Даже вырвать кошелек у старухи или отнять у малыша банку с леденцами. Для них не существовало больше ни мелочных деяний, ни низких поступков. Все средства хороши, если можно что-то урвать. Ведь не пойман - не вор. Такова была новая этика поведения. Мое - это то, что я могу взять и сохранить. Что плохо лежит, станет моим, главное - ловко стащить и вовремя смыться. Человек цивилизованный чувствует себя теперь как загнанный зверь. Кто смог - тот уехал, остальные самоустранились, стали пассивными, реже выходят из дому и появляются в общественных местах. А несчастные, которым приходится выходить на улицу и ездить в метро, превратились в добычу для хищников. И знают об этом.
      Вечером этого дня по дороге в парк Джеку то и дело попадались машины с табличкой "Без радио" за стеклом. На каждой улице их было множество. Типичный пример, как жители города реагируют на действия хищников. Не веря в способности городских властей защитить их на улицах города, они снова сделали шаг назад в направлении, в котором двигались последние два десятилетия. Припарковав автомобиль, они вынимали из него радио и уносили в крепость со стальными дверями и зарешеченными окнами, которую называли родным домом. Еще один осажденный бастион пал. Предыдущее поколение жителей города убрало с улиц все, что им принадлежало. После того как кусты перед домом неоднократно выкапывали или вырывали с корнем, люди просто перестали их сажать, а самые крупные приковали цепями.
      Джек был сыт по горло уступками и отступлениями. Дальше отступать он не собирался. И когда кто-то из этих тварей попадался ему, как попалась сегодня эта сволочь, этот кусок дерьма, ему хотелось вбить проклятую мразь в землю, чтобы мокрого места не осталось. Поэтому, чувствуя прилив слепой ярости, он считал до десяти, пытаясь загнать это чувство поглубже. Существовала невидимая граница, линия, вдоль которой он шел осторожно, на цыпочках, старался ее не переступить. Переступить - это уподобиться им.
      Джек перевел дыхание и посмотрел на лежащего перед ним грабителя.
      Тот жалобно поскуливал:
      - Слушай, ты что, шуток не понимаешь? Я ведь только...
      - Брось нож!
      - Все, все, бросаю!
      Его пальцы разжались, и нож с огромным лезвием, выскользнув из перчатки, упал на землю.
      - О'кей. Я выбросил нож, о'кей. Может, отпустишь меня?
      - А ну-ка, выверни карманы!
      - Да ладно тебе...
      Джек придавил его к земле ботинком.
      - Я сказал: выверни карманы.
      - Хорошо, хорошо.
      Грабитель достал из заднего кармана брюк истрепанный кошелек и пододвинул Джеку.
      - Выкладывай все!
      Перекатываясь с боку на бок, парень вытащил из передних карманов две мятые пачки денег и бросил поверх бумажника.
      - Ты что, из полиции?
      - Думай что хочешь.
      Джек опустился на корточки, просмотрел все, что выложил грабитель: около сотни наличными, с полдюжины кредитных карточек, золотое колечко, какие обычно носят студентки. В бумажнике лежали два банкнота по двадцать долларов, три однодолларовые, а удостоверения личности не было.
      - Вижу, ты хорошо поработал сегодня.
      - Ранней птичке червячок достается.
      - Сам ты червяк. Это все за сегодня?
      - Слушай, ты меня без ножа режешь. Знаешь, как мне нужны эти деньги?
      - Детишкам больше нужны.
      Да, детской лиге они очень пригодятся. Из года в год дети из местных команд, играющие здесь, в Центральном парке, обивали пороги в поисках средств на спортивную форму и снаряжение. Последние пять-шесть лет у Джека вошло в традицию помогать им, коллекционируя подобные ночные приключения в парке. Если другие участвовали в марафонах, то у него ежегодно проходил своеобразный "паркофон". Единственная польза от всей этой мрази, которой по ночам кишел Центральный парк, это то, что им приходилось делать добровольные пожертвования на ребятишек, которые играли здесь днем. Так, по крайней мере, виделось Джеку.
      - Ну-ка, покажи руки, - сказал Джек.
      Он заметил, что за последние несколько лет грабители как-то измельчали. Взять, к примеру, хоть этого парня. На руках у него был один единственный перстень, и то дешевый, оловянный, с черепом, в глазницы которого вставлены красные стекляшки.
      - А золотишко где? - поинтересовался Джек и отвернул ему воротник. Даже цепочки нет. Ну, мне тебя жаль. Весь стиль растерял.
      - Я человек рабочий, без всяких там наворотов, - ответил парень, повернувшись и бросив взгляд на Джека.
      - Да? Ну и над чем ты сейчас работаешь?
      - А вот над этим.
      Парень дотянулся до ножа, схватил его и хотел всадить Джеку в пах, но Джек вскочил и пнул его ногой в лицо, когда тот снова замахнулся. Парень упал навзничь, а Джек сел на него, придавив ему руку ботинком к земле, как и в первый раз.
      - Эту сцену мы уже играли, - процедил Джек сквозь зубы. В нем снова всколыхнулась слепая ярость.
      - Слушай, - парень говорил невнятно, поскольку рот его оказался прижатым к земле, - я знаю, где достать бабки.
      - Хватит мне зубы заговаривать.
      - Только отпусти...
      Тут он вскрикнул от боли: Джек ударил его ногой в плечо, одновременно резко встряхнув его руку. Хрустнул вывихнутый сустав.
      Нож вывалился из руки незадачливого Рэмбо. Джек ногой отпихнул его в сторону. Пока скорчившегося от боли парня выворачивало наизнанку, Джек собирал разбросанные вещи и деньги. Он вытряхнул все из бумажника, потом швырнул его парню в спину и пошел в ту сторону, где сияли огни.
      Джек не мог решить, прогуляться ему в поисках третьего грабителя или пойти спать. Он подсчитал в уме, что его доход составил сотни три наличными и примерно столько же золотом. В этом году он поставил себе целью собрать за "паркофон" тысячу двести долларов. Бывало, во время весеннего "паркофона" он запросто собирал до тысячи в одну ночь, но в нынешнем году вряд ли это получится. А значит, завтра он снова должен будет прийти сюда и потрясти еще парочку бандитов, заставив их раскошелиться и не жадничать.
      Поднимаясь по склону в направлении западной части Центрального парка в районе шестидесятых авеню, он встретил пожилого мужчину в дорогой спортивной куртке и серых слаксах. Он прогуливался с тростью по той стороне улицы, где начинался парк.
      А футах в двенадцати слева от него тощий парень в грязных джинсах "Левис" и заношенной гавайской рубахе метнулся из кустов и побежал так, что пятки засверкали. Джек подумал, что парня кто-то преследует, но потом заметил, что тот ни разу не оглянулся. Так что, скорее всего, он сам кого-то преследовал. Джек понял, что он бежит к пожилому мужчине.
      Джек на секунду заколебался. Не лучше ли спуститься по склону и не ввязываться ни в какие истории? Он вспомнил, как пытался не раз сыграть роль доброго самаритянина, но всегда попадал в кипящий котел. Стоит Джеку вмешаться, и его легко будет спутать с обладателем гавайской рубашки. Его станут искать по описанию внешности, и жизнь его, и без того непростая, станет еще сложнее. Он и так набил себе не одну шишку. И все-таки невозможно стоять в стороне, когда эти твари, которыми буквально кишит парк, сбивают с ног пожилого мужчину, пинают его, выхватывают бумажник и ныряют обратно в кусты. Нет, он так не может. Это было бы еще одной уступкой.
      Да и настроен он сегодня решительно как никогда.
      И вот Джек тоже рванулся за очередной жертвой бандита. Парень был уже далеко, и Джек не надеялся его обогнать. Но помешать ему успеет. Ведь так просто врезать подонку по спине обеими ногами, сломать несколько ребер и отстегать так, чтобы запомнил на всю оставшуюся жизнь. Убедиться, что парень лежит спокойно, и продолжить свой путь по Центральному парку.
      Между тем парень приближался к цели и уже вытянул руки, как вдруг мужчина отошел в сторону и выставил вперед трость. Парень упал ничком и, громко матерясь, пропахал носом дорожку. Но как только попытался встать на ноги, мужчина взялся за конец трости обеими руками, словно за клюшку при игре в гольф, крикнул: "Бросок!" - и тяжелый металлический набалдашник, описав в воздухе дугу, опустился на голову парня. Раздался хруст. Грабитель застыл на месте, а потом, словно куль с мукой, отвалился назад.
      Джек остановился как вкопанный, потом разразился хохотом.
      - Вот это да! - восторженно воскликнул он, указав рукой на пожилого джентльмена.
      Оказывается, Джек не один такой в городе. Не переставая улыбаться, он медленно двинулся с места, собираясь обойти старика на солидном расстоянии. Тот следил за каждым его шагом.
      - Не беспокойтесь, - сказал Джек, показывая свои пустые руки, - я не бандит.
      - Знаю, Джек.
      Джек внезапно остановился, едва не споткнувшись, и обернулся. Старик снова взял трость за набалдашник, переступил через бандита, как через кучу мусора, и как ни в чем не бывало направился к Джеку. Да, старик умел держать стиль.
      - Почему вы назвали меня Джеком?
      Старик подошел к нему почти вплотную. Седые волосы, лицо в морщинах, тусклые глаза.
      - Ведь это вы - мастер Джек?
      Джек внимательно рассмотрел его. Даже ссутулившийся, он был выше Джека. Здоровенный мужик. Старый, но могучий. Джек не любил, когда его узнавали. Это было опасно, тем более он видел старика впервые. Но сейчас он почувствовал что-то притягательное в легкой улыбке, игравшей на губах мужчины.
      - А я вас знаю?
      - Нет. Кстати, меня зовут Вейер. - Он протянул руку. - Я уже давно хотел встретиться с вами, для того и пришел сюда сегодня.
      Джек, несколько озадаченный, пожал протянутую руку.
      - А как вам удалось...
      - Может быть, пройдемся немного?
      Они пересекли западную часть Центрального парка и направились к Колумбус-авеню.
      - Может быть, объясните, что происходит?
      - Насколько мне известно, близится конец света.
      Да, ничего себе. А у старичка, оказывается, не все дома.
      - Знаете, очень приятно было с вами познакомиться, но мне тут еще надо выполнить кое-какие поручения...
      - Вы думаете, я сумасшедший?
      - Конечно нет, но...
      - Мне просто казалось, что после знакомства с ракшасами вы, в отличие от обывателя, отнесетесь ко всему этому спокойно.
      Тут он вспомнил все те ужасы и ощущение смерти, которые ему пришлось пережить этим летом. Джек остановился и крепко сжал руку Вейера:
      - Подождите, а откуда вы знаете про ракшасов? И что именно вы про это знаете?
      - У меня нюх на некоторые вещи. Я почувствовал их приход. Но окончательно уверился в правильности своего предчувствия, когда увидел ожерелья на мистере Бхакти и его сестре.
      Джек почувствовал, что теряет дар речи. Два человека знают про ракшасов и ожерелья. Во всем мире не было для Джека людей важнее, чем они. Джия и Вики. И еще один человек.
      - Вас прислала Калабати?
      - Нет, я сам хотел бы знать, где она сейчас. Именно о Калабати и ожерельях я и хочу с вами поговорить. - Он улыбнулся Джеку. - Так вы очень спешите?
      - Ничего, мои поручения подождут. Вы любите пиво?
      - Обожаю.
      - Тогда давайте я отведу вас в одно местечко, где можно поговорить.
      - Мне нравится вывеска вон того бара, - сказал Вейер.
      Бар принадлежал Джулио, а на вывеске было написано: "Завтра пиво будет бесплатным". Раньше Джек не замечал ее.
      - Да, из-за этой вывески у него бывают порой неприятности.
      Они уже приняли по третьей пинте "Храбрости Джона". Вначале Джулио наливал это пиво только Джеку, но вскоре этот доступный напиток стал любимым у завсегдатаев, и теперь заведение наводнила буквально вся окрестная шпана.
      Но сегодня, к счастью, здесь было относительно спокойно, и Джек со стариком нашли в уголке довольно тихое местечко, где им никто не мешал. Джек обычно предпочитал укромные места, а сегодня особенно. Очень не хотелось, чтобы кто-нибудь подслушал историю, рассказанную ему Вейером. Она казалась невероятной, даже дикой, хотя слово "дикая" имело столько же общего с этой историей, сколько разрывной снаряд с наркотической таблеткой.
      Но была в старике какая-то притягательная сила, что-то, что заставляло верить ему. На каком-то глубинном, простейшем уровне он чувствовал общность с Вейером, связь на уровне подсознания, духовную близость. Такой человек не мог лгать.
      Правда, это не означало, что его не смущает гипотетический разрывной снаряд.
      Он и раньше знал о ракшасах - мрачных, смертоносных, зловонных существах, похожих на демонов из бенгальского фольклора, и о Калабати и ее двух ожерельях, которые лечили болезни и удлиняли жизнь!
      - В свое время я носил одно из этих ожерелий - Бати предлагала его мне насовсем.
      - И вы отказались? Почему?
      - Не сошлись в цене.
      Вейер одобрительно кивнул. Это озадачило Джека. Куда он клонит, этот старик?
      - Значит, история с запоздалым восходом, о котором теперь только и говорят - дело рук Расалома? Он задержал восход солнца?
      - А также приблизил время заката. Вы, видимо, еще не слышали вечерних новостей. Солнце зашло на десять минут раньше, чем обычно.
      От мысли, что солнце больше не следует законам природы, у Джека все похолодело внутри.
      - Допустим, вы правы. Что же тогда?
      - Я уже говорил.
      - Все верно. Конец света, как мы его себе представляем. - У Джека не хватало смелости задать следующий вопрос. - А зачем я вам нужен?
      - Я пытаюсь отыскать Калабати.
      Калабати... Джек был полностью предан Джие, а сейчас больше, чем когда бы то ни было. Но изредка он мысленно возвращался к Калабати и словно видел ее перед собой: высокую, стройную, смуглую.
      - Вряд ли я смогу вам помочь. Годы прошли с тех пор, как я ее видел.
      - Конечно, я понимаю. Но я все равно ее найду. И вот тогда мне понадобится ваша помощь.
      - Для чего?
      - Мне нужны ожерелья.
      Джек едва сдержал смех:
      - Вы просите о невозможном. Калабати их никогда не отдаст. Даже через миллион лет. На одно вы еще можете рассчитывать, но о двух и не мечтайте!
      - А мне нужны оба. И как можно скорее.
      - Лучше забудьте о них. Ожерелья сохраняют ей молодость. Ведь ей уже сто пятьдесят стукнуло.
      - Не совсем точная цифра, - возразил Вейер, - но близко к этому.
      - Как бы там ни было, выглядит она на тридцать, не старше. И все за счет ожерелий. Так неужели вы думаете, что она их отдаст?
      - Вот поэтому я и вышел на вас. Когда я ее отыщу, вы сможете ее убедить.
      - Но она погибнет без этих ожерелий.
      - Я верю в вас.
      Джек пристально посмотрел на него:
      - Да вы действительно ненормальный! Мы с вами не договоримся. - Он резко поднялся и выложил на стол двадцати долларовую бумажку.
      Вейер залез в свой нагрудный карман и достал визитную карточку.
      - Вот мой телефон. Пожалуйста, возьмите. И позвоните, когда передумаете.
      Джек неохотно убрал карточку в карман:
      - Не когда передумаю, а если передумаю.
      - А если Центральный парк уменьшится в размерах, вы передумаете?
      - Конечно. - Такое обещание, казалось, ни к чему не обязывало. - Если Центральный парк уменьшится в размерах, я вам поставлю выпивку.
      - Отлично, - улыбнулся Вейер. - Я подожду.
      На этом и порешили, и Джек оставил его допивать свою "Храбрость". Очень милый старикан, но, видно, шарики в голове уже не так хорошо крутятся.
      По дороге домой он думал о Калабати: где она, что делает? Как выглядит сейчас?
      4. Калабати
      Мауи - высокогорный поселок
      Ветер утих.
      Калабати отложила книгу и поднялась с кресла. Не поняв сначала, что произошло, она взяла чашку с кофе, вышла из ланаи и несколько мгновений стояла, прислушиваясь. Что-то не так. Слишком тихо. За годы, проведенные в Мауи, она не помнила такой тишины. Соседей у нее не было, чтобы хоть с кем-нибудь перекинуться словом. Вообще никого не было, даже в пределах слышимости бычьего рева. Морской прибой она не слышала - слишком далеко находился океан, но даже когда умолкали птицы и насекомые, тишину нарушал Мауийский бриз, порождение неутомимых пассатов, дующих с северо-востока, заунывный шепот, меняющий тембр, непрерывный, бесконечный, неумолимый.
      И вдруг шум исчез. Глиняные погремушки безжизненно повисли по углам раскрытой ланаи. Воздух стал неподвижными словно решил отдохнуть. Перевести дух.
      Что же случилось? Сначала пришла весть о запоздалом рассвете, а теперь еще и это...
      Калабати скользнула взглядом вниз по склону Халеакала. Там, в лучах послеобеденного солнца, лежала долина. Плавно изогнутая, почти правильной формы перемычка между двумя нагромождениями застывшей вулканической лавы отделяла остров от Мауи. Долина представляла собой узкую полоску земли, на которой, как на шахматной доске, чередовались квадраты бледно-зеленого сахарного тростника, более сочная зелень ананасов, ярко-коричневые участки свежевспаханной земли с недавно выжженными побегами сахарного тростника. Она всегда проводила здесь, на ланаи, часть дня, любуясь на возвышающиеся позади долины горные вершины западной Мауи, увенчанные облаками, проводила время в ожидании неизменной радуги или разглядывала тени, отбрасываемые облаками на долину, распростертую четырьмя тысячами футов ниже. Но сейчас тени облаков не ползли по долине. Порывы ветра, гнавшие по небу облака, стихли. И облака, и их тени приостановили свой ход, словно застыли в ожидании.
      Калабати тоже ждала. Без ветра воздух становился все теплее, но ее знобило от дурного предчувствия. Да, что-то было не так. Иногда с приходом ветров с Кона бриз менял направление, но воздух всегда находился в движении.
      - Кришна, Вишну, - повторяла она шепотом, молясь древнеиндийским богам, знакомым ей еще с юных лет, - пожалуйста, прошу вас, не дайте разрушить все это. Только не сейчас, когда я наконец обрела покой.
      Покой. Всю жизнь Калабати искала его - а жизнь она прожила достаточно длинную. На вид ей было около тридцати, а то и двадцать пять, хотя родилась она в 1848 году. Калабати решила забыть о своем возрасте, когда ей перевалит за сто пятьдесят, а она уже приближалась к этому рубежу.
      Долгое время искала она душевное равновесие. Несколько лет назад ей показалось, что она обрела то, что ей нужно, с человеком по имени Джек, но он жестоко отверг и ее саму, и предложенный ею дар - долголетие. Она оставила его умирающим в луже крови. Скорее всего, его нет больше в живых. Эта мысль причиняла ей боль. Он так любил жизнь!
      Но с тех пор я переменилась, стала другой. Теперь Калабати оказала бы Джеку помощь, во всяком случае, вызвала бы врача, хоть он и наговорил ей много жестоких слов. Это Мауи помог ей стать другой. Мауи и еще Моки. Место и человек. Благодаря им она обрела желанный покой.
      Здесь, на Мауи, приникшем к лону Халеакалы, одного из крупнейших в мире действующих вулканов, все сущее казалось ей досягаемым. Если ей надоедало смотреть на долину, в ясный день, или облачный, или исхлестанный струями дождя и пронзенный молниями, она шла по восточной наветренной стороне береговой линии и в районе Ханы забиралась в джунгли. Дальше двигалась по южному склону, воображая, что бродит по африканской саванне, затем по Каанапали и Капалуа, излюбленным местам богатых туристов из Америки и Японии. После этого переходила в долину Мао и попадала под струи дождя во втором по влажности месте на Земле или возвращалась на Халеакалу и гуляла по краю кратера. Здесь, в этом пустынном месте, она могла бродить среди тысячефутовых нагромождений застывшей лавы, воображая, что изучает поверхность Марса.
      Благо все сказочное было под рукой. Прямо под ланаи раскинулся серебристый сад. Она высадила ростки, которые собирала во время своих прогулок по склонам Халеакалы, и гордилась, может быть, больше, чем следовало, коллекцией кустарников с редкими шипами. Каждый приходилось растить лет двадцать, чтобы расцвел один удивительный цветок. Кала-бати умела ждать. У нее было достаточно времени.
      Она вдруг вспомнила о чашке кофе в руках. Это был кофе с побережья Кона, лучший в мире. Она сделала глоток.
      Нет, невозможно представить, чтобы ей надоело здесь, даже если бы Моки не было рядом. Просто Моки придал всему этому дополнительный смысл.
      Она и сейчас слышала, как он работает в мастерской. Моки - ее канэ, ее мужчина. Он вырезал по дереву на плавниках, которые прибивало к берегу. Они вместе бродили по песчаным отмелям вдоль многочисленных ручьев и водопадов Халеакалы в поисках веток и веточек или стволов погибших деревьев, выбеленных, ставших от времени прочными. Они приносили домой эти заскорузлые, прошедшие естественную обработку куски дерева и расставляли их в мастерской Моки. Какое-то время он здесь жил, познавая их. Постепенно он раскрывал в них какие-то образы - морщины вокруг глаз пожилой женщины, изгиб спины пантеры, лапы ящерицы. Рассмотрев хорошенько все, что было спрятано внутри, Моки пускал в ход свой маленький топорик и разные долота, чтобы извлечь, вытащить на свет Божий сокрытый в плавнике образ.
      Сам Моки весьма скромно оценивал свои произведения. Не принимая восторженных похвал и отрицая свою роль в том, что вышло из-под резца, он говорил: "Все это уже было заложено в дереве с самого начала. Я просто убрал лишнее и освободил то, что скрывалось под этим избыточным материалом".
      Но заслуживал он, конечно, самых высоких похвал. Вырезав, не чувствовал себя до конца удовлетворенным. Гавайская резьба по дереву, выполненная почти чистокровным гавайцем, с точки зрения Моки, не была исконно гавайской. Превратив плавник в скульптуру, он отправлялся с ней на большой остров и нес на себе к огнедышащему кратеру Килауеа, действующего вулкана на юго-восточном склоне Мауна-Лоа. Там он брал немного жидкой лавы, отливал ее в форме, дополняющей его творение, и, выждав, пока лава остынет до температуры, безопасной для дерева, водружал скульптуру на клейкий каменный постамент.
      Впервые Калабати увидела его работы с замысловатыми узорами и завитушками и неповторимыми постаментами из лавы в художественной галерее в Гонолулу. Они настолько поразили ее воображение, что она попросила познакомить ее с автором. Она заказала ему работу и часто приходила к Моки смотреть, как он выполняет ее заказ. Этот мужчина показался ей таким же обворожительным, как и его работы. Его энергия, его неутолимая жажда жизни, его любовь к родным островам. Он был цельным, совершенным. В этом смысле он немного напоминал ей покойного брата Кусума.
      Моки вожделел ее, но не нуждался в ней, и это делало его еще более привлекательным. У них сложились отношения равноправных любовников. Она и не собиралась присваивать себе право собственности на Моки, его страсть. Она понимала, что часть этой страсти он должен вкладывать в искусство, и поощряла это. Властвовать над ним, владеть им - значило разрушить дикий, самобытный и удивительный талант. Вместо того чтобы прибрать его к рукам, она научилась обходиться самым малым.
      Моки не мыслил жизни без своего искусства. Он должен был оставаться Моки и гавайцем. Ему вообще хотелось бы жить и работать на Ниихау, запретном острове, древнейшем среди островов Гавайского архипелага, но чистокровные гавайцы с их примитивным образом жизни так и не удосужились его пригласить. Как и большинство гавайцев, Моки не был чистокровным, в его жилах текла еще португальская и филиппинская кровь.
      Однако в душе он оставался чистокровным гавайцем, обустраивая по-гавайски свое жилище, разговаривая на старом гавайском языке и обучая ему Калабати. Они вместе уходили в те места на Халеакале, где он создавал свои произведения, мужественно перенося жар Килауеа, пока работал с постаментами.
      Плоды его труда, сочетающие изящество и гротеск, были разбросаны по островам, художественным галереям, музеям, офисам крупных компаний, не говоря уже о том, что весь дом Калабати был уставлен деревянными скульптурами. Калабати нравилась суета, такая необычная для нее. Вообще-то она предпочитала жизнь размеренную, спокойную. Но в данном случае сделала исключение, потому что Моки был просто неотделим от суеты. Это наложило отпечаток на их совместную жизнь - их дом действительно стал их домом. И не было на земле другого такого места.
      Поэтому Калабати ничего не хотела менять. Впервые за много лет умолк настойчивый внутренний голос, выражающий неудовлетворенность. Впервые она не жаждала больше новых людей, новых эмоций, сенсаций. Очередной новой вещи. Постоянство - вот что представляло сейчас для нее наибольшую ценность.
      - Бати! Хеле май! - услышала она голос Моки.
      Он звал ее в мастерскую. В нем звучало волнение. Калабати направилась к дому, но он уже шел ей навстречу.
      Прежняя Калабати уставала от любого мужчины за две недели. Они были похожи друг на друга как две капли воды. Но появление Моки всякий раз волновало ее, хотя они уже жили вместе два года. Его каштановые волосы, длинные и густые - он считался эху, красноволосым гавайцем, - мускулистое тело, глаза, такие же темные, как у нее. Художник по натуре, тонкий, чувственный, он сумел подобрать ключ к тайнам ее души точно так же, как смог раскрыть тайну дерева.
      На при этом он сохранил свою неукротимую суть, о чем свидетельствовала набедренная повязка мало, которую он носил. С Моки один день был не похож на другой.
      Вот почему Калабати называла его своим канэ и разрешила ему носить одно из ожерелий.
      И ей нравились его мелодичные интонации.
      - Бати, смотри!
      Он показал ей левую ладонь с глубоким порезом.
      - Что с тобой, Моки?
      - Порезался.
      - Но ведь ты часто ранишь руки?
      Она заметила, что рана едва кровоточила. У него случались порезы и посерьезнее. Что же здесь особенного?
      - Да, но этот случай необычный. Я так промахнулся, что долото наполовину вошло в ладонь. Кровь забила фонтаном, а потом остановилась. Я зажал рану, и через несколько минут она наполовину зажила. А пока шел сюда, почти ничего не осталось. Посмотри, она затягивается прямо на глазах.
      Он был прав. Калабати напряженно наблюдала, как порез становился все меньше.
      - Что это? - спросил он.
      - Не знаю.
      Он потрогал ожерелье на шее - тяжелую цепочку из железных звеньев, на каждом звене в форме полумесяца - ведическая надпись, на впадинах выше ключиц - искусно подобранные светло-желтые камешки эллиптической формы, похожие на топаз, размером примерно с палец, оба с черной сердцевиной. Ожерелье Моки прекрасно сочеталось с ее собственным. Эти ожерелья хранились в ее семье с незапамятных времен.
      - Ты говорила, что эти штуки смогут излечивать нас, сохранять нам молодость и здоровье, но я никогда не думал...
      - Да, такое действие им не свойственно, - сказала Калабати. - Ничего подобного я не видела.
      Так оно и было. Ожерелья исцеляли от хвори, продлевали жизнь, спасали от смерти почти всегда, за исключением тех редких случаев, когда повреждения оказывались слишком тяжелыми. Но действовали они медленно, мягко, не так, как сейчас. Заживление ладони у Моки было похоже на дешевый показной трюк. В чем же дело?
      - Но сейчас они действуют именно так, - сказал Моки, и в глазах его появился странный блеск. - Смотри!
      Только сейчас она заметила нож для вырезания, зажатый в здоровой руке. Он воткнул нож в рану на левой ладони.
      - Нет! - воскликнула она. - Не делай этого, Моки!
      - Все в порядке, Бати. Подожди минуту, сейчас сама все увидишь.
      Морщась от боли, он продолжал ковырять рану, пока не образовался разрез дюйма в четыре. Некоторое время он смотрел, как брызжет кровь, потом зажал рану рукой. С безумной улыбкой он стягивал пальцами края пореза, а когда разжал их, кровь остановилась, словно рану зашили.
      Теперь глаза Моки сверкали, как у безумного.
      - Ты видела? Ожерелье сделало меня почти неуязвимым. А может быть, и бессмертным. Я чувствую себя Богом, как будто я сам Мауи.
      Калабати с ужасом наблюдала, как мечется Моки по комнате. То солнце запоздало с восходом, то ветер исчез, а теперь еще и это. Она не могла избавиться от ощущения обреченности. Произошло что-то отвратительное, и в этом повинны ожерелья. Сила их возрастает. Чего же ждать на этот раз?
      Вдруг снова затарахтели фигурки, подвешенные на ланаи. Она выбежала к ограде. Слава Богу! Ветер вернулся. Но это был другой ветер, западный. Откуда он пришел? Откуда дует?
      В этот момент Калабати окончательно поняла, что в мире произошли какие-то чудовищные изменения. Но какие? И почему?
      Вдруг она скорее почувствовала, чем услышала, глубокий подземный толчок. Ланаи качнулась у нее под ногами. Халеакала? Неужели старый вулкан ожил?
      Четверг
      Из передачи радио ФМ-диапазона:
      "И все-таки, что там, наверху, происходит? Закат опять задержался. Солнце, проснись! Опомнись! Сегодня ты опоздало уже на пятнадцать минут! Пора тебе завести новый будильник".
      1. Городок Монро
      Билл едва узнал свои родные места.
      Он долго в изумлении озирался, когда въехал в Монро на старом "мерседесе" Глэкена. В восточной части появились новые многоквартирные дома, новые трамвайные маршруты, а зданиям на старой Мэйн-стрит сделали фасады из бруса под Девятнадцатый век.
      - Все это ужасно, - сказал он громко.
      Раскинувшийся в соседнем кресле Глэкен выпрямился и огляделся.
      - Уличное движение? Вроде бы ничего страшного.
      - Да не уличное движение, а сам город, то, что они с ним сделали.
      - Я слышал, сейчас многие города стараются привлечь туристов.
      - Но это место, где я вырос. Моя родина. А сейчас оно выглядит, будто павильон, стилизованный под старый китобойный поселок где-нибудь в парке с аттракционами.
      - Никогда не видел таких китобойных поселков.
      Билл бросил взгляд на Глэкена:
      - Вы, кажется, должны в этом разбираться, не так ли?
      Глэкен промолчал.
      Билл вел машину, укоризненно качая головой. Происшедшие перемены его просто ужасали. Хорошо еще, что не тронули старое здание муниципалитета, а к белому шпилю пресвитерианской церкви не привязали аэростаты.
      Он с облегчением заметил, что гавань для прогулочных судов Кросби сохранилась, так же как и Мэмисон. Что-то от старого города все-таки осталось, и он больше не чувствовал себя совершенно потерянным.
      Но он ехал сюда, чтобы снова ощутить хоть каплю тепла, почувствовать близость родного дома. Однако ничего этого в Монро не нашел.
      И все-таки это лучше, чем сидеть сложа руки и ждать, пока тебя одолеет закипающая в душе тревога. Стоило ему услышать о запоздавшем восходе солнца, как его охватил страх, и он не в силах был побороть его.