Глаза у всех остановились на Доггинзе. Тот делал вид, что ест и не прислушивается, но по лицу-то видно: чувствует, что ждут его решения. В конце концов, он дернул плечом.

– Ладно, поступайте как знаете.

– Совсем обезумели! – выдохнул Милон, оторопело округлив глаза.

Ему никто не ответил. Он повернулся к Найлу:

– Как ты думаешь, это поможет Уллику? Найл качнул головой, не сказав ничего. Милон беспомощно развел руками и отвернулся. Симеон протянул свой жнец Найлу.

– Ну что, попробуй?

Найл молча принял оружие. Направляясь медленно к озерцу, он в душе заклинал растение-властитель. Украдкой посмотрел в его сторону. С этого угла оно выглядело до крайности неброско, как любой другой холм. Найл взошел на косогор, выдающийся над озерцом, поднял жнец на головой и швырнул его как можно дальше. В момент броска ощутилась странная возвышенная радость, содержащая элемент злорадства. Затем повернулся; Симеон протягивал ему второй жнец. Найл опять бросил изо всех сил. Оружие с плеском вошло в воду и кануло – только его и видели. Третий жнец Симеон потянул из рук Милона; тот расстался с оружием неохотно. Жнец, кувыркаясь в воздухе, полетел к середине озерца следом за первыми двумя. Когда раздался всплеск, поверхность озерца на секунду взбурлила.

– Там что-то сидит, – угрюмо заметил Догтинз.

– Хорошо, если жрать не хочет, – вставил Милон.

Все смотрели на Манефона, незрячее лицо которого было уставлено в сторону озерца. Затем Симеон бережно взял его за руку.

– Омой себе глаза в воде, – Манефон стал опускаться на колени, не сознавая, что до воды надо еще пройти метра три. – Нет, не здесь. Поди сюда.

Его подвели к месту, где склон полого сходил к воде. Здесь Манефон встал на колени и опускал разведенные руки, пока не коснулся ими поверхности. Затем, склонив голову, плеснул бурой воды себе в глаза. И пронзительно вскрикнул от боли:

– Жжется! – он отпрянул, отчаянно натирая глаза руками. Подбежал Милон и поднес тряпицу, которую Манефон, стиснув зубы, прижал к лицу, Найл согнулся и, черпнув, тоже плеснул себе в глаза. Не стерпев, он вскрикнул: вода была соленой от минералов и жгла, будто кислота. Несколько капель стекло в рот – тьфу, горечь!

Доггинз сунул Манефону бутыль, где еще оставалось на четверть вина.

– На-ка вот, хлебни, – Манефон мотнул головой и оттолкнул посудину; ему, очевидно, было не до этого. Симеон опустился возле слепого на колени и взял его за запястье.

– А ну, дай взглянуть.

Манефон понемногу унялся и поднял лицо, все еще страдальчески постанывая. Симеон, бормоча что-то утешительное, возложил пальцы на распухшую щеку Манефона и осторожно, бережно оттянул нижнее веко. Манефон неожиданно замер. Лицо у него неузнаваемо переменилось.

– Я… я тебя вижу!

С видимым усилием он открыл оба глаза и вперился в Симеона. И тут он захохотал – громово, безудержно, стирая бегущие по щекам слезы. Изо всех сил расширив веки, он оглядывался вокруг себя.

– Я снова, снова могу видеть!

Манефон вскочил на ноги, облапил Найла и стиснул так, что тот аж поперхнулся. Жесткая борода царапала Найлу ухо. – Все как ты говорил, так и вышло!

– Ты отчетливо нас различаешь? – осведомился Симеон. Манефон крупно моргнул.

– Не сказать чтобы очень. Но я вижу, вижу! – он вновь огляделся с восторгом и изумлением.

Милон посматривал на Найла с благоговейным ужасом.

– Как у тебя это получилось? Какое-то волшебство? Найл пожал плечами.

– Да что ты. Видимо, вода. Она, должно быть, вывела отраву.

Но взгляд Милона красноречиво говорил: давай, мол, не скромничай.

Теперь Манефон принял бутыль и выпил вино без остатка, не отрываясь. После этого все снова сели и закончили еду. Головы плыли от восторга, происшедшее казалось добрым знамением. У Найла было любопытное ощущение, будто это он сам прозрел и любой предмет сейчас он озирал с восторженным изумлением; оттого, видимо, что у него с Манефоном установилось некое сопереживание.

Вышли в приподнятом настроении. Земля под ногами вновь стала твердой, море заметно приблизилось; так идти – к вечеру, глядишь, можно оказаться и на месте. В очередной раз шли через равнину, поросшую песколюбом и низкими кустами, из которых многие были усеяны яркими ягодами (последние огибали загодя). Слева местность постепенно снижалась к реке, петляющей теперь к морю через плоские болота. Послеполуденной порой с западных холмов нагрянул ливень. Ветер неожиданно переменился, низко над головой, словно наступающее войско двинулись сонмы черных туч, и через несколько минут вокруг ничего уже не было видно, кроме пелены дождя. Сполохам молний вторили обильные раскаты грома, а земля под яростным напором хлещущих струй превращалась в слякоть.

Останавливаться не было смысла. Кусты прибежища не давали, а земля под ногами превратилась в сущий поток, стекающий по склону в сторону реки. В считанные секунды путники вымокли до нитки – и плащи не помогли – а башмаки хлюпали от скопившейся воды. Пошатываясь, брели вперед, превозмогая напор перемежающегося ветром дождя; через намокшую одежду струи проникали к телу совершенно беспрепятственно. Найл в одном месте чуть не шлепнулся, но его схватила и втащила на ноги мощная длань Манефона. Затем Манефон положил ручищу Найду на плечо и тесно, любяще его сжал. Найл снизу вверх поглядел на товарища и обнаружил, что тот самозабвенно смеется, подставив лицо под струи. Найл еще раз проникся радостью Манефона за то, что тот не только чувствует, но и видит дождь.

Ливень неожиданно кончился. Облака истаяли над восточными макушками холмов, и озябшие тела согревало солнце. Из звуков слышались разве что всплески, вторящие поступи по все еще стекающей вниз воде. Путники остановились и сняли башмаки. Дальше пошли босиком, обувь перебросив сзади через заплечные мешки. Постепенно сгустилась жара, от одежды шел пар, и лужи вокруг песколюба поисчезали. Впереди в солнечных лучах переливчато поблескивало море, словно дождь вымыл его дочиста.

Шагающий впереди Доггинз вдруг остановился и с напряженным вниманием уставился на что-то.

– Ты чего? – спросил Найл.

– Змеи, – коротко ответил тот, ткнув пальцем.

Из дыры в земле меж двумя кустами утесника выявлялось что-то белое. То же самое происходило повсюду вокруг. Путники озирались в тревожном недоумении; на миг Найл пожалел, что опрометчиво расстался со жнецами. И тут Симеон воскликнул:

– Какие змеи, это же грибы!

Что-то коснулось Найла голени. Он отскочил и тут увидел, что это шаткий стебель, вытесняющийся из земли движением, напоминающим червя или сороконожку. Все вокруг – цветы, грибы-красавцы и уродливые поганки – проталкивались наружу из почвы, будто крохотные рептилии. Некоторые грибы разбухали, словно шары; иные уже и лопнули, наполняя воздух запахом влажного леса.

Найлу вспомнилось детство – минуты, когда ожила пустыня (только теперь все происходило гораздо быстрее). Четверти часа не прошло, как они ступали по морю цветов и разноцветных грибов, а воздух наполнен был смесью запахов, местами изысканных, местами неприятных. Но даже последнее никак не сказывалось на восторге Найла. Словно детство возвратилось, и они по-прежнему жили в пещере у подножия плато, и все еще живы были отец, Хролф и Торг. Ожило забытое прежде радостное волнение, которое он ребенком испытывал, побалтываясь в корзине за спиной у матери на пути в новое жилище. И помнился терпковатый вкус сочного корня, который мать выковыряла ножом, и запах горелых кустов креозота, смешанный со своеобразным запахом жуков-скакунов, державшихся у них в пещере несколько месяцев. Удивительно было сознавать, что в нем по-прежнему живет семилетний мальчуган, а воспоминания все настолько свежи, будто все происходило вчера. Идя среди прохладных на ощупь цветов, Найл почувствовал, что Дельта ненадолго вернула ему детство, и что все это – прощальный подарок растения-властителя.

Через пару часов к морю приблизились настолько, что стали слышны голоса чаек. Снова путников окружала зеленая растительность, похожая на непомерно разросшийся водокрас, и кусты, глянцевитые листья которых яркостью напоминали покрашенные. Чтобы обогнуть поляну с наркотическим плющом, пришлось сделать порядочный крюк к востоку. Заодно осталась в стороне и непроходимая чащоба мечевидных кустов, идущая аркой почти полмили. Путь вывел к подножию восточных холмов, напротив места, откуда они начали путешествие через лес. Найл подумал об Уллике, и впервые за весь день его одолела печаль.

Тут ветер донес запах моря, а через несколько минут они уже ступали по теплому песку, слыша, как волны с глухим шумом накатывают на берег. Найл со стоном облегчения скинул свою ношу и ощутил бессмысленную легкость, будто ноги вот-вот сейчас сами собой оторвутся от земли. Пробежав через берег, он побрел в воду, пока волны не закачались вокруг пояса. Найл постоял, закрыв глаза, податливо мотаясь назад и вперед вместе с движением волн, и утомление изошло из тела, уступив место легкомысленной радости, от которой тянуло рассмеяться в голос.

Крик Милона заставил обернуться. Тот рукой указывал на берег. Какую-то секунду Найл не мог уяснить причину его волнения. Затем разглядел поднимающийся из-за пальм султан дыма в полумиле. Найл быстро, насколько позволяла вода, двинулся к берегу.

У Симеона вид был удрученный.

– Это могут быть слуги пауков. А если так, то пригнали их сюда хозяева.

– Не думаю, – Найл покачал головой.

– Почему?

– Они думают, мы все еще вооружены. И не пошли бы на прямое столкновение.

Милон поочередно оглядел лица товарищей.

– А может это наши люди? Приплыли и разыскивают нас.

Они подошли к пальмам и медленно двинулись вдоль берега. Ветер дул с северо-запада, но человеческие голоса не доносились. Когда до дымного столба оставалось несколько сот метров, путники подошли к прогалине меж деревьев и осторожно вышли на вершину холма. Отсюда видно было, что костер дымит примерно в том же месте, где они ночевали перед отходом в Дельту. Неподалеку под сенью деревьев лежал человек и, очевидно, спал.

Милон повернулся к остальным.

– Мне кажется, это Уллик.

– Дурачок, он умер, – сказал Доггинз.

– Посмотри, у него мешок, как у нас.

И вправду, мешок возле костра был точь-в-точь такой. Тут Милон рванулся вперед так, что не угнаться. Слышно было, как он кричит на берегу. Спавший, вскочив на ноги, оторопело уставился. Затем Милон повернулся, размахивая руками.

– Это правда Уллик? – они вдвоем кинулись навстречу друг к другу и, обнявшись, завозились, неуклюже приплясывая от безудержной радости.

Мысль, ударившую всех разом, вслух высказал Доггинз:

– Слава Богу, мы его не закопали.

Через минуту все уже наперебой хлопали Уллика по спине и трясли ему руку, пока тот не начал корчиться от боли. Он был бледен, скулы за эти дни обросли густой щетиной. В остальном внешне он ничуть не отличался от прежнего. Изъясняться толком не удавалось, от радости все были бессвязно шумливы, кричали наперебой, события изливались скомканными отрывками. Что-то более-менее связное сложилось лишь через несколько часов, когда улеглись в темноте вокруг костра. А пока Найл, вскарабковшись на исполинское дерево, опустил мешки и полотнища паучьих шаров; Манефон, прихватив рыбачью леску, отправился на камни наловить чего-нибудь к ужину. Уллик и Милон с посудиной, полной личинок, пошли кормить порифидов (их приближение было встречено радостно: вода отчаянно забулькала от вонючего газа). Доггинз, намаявшись мозолями, улегся под пальмами и проспал, не шевелясь, до самых сумерек. Найл искупался, обсушился на солнце, затем пошел и сел возле Манефона, успевшего поймать три больших кефали. Вытащили еще четыре и решили, что на праздничную трапезу хватает.

Рыбу завернули в листья, затем в слой глины и сунули печься в горящие уголья. Манефон готовил, остальные, не отрываясь, созерцали появляющиеся звезды, проникнутые странным очарованием Дельты, где запах опасности перемешивался с чудесным ощущением свободы. Затем Манефон выгреб раздвоенной веткой рыбу из углей, воздух наполнился удивительным ароматом рыбы, свежевыловленной и тут же приготовленной, и хлебных лепешек, испеченных среди раскаленных камней. Нависшая задумчивость исчезла вместе с тем, как сели есть, запивая трапезу вином. Постепенно воцарялись оживление и радость – от того, что впервые с полной отчетливостью дошло, что они умудрились живыми выбраться из центра Дельты, и снова вместе.

За едой Уллик то и дело вызывал взрывы хохота, описывая, как проснулся и обнаружил, что привязан к суку дерева в двадцати метрах от земли, и как совершенно всерьез вопил товарищам, чтобы «кончали придуряться». Только обнаружив, что надежно зашит в одеяло, Уллик понял, что его сочли мертвым. После упорной борьбы ему удалось высвободить правую руку – Манефон прихватил его очень крепко на случай, если хищные птицы попытаются выпотрошить тело из мешка – и, в конце концов, развязал двойной узел на груди. Стоило таких сил высвободиться, не сыграв при этом вниз. Наконец одеяло упало на землю. Следом ускользнула бы и веревка, не успей он схватиться как раз вовремя, «не то бы я все там так и торчал» (что до слушателей, то они реготали не потехи ради, а из восхищения перед добродушным оптимизмом Уллика: сейчас, понятно, смеется, а тогда-то было не до смеха). Наконец, скрючившись на развилке дерева, один конец веревки Уллик обвязал вокруг сука и спустился на землю. Там он нашел свой мешок, опертый на древесный ствол, и отыскал угли костра, много дней как остывшего, с множеством звериных следов вокруг. Поев и выпив немного вина – настроение от этого чуть повысилось, – он отправился в долгий путь назад к берегу, который, к счастью, обошелся без происшествий.

– Когда все это произошло? – поинтересовался Найл.

– Вчера.

– Ты в какое время проснулся?

– На рассвете. Меня разбудили птицы.

Это заставило Найла задуматься. Итак, Уллик пришел в себя в то же время, когда сам Найл пробудился на макушке растения-властителя…

Найл заснул намного раньше остальных; от пищи и свежего воздуха глаза слипались сами собой. Временами он просыпался от взрывов хохота или трепетного сполоха, когда в костер подбрасывали свежих сучьев. Обрывки разговора: «… а тысяченожка вымахала – обалдеть! Я таких в жизни не видел…», «… эдакие вроде лягушек, только здоровенные…» мешались со смутными образами сна. В конце концов, воцарился лишь шум накатывающих на берег волн да сухое шуршание ветра в макушках пальм.

Найла растормошил за плечо Симеон.

– Подъем. Ветер с юго-запада, надуваем шары.

Дельта постепенно растворялась на горизонте, и Найл еще раз ощутил толщу неподвижности, зависшую в безветренном пространстве между морем и небом. Небо было лазорево-синим, безоблачным. Море внизу расходилось в бесконечность; цветом подобное небесам, по крайней мере, где сливалось с линией горизонта. Лишь прохлада воздуха давала понять, что они все-таки движутся, а не стоят на месте. Обычный, как видно, день для середины зимы.

Три шара были опять связаны вместе. На этот раз, однако, Найл летел в одной корзине с Симеоном. Симеон хорошо был знаком с береговой линией, потому роль штурмана выпала, естественно, ему. Земля давно скрылась из виду, а они все стояли на разных концах корзины, удерживая равновесие. В воздухе находились уже больше часа, но ни один не произнес ни слова. Оба были зачарованы необъятностью округлого окоема, оба в благоговейном трепете от бездны, что под ними. При свете дня полет воспринимался более опасным, чем ночью.

Постепенно Найла начал пробирать холод. Он осмотрительно сел на дно и запахнулся в плащ. Развязав мешок, вынул сухарь и кусок вяленого мяса; перед отлетом поесть не получилось, не было времени. Симеон последовал его примеру. Несколько минут ели молча. Затем Симеон сказал:

– Мне хотелось кое о чем тебя спросить. Прошлой ночью, пока вас с Билдо не было, произошло нечто странное. Я сидел, караулил. В деревьях кругами шарилась какая-то зверюга. Ясно было, она за нами наблюдает, выжидая момента, чтоб напасть. И тут случилось. Что именно, толком не выразишь; но у меня напрочь исчезло ощущение, что мы в опасности. В общем, я проникся такой уверенностью, что лег и заснул, – он прихлебнул воды из бутылки. – Так вот ты не скажешь, в чем тут было дело?

– Я как раз побросал в воду жнецы, – ответил Найл.

– И зачем ты это сделал?

Найл ждал такого вопроса, хотя отвечать на него не сказать чтобы стремился. За прошедшие двое суток он ощутил глубокую неохоту рассуждать о том, что с ним произошло, словно какая-то невидимая сила велела молчать. Вместе с тем сейчас, при разговоре с Симеоном, он почувствовал, что внутренний этот запрет вроде как снимается, и понял, что может изъясняться открыто. Он в деталях описал, как разъярился и начал полосовать лучом по воде (спина похолодела, стоило вспомнить, как близок был к тому, чтобы выстрелить в растение-властителя). Рассказал о внезапном внутреннем побуждении, вняв которому, побросал жнецы в воду, и как повиновался приказу перейти реку. Многое во время рассказа по-новому раскрылось ему самому. Теперь Найл сознавал, что богиня могла уничтожить их в любой момент, едва они приземлились в Дельте, и что пошла на заведомый риск, дав двум вооруженным людям приблизиться чуть ли не вплотную. Но понял и то, что импульс, притянувший его в сердцевину Дельты, одновременно был вызовом самой богини.

А вот пытаясь живописать мысленный контакт с растением-властителем, Найл почувствовал, как в душе растет беспомощное отчаяние. При попытке передать утонченный смысл слова давали безнадежный сбой. Симеон слушал не перебивая, и Найл был ему за то благодарен, но все равно чувствовал себя при этом так, будто двигался по скользкой поверхности, поминутно теряя равновесие.

– И вот я проснулся, а кругом уже утро, – закончил он. Симеон поглядел в замешательстве.

– И это все?

– Это все, что у меня… получается объяснить.

– Так ты не узнал ничего, что может нам помочь справиться с пауками?

Найл приуныл; он-то полагал, что Симеон вник в суть.

– Нет. Я же тебе о чем говорю: людям надо научиться с пауками ладить.

Симеон мелькнул на него с легкой иронией.

– А ты узнал, что нам-то надо делать, если пауки вздумают нас поработить?

Найл попытался подыскать слова. В конце концов, выговорил:

– Нет.

– В таком случае, – произнес Симеон, – мне кажется, мы вернулись туда. откуда начинали, только дела еще хуже.

– Это почему?

– Потому что у нас больше нет того, что заставляло прислушиваться к нашему голосу. Оставленных в Дельте жнецов теперь уже не вернешь, а жуки к настоящему времени изъяли все остальные. Пауки могут теперь поступить как им вздумается.

– Это если жуки согласятся. А жуки не позволят отдать нас в рабство.

– У них может не оказаться иного выбора, – он положил руку Найлу на плечо. – Ты вот послушай, у меня была куча времени поразмыслить над всем за прошедшие несколько дней. Жуки во все времена не очень-то стесняли свободу своих слуг. Пауки же всегда твердили, что это ошибка. Люди, по мнению пауков, никак не могут удовольствоваться лишь частицей свободы, им подавай сразу все. По их разумению, двуногий, если не в рабстве – источник постоянной опасности. И теперь посмотри: внешне все действительно так и получается. Разве могут жуки устоять перед такого рода логикой? Им придется признать, что люди агрессивны и опасны, – он угрюмо пожал плечами. – А мы повыкидывали единственное, что заставляло с нами считаться.

– Тем не менее, мы правильно поступили, что уничтожили жнецы. Иного пути не было.

Симеон подумал, отведя серые глаза. В конце концов, сказал:

– Я бы, пожалуй, с тобой согласился. А вот последствия… Не хочется думать.

Их прервал крик. Осторожно поднявшись, оба разместились по разным краям корзины. Доггинз на соседнем шаре указывал в сторону северного горизонта. Загородив от солнца глаза, Найл различил смутные очертания береговой линии с горами на горизонте. Спустя четверть часа можно было ясно различить прибрежный рельеф: линию высоких серых холмов, а дальше на север бурый остров, словно крепость вздымающийся из моря бастионами заостренных скал.

– Мы слишком далеко берем к северу, – заметил Симеон. – Бухта вон, на той стороне, – он указал на дальний мыс в южном направлении.

– Что, такая уж разница?

– Какая-никакая, а дневной переход назад к городу обеспечен. Хорошо, если по пути не встретим пауков.

От холодного воздуха пробирала дрожь. Найл полез под плащ и повернул медальон. Мгновенная сосредоточенность несколько улучшила самочувствие; сфокусировал сознание, и оказалось: можно нагнетать в ладони и ступни ровное мреющее тепло. Найл прикрыл глаза и дал сознанию расслабиться и растечься. Через секунду он уже ясно сознавал порифид у себя над головой, и энергетические нити, пронизывающие пространство наподобие гигантской паутины. Найл дождался, когда его ум соединится с дремотным сознанием порифида и его сородичей в соседних шарах. Результат просто очаровывал. Окружающий мир словно преобразился в невиданных размеров энергетический узор – те же тенета. Само пространство, казалось, истаяло и обратилось в энергию.

Что удивляло, так это цветовая гамма. Тенета энергии были фиолетовыми, в то время как порифиды имели вид небольших синих сгустков, с хвостиками полупрозрачных волокон. Другой энергетический поток, гораздо слабее, струился вверх из моря. Этот был бледненький, водянисто голубой. Отдаленная суша лучилась зеленым, меняясь над горами на серый. Стоящий в трех шагах Симеон представлял из себя средоточие красной энергии. Приглядевшись, стало заметно, что энергетическая масса не монолитна, а как бы дымчата и постепенно утекает наружу, так что Симеону приходится неосознанно возмещать утечку за счет собственного тела.

Тут до Найла дошло, что пока он не перевернул медальон, таким же образом из него утекала собственная энергия. Теперь же, сосредоточась, он мог контролировать расход своей жизненной силы. Сознавал он также, что способен впитывать энергию окружающих фиолетовых тенет, равно как земли и моря. Источник фиолетовой энергии лежал за южным горизонтом. Найл сообразил, что источник – это наверняка растение-властитель. Впитывая зеленую энергию земли, оно концентрировало ее, а затем передавало, подпитывая живые организмы, порифид в том числе. Но чтобы использовать энергию должным образом, у порифида не хватало ни размера, ни тем более сил; он мог усваивать лишь мелкие отдельные порции. Симеон, наоборот, мог бы служить колоссальным резервуаром энергии, но он почти ее не сознавал.

А вот сам Найл энергию скапливать мог. Надо было просто ее впитывать, как рыба планктон, а затем не давать ей снова вытечь. Когда овладел этим фокусом, ощущение тепла в теле усиливалось, Найл разгорячился так, словно сидел напротив большого костра. Оглядел себя и убедился, что тело теперь сочится не размытым красноватым светом, но пунцовеет, как рубин.

Симеон тронул Найла за руку, возвратив в обычное измерение.

– Я сейчас начну сбрасывать давление. Там внизу ветер должен быть наверняка слабее. А то, чего доброго, унесет куда-нибудь, выбирайся потом, – он протянулся к выводному клапану.

Волнение Симеона показалось Найлу неуместным. Ведь ясно, что ветер – просто стихийная форма энергии, и является сама по себе частицей гигантского энергетического узора, в умозрительный центр которого они из практических соображений должны сейчас поставить себя. Так что если надо рисунок сменить, то для этого достаточно минутного усилия воли – как птица меняет направление полета. Даже порифидам известно, как это делается.

Найл закрыл глаза и устремился умом на участок земли, что на юге. Затем сделал усилие впитать и тут же выдать больше энергии. Напрашивалось сравнение с наращиванием собственного веса, под которым тенета начинают невольно провисать. Найл взвихрил воронку управляемой силы, всосавшей, словно водоворот, окружающую энергию. Шар резко качнулся, отчего соединяющая веревка дернулась вбок; пришлось невольно вцепиться в бока корзины.

– Ой, прошу прощения, – спохватился Симеон. Он наверняка подумал, что шар качнуло из-за его неповоротливости. Через несколько минут он довольно хмыкнул и хлопнул Найла по плечу.

– Славно, теперь идем как надо, – он победно махнул Доггинзу на соседний шар.

Найл ничего не сказал. Он, как заправский шкипер, сосредоточенно лавировал между поперечными и продольными векторами энергии, не допуская, чтобы шары сходили с курса. Оказывается, с закрытыми глазами делать это было сподручнее; точнее сознавалось, сколько энергии выделяется. Открыв глаза вновь, он увидел за мысом, где маяк, массивные каменные стены гавани. Через двадцать минут они поровнялись с берегом севернее мыса; справа внизу видны были гавань и доки. Высота позволяла разглядеть передвигающихся по пирсу людей и пауков. Люди, побросав работу, запрокидывали головы, чтобы лучше рассмотреть необычное зрелище: тройку шаров, связаных воедино. Найл ощущал еще и неуютный холодок – смертоносцы глядят, не иначе как целыми стаями. Однако в изучающе щупающих лучах воли читалось теперь и нечто иное – осторожность, даже трепет. В отношении восьмилапых к человеку уже сквозил и некоторый страх, и уважение.

На северо-востоке виднелись здания паучьего города, лежащего в неглубокой лощине между холмами, на той стороне которых угадывались изогнутые красные башни жуков. Вскоре паучий город расстелился внизу. Сердце Найла восторженно забилось; он увидел поблескивающую в солнечных лучах Белую башню. Тут он ощутил, что снизу за ними наблюдают, и восторг сменился всегдашним настороженным вниманием. Пролетая над обиталищем Смертоносца-Повелителя, он почувствовал недобрый взгляд голодного хищника, провожающего взором лакомую добычу. Здесь страхом и не пахло – одна ненависть.

Вглубь суши шары сопровождал лишь легкий бриз. От сильного ветра их ограждала цепь береговых холмов – особенность местности, приглянувшаяся в свое время людям былых эпох для строительства города. Когда, направляясь к городу жуков, начали постепенно сдавать высоту, править почти и не приходилось: ветер нес шары прямо в сторону газона на центральной площади. Заметив приближение воздухоплавателей, жители города стремглав кинулись к площади. На ступенях зала собраний скопилась толпа, стояли и на примыкающих пешеходных дорожках. Веревки, соединяющие шары между собой, отвязали, и они свободно болтались. Когда опустились достаточно, наиболее ловкие из мужчин, подпрыгнув, ухватили концы и повлекли шары на середину газона. Найл почувствовал глухой толчок: шар ткнулся о землю. Опомнившись через секунду, Найл понял, что лежит плашмя – шар сверху – и его тащит. Через несколько секунд людские руки вызволили Найла наружу и помогли подняться на ноги. Шею ему обвили девичьи руки, губы жарко прильнули к щеке – Дона! Найл с удивлением увидел, что на глазах у нее слезы.

– Ты чего?

– Я уж думала, больше тебя не увижу…

Странно как: ощущать под ногами твердую землю (все еще казалось, что она тяжело колеблется). Воздух был отрадно теплым, и благоухание цветов подобно ласке.

Путешественников уже душили в объятиях. Доггинза ребятишки, накинувшись всей гурьбой, едва не повалили на землю. Милона, Уллика и Манефона окружила кольцом восторженная молодежь, парни и девушки.

С Найлом сомкнулся предплечьем Криспин, другой рукой обняв за шею.

– Это правда, что вы ходили в Дельту? – спросил он вполголоса.

– Правда. Как оно здесь без нас? Криспин украдкой огляделся через плечо.

– Хозяин жутко разгневался, что вы отправились без разрешения. Гастур и Космин с того дня сидят под арестом. А пауки из зала не вылезают. Каждый день там.

– Как со жнецами?

– Изъяли.

– Но не уничтожили?

– Нет. Но думаю, поговаривают о том. Через толпу к ним приближался жук-стражник; интересно, для чего.

Дона прижалась губами к самому уху Найла.

– Ты, что ли, правда собрался жениться на Мерлью?

– Кто тебе это сказал?

– Все о том только и сплетничают, – и добавила с долей иронии: – Она сама, наверно, слух и пустила.

– Что ж она, в таком случае, мне-то забыла об этом сказать? – сказал Найл со смешком. Дона облегченно улыбнулась. Тут зашептал Доггинз:

– А вот это, честно говоря, меня тревожит. Говорить буду лучше я.

Приблизившись, возле них остановился жук-стражник и заговорил с Доггинзом на языке жестов. Доггинз ему отвечал, а чтобы понятно было Найлу, ответы дублировал словами.

– Скажи хозяину, что мы обязательно придем, – он повернулся к Найлу.

– Нас через час вызывают на Совет.

Когда жук повернулся уходить, Найл настроился на его ментальную вибрацию и окликнул:

– Постой!

Стражник повернулся и озадаченно на него посмотрел. Глядя жуку в глаза, Найл изъяснился напрямую без всяких затруднений, будто словами:

– Прошу тебя, передай Хозяину, что я желаю с ним сейчас говорить.

– В чем дело? – вклинился Доггинз. Стражник перевел глаза на него.

– Я ему сказал, что желаю срочно увидеться с Хозяином. – Доггинз, воздев брови, поглядел на товарища.

– Но зачем? Ты лишь выставишь себя виноватым.

– Неважно.

Доггинз повел плечом.

– Хотя, в общем-то ничего страшного, – он повернулся к стражнику и сыграл руками. Стражник понял и двинулся обратно к залу собраний. – Надеюсь, ты никого не будешь выгораживать, взваливать все на себя?

Найл пожал плечами.

– А чего тут взваливать? Мы вправе делать все, что захотим, – он пошел следом за стражником. Вид у Доггинза был растерянный.

– Эй, погоди!

Найл не прореагировал и поспешил за жуком. Жук делал исполинские шаги, длинные ноги легко несли его над толпой. Найлу приходилось, бормоча извинения, расталкивать людей. Жук успел повернуть налево и уже исчезал за углом зала собраний. Найл, подоспев как раз вовремя, успел заметить, как тот остановился возле одной изогнутой красной башни. Пока Найл спешил следом, стражник исчез внутри. Через полминуты Найл домчался до прохода и встал, радуясь возможности отдышаться.