Был момент, когда ульфид подобрался так близко, что в глазищах мелькнуло злое торжество: еще чуть-чуть, и тогда уж он разделается хотя бы с одним из мучителей. Но крючковатым пальцам не хватило буквально дюйма, когда встречный натиск лишил его равновесия и он, юлой закрутившись вбок, шарахнулся о бронированную дверь. Толкнувшись от нее как от батута, к противположному ряду защитников ульфид метнулся с такой прытью, что те едва успели его отразить.

Мало-помалу обе команды начинали уставать, хотя и ульфид тоже. После очередного сотрясающего удара о стену движения у него стали более вялыми, а дыхание тяжелей. Предвкушая скорую победу, обе команды сосредоточились теперь на том, чтобы закружить ульфида волчком. Гулко въехав в стену еще раз, ульфид грянулся так, что пол задрожал. Вслед за тем безмолвно упал истекающий кровью ученик.

– Неплохо, – неторопливо заключил Клубин. – Хотя и не сказать чтоб хорошо.

Толкнув перед собой дверь, он вышел в коридор. Карлсен чувствовал такую разбитость, словно поучаствовал в одной из команд.

– Наверное, бывает такое, что некоторые калечатся?

– В порядке вещей. За один только прошлый год погибли трое. Но это в классе постарше, где игра идет с двумя ульфидами сразу.

– С двумя?! Вот уж да-а… – Карлсена невольно передернуло. – Какое, кстати, наказание несут ульфиды за убийство?

– Никакого. Наоборот, награждаются специальными наложницами, которых ценят больше всего на свете.

Парадокс на парадоксе.

Подняться на этаж, под свет, было все равно, что выйти из подземелья. Карлсен поймал себя на том, что позевывает (сказывался, видно, стресс). Прохладный ветерок во внутреннем дворике отрадно бодрил.

– А там что за здание, сразу за двориком?

– Школа для девочек.

– Девочек?? – Карлсен не поверил ушам.

– Совершенно верно.

– Вы шутите?

– Нет, – без тени улыбки ответил Клубин.

– Настоящих девочек?

– Ученики так считают.

– А-а, так все же роботиц.

– Тс-с! – Клубин поднес палец к губам. – В Гавунде это секрет из секретов – вам я это так, по дружбе. Поэтому не очень-то об этом.

– Как можно! – Карлсену стыдно стало за оплошность.

Они приостановились у прохода, ведущего в сад, за которым виднелось окно классной комнаты. Там сидели за столами девочки лет двенадцати и слушали учителя.

– Но я никак не пойму…

– Что тут непонятного? Городу вроде нашего женщины необходимы для создания романтических идеалов. Как только эта школа по соседству открылась, наши недоросли стали вдвое быстрее достигать пятой ступени концентрации!

– Как раз это мне понятно. Не пойму я того, как вам удается им внушать, что это именно женщины, а не роботицы.

– Каджеков заслуга. Они создали робота, практически неотличимого от настоящей женщины. Вот вы распознали для себя, – спросил он с пытливой улыбкой, – что Дори – роботица?

– Вы меня разыгрываете?

– Нисколько.

– Н-но… вы же сказали, что она – женщина? – Было необходимо для эксперимента. Когда она вас целовала, надо было, чтобы вы принимали ее за подлинник.

– Дори – робот? (Просто невероятно. Тут и Фарра Крайски не нашлась что сказать).

– Что вас так удивляет?

– Я… я просто предположил…

– Вот-вот, предположили. А, предположив, робота в ней уже не распознали.

Припомнив, Карлсен понял, что он прав: от возбуждения тогда все в глазах мутилось – просто вылитый гребир.

Сидящая у окна девочка почувствовала на себе чужой взгляд и посмотрев через сад, украдкой пихнула локтем соседку по парте – обе коротко меж собой перешепнулись. Так похоже на обыкновенных заскучавших школьниц – просто в голову не идет, что это роботы. Он покачал головой.

– И все-таки, занявшись с Дори любовью, я бы все понял.

– Вы уверены? – лукаво улыбнулся Клубин.

– Уверен. Речь идет об обмене жизненной силой, а это совсем другое дело. – Клубин улыбался с вежливым скептицизмом. – Или, по вашему, не так?

Серьезность во взгляде гребиса мешалась с шутливостью.

– Представьте себе как землянин, что происходит, когда мужчина совокупляется с женщиной. В том, что она жива, сомнения у него нет: убеждает уже тепло ее плоти. А сам контакт вызывает такое возбуждение, что мужчину переполняет сексуальная энергия. Эта энергия концентрируется на двух основных точках: губах и гениталиях. То же самое происходит и с женщиной. При этом возникает убеждение, что энергия начинает циркулировать через обоих. Но это, уверяю вас, иллюзия.

От нахлынувшего отчаяния у Карлсена словню опора ушла из-под ног.

– Тогда почему груодов тянет поглощать людей?

– А почему вас тянет совокупляться с женщинами? Это инстинкт. Вы же занимались сексуальными преступниками, кому, как не вам об этом знать.

– То есть, если один из ваших старшеклассников сойдется с одной из этих школьниц, роботицу в ней ему не распознать?

– В точку. Позвольте изложить конкретнее. Ученикам ухаживать за девушками запрещено. Если такое происходит и девушка жалуется, он автоматически исключается из школы на год – для юноши, учитывая общую амбициозность нашей молодежи, худшее из наказаний. Но есть альтернатива. Высокоразвитая воля подразумевает высокоразвитые силы гипноза. Загипнотизировать жертву без ее на то ведома – задача далеко не из легких. Но, тем не менее, посильная. Хорошему гипнотизеру удается напрочь стирать память о происшедшем. И наши молодые люди пытаются воздействовать на девушек из самой глубины подсознания. Цель здесь – вызвать состояние транса, в котором девушка сама пришла бы к тебе в комнату. Но и здесь приходится беспокоиться, чтобы о происшедшем не осталось ни намека. И когда девушка уходит, он должен ей внушить, что время, проведенное с ним, она провела где-то в другом месте. Легко догадаться, насколько юношей интригует такая игра и как быстро исчезла бы мотивация, знай они, что девушки на самом деле – просто роботы, реагирующие на мозговые ритмы.

– И говорите, – Карлсен, спохватившись, нервно оглянулся (не подслушал бы кто) и понизил голос, – до них не доходит, что она робот, даже когда дело доходит до полового акта?

– Никогда. Начать с того, до соития обычно не доходит, девушка сохраняет девственность. Уже сама недозволенность, – раздевать ее, трогать, – юношу удовлетворяет задолго до того, как дойти до полового акта. А так как они считают, что жертва находится в глубоком трансе, то и поведение от нее ожидается иное, чем у бодрствующей.

Школьницы в окне все еще перешептывались, поглядывая временами в окно. А ведь действительно, прав Клубин. Двенадцатилетняя нимфетка может состроить глазки своему сверстнику, но уж едва ли двум мужчинам среднего возраста.

Откуда-то сверху плавно донесся звук гонга. Вскоре из классов стали густо выходить ученики.

– Поесть не желаете? – спросил Клубин.

– Можно и обойтись. Голод меня как-то не очень донимает на вашей планете.

– Да, безусловно. Физическое ваше тело осталось на Земле. Но все равно, столовую у нас стоит посмотреть.

По коридорам и лестницам мерно циркулировал поток учащихся. Впечатляло отсутствие гулкой многоголосицы и суеты, типичных для школ во время перемены. Учащиеся шли чинно, без спешки, негромко между собой переговариваясь.

Они с Клубин зашли в небольшой лифт. Когда, спустя несколько секунд, двери раскрылись, они очутились в большом солнечном зале, находящемся, очевидно, наверху здания. Из кухни исходили вкуснейшие запахи. В помещении пока было пусто, лишь струбецит у дверей, галантно изогнувшийся в их сторону.

К ним проворно подскочил ведашки и провел к столику возле окна. За ним открывалась панорама восточной части города, за которой до самого горизонта расстилалась черная равнина, отороченная цепью гор. Наиболее броско отсюда смотрелась изумрудно-зеленая река – шириной по крайней мере с Гудзон, величавой анакондой петляющая через равнину и город. Было что– то поистине гипнотическое в самой зелени воды, скрывающей неведомые глубины и странных рыб.

Ведашки почтительно стоял у столика, играя затейливым разноцветием глаз. До Карлсена неожиданно дошло, что это перемигивание – разновидность речи. Интересно отреагировал Клубин, с удивительной резвостью начав менять цвет глаз. Через несколько секунд ведашки удалился, даже не повернувшись при этом, поскольку перед у него ничем не отличался от зада. Так бы вот иметь самому глаза на зытылке и сигать в любую сторону – вот это маневренность!

– Словами они что, не изъясняются?

– Нет. Абсолютно глухи, а общаются, как видите, цветовыми сигналами. Причем язык ничуть не менее многообразен, чем у нас. Просто планета у них лишена воздуха, а потому звук для них – понятие чужеродное.

– А дышат как?

– Никак. В организме у них происходит что-то вроде внутреннего сгорания, потому– то они такое значение придают пище. Если будет время, я покажу вам часть города, где они обитают – вот где чувствуешь себя инопланетянином!

Возвратился ведашки с подносом, на котором Карлсен с удивлением заметил зеленую керамическую бутылочку вроде той, что видел тогда в подземной капсуле у Грондэла, а также каплевидные бокалы и керамические тарелки, похоже, с тем самым трагасом. Клубин буквально капнул в оба бокала прозрачной искристой жидкости.

– Это здешний наш напиток, нитинил. Первые капли мы традиционно предлагаем за Бруига, духа космического разума. – Он приподнял бокал, – за Бруига.

– За Бруига, – повторил Карлсен и глотнул. Нитинил, как и тогда у Грондэла, разлился по телу, вызвав неизъяснимое блаженство. Клубин подлил в бокалы.

– Это вода из реки, что вон там внизу. А в ней пузырьки нитина – газа из недр нашей планеты.

– Я уже знаю, пробовал. У Грондэла.

– А-а, тогда и трагас, наверное, пробовали?

– И его. Правда, мне он не понравился.

– Почему же?

– Руки так и зачесались сунуться под ближайшую юбку.

– Это потому, что поле Земли насыщено сексуальной энергией. Здесь все по-другому. Вы попробуйте.

Карлсен, отломив кусочек, осторожно жевнул. Вкус как у лежалого хлеба, да еще и запах гнилостный, но уже через пару секунд по телу растеклось нежное тепло. Клубин был прав. Вместо вожделения скоро вызрело ощущение недюжинной силы, причем такой, что по плечу справиться и с ульфидом. Хотя, было в ней что-то, не вполне приятное: некая глумливая удаль злодея, которого так и тянет поиздеваться над тем, кто уступает по силе и уму.

– Еще? – Клубин пододвинул тарелку.

– Спасибо, не надо.

– Не понравилось?

– Не особо. – Вызванная трагасом сила провоцировала на откровенность. – Я как бы эдакий… веселый изверг.

– Ну, да это легко устранимо, – Клубин, хохотнув, встал и прошел к стоящему у двери бециту. Отломив кусок от его шляпы-гриба, он возвратился к столику. – Нука, вот этого отведайте.

Карлсен, коснувшись жемчужной мякоти, брезгливо поморщился: она была тепла на ощупь. Не гриб, а просто живая плоть.

– На вкус, между прочим, приятно, – заметил Клубин и, отломив полкуска, сунул в рот и стал со смаком жевать. Карлсен осторожно нюхнул свои полкуска, надкусил. По консистенции плоть напоминала филейный кусок сыроватой курятины, но с неописуемо приятным вкусом и ароматом.

– И они спокойно позволяют отрезать от себя куски? – не смог скрыть удивление Карлсен.

– Спокойнейшим образом. Через сутки у них все отрастает по-новой.

Карлсен с опаской сглотнул кусочек. Эффект сказался до внезапности быстро. Нахлынувшее чувство словно приоткрывало некую отдушину в прошлое, откуда веет, чем-то восхитительно безмятежным. Все равно что, стоя на холме, озирать какой-нибудь уютный, мирный пейзаж, наполняющий душу укромным счастьем.

– Хорошо?

– Да.

Кусок теплой плоти привлекал мало, но он откусил еще, на этот раз побольше. И чувство, разом веколыхнувшись, заполнило беспечной радостью вроде той, что охватывает иногда при катании с горы или на серфинге. Одновременно радужным калейдоскопом развернулись многочисленные воспоминания о детстве. Безмятежность углубилась еще сильнее, от чего тело налилось блаженным покоем. Лишь приглушенная печаль, невесть как сквозящая через ватное оберегающее тепло, подтачивала эффект.

Зал стал постепенно наполняться учащимися. Многие из них, проходя, отламывали кус бецитовой плоти и сжевывали ее по пути к столу. Бецит стоял у двери, пассивный, как вешалка, с кротким безразличием расставаясь с закраинами шляпы. В несколько минут зал был уже полон, хотя в нем полностью отсутствовал многоголосый гул, свойственный школьным столовым на Земле. Обращала на себя внимание одна особенность: находясь вместе, учащиеся будто источали силу и лучистую жизненность, наполняющие зал под стать электричеству. Угадывалось своего рода телепатическое поле, открывшееся Карлсену вместе со вкусом бецита. Было в нем что-то от эйфории, возникающей иной раз после бокала-другого вина, – эдак в предвечерье, после успешного дня, где-нибудь в нешумном месте, – хотя по интенсивности безусловно нет сравнения. Даже в самые, что ни на есть, развеселые дни в студенческих клубах, спортивных командах, такой сплоченности с товарищами он не ощущал никогда. Можно сказать, даже зависть кольнула к молодежи Гавунды: какая спайка, чувство локтя.

Клубин подлил нитинила.

– Как ощущение?

– Что и говорить, чудесное.

– Тогда я еще с одним вопросом. Будь вы каким-нибудь марсианином, делающим для сородичей доклад о человеческой расе – что бы вы сказали?

– Земляне – раса депрессивов, – не задумываясь, ответил Карлсен: ответ при теперешней эйфории казался очевидным.

– В точку, – гребис одобрительно кивнул. – А не кажется ли вам, что это вот, – размеренным, снизу вверх, кивком указал он, – и есть нормальное сознание?

Карлсен кивнул: не к чему и спрашивать, и так ясно.

– Почему ж тогда человеческое сознание такое аномальное, не догадываетесь?

– Мне кажется, да.

– И почему?

– Давление слабоватое. Протекает.

– Именно. А течь вызывает чувство поражения, а то, в свою очередь, еще сильнее размывает стойкость. И так по кругу, бесконечному, все более унылому. Вот почему люди так серы и пессимистичны: из-за неполной действенности восприятия. Для того чтоб вам, людям, преодолеть в себе серость, нужно единственно освоить эффективность восприятия. Радостное волнение, счастье от полноты жизни – знаете, от чего все это? От того, что достигается оптимальный уровень эффективности восприятия. Или когда, допустим, человек вначале переживает кризис, а затем облегчение от того, что тот миновал – тоже потому, что уровень эффективности восприятия поднимается до оптимального. Вот он, уровень, на котором можно жить с максимальной отдачей. Надо лишь научиться поддерживать его в себе постоянно, и жизнь тогда буквально преобразится.

– Да, но как это осуществить?

– Одним лишь стремлением. Это не так уж трудно. Любого малыша, который пока лишь агукает, можно «разговорить», упорно развивая его речевые навыки. Аналогичным усилием достигается и оптимальный уровень эффективности восприятия, спуск ниже которого надо закрыть себе раз и навсегда. Именно это удалось нам, – он округло обвел рукой зал, наводненный негромким пестрым разговором учащихся, сидящих за едой. Внимания на них никто вроде бы не обращал, хотя чувствовалось, что присутствие гребиса с гостем здесь не секрет.

Озарение, забрезжив, сковало тело немотой. Клубин-то, оказывается, вещал самоочевидные истины – это с поистине хрустальной прозрачностью видно было из теперешней эйфории. Усомниться невозможно, что гребиры решили проблему, над которой тысячелетиями тщетно бились земные философы. Тем не менее, его беспокоило по-прежнему, одно.

– Все это я понимаю. Непонятно мне то, почему груодам нужно убивать людей. Я не вижу, как с этим можно мириться.

– Согласен, – поспешно вставил Клубин. – Теоретически это непростительно. У нас, на этой планете, теория и практика в полной гармонии, поскольку мы научились контролировать свою жизненную силу. У вас же на Земле это еще не так. Как вы и сказали, люди – это раса депрессивов, живущих гораздо ниже своего потенциала. На Дреде для таких у нас есть особое слово. Мы зовем их «кедриды»: можно перевести как… – он чуть нахмурился, – «дойные», что-то вроде вашей «скотины».

– С той разницей, – оговорился Карлсен, – что порядочные люди не относятся к другим как к «скотине».

– Хотя, – и возразить вам нечем, – даже самые наипорядочные не относятся, скажем, одинаково к разным породам животных. Лошади для них благороднее коров, коровы выше, скажем, тех же кроликов, а кролики выше крыс. У вас есть некая шкала ценностей. Тем не менее, не поносите же вы тех, кто питается говядиной – они у вас не считаются извергами. И даже те, кто ест конину.

– Некоторые ругают – крайние вегетарианцы.

– Вот видите. А под «крайними» вы подразумеваете «не совсем в себе». Среди людей нет четкого согласия, кого считать «кедридами». Безусловно, нет насчет этого согласия и у дифиллидов. Риадиры считают людей за ровню, а груоды – за «кедридов». Риадиры – что-то вроде вегетарианцев, груоды – хищники. Впрочем, теперь вы и сами дифиллид, так что должны принимать разницу в подходе.

Карлсен невольно улыбнулся. В теперешней эйфории спор буквально смаковался – вот так говорил и говорил бы часами.

– Но я еще и человек. Вы представляете себе корову, одобряющую тех, кто ест говядину?

– Вынужден не согласиться. Подчеркиваю: вы не человек, а дифиллад. Понятно, вы с этим еще не свыклись, но, тем не менее, это так. Вам хотелось бы снова стать просто человеком?

– Нет, – ответил, подумав, Карлсен.

– Я и не сомневался. Потому что вы – один из нас, хотя скорее риадир, чем груод. Несмотря на то, что сглотнули недавно живую душу, – добавил он с улыбкой, придающей сказанному успокоительную незначительность.

Взгляд магнитила чудесная зеленая река, вьющаяся по равнине с дальних гор. Ум точило глубокое беспокойство. Неужели действительно у него нет больше права считаться человеком? И сочувствовать жертвам груодов?

Клубин, похоже, прочел его мысли.

– Я не говорю, что у вас нет права осуждать груодов, нет лишь права их выдавать. Грондэл тоже осуждает, но знает, что выдавать их нельзя. – Карлсен продолжал остановившимся взором смотреть в окно, понимая, что встретившись глазами с гребисом, вынужден будет согласиться.

– Позвольте еще один вопрос, – сказал Клубин. – Вам бы хотелось гибели всех дифиллидов, включая Бенедикта Грондэла и его дочь?

– Да нет, конечно, – оторопело сознался Карлсен.

– А почему нет?

– Потому что я считаю, что в дифиллизме ничего дурного нет. Более того, я бы хотел, чтобы все люди стали дифиллидами. А вот относиться дружески к груодам не могу. Вы спрашиваете, чего бы мне хотелось? Скажу. Мне б хотелось, чтобы груодов с Земли вынудили уйти, чтоб там жилось спокойно.

Клубин решительно качнул головой.

– Как дифиллид, решать за них вы не имеете права. Это все равно, что вегетарианцы потребуют вдруг, чтобы все, кто ест мясо, покинули Землю. Кроме того, надеяться на это наивно. Каким образом их разоблачить, как все обставить? Ну, напишете вы, допустим, книгу, или выступите с телеобращением. Никто же не поверит. Фактов о существовании груодов нет. Люди подумают, что вы спятили. А вот риадиры обернутся против вас. Скажут, что не имеете права вмешиваться.

Карлсен кивнул. Понятно, что все это так, но все равно мириться сложно.

– И, наконец, – Клубин наконец перехватил взгляд Карлсена, – ну, оставят груоды Землю – дальше что?

– Честно сказать, и не знаю. Звучит амбициозно, но хочется помочь человечеству эволюционировать. Если убивать людей, эволюционировать им не удастся.

– Что такое, по-вашему, эволюция? – спросил Клубин серьезным тоном.

– Главная цель, состоящая в максимальном постижении всего, что может быть изведано.

– Клубин медленно повел головой из стороны в сторону, приглушенно сверкнув глазами. Слова Карлсена, похоже, чудесным образом его повеселили. Несколько секунд он их как бы молча смаковал. Наконец серьезность восстановилась.

– Мысль о познании как о конце и начале всего – заблуждение. Что такое знание? Просто совокупность фактов, – говорил он медленно, с выражением. – Суть не в фактах, которые тебе известны, а то, в какой степени ты жив. – Он встал. – Пойдемте. Хочу показать вам интересный эксперимент насчет эволюции.

Карлсен с любопытством, хотя и слегка настороженно («эксперименты» гребиса нередко выбивали из колеи) двинулся следом за Клубином к двери. Ведашки тут же кинулся убирать со стола, и за их столик сели двое учащихся, дожидающихся у стены. Все казалось таким нормальным, – ни дать, ни взять общественная столовая на Земле, – что сложно было поверить собственным глазам.

Клубин прошел по коридору и поднялся этажом выше, где пол, судя по всему, служил потолком здания. Стена с потолком образовывали единое прозрачное окно, выходящее на красные горы к северу. На полпути по коридору Клубин остановился и постучал в дверь – судя по прекрасной отделке и вдвое большим размерам, вероятно, кабинет какого-нибудь высокого начальства.

Высота дверного проема стала понятна, когда дверь открыла женщина поразительной внешности: длинноволосая шестифутовая блондинка атлетического сложения (вот с кого портреты богинь писать). Покрой горчичного платья выгодно выдавал лепные плечи и мраморный бюст.

– Гелла, – обратился с порога Клубин, – попроси, пожалуйста, Скибора зайти в лабораторию.

Та в ответ улыбнулась, обнажив великолепные зубы (на Земле, такая, пожалуй, по карману только мультимиллионеру).

Клубин, не дожидаясь, пошел дальше по коридору. Следующая дверь, – на этот раз нормальная, – вела в помещение, во многом схожее с лабораторией Ригмар в Хешмаре – разве что потолок черный, а стены оранжевые. По потолку застывшими молниями тянулись слепяще-синие трубки с биоэнергией, тыеячевольтной в сравнении с лабораторией Ригмар.

Из угла к ним вопросительно повернулся сидящий над микроскопом каджек.

– Извини, что отвлекаю, К-70, – громко сказал Клубин.

– А, гребис! Извините, сразу не узнал, – вежливо поклонился тот. – Какие будут распоряжения?

– Я хочу показать доктору Карлсену эксперимент. Будь любезен.

– Та-ак, – в глазах каджека мелькнула некая осведомленность. – Тогда я сейчас выйду.

Этот короткий диалог имел некий приглушенный смысл. Каджек, несмотря на эдакую рассеянность ученого, в присутствии Клубина чувствовал себя неуютно. А поскольку он был первым на сегодня, выказавшим такую неловкость (в отличие от собратьев-гребиров, держащихся с гребисом на равных, не сказать по-свойски), Карлсен мельком усомнился, действительно ли Клубин так дружелюбен и демократичен, как кажется. А усомнившись, понял: Фарра Крайски очнулась, никак не иначе.

Выходя, каджек в дверях чуть не столкнулся с Геллой. Следом за ней в лабораторию буквально протиснулся здоровенный ульфид (прямо Кинг-Конг какой-то). Войдя, он угрюмо воззрился вначале на Клубина, затем на Карлсена.

Они с гребисом обменялись парой телепатических импульсов, причем недоверие ульфида смягчить, видимо, не удалось.

– Гелла, – повернулся Клубин, – проводи-ка его в соседнюю комнату и усади (было видно, что и у него отношение к ульфиду далеко не сахар).

Красавица, подняв обеими руками гориллью лапищу ульфида, сунула ее себе под мышку, так что его пальцы очутились у нее возле бюста.

– Пойдем, Гумочка, – проворковала она.

Ульфид, поглядев на нее с немой верностью Кваземоды, покорно дал себя провести в соседнюю комнату, оставив за собой вонь зверинца.

– Это он-то «гумочка»? – спросил вполголоса Карлсен.

– Это она его так кличет любовно, что-то вроде «малыша».

– Он что, обитает в этом здании?

– Да, у него здесь свои апартаменты, он там живет с Геллой. Ее соорудили специально для него. – Клубин скупо улыбнулся. – В сексуальном плане парочка что надо: гигант и гигантша.

Ульфид уже сидел в необъятном, как раз под него, кресле, обитом кожей, но с основанием из литого металла. За его спинкой на стене находилась матово светящаяся, как телеэкран, прямоугольная панель, где сверху вниз располагались значки – судя по всему, цифры. На одну из нижних указывала красная стрелка. Войдя, парочку они застали за ласками: Гелла, наклонившись, нацеловывала ульфида, пощипывая ему на пузе шерсть. Гориллья лапища елозила ей по спине, и в комнате слышалось по-звериному тяжелое сопение – ну вылитый Кинг-Конг.

– Надень ему на голову скорб, – сказал Клубин, имея в виду свисающее на гибком проводе подобие округлого колпака. Гелла не сразу (ульфид все не отпускал) отстранилась и, потянув колпак, водрузила его кинг-конгу на голову: получилось что-то вроде сушуара в парикмахерской. Ульфид продолжал коситься с угрюмой подозрительностью.

– А показать я собираюсь эксперимент по ускоренной эволюции, – объявил Клубин, становясь за пульт сбоку кресла. – Прежде всего, обучим его английскому, чтобы вы друг друга понимали.

– А-английскому?? – даже не сообразил вначале Карлсен, неуютно снося на себе мрачный взгляд ульфида.

– Это прибор быстрого обучения, усовершенствованный К-90. Изобретен был для роботов, но теперь может работать и с живыми существами. Гелла, сделай, чтоб он сидел спокойно. – Ульфид порывался стянуть скорб с го– ловы. Когда Гелла, забравшись Гумочке на колени, обвила его руками, он, наконец, успокоился, запустив лапу под юбку возлюбленной.

Из ячейки на столе Клубин вынул небольшой, диаметром пару дюймов, металлический диск и, вставив его в прорезь на пульте, легонько крутнул регулятор. Послышалось негромкое жужжание.

– Гума, сиди, сиди, – забеспокоилась Гелла, видя, что ульфид норовит подняться. Карлсен со своего места видел, как его огромное лицо приняло озадаченное выражение. Глазищи на секунду словно присмирели и утратили диковатый блеск.

Через несколько секунд Клубин вынул диск из прорези. Подавшись вперед, он нарочито отчетливо произнес:

– Ты меня понимаешь?

Ульфид, накренив башку, оторопело на него уставился.

– Понимаешь ты меня? – переспросил Клубин. И тут, на изумление, образина хрипло пробасила:

– Да…

– Хорошо. Теперь, прежде чем продолжим, надо, чтобы ты увеличил свой вес. Утяжелись насколько сможешь.

Тронув Карлсена за локоть, Клубин указал на экран. Ульфид, безусловно, проделывал уже такую процедуру: красная стрелка на глазах поползла вверх по столбцу цифр и вскоре придвинулась к максимальной отметке. Кресло– монолит начало натужно поскрипывать.

Клубин одобрительно кивнул.

По земным меркам это тридцать с лишним тонн. Пол здесь специально усилен.

Карлсен впечатленно посмотрел на кресло: снизу, похоже, начинает уже прогибаться.

– Ну что, – Клубин разулыбался. – Не желаете ли порасспрашивать?

Просто фантастика. Карлсен во все глаза смотрел на ульфида, лицо которого было частично скрыто волосами Геллы, и, откашлявшись, спросил громко, но неуверенно:

– Как тебя звать?

Ульфид открыл пасть и так какое-то время сидел. Наконец выдавил:

– Гу-ума.

– Да нет, дурашка, – рассмеялась Гелла, – «гума» значит «малыш». Скибор тебя зовут.

– Ски-ибор, – не сказал, прорычал тот.

– Надо подчистить ему речь, – спохватился Клубин и, поискав, вставил в прорезь еще один диск. Жужжание длилось секунд пять. И опять глаза у ульфида словно остекленели. Карлсен заметил, что красная стрелка со– скользнула на пару делений.

– Спроси еще что-нибудь, – предложил Клубин.

– Откуда происходит ваш род?

– С той стороны гор смерти, – на этот раз голос, все такой же глубокий, звучал отчетливо.

– Тебе нравится жить в Гавунде? – спросил Карлсен.

Физиономию исказило непподдельное отвращение.

– Нет, – произнес он с какой-то странной, механической заунывностью. – Я хочу жить дома. Только я хочу взять с собой ее. Где она, там и я буду. – Лапа заступнически объяла Гелле талию.

– Если ты хочешь вернуться в Граскул, у тебя на то есть мое позволение.

Ульфид в растерянном изумлении поворотил голову.

– У меня есть твое п-позволение… – он чуть заикался.

– Есть. – Клубин, не то беседуя, не то отвлекая разговором, вынул предыдущий диск и вставил новый. На этот раз ульфид во время жужжания нахмурился. Стрелка снова скользнула вниз. Тут он подал голос:

– И я могу взять ее с собой? – голос теперь звучал свободно, по– живому.

– Конечно.

– Сейчас? Сегодня?

– Как только мы закончим. Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо.

– Ну и славно. – Клубин вполоборота повернулся к Карлсену. – Вот она перед вами, механическая эволюция. Так, чему мы теперь его научим? – Пальцы его перебирали коробку с дисками. – Есть у нас здесь астрономия, земная история, история Дреды, молекулярная физика, музыка, математика, философия, всякие языки…

– И философия есть? – подивился Карлсен.

– Так точно. Ею и займемся. – Он в очередной раз сменил диск. Ульфид на этот раз зажмурился и издал спертый вопль. Лапы невольно потянулись к скорбу, стащить с головы, но тут вмешалась Гелла: обхватив ему запястья, с недюжинной силой стала пригибать их книзу. Бедняга, очевидно, мучился так, что ему было не до сопротивления. На лице обильной росой бисерился пот. Индикатор над креслом сошел ниже половины. Примерно через минуту ульфид испустил вздох облегчения – процесс, видимо, завершился. А когда открыл глаза, Карлсен не смог справиться с виноватой жалостью: в немом взгляде существа было что-то взволнованное, страдальчески-уязвимое.

– Не беспокойтесь, – прочел его мысли Клубин. – Небольшая адаптация мозговых клеток. Теперь с ним все в порядке. Так ведь?

– Д-да, – проговорил ульфид. Уже в одном этом слоге чувствовалось: существо словно подменили. О том же свидетельствовали глаза. Агрессивность сменилась углубленностью, чуть ли не самокопанием.