двигались непрерывной толпой - кто быстрым шагом, кто неторопливо, кто еле тащился, изнемогая от усталости, - шли и молодые и старые, все с непокрытыми головами, ярко, по-летнему одетые: девушки в платьях и шелковых и ситцевых, и дурно сшитых и элегантных, в легких ажурных перчатках всевозможных цветов, начинал от белого и кончая черным; мужчины большей частью в спортивных рубашках с открытым воротом, некоторые в пиджаках и с галстуками. Врезаясь в толпу, бежала компания юношей и молоденьких девушек, смеясь, оглядывалась, то и дело спрашивая друг друга: "А где же Катя?" Через минуту появилась и Катя в зеленовато-голубом платье без рукавов, с влажными от пота густыми каштановыми кудряшками. Она неудержимо хохотала и бежала прихрамывая: у нее только что сломался каблук на туфле. Но вот толпа поглотила их всех, закрыла собой.
      Людской поток вынес Ника и Анни к углу площади Свердлова, и здесь они встали в автобусную очередь, которая вилась неровной живой линией по обочине тротуара. Легковые автомобили, такси на стоянке, выстроившись в ряд под углом к тротуару, стояли почти вплотную друг к другу, и едва одна машина выезжала из ряда, на ее место старались втиснуться сразу три новых. Два огромных туристских автобуса, один из Лондона, второй из Хельсинки, разлеглись рядом, как пара дремлющих китов. По широкому тротуару, забитому людьми, вытянулась еще одна очередь: в кино, где показывали фильмы с участием Чаплина.
      - Так как же относительно моих четырех "я"? - спросил Ник, пока они стояли в очереди. - Не думайте, что вам удастся так легко отделаться.
      - Мне не следовало этого говорить, я знаю, - сказала Анни виновато. Она подняла глаза, и Ник убедился, что она действительно сожалеет о своих словах. - Такие вещи обычно говорятся только затем, чтобы смутить человека. Мне ужасно стыдно, что так получилось. Простите.
      - Ну, разумеется. Но я все-таки хотел бы выяснить, что вы, собственно, имели в виду.
      - Просто вы меня чрезвычайно заинтересовали.
      - Отлично. Вы уже принесли свои извинения, но я пока еще не знаю, что же вы имели в виду.
      - Что я имела в виду? - начала она неохотно. - Я... Понимаете, когда я увидела вас тогда, как только вы вошли в комнату, я сразу подумала: вот интересный, тонкий человек. Но потом, когда мы пили коктейль, - я говорю о том, что было вчера...
      - Продолжайте же!
      - Вы разговаривали так бойко, уверенно - типичная американская болтовня за коктейлем: пустые слова вместо настоящего разговора. Обо всем говорится небрежно, банально, с насмешкой. Будто ничто не имеет ни малейшего значения. Мне думается, я тоже научилась болтать так не хуже других, но мне это противно. Люди вокруг кажутся такими поверхностными! Не вот сегодня, в присутствии Хэншела, вас как будто подменили. Совсем другой человек. У вас с ним странные отношения. Вас обоих волнует что-то серьезное, глубокое. Не знаю, конечно, что именно, но уверена, что-то здесь кроется. А когда вы потом предложили мне встретиться, то снова стали таким, как при первой нашей встрече, только не совсем, а каким вы, вероятно, были давным-давно - прямым, бесхитростным, способным чувствовать по-настоящему. Если бы вы пригласили меня вчера, я нашла бы предлог отказаться, сослалась бы на то, что занята. А сейчас я рада, что пришла. Вот и все.
      Подошел автобус, громко урча воздухом в тормозах; на остановке, выпуская воздух, он презрительно зашипел.
      Автобус был новый, блестящий, свежевымытый. Они нашли два свободных места рядом, и Ник настоял на том, что платить за проезд будет он: ему еще не представлялось случая потратить русские "гривенники". Стоит начать тратить деньги, имеющие хождение в чужом городе, и город приобретает реальность. Впереди них сидела на коленях у матери девочка лет трех. Как только дверь захлопнулась и автобус тронулся, она прижалась носишком к оконному стеклу и радостно нараспев закричала: "А я сейчас па-е-еду!" точь-в-точь как на тот же мотив распевали ребятишки у Ника на родине: "А я знаю се-кре-ет!", как будто этот торжествующий возглас одинаково присущ всем детям на свете, на каком бы языке они ни говорили.
      - Нравится вам Москва? - спросила вдруг Анни. - Некоторые иностранцы терпеть ее не могут. Считают скучной, унылой.
      Он сразу понял, что вопрос таит в Себе особый, большой смысл.
      - Я говорю не о безобразных зданиях, не о скверной архитектуре, продолжала Анни. - И не о ханжеском пуританстве и благочестивых выражениях, которые могут быть использованы для прикрытия регламентации в области искусства. Русские и сами признают, что бывает у них и помпезность и фальшь, и сами их всей душой ненавидят. Я не об этой Москве говорю. Я говорю о подлинной Москве - ее не сразу видишь за этим тонким поверхностным слоем, который прежде всего бросается в глаза. Настоящая Москва - это город высокопорядочных, принципиальных людей. Деревья на улицах ночью, чудесный аромат русских булочных, детишки, бегущие в школу, студенты - вот это Москва.
      Ник улыбнулся.
      - Откуда мне знать все это? Я почти ничего еще и не видел. Потому-то мне и хочется продлить визу. Пока то, что я успел разглядеть, так не похоже на все виденное мною прежде, что я хочу непременно разобраться в этом новом. А вы и в самом деле понимаете Москву?
      Анни пожала плечами.
      - Я свыклась с ней. У меня к ней тысячи самых противоречивых чувств. Мне приходилось и любить ее, и ненавидеть, мне бывало здесь и страшно, и скучно, и весело, но всегда, во всех случаях она меня волнует, будоражит. Москва - это Москва, и нет другого подобного ей места, как есть только один Лондон и только один Нью-Йорк. Иногда я сижу, работаю у себя в комнате, и кажется, будто город врывается ко мне прямо сквозь стены - вся огромная Москва, где люди живут в невообразимой тесноте. У меня всегда перед глазами такая картина; мужчина объясняется девушке в любви, а кто-то другой, буквально рядом, кричит, требуя от соседа - сосед в двух шагах от них, - чтобы тот выключил радио. В такие минуты я разделяю все волнения, чаяния и страсти, которыми живет город, как будто я в большой толпе, где кричат, шумят. Знаете, как на футбольном матче, все разом: возмущение, радость, отчаяние, смех, пение и вдруг ссора и драка. А через минуту опять все по-другому. Я не могу в двух словах выразить свое Отношение к Москве, - продолжала Анни. - Она и нежная, и буйная, и это русская святыня. Порой она уж чересчур серьезная, так что задохнуться можно, и тут же видишь, что нигде, как здесь, не смеются так много, так охотно, от души. Мой отец, воспитанник колледжа Святого Ботольфа, потомственный член республиканской партии и аристократического клуба "Юнион лю", был так увлечен Москвой, что пожелал называть своих русских коллег "товарищами" и очень расстраивался, если они, вместо того чтобы тоже называть его "товарищем", обращались к нему с более официальным "господин". И, однако, в этой же Москве пять лет спустя, когда началась ежовщина, все его коллеги были арестованы за сотрудничество с иностранцем, несмотря на то, что отец приехал в Москву по приглашению правительства. Когда я вернулась сюда, много лет спустя, уже после войны, люди, которых я прежде знала, все еще избегали меня.
      - А теперь?
      - Ну, теперь иначе, времена изменились. Со мной встречаются, мне помогают, ко мне хорошо относятся. Мы снова в дружбе. Всех арестованных реабилитировали, многие занимают крупные посты. В Москве все смешано прошлое, настоящее и будущее, и ничего нельзя изъять, не то получится бессмыслица. Я училась в московской школе, я вам уже говорила, на Каляевской улице, всего в нескольких кварталах от того места, где мы сейчас проезжаем. Средняя школа N_183. Никогда и нигде не дразнили меня так, как в этой школе. Нет-нет, не потому, что я иностранка, - рассмеялась Анни, угадав его мысль. - Это, можно сказать, пустяки по сравнению с тем, что я рыжая и к тому же левша. И одного из этих моих качеств было бы достаточно. В России рыжих очень мало. Рыжим называют клоуна в цирке, рыжий - дурак, шут. И над левшами потешаются, дразнят "левша - лапша". Быстро, одним жестом руки она изобразила неуклюжие движения левши. - Но во дворе дома, где я жила, детворы было полным-полно, и меня принимали во все игры. Я и теперь еще время от времени сталкиваюсь то с одним, то с другим из тех ребятишек с нашего двора. Как-то ездила навестить приятельницу, она живет в новом районе, на Ленинских горах. Прохожу мимо новостройки, и вдруг один из сварщиков, здоровенный детина, снимает свою защитную маску, смотрит на меня, усмехается: "Эй, рыжая!