Берия Лаврентий Павлович (СССР): шеф секретной полиции (ОГПУ, НКВД); родился в Мерхеули, Грузия, 29 марта 1899 г.; казнен в Москве в 1953 г.; жена Нина, сын Сергей; учился в Бакинском механико-строительном техучилище, имеет диплом инженера и архитектора; в партию большевиков вступил в 1917 г.; с 1921 г. работал в ЧК (Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией, саботажем); в 1931 г. избран первым секретарем Грузинской и Закавказской Коммунистической партии; в 1938 г. назначен народным комиссаром внутренних дел; в 1941 г. во время Великой Отечественной войны организовывал массовые депортации населения из освобожденных районов, был инициатором создания трудовых лагерей, разведки, военной контрразведки (СМЕРШ), основателем Еврейского антифашистского комитета; в 1945 г. назначен ответственным с неограниченными полномочиями за проект создания советской атомной бомбы; в 1947 — 53 гг. возглавлял работу службы безопасности и борьбы с контрреволюцией в освобожденных «братских» странах Восточной Европы; официально казнен после закрытого суда в декабре 1953 г.; по неофициальным данным застрелен в Кремле после заседания Политбюро 10 июля 1953 г.: местонахождение могилы неизвестно.

Отдых: теннис, волейбол, быстроходный катер.

Адреса: Москва, Малая Никитская; Московская область, бывшее поместье графа Орлова; дачи в Гагре и Сочи на Черном море.

Часть первая

Гагра, июнь 1949 г.

Проснулся с восходом солнца, с ощущением бодрости в теле и сильного плотского желания. Черное море, как обычно, чудесно влияло на мой организм. (Даже после вчерашней выпивки голова была совершенно ясной). А профессор являет собой жалкое зрелище. Он появился за завтраком опухший, с серым, как у покойника лицом. Сказал, что у него раскалывается голова, я объяснил ему причину: «Бесо, друг, твое недомогание от твоего буржуазного сознания! Ты мог бы сесть лет на двадцать за некоторые из твоих вчерашних речей». Я думал, что у него случится сердечный приступ — он едва ли помнил половину того, что говорил накануне ночью. У него была слабость к слезливой романтической литературе XIX века, но я, по крайней мере, уважаю его за честность. Мне он нравился. Было бы жаль быть причиной его смерти сегодня — мои слова чуть не окончились трагически, но сейчас вспоминаю это и не могу удержаться от смеха. (Вот уж никто не сможет меня упрекнуть в том, что у меня отсутствует юмор висельника!)

Разговор с профессором произошел уже после того, как я просмотрел телеграммы. Этот червяк Жаркович, завалил меня телеграммами о проекте Бородино. Весь отпуск испортил. Послал бы его подальше — он хуже надоедливой жены!

Потом пришел Надорайя и сообщил, что катер готов. Прибыл ночью поездом, прямо с верфи в Ростоке, где его построили наши немецкие товарищи, полагая, что создают тип скоростных патрульных судов для слежки за турками. Я подмигнул профессору, который был на террасе со мной, когда прибыл Надорайя. И предупредил его о необходимости держать в тайне от наших голодающих немецких товарищей то, что их превосходная работа оказалась всего лишь игрушкой для меня. Я подумал, что ему нравится это откровение, но бедняге стало еще больше не по себе. Уж не смущает ли его мое общество! Надо быть к нему подобрее, решил я, и пригласил его на пробное путешествие на катере, добавив, что девяносто узлов в час в миг излечат его от головной боли.

Судно стояло у причала под охраной моих грузин. Незнакомый мне человек переводил инструкцию капитану. Это был немецкий механик. При моем появлении он вскочил, взял под козырек и застыл как вкопанный. Я расхохотался и спросил, как ему нравится моя игрушка. Ведь правда хороша штучка, прямо для западного плейбоя с девочками? (Я понял, что этот немецкий болван понял, о чем речь, он покраснел и затрясся).

Я подмигнул Надорайя: «Вот это нам и нужно, полковник, — две-три хорошеньких девочки! Рыжеволосых, нетронутых, из Сванетии!» Надорайя и грузины рассмеялись вместе со мной, а немец совершенно онемел и стоял, разинув рот.

Потом Рафик (он смыслил в технике) показал мне судно. Должен сказать, эти немцы знают дело. Катер был что надо! Стройный, красивый, как птица, весь белый, с черным носом вроде зловещего клюва, будто готовый ринуться в атаку. Корпус из нового легкого, прочного сплава, который американцы изобрели для самолетов, мощный мотор, штурвалы из нержавеющей стали, забранной в черные резиновые покрытия, интерьер из полированного ореха, новейшее оборудование, радиокомпас, глубиномер и даже радар.

Я, видимо, не мог скрыть восторга, так как атмосфера стала менее напряженной и даже механик улыбнулся, когда я сказал, что не зря мы оставили в живых немного немцев в 1945 году.

Надорайя поднялся на борт, и вдвоем с механиком мы прогнали катер пару раз недалеко от берега. Катер был послушен, как прирученное животное, но меня раздражал немец. Он все время наблюдал за мной и будто ждал, что я сделаю что-то не так.

Когда мы причалили, я велел Рафику принести подушки, разложить на корме, и подать туда четыре бутылки охлажденного вина. Пригласил профессора, и мы отплыли.

Вода была спокойная, как натянутое полотно простиралась она до горизонта, и мы успешно сделали пяти-шестикилометровый заплыв. Берег проносился мимо, словно мы ехали на предельной скорости на машине. Я знал, что за нами как всегда наблюдают в телескопы охранники, и несколько скоростных лодок стоят наготове на небольшом расстоянии друг от друга на случай неожиданного осложнения.

Мы заплыли на шесть километров и почти потеряли из виду Гагру, когда наткнулись на лодку с яликом на буксире. Я принял это за патруль, но вдруг увидел девушку, плывущую рядом с яликом, двое мужчин помогали ей забраться в лодку. Я притормозил, схватил бинокль и направил на нее. Вот это да! Ну прямо богиня, вся золотисто-коричневая в ослепительно белом купальнике. Профессор сообщил мне, что это известная советская чемпионка по плаванию.

Я уже планировал атаку, но она, балансируя, взобралась на край ялика и грациозно нырнула в море. Я наблюдал, как она уверенно и быстро уплывала от лодки и ялика. Я направил катер за нею, держась в отдалении, чтобы не привлечь внимания. Единственным препятствием был Бесо. Какого черта я его пригласил!

Я сбавил скорость, велел ему открыть бутылку вина. Девушка была метрах в шести от ялика. Я дал ему глотнуть как следует и отослал его посмотреть, в порядке ли гребной винт. На мне были только плавки, а на нем костюм и туфли, и, когда он сильно перегнулся через борт, я дал ему пинка под зад. Он и пикнуть не успел, а когда всплыл на поверхность, то хватал ртом воздух как громадная рыба. «Помоги, Лаврентий, я почти не умею плавать!» — закричал он.

Я рассмеялся и швырнул ему спасательный круг. «Не утонешь!» — прокричал я ему и поспешил к штурвалу. Лодка с яликом уплыли вперед, и если профессора не увидят с лодки, то рано или поздно кто-нибудь из патрульной службы заметит его и пришлет за ним лодку. Старому дурню купание в Черном море не повредит!

Я запустил мотор на полную мощность и устремился за девушкой.

Признаюсь, я гордился своим умением управлять катером, когда, сделав вираж, я поднял громадную волну у самой ее головы и близко подплыл к ней. Она посмотрела на меня с испугом, почти с ужасом, и я было подумал, что она узнала меня. «Не бойся!» — сказал я и, ухватив ее, подтянул на борт.

Тело у нее было роскошное, чем я представлял: тело настоящей спортсменки, с длинными тренированными ногами, тонкой талией и плоским животом без намека на полноту, с большими, как спелые дыни, грудями, выпирающими из-под купальника. Раз она была знаменитость и привыкла, вероятно, к хорошему обращению, я решил разыграть перед ней настоящего джентльмена. Вид катера, видимо, дал ей понять, что я шишка, но поскольку я был в плавках, без очков, формы и наград, вряд ли она узнала меня. Я назвал ей свое имя и сказал, что я морской офицер из Одессы, это произвело на нее впечатление и сняло напряжение. Я предложил ей вина, она не отказалась и очаровательно улыбнулась. Я достал махровый халат, накинул на нее, подлил ей еще вина и предложил сесть рядом на подушку. Она стянула с головы шапочку, и я увидел, что она просто красотка. Волосы — цвета спелой пшеницы. Не девушка, а мечта! Вспомнив, что за нами, вероятно, наблюдают в телескопы охранники, я подошел к штурвалу и направил катер в море.

Всякая девушка любит скорость. Я ей сказал, что мой катер самый быстрый в мире. Я видел, как загорелись от возбуждения ее глаза и понял, что дела идут как по маслу. Через три минуты мы потеряли из вида берег.

Я совсем позабыл о профессоре и беспокоился только об одном: как бы охранники не устремились за нами. Я хотел воспользоваться радиотелефоном, но боялся возбудить подозрение девушки, ведь мне пришлось бы говорить по-грузински. Я просто решил, что мои мальчики, чтобы не выглядеть дураками, догадаются все-таки держаться подальше. В конце концов, они ведь хорошо меня знают!

Я остановил катер далеко от берега. Море было по-прежнему спокойным, и внезапная тишина приятно волновала. Я спросил девушку, как она себя чувствует так далеко от берега наедине с мужчиной, она загадочно улыбнулась и не отказалась от новой порции вина. Потом я притянул ее к себе. Кожа ее была шершавой от воды и солнца, я ощутил вкус соли на ее шее. Я чувствовал, что она была сильной и хотел, чтобы во благо себе она не вздумала сопротивляться.

Мы поболтали немного, и мне стало ясно, что она примерная комсомолка, по я чуял в ней некоторую искушенность. А ее улыбка приводила меня в экстаз. Я хорошо рассчитал момент, рывком расстегнул молнию, сдернул купальник и сжал рукой ее роскошную грудь, продолжая говорить. Я разговаривал с ней мягко, но строго, и она слушала меня серьезно, глядя на меня большими серыми глазами, невинно, как ребенок.

Потом я почувствовал, что растет возбуждение и, как дикий зверь, набросился на нее…

Когда все закончилось, она, к моему раздражению, начала плакать. Я дал ей вина, но она начала рыдать еще сильнее. Мне пришлось сказать ей сурово, что я важная персона, и, если она будет хорошо себя вести, ее пригласят принять участие в спортивном параде в Москве 18 июля. Это, кажется, ее немного успокоило. Мы еще выпили, и я завел мотор. Она сказала, что ей нужно вернуться к лодке, но я велел ей не беспокоиться и отвез ее в Гагру.

Мои грузины ждали у причала. Они обошлись с ней, как с почетной гостьей, а я уверил ее, что улажу с руководством вопрос о ее пребывании у меня в гостях до завтра.

На вилле мне сообщили, что профессора выудила из моря патрульная лодка, и он был без сил. Я распорядился, чтобы его посадили в вагон первого класса ночного поезда до Тбилиси. Я знаю Бесо и уверен, что он будет держать язык за зубами.

Людмила — так звали девушку — осталась на ночь, и мы хорошо развлеклись, я делал с ней все, что хотел, но она оказалась хорошей ученицей и уже больше не плакала.

Утром Рафик доставил ее на лодку для продолжения тренировок. Она сказала, что через восемь дней у нее день рождения, я взял это на заметку с тем, чтобы отослать ей в этот день цветы и шоколад в гостиницу.

Чарльз Уитмор, вице-президент компании «Атлантик Нешнл энд Дженирал Консолидейтед» поднял глаза, увидел, как мигнула зеленая лампочка, и голосок прощебетал: «В четверть второго у вас ленч с мистером Мискиным, мистер Уитмор».

Медленно, будто у него в руках был хрупкий инструмент, Уитмор вложил золотой карандаш в папку, закрыл ее, запер в ящик стола и ответил: «Сейчас спущусь, мисс Кист».

Уитмор был крупный мужчина с серым лицом и движениями полуинвалида. Сегодня он особенно тщательно запер дверь, прошел мимо галереи стеклянных офисов, переполненных оглушенными машинистками и шуточными надписями на стенах, и вышел в вестибюль, где за столами с золочеными ножками восседали хорошенькие секретарши.

Уитмор молча миновал их. В лифте он смешался с толпой спешащих на обед служащих, кое-кто ему кивнул, но в блеклых глазах Уитмора не промелькнуло и искры приветствия. Он был похож на человека, привыкшего путешествовать первым классом и вынужденного мириться с другими пассажирами как с неизбежным злом.

Снаружи у мраморного подъезда стоял заведенный седан, шофер ждал у обочины. Уитмор погрузился в полумрак салона, защищенного от света Мэдисон авеню матовыми стеклами. Машина отъехала на два квартала и направилась к тихому прохладному ресторану, где подавали свежие овощи, привезенные утренним рейсом Эйр Франс.

Гость уже был на месте и встретил его белозубой улыбкой. Уитмор буркнул приветствие и сел напротив. Появился официант и бесшумно поставил стакан охлажденного молока перед ним. Сай Мискин сидел с бокалом в руке, но не прикасался к мартини.

«Итак, сэр, каково решение?» — Мискин был подвижным коротышкой с непропорционально большой головой, качавшейся из стороны в сторону, когда он разговаривал, совсем как у игрушечной собачки, которую подвешивают на заднем стекле автомобиля. Черты его пухлого лица были нечеткими, за исключением широких жадных ноздрей и серых глаз, выделяющихся на фоне искусственного загара. Он работал у Уитмора главным редактором издательства «Бурн», одного из самых респектабельных и старых издательств в Соединенных Штатах, нынче являющегося дополнением к «Атлантик Нэшнл». Мискин, хотя и не был интеллектуалом, но тщательно следил за современной литературой, за бестселлерами и был в курсе салонной литературной жизни, оставаясь при этом ловким махинатором с острым нюхом, особенно в делах, связанных с изданием книг в мягких переплетах — в них он видел конечную цель издательского дела.

Он сделал себе имя, издав с полдюжины книг сомнительного литературного достоинства и заработав при этом более десяти миллионов. Он пестовал авторов книг с большим искусством и был не только их издателем, но агентом, менеджером и организатором; он уламывал их, подкупал, заманивал в ловушки с помощью перекрестных сделок, сомнительных прожектов, ненадежных адвокатов, помогал им обойти налоги и таким образом делал их полностью зависимыми от себя.

Он был оптимист, самоуверен, как удачливый игрок. А сейчас в руки шло большое дело, которое за одну ночь может принести ему славу. Только вначале ему надо уломать Уитмора сделать грандиозную ставку — три миллиона за один проект. И нельзя было терять времени.

Уитмор сделал глоток. Разговаривая, он выбирал слова, как врач, ставящий диагноз:

— Я еще не все прочел, Сай, всего две трети, но мне не очень нравится. Наполовину порнография — дешевая, отвратительная сенсационная непристойность. Такое может написать любой пакостник с Сорок Второй улицы.

Мискин потягивал мартини. Он знал своего хозяина и не пытался его торопить. Уитмор не гнался за большими процентами, он предпочитал небольшую выгоду от высоких оборотов и соблюдал при этом свои баптистские принципы. Как вице-президент «Атлантик Нэшнл» он обязан был не только преуспевать в бизнесе, но и следить, чтобы бизнес делался в соответствии с американскими представлениями о добропорядочности.

Мискин заказал бифштекс для себя и отварную рыбу, как обычно, для Уитмора. Когда они остались наедине, он придвинулся к собеседнику и мягко и вкрадчиво, показывая, что разделяет его опасение, сказал: «Полностью с вами согласен, сэр. Это непристойно. И потому мы должны это издать».

Уитмор выжидательно смотрел на него.

— Да-да, — продолжал Мискин, — именно потому, что мелкая сошка издает подобное. Мы это должны сделать, потому что лет двадцать тому назад этот пакостник был вторым по значению человеком в мире и, возможно, самым большим злодеем в истории.

Уитмор маячил в полумраке, как бесформенный камень в глубокой воде.

— Всегда приходится прикидывать, не подделка ли это, — сказал он наконец. — Не хочу оказаться в положении Клиффорда Ирвинга.

— Мы все тщательно проверили, сэр. Вы видели доклад профессора Круля из Гарвардского центра международных дел? Он полагает, это не подделка.

— А он поставил бы на это три миллиона долларов? — спросил Уитмор с кислой улыбкой.

— Он лучший специалист в своей области, сэр. Мы также привлекли эксперта-лингвиста, и он считает, что ошибки быть не может. То же утверждают парни из судебной экспертизы. Бумаге по меньшей мере 15 — 20 лет, они даже проверили марку печатной машинки, она довоенного выпуска. И шрифт выцветший. Нет, это подлинник!

— Эти эксперты как экономисты, — проворчал Уитмор. — Только позови — и к концу дня будешь иметь кучу мнений, одних мнений больше, чем самих экспертов. Взять к примеру книгу Хрущева. Эти ваши эксперты до сих пор уверены, что ее написал не сам Хрущев, а книгу подкинули — либо русские, либо наши. Я так и не понял, где правда, да и никто не понял.

— Но книга Хрущева оказалась доходной, хотя ставка была лишь два миллиона, да и вещь была не такая сенсационная, — сказал Мискин.

— Она совсем в другом ключе, это обыкновенные политические мемуары. И даже если бы они оказались подделкой, кое-кому в издательстве стало бы неловко, да и только. Ну и, возможно, образовался бы дефицит в балансе. А вот если мы опубликуем эти дневники и окажется, что это подделка какого-нибудь грязного махинатора, воспользовавшегося чьей-то квалифицированной помощью, уверяю вас, мы попадем в беду. Я имею в виду не деньги и даже не моральную сторону дела, — Уитмор сделал глоток.

— Я имею в виду нечто более серьезное. Помимо порнографической грязи эта книга напичкана политической взрывчаткой, которая может взорваться в любой момент. Если это подделка, издательство попадет в такой переплет! Я имею в виду госдепартамент. Распространение клеветнической лжи о советских лидерах. — Он замолк, так как появился официант с едой. Затем сделал глубокий вздох и покачал головой.

— Нет. Для того, чтобы начать такую игру, мне недостаточно мнения какого-нибудь умника из Гарварда и экспертов-лингвистов. Мне нужны совершенно достоверные свидетельства подлинности материалов.

— Например?

— Скажем, очевидец происходившего. Хотя бы этот Рафик, или полковник… Как его?

— Полковник Саркисов. Его нет в живых.

— Тогда кто-нибудь другой — один из грузинов-охранников, например.

— Их всех убили в июле пятьдесят третьего.

— Всех?

— Всех до единого. В римском стиле — во время специально подстроенного нападения на поместье графа Орлова под Москвой. Круль все это хорошо описал.

Уитмор ковырял вилкой рыбу.

— Должны быть другие — слуги, шоферы, кто-нибудь из врачей. Может, девушки? Они теперь совсем взрослые, но, может, кто-нибудь разговорится — за деньги.

Мискин понимающе улыбнулся:

— Вы бывали в России, сэр?

— Нет, не был, — сказал Уитмор. Мискин кивнул.

— Пройдут недели, месяцы, прежде чем мы на что-то выйдем. Но скорее всего нас выследит КГБ и нам дадут по шее — если не хуже. Пресса может что-нибудь раскопать после нашей публикации, но сейчас у нас нет времени.

Мискин взглянул на часы:

— Мой клиент будет звонить от четырех до десяти сегодня по европейскому времени, и я должен четко сказать «да» или «нет».

— Его нужно придержать.

— Он очень решительно настроен. У него самый лучший адвокат в Цюрихе.

— Швейцарским адвокатам далеко до американских, — сказал Уитмор. — Кроме того, текст у нас на руках.

Мискин отрезал кусочек мяса и сказал спокойно:

— Всего лишь половина текста.

Уитмор вытаращил глаза:

— Как половина? Вы сказали «половина», Сай?

Мискин сидел с непроницаемым лицом:

— Я полагал, вы знаете, сэр. Мой клиент поставил условие: только половина текста может быть вывезена из Швейцарии. Половины для нас достаточно, чтобы прийти к решению.

— Что же я тогда читал сегодня? Это дневник, от начала войны до его смерти — в пятьдесят третьем. Я уже дочитал до пятьдесят первого года.

— Да, верно, но там кое-что пропущено — иногда дни, иногда недели. Прежде чем отдать мне оригинал, мой клиент предусмотрительно разделил его на две части. Отдал нам кости, так сказать, а мясо оставил себе.

— Сукин сын, — пробормотал Уитмор и добавил. — И мы не получим второй половины, пока не подпишем контракт?

— Совершенно верно.

Веснушчатая рука Уитмора забарабанила по столу.

— А что если мы предложим ему меньше? Скажем, один миллион наличными и опубликуем то, что у нас сейчас на руках?

Это предложение, по крайней мере, показало, что Уитмор начал понемногу поддаваться.

Мискин сказал рассудительно:

— Я бы не советовал делать это, сэр. Во-первых, я не думаю, что он согласится взять меньше, чем требует — и заключение Круля только усилит его позиции. В то же время, если он заподозрит, что мы зажимаем сумму, он отдаст материал кому-нибудь другому. Он может даже заключить несколько сделок в разных странах. И если кто-нибудь опередит нас хотя бы на один день, мы пропали. И потом, — сказал он прочувствованно, — это будет неприлично: издать по-пиратски лишь часть книги. В конце концов я должен думать о своей репутации, сэр.

— Ну ладно, ладно, — сказал Уитмор быстро. — А как дела с авторским правом?

— Мы печатаем сигнальный выпуск на языке оригинала — на грузинском — скажем, пятьсот экземпляров. Я уже подготовил. Это будет дорого, но это единственный способ утвердить свое право на издание, если действовать в согласии с конвенцией по авторскому праву, которой следуют все цивилизованные страны по эту сторону железного занавеса.

— А кому принадлежит право теперь? Вашему клиенту в Швейцарии?

Мискин на мгновение задумался:

— По-видимому, да. Хотя, конечно он не автор материала, да здесь и не может быть автора, а о родственниках нам не стоит беспокоиться. Есть жена и сын, которые изменили фамилию. Их, конечно, заставят сделать обычное заявление, что это дело рук клеветников о Советском Союзе и т. д., но я не думаю, что они будут требовать гонорар за издание, ведь автор — убийца, и его нет в живых.

— А клиент рассчитывает на гонорар?

— Нет. Он просто продает материал, ему принадлежащий.

— А кто доказал, что он ему принадлежит? Может, он его украл? Или он дал вам копию, одну из нескольких копий? Как называется подпольная пресса в России — та, что печатается на машинке и передается из рук в руки?

— Самиздат. Но в нашем случае об этом не может быть и речи. Если бы материал побывал в Самиздате, мы бы о нем давно уже знали. Да это и не важно, сэр. В сделке, подобной нашей, всегда приходится полагаться на взаимное доверие. — Он прервал речь, заказал кофе и потребовал счет.

Уитмор мрачно уставился на абсолютно чистую, будто по ней кошка прошлась языком, тарелку собеседника.

— Вы говорите о доверии к совершенно незнакомому человеку, а в дело вовлечено три миллиона долларов, не забывайте.

— Вот именно! — воскликнул Мискин. — Поэтому-то я и думаю, что материал будет на уровне. За такие деньги он не станет затевать свору. Зачем ему это? Зачем ему связываться с законом? Нет, ему нужна верная быстрая сделка, без подвохов, безо всяких условий. И вот это мы и должны ему предложить.

— Мне все же нужно некоторое время, Сай. Хотя бы двое суток. И не говорите, что он не может подождать. Если он так спешит — значит здесь какой-то подвох. Вы ему это и скажите. Итак, он звонит вам в четыре. Что дальше?

— Я вылетаю ночным самолетом в Женеву, утром еду в отель «Дюлак» в Вевей, где должен встретиться с клиентом и его адвокатом. Я покажу ему контракт, уже подписанный вами, банковское обязательство или письмо с подтверждением об обязательстве. Он ставит подпись, отдает, вторую половину материала, и дело сделано.

— Контракт готов?

Мискин похлопал по карману:

— Все готово, кроме названия книги. Я его напишу уже после заключения контракта. Не хочу, чтобы наши юристы это видели. Одного имени будет достаточно, чтобы поднялась шумиха — стоит лишь шепнуть его прессе…

— Ну хорошо. Теперь слушайте. Скажите клиенту, что полетите не сегодня, а завтра. Скажите, что я еще не прочел текст, что мне надо проконсультироваться у Круля и что-нибудь еще, не горячитесь при этом, иначе он что-нибудь заподозрит, просто дайте понять, что мы осторожны. В конце концов он сам нас выбрал и, если он не глупец, он поймет, что мы не можем сходу ему доверять.

— И еще, — добавил он, когда официант подал кофе и удалился. — Вы уверены, что мы первые, к кому он обратился? Может быть, он уже предлагал этот материал кому-нибудь?

Мискин развел руками:

— Как я уже говорил, сэр, мы можем полагаться только на его слово. Но я думаю, он начал с нас.

Уитмор кивнул и встал, не прикоснувшись к кофе:

— Ладно, Сай, полетите завтра. Когда будете разговаривать с клиентом, проверьте, откуда он звонит, и постарайтесь узнать, где он остановился.

Он повернулся и ушел в сопровождении официантов. Было уже поздно, когда Мискин спохватился, что Уитмор так и не подписал контракт. «Осторожничает, пройдоха, хочет, чтобы контракт сначала прочли адвокаты».

Вернувшись к себе в офис на Ист-стрит, открытый еще в 1892 году, Мискин налил себе виски с содовой и стал ждать звонка из Европы.

Позвонили с точностью до минуты, прямо по личному проводу, минуя телефонистов из офиса. Мискин слегка разозлился, когда оператор сообщил, что звонят из Анесси, Франция. Он ответил и услышал высокий, с акцентом, голос:

— Мистер Мискин?

— Слушаю.

— Это Грегори. Все в порядке, мистер Мискин?

— Все прекрасно, мистер Грегори.

— Вы поговорили с боссом?

— Поговорил.

— Итак, вы завтра будете в Женеве?

— Одну минуту, мистер Грегори. Есть кое-какие детали.

— Какие детали? Разве дело не решено?

— Некоторые мелочи, требующие уточнения.

— Какие еще мелочи?

— Босс хочет обсудить кое-что с профессором Крулем.

— С Крулем? А что не устраивает Круля? — голос был пронзительно визгливым.

— Профессора Круля устраивает все, — терпеливо объяснил Мискин. — Просто в таких делах спешка не уместна.

— Ваш босс, наверное, показывает материал другим! — громко раздалось в трубке. — Ладно, если Круля вам мало…

— Выслушайте меня до конца, — сказал Мискин. Последовала пауза. — Все будет сделано, как договорились. В субботу утром.

— Но в субботу банки закрыты!

— Не беспокойтесь о банках, — сказал Мискин умиротворяюще. — Это наша забота. Вы готовьте материал и своего адвоката, и мы все мило подпишем.

— Мистер Мискин, — голос стал спокойнее. — Если будут неприятности, то учтите…

— Послушайте, мистер Грегори, я представляю…

— Вы американский бизнесмен, и я продаю вам нечто дороже золота. Если вы попытаетесь меня надуть…

— Вы пьяны, мистер Грегори?

Жесткая пауза.

— Это вас не касается! Я не пьян, я только начал пить. Итак, вы прилетите в субботу утром. Встречаемся в то же время на том же месте! И без фокусов!

Мискин устало улыбнулся и повторил:

— Без фокусов. Да, я хотел бы знать, как вас найти, если возникнет что-нибудь важное.

На другом конце воцарилось молчание, как будто рукой прикрыли трубку. Затем голос произнес:

— Я дам контрольный звонок в ваш офис, мистер Мискин. Завтра утром, то есть в полдень по нью-йоркскому времени.

— Где вы остановились, мистер Грегори?

— Я переезжаю с места на место, — поспешно заявил голос. — И эти задержки с Крулем…

— Я сожалею об этом. Я вам все объясню при встрече, мистер Грегори. До свидания.

Последовало восклицание, он повесил трубку. Оставалось только ждать.

Пока Мискин воевал с Грегори по телефону, Чарльз Уитмор встретился в ресторане гостиницы «Сент Реджис» с одним из руководителей Министерства финансов. Последние посетители покидали ресторан, уже озабоченно думая о работе. Уитмор и его собеседник остались наедине.

Собеседник Уитмора, Майк Сэнгер, был высоким мужчиной с красивым профилем. Он возглавлял отдел по борьбе с фальшивомонетчиками и крупными международными мошенниками, что делало необходимым его контакты с полициями почти всех западноевропейских стран. Уитмор довольно быстро разыскал своего старого друга.

И сразу же перешел к делу:

— Как я тебе сказал по телефону, Майк, это очень деликатное и тонкое дело. Три недели тому назад главный редактор «Бурна» Мискин был в Европе на книжной ярмарке в Монтре, называемой «Книжный шок» Звучит совсем не по-швейцарски, но теперь, кажется, так делают бизнес в книгоиздательском деле. В самый последний день ему в номер позвонил из приемной отеля какой-то иностранец. Сказал, что у него есть горячий материал. Оказалось, он из Восточной Европы — поляк или русский. У Мискина, который сам выходец оттуда, нюх на таких. Этот человек был возбужден, нервничал, назвался просто Грегори и сказал, что был в Вене, и там ему в руки попал документ, вывезенный из Венгрии, неизвестно каким образом, он собирается его продать. Цена — три миллиона.

Уитмор начал помешивать ложечкой пустой чай. Его друг ждал, понимая, что тот, быть может, впервые в жизни, ступил на нетвердую, чреватую опасностью, дорогу.

— Короче, — продолжал Уитмор, — материал, как он утверждает, — дневники Берии, шефа сталинской полиции.

Сэнгер присвистнул:

— Должно быть очень интересно — если это не подделка!

— Вот тут мне и нужна твоя помощь, Майк.

— Совет или помощь?

— И то и другое. Перед отлетом на следующий день Мискин встретился с Грегори и его адвокатом — известнейшим в Цюрихе специалистом по имени Детвайлер. Похоже, даже он не знает точно, о чем материал, он просто засвидетельствовал получение Мискиным текста, вернее его половины. Текст на грузинском языке — языке, не похожем ни на европейские языки, ни на русский. Лично я никогда не слышал об этом языке. Мискин, с трудом соблюдая секретность, организовал перевод и показал материал профессору Крулю из Гарварда. Круль высказал предварительное мнение, что это оригинал. А Грегори устроил прессинг. Настаивает на завершении сделки в субботу утром, и Мискин должен вылететь для подписания бумаг. В противном случае Грегори найдет другого покупателя.

Сэнгер криво улыбнулся:

— Представляю. Ты, конечно, прочел текст?

— Большую часть. Читается как порнографический роман ужасов. Изнасилования, убийства, порча маленьких девочек — Берия все это вытворял. Должен добавить, Майк, там еще много политики и целая масса компрометирующих материалов о нынешних лидерах в Кремле.

— Похоже, это может принести баснословный доход, — сдержанно заметил Сэнгер, доставая трубку из кисета. — Такой баснословный, что закрадывается сомнение в подлинности материала?

— Вот именно. Представь мое положение, Майк. Если это не подделка, я не могу упускать шанс, хотя это все такая грязь. С другой стороны, если это окажется подделкой, «Бурн» взлетит на воздух, так что и кусочков не соберешь, только из-за одного содержания материала.

Сэнгер начал набивать трубку табаком:

— И тебе нужен мой совет?

— И не только совет, — сказал Уитмор.

— Ясно. Говоришь, надо решить все к субботе, а это значит: к понедельнику надо будет произвести расчет. Для начала я попытаюсь заручиться еще одним мнением — нет, не советского эксперта. Я покажу материал психологу, который разбирается в политике и может дать взвешенное заключение о том, мог ли такой человек, как Берия, написать эти дневники. Я их не читал, но не могу поверить в то, что шеф секретной службы делает записи — подспудное свидетельство против него самого. Возможно, совершив очередное злодеяние, он испытывал неопределенное желание исповедоваться, снять груз с души, рискуя тем, что его тайны станут известны в будущем.

Уитмор сказал нетерпеливо:

— Отложим это па потом, а сейчас мне нужны факты. Ты можешь выйти на этого Грегори? Кто он, где живет, чем занимается? Хорошо бы выяснить это к субботе.

Сэнгер затянулся дымом.

— К субботе, Чак? Ну это уж чересчур. Если только Грегори его настоящее имя и если он иностранец или беженец, то у швейцарцев есть досье на него. Или у австрийцев. Говоришь, он достал дневники в Вене?

— Да. Мискин сказал, что он хорошо говорил по-немецки со своим адвокатом.

— Ладно, прикажу своим людям прощупать его со всех сторон — в Швейцарии, Австрии, Западной Германии, Англии. Ничего особенного — просто проверка личности. Мы часто это делаем. — Он достал записную книжку.

— Где вы встречаетесь с ним в субботу?

— Отель «Дюлак», Вевей, в полдень. Он должен был позвонить сегодня в четыре дня Мискину. Уточню, откуда он звонил. Возможно, он открыто живет в отеле.

— Не исключено, — сказал Сэнгер. — Если он любитель. А если он профессионал — дело может оказаться запутанным и иметь далеко идущие последствия не только финансовом, но и политическом отношении. Это может быть попыткой дискредитировать нынешние просталинские силы в СССР или даже подорвать мощь советского блока. Прошлые связи с Берией могут означать политическую смерть для многих важных деятелей в СССР. Поэтому, всем кто имеет отношение к этому делу, нужно быть очень осторожным.

Он помедлил, бросив поверх трубки на Уитмора взгляд, полный сомнения. Политические взгляды старика были безнадежно консервативными, и различия между соперничающими группировками в стане коммунизма были недосягаемы для него.

Уитмор, кажется, сам это понимая, сказал извиняющимся тоном:

— Я бизнесмен, а не политик. И не в состоянии оценить международное значение документа. Но сделать это необходимо, нужно тщательно взвесить все за и против. Я имею дело с фактами и цифрами, а они довольно однозначны — три миллиона утром в понедельник. В чем я сейчас нуждаюсь — это новые факты. А что, если попробовать банковские счета? Если мы его не сможем выследить до назначенного срока, быть может, стоит держать его на мушке после публикации? Сэнгер был занят трубкой:

— Взять под прицел счета в швейцарском банке — значит вторгнуться в святая святых. Ты же знаешь их принципы: клиент всегда прав, если исправно платит проценты.

— Я думал, швейцарцы относятся к нам с пониманием в этом вопросе. Были же случаи, когда они раскрывали тайну вкладов.

— Верно. Но это бывает в исключительных случаях и только по решению Верховного суда. В нашем случае, даже если мы докажем, что был совершен подлог, вряд ли мы добьемся изъятия денег, если конечно Грегори или его сообщники не окажутся американскими гражданами.

— О'кей. Но Грегори ведь должен сначала открыть счет?

Сэнгер кивнул.

— Что для этого нужно?

— Деньги. Как и в любом банке — только в швейцарском это сделать проще всего.

Уитмор нетерпеливо повел рукой:

— Слушай, Майк, не делай из меня дурачка. Я говорю о формальностях: установление личности вкладчика и прочее. Он же не гуляет по белу свету с кучей документов за пазухой!

Сэнгер невозмутимо попыхивал трубкой:

— Упомянул ли он какой-нибудь конкретный банк?

— Фолькскантонель, в Цюрихе. Он имеет филиал в Нью-Йорке.

— Я знаком с этим банком. Мелкая контора, у них еще не было дел с изъятием.

— Итак, что нужно Грегори для идентификации своей личности?

— Простое рекомендательное письмо на его имя, которое он предъявляет в присутствии адвоката.

— Одно имя — Грегори — и все?

— Да пусть хоть Иосифом Сталиным назовется, им все равно. Важен номер счета, а не имя. Просто Грегори — и они все сделают.

— А твои контакты с ЦРУ не могли бы помочь?

Сэнгер рассмеялся.

— Ради бога, их надо держать подальше, а то они перехватят сделку и все испортят. Если ты хочешь, чтобы я тебе помог, Чак, у меня условие — никаких дел с этой компанией.

Уитмор выглядел расстроенным.

— Похоже, у меня нет выбора?

Сэнгер выбил пепел из трубки.

— У меня есть два очень способных человека в Женеве и Вене. Думаю, сегодня мы вряд ли что успеем, а вот завтра у нас уже кое-что будет на Грегори, если это его настоящее имя. Мы возьмем под контроль этого Мискина, как только приземлится. Каким рейсом он летит?

Уитмор сообщил ему.

Сэнгер закрыл записную книжку, и они встали.

— Сейчас позвоню Мискину, — сказал Уитмор. — Вдруг он знает, где остановился Грегори.

Он вернулся через пару минут, еще более хмурый.

— Ничего. Грегори звонил из Анесси, Франции. Кажется, он переезжает с места на место, если верить Мискину.

Сэнгер кивнул, они пожали друг другу руки.

— Пока, Чак. И не переживай. Положись на меня. Я позвоню, если будет что-нибудь интересное.

Сэнгер позвонил Уитмору на следующий день около пяти:

— Я не обнаружил никого по имени Грегори ни в одном из отелей и пансионов Швейцарии, никто также не зарегистрировал места на предстоящий уик-энд. В других странах та же картина.

Уитмор недовольно буркнул.

— А у тебя есть что-нибудь новое, Чак?

— Ничего.

— Ладно. Я буду звонить, Чак.

Уитмор долго сидел, уставившись в стол. Полчаса назад он отдал Мискину окончательное распоряжение: только десять процентов от общей суммы — триста тысяч долларов — должно быть выплачено Грегори в момент подписания сделки в качестве месячного залога в обмен на дневники. Уитмор рассудил, что этого времени будет достаточно для проверки материала и окончательного решения дела. Контракт гласил, что по истечении тридцати дней издательство «Бурн» имеет право отказаться от обязательств, если появятся серьезные доказательства подделки материала. В течение этого срока Грегори не должен предлагать рукопись никому другому.

В глубине души Уитмор не радовался сделке. Прежде, когда издательство выпускало одну доходную книгу в год, все бывали довольны. Да и политика не была их профилем, разве что древняя история. А дневники товарища Лаврентия Павловича Берии не относились к этому жанру.

Трансатлантический лайнер, на котором летел Сай Мискин, приземлился в Женеве в субботу в 10.20 утра. Пьер Жардо из Федеральной полиции дождался посадки самолета и поспешил к турникету, где старший офицер отдела иммиграции легким кивком головы указал Пьеру на интересующий его объект.

Мискин сошел с трапа бодрой походкой. Он опохмелился в самолете, чисто выбрился и теперь был готов к любым выходкам Грегори. Он прошел таможенный и иммиграционный контроль без осложнений, так как его багаж состоял из легкой сумки и кейса. Вскоре он ехал в такси вдоль озера в Лозанну.

Мискин был напряжен, но бодр. Даже погода, казалось, сопутствовала успеху: воздух был особенно чист и прозрачен после удушающей жары Манхэттена. Вевей благоухал цветами, сверкал чистотой улиц, было только 11.30. Он оставил сумку у администратора и выпил кофе и мартини в баре. У него был заказан номер в отеле «Берге» в Женеве и обратный билет на ночной рейс.

В отеле «Дюлак» он поднялся в номер 96. Дверь открыл приземистый крепкий человек с черной бородой:

— Мистер Мискин! Вы вовремя. Заходите!

— Мискин не сразу узнал его. Тот Грегори, которого он знал, был одет в такой же потертый костюм, вот только борода у него была другая. Тоже фальшивая. Мужчина потел, и борода начала отклеиваться. Мискин не знал, стоит ли ему сказать об этом. Вести переговоры с Грегори было трудно вообще, а в этих обстоятельствах все могло обернуться трагикомедией. Мискин боялся, что начнет смеяться, а смех при ставке в три миллиона был совсем неуместен.

Он и слова не успел вымолвить, как Грегори схватил его за рубашку и указал па мужчину у окна:

— Вы, конечно, знаете Герра Детвайлера? У насесть шампанское. Или вы предпочитаете виски? Я сам пью зубровку. Это польская водка, очень стимулирует в это время суток! — Он неуклюже суетился вокруг Мискина.

Детвайлер не торопясь встал с кресла, протянул руку:

— Рад видеть вас вновь, мистер Мискин. Хорошо долетели?

— Прекрасно. — Мискин сверкнул зубами в улыбке. — А у вас все в порядке?

Грегори подошел к столику, где стояла во льду открытая бутылка шампанского.

— Все превосходно! — воскликнул он с ужасным акцептом.

— Вам налить шампанского? — предложил он вновь и, не дожидаясь ответа, наполнил бокал, расплескивая пену. Вино лилось через край бокала, когда он вручил его Мискину, затем подлил себе из желтовато-зеленой бутылки, которая, как успел отметить Мискин, была уже почти пуста. Адвокат усадил Мискина в кресло.

— Почему бы нам сразу не перейти к делу? — сказал Детвайлер.

— Бумаги с вами?

Мискин похлопал по дипломату.

— Но сначала я хотел бы узнать полное имя и занятие мистера Грегори. — Тут он улыбнулся.

— Не могу же я в самом деле и дальше называть вас мистер Грегори. Это звучит… как-то глупо.

— Почему глупо? — Грегори застыл на месте и уставился на него своими большими покрасневшими глазами.

Мискин пожал плечами.

— Ну скажите хотя бы ваше полное имя?

— Джон. Джон Грегори, — сказал он с вызовом.

— Это жене настоящее ваше имя? — сказал Мискин, пытаясь улыбнуться.

— Если я говорю, что это мое имя, как вы можете мне не верить? — сказал Грегори с усиливающимся от волнения акцентом.

Мискин посмотрел на Детвайлера.

— На документе будет стоять это имя?

Адвокат кивнул:

— Да, это.

Мискин поджал губы.

— Я не хотел бы создавать проблем, но я дал ясно понять в прошлый раз, что мои хозяева хотят знать точно, с кем имеют дело. Три миллиона долларов — это большие деньги и непросто отдать их совершенно неизвестному человеку.

— Мистер Мискин, — сказал Детвайлер тихо, и Мискину пришлось перегнуться через стол, чтобы услышать. — Я тоже дал понять вам тогда, что мой клиент выступает только в качестве агента, имеющего полное право распоряжаться материалом. Если вас устраивает его подлинность, нет необходимости переходить на личности. Я адвокат мистера Грегори и буду говорить от его имени.

Мискин выпил шампанского.

— О'кей. Думаю, излишне вам напоминать, что если возникнут неприятности, то вам придется держать ответ перед «Атлантик Нэшнл» — а это влиятельная компания даже здесь!

Лицо адвоката было непроницаемо.

— Надеюсь, вы не собираетесь меня запугивать? — сказал он по-прежнему тихо и мягко, и Мискину пришлось вытянуть шею, чтобы услышать его. Ситуация становилась интересной.

— О, я никому не угрожаю, герр Детвайлер. Пусть это делают мои хозяева. Вы говорите, что вы доверенное лицо мистера Грегори? Прекрасно. Но я хочу сказать, что ваш клиент не до конца с вами откровенен. Он не доверил вам содержания материалов или я ошибаюсь?

Адвокат бросил взгляд на Грегори, который уже выпил свой стакан и с подозрением наблюдал за Мискиным.

— Это было моим условием! — закричал он. — Мы это обсудили в прошлый раз. Вы говорите, что не хотите проблем, а сами их создаете!

— Ну ладно, будет, — Мискин был доволен. Ему удалось возбудить сомнение в душе Детвайлера и тем самым ослабить противника. Теперь адвокат будет лишь судьей, а не заинтересованным в победе оппонентом. Грегори наверняка устроит скандал, когда дело дойдет до варианта с десятью процентами.

Мискин открыл дипломат, вытащил папку, завязанную красной тесемкой, и письмо с грифом компании, подписанное Уитмором.

Грегори навис над ним, тяжело дыша.

— Набрать номер банка?

Мискин взглянул на часы.

— Боюсь, банки закрыты.

— Наш открыт.

Мискин улыбнулся ему.

— Не стоит спешить, мистер Грегори. Чек будет готов не раньше понедельника.

— Понедельник? Вы же говорили о субботе, что это самый крайний срок! — Грегори размахивал ручищами и таращился на Детвайлера, тот в свою очередь вопросительно посмотрел на Мискина.

— Не волнуйтесь, джентльмены, все в порядке. Просто небольшая заминка в связи с переводом денег. — Он одарил их белозубой улыбкой: — Даже у нас в штатах непросто с этим.

— Было бы лучше, если бы вы предупредили нас заранее, — сказал Детвайлер.

Мискин пожал плечами, взял в руки письмо.

— И еще, джентльмены, — начал он, — мои хозяева внесли некоторые изменения в наши…

Пока он говорил, Грегори потянулся и выхватил у него письмо.

— Минуточку, мистер Грегори! — Мискин вскочил.

— Отдайте письмо, вы его помните. — Теперь он с надеждой смотрел на адвоката.

Детвайлер согласно кивнул:

— Отдайте, пожалуйста, письмо, Грегори!

Мискин взял письмо, уселся на свое место, расправил письмо на коленях и затем передал Детвайлеру. Адвокат прочитал письмо с невозмутимым видом и собрался уже отдать его назад, как Грегори, красный от гнева, вновь его выхватил и начал читать.

— … твою мать! — русский мат вырвался у него непроизвольно. Брызгая слюной, он яростно зарычал:

— Триста тысяч долларов! — у него перехватило дыхание.

— Это гнусный обман! Мы договорились о трех миллионах!

— Он повернулся к Мискину, тыча в него письмом.

— Свинячий, мерзкий трюк! Вы, американские дельцы, все одинаковы. Шакалы, унюхавшие кость. Но она вам не достанется! — он яростно рявкнул: — Вы ничего не получите, потому что мы отдаем материал в другое место! Детвайлер, звоните в Берлин, Париж, Лондон, Милан, японцам. Сепаратные сделки со всеми! А этих вонючих американцев пошлем к… матери!

— Не глупите, — сказал Мискин. Он повернулся к адвокату.

— Пожалуй, следует объяснить вашему клиенту, герр Детвайлер, что даже крупные американские корпорации не имеют обыкновения раздавать миллионы без гарантий…

— Гарантии! — взвыл русский. — У Вас на руках подлинник, есть мнение эксперта — что еще вы хотите? Чтобы Берия подписал контракт?

— Ну хватит орать, — сказал Мискин и взглянул на адвоката, но тот был непроницаемым.

— И снимите, наконец, эту чертову бороду! Кого вы собираетесь одурачить?

Грегори вытаращил глаза и заморгал.

— Это на случай, если меня кто-нибудь задумает сфотографировать, — пробормотал он и удалился в соседнюю комнату. Мискин и адвокат сидели и молчали, пока Грегори не появился вновь, безуспешно вытирая щетинистые щеки, к которым намертво прилип пластырь.

— Наше издательство предлагает тридцатидневную отсрочку за десять процентов общей суммы. Если мы даже откажемся от публикации, деньги останутся у него. — Мискин обращался к адвокату. — Думаю, даже он не может не согласиться, что это приемлемое предложение.

К его удивлению Грегори молчал.

— Я понимаю, почему мистер Грегори раздражен, — сказал адвокат. — Вы же по телефону договорились с других условиях.

— Боюсь, ваш клиент неточно вас информировал. Я никогда не обсуждаю дела по телефону. Мы так не работаем. Фактически, — он похлопал по письму, — решения уже принимаю не я. Теперь они идут прямо сверху.

Грегори налил себе еще стакан зубровки и, пошатываясь, приблизился.

— Вы сказали три миллиона. Вы говорили так в Монтре. Вам предлагают вещь, которая стоит все десять миллионов, уникальную, бесценную. А Вы так меня предали! — он остановился, пробормотал что-то на русском языке, ринулся к столу и схватил телефонную трубку. Бросил через плечо Мискину: — Сделка не состоится!

— Положите трубку, глупец, — сказал Мискин устало.

Грегори остановился. В тишине из трубки доносилось гудение.

— Положите трубку, — вмешался Детвайлер.

Грегори заколебался, будто раздумывал, не хватить ли трубкой о стол. Потом нехотя положил ее на место.

— Давайте уточним одну вещь, Грегори, — сказал Мискин. — Я не шучу. Половина текста у нас в Нью-Йорке, и прежде чем вы начнете звонить в Париж, Милан или Токио, вспомните, что будете предлагать проданный товар, и если они его все-таки возьмут, наши адвокаты в Нью-Йорке этим займутся. — Он помедлил и отпил шампанского.

— У Вас такая выгодная сделка. Не вздумайте ее упустить. Возможно, другого такого случая не будет.

Русский вдруг изменился: сделался послушно-стеснительным, неловко задвигал руками. Мискин передал контракт Детвайлеру.

— Просмотрите, пожалуйста, но вначале хочу оговорить отдельные условия, которые мы намеренно не обозначили в контракте.

— Условия? Еще условия? — забеспокоился Грегори. — Пока мы поставили одно условие: сделать отсрочку на тридцать дней, и мне пришлось попотеть, чтобы оно не было более суровым.

Грегори стискивал стакан одной рукой, а другой приглаживал волосы и молчал. Мискин продолжал:

— Поскольку мистер Грегори отказывается назвать себя, мы естественно настаиваем на предоставлении доказательств подлинности материала.

— У Вас же есть мнение Круля, — сказал Грегори.

— Да, у нас есть его мнение, но мы с таким же успехом можем получить противоположное мнение от специалиста такого же уровня. При этом мы все же уверены в подлинности материала и потому не обратились к другим экспертам, — Мискин помедлил, Детвайлер сидел с невозмутимым видом, сложив руки на коленях.

Мискин повернулся к Грегори:

— В прошлый раз вы сообщили, что поручили материалы из Венгрии. Мы хотим знать, как дневник попал в Венгрию. Наверное, из России?

По мере того, как Мискин говорил, Грегори подходил все ближе и ближе, и на Мискина пахнуло смесью пота и одеколона. Грегори вздохнул и уселся между своими собеседниками. Мискин заметил, что он слегка расслабился.

Детвайлер заметил:

— Прежде вы не ставили этих условий!

— У меня не было на то полномочий, и не знал позиции моих хозяев.

Мискин взглянул на Грегори.

— Ни один приличный издатель не заинтересуется материалом, источник которого неизвестен.

Грегори уставился в пол и время от времени двигал ногами, обутыми в туфли из крокодиловой кожи. Наконец он сказал:

— Неважно, как материалы попали в Венгрию. Западный турист провез их в своем багаже. Он почти не рисковал. Летом бывает много туристов из Венгрии, и таможенники, как правило, не обыскивают багаж.

— Как к нему попали эти материалы?

— Кое-кто в Будапеште их ему передал.

— Кто? — последовала тишина.

— Я должен это узнать, мистер Грегори, иначе я не полномочен подписывать контракт.

Русский шевельнулся, рука его дернулась к волосам и застыла, потом он извлек из кармана толстый пакет, который швырнул Мискину, как бомбу. На конверте было напечатано: «Господину Мискину. Конфиденциально».

— Внутри — документ, подписанный моим другом — венгром. Это очень ценный документ. — Он помедлил. — Я говорю с вами не как бизнесмен, а как человек. Если имя этого человека получит огласку, последствия будут ужасны. Вы это сами знаете… — Мискин сочувственно кивал.

— Это известный человек, — продолжал Грегори, — старый коммунист, сражался в Испании на стороне красных, был награжден орденом Ленина. Позднее занимал высокий пост в венгерском правительстве. В начале пятидесятых его посадили в тюрьму в результате известных чисток, он вышел из тюрьмы в 1955 году, удалился от дел и сейчас занимается сочинением стихов.

— Он вывез материал из России?

— Да. — Толстые пальцы Грегори ковыряли остатки пластыря на щеке. — Документ официально заверен.

Мискин держал конверт, не открывая его. Наконец он сказал:

— Старого коммуниста-ренегата впустили в Москву?

— Документ заверен, — вновь повторил Грегори.

— И на нем стоит его имя?

— Да.

— И Вы получили все это от туриста, который доставил документ в Вену? — Грегори кивнул. — А как вы вышли на этого туриста?

— Он мой старый приятель.

— А венгр?

Грегори налил себе шампанского.

— Я с ним знаком — и детали неважны.

— Все важно, — сказал Мискин.

Грегори пожал плечами.

— Я с ним познакомился в Москве, очень давно. Мы все время переписывались.

— О'кей. А какая ему от этого выгода? Он получит проценты?

— Да нет же! Он не торговец, он просто идеалист! Вы же понимаете, что этот текст станет последним гвоздем, вбитым в крышу гроба сталинизма. После его публикации последыши Сталина уже никогда не поднимут головы. Ради этого он и старался, а не из-за ваших долларов!

— Но вы же ими не гнушаетесь!

— Я совсем другое дело. Я не идеалист!

Он вскочил и вновь начал мерять шагами комнату, расплескивая шампанское.

— Ну ладно, — сказал Мискин. — А теперь имя этого туриста.

— А вот это совсем ни к чему. Он профессионал и должен иметь хорошую репутацию.

— Это ему не повредит. С каких это пор стало преступлением вывозить рукописи из-за железного занавеса?

— Ничего вы не понимаете! — Грегори снова сел. — Когда такие вещи выплывают наружу, бывает много грязи. Все эти советологи — просто мафия! Они не терпят соперничества. Они устраивают заговоры, как было с Солженициным. Не заполучив его, они разъярились и, чтобы его скомпрометировать, начали распространять грязные сплетни о том, что его книги были подброшены Западу службой КГБ.

— Информация, которую вы нам предоставляете, будет содержаться в тайне. Даю вам слово, — сказал Мискин, и к его радости русский как будто успокоился.

— Все просто, — сказал Грегори. — Скажите, что получили материалы из надежного источника. Публика вам поверит. И Вы ее только насторожите, если будете слишком много говорить.

Мискин вертел в руках конверт.

— Хорошо, забудем пока о контракте. А это, — он кивнул в сторону конверта, — нам необходимо проверить, мы это сделаем осторожно, не волнуйтесь. Вашему другу нечего опасаться. Но должен вам сказать: если что-то не сойдется — берегитесь. Контракт будет разорван.

— Не беспокойтесь. Все сойдется! — вскричал Грегори. — Только предупреждаю — если всплывет его имя, я вас достану, мистер Мискин! Сверну вам шею!

Мискин обернул все в шутку:

— Так и договоримся, Джон. Но вначале я должен это прочесть. — Он помахал конвертом. Позвольте мне удалиться в спальню.

— Да-да. Но никаких копий, никаких фотографий!

Мискин улыбнулся:

— Уж не думаете ли вы, что у меня в кармане ксерокс?

Через пять минут он вернулся, сел и старательно уложил письмо на дно дипломата.

— Неплохо. Но кое-что надо проверить и тогда мои хозяева согласятся на вариант с тридцатидневной отсрочкой.

— А основной контракт? На три миллиона?

— Для этого понадобится еще кое-что. Что-нибудь внушительное.

— Например?

— Понадобится свидетель. Кто-нибудь, кто может публично заявить, что эти дневники… — Он покосился на Детвайлера, не зная по-прежнему, насколько тот осведомлен о содержании материала, -… свидетель, который может под присягой заявить прессе и на телевидении, если нужно, что данные факты имели место.

Он ожидал, что Грегори взорвется, но тот реагировал спокойно. Просто кивнул, но Мискин почувствовал какой-то подвох: он так привык к бурным реакциям Грегори, что его внезапное спокойствие по-настоящему озадачило Мискина.

Он передал контракт Детвайлеру:

— Хотите взглянуть? Повернулся к Грегори, улыбаясь. К его изумлению, русский улыбнулся в ответ.

— Здесь нет названия! — прокомментировал Детвайлер.

Мискин все смотрел на Грегори.

— Название? Ну пусть будет что-нибудь такое…

— Нейтральное, — вставил Детвайлер, и Грегори с готовностью кивнул.

— Полагаю, — продолжал Мискин, — пора уже ввести господина Детвайлера полностью в курс дела, Джон. — Мискин хотел еще сильнее перетянуть адвоката на свою сторону, ибо по-прежнему не доверял Грегори. Мискин блефовал, заявив, что издатели не заинтересуются материалами — любое крупное издательство на Западе ухватилось бы за дневники Берии. Детвайлер, видимо, это знал, но в его интересах было заключить сделку побыстрее.

Грегори ходил по комнате, время от времени запуская руки в торчащие волосы.

— Нам нужно какое-либо простое название. — Для контракта, — сказал Мискин. — А название для публикации мы придумаем позже, — он взглянул на Детвайлера. — Надо упомянуть имя автора. Давайте назовем — Дневники Берии. — Детвайлер был непроницаем. — Вы не возражаете, Джон?

— Прекрасное название! Сразу заработаете кучу денег, мистер Мискин!

— Не зря же мы собираемся выложить за это три миллиона! — Мискин подмигнул русскому.

Детвайлер быстро просматривал контракт. Задал несколько вопросов, но адвокаты Уитмора сработали без изъянов, и он с довольным видом возвратил Мискину контракт. Мискин улыбнулся Грегори:

— А теперь давайте вторую половину материала.

Русский кивнул. Детвайлер прошел в спальню, возвратился с кейсом, извлек из него коричневый сверток:

— Хотите заглянуть внутрь?

— Разве что для порядка.

Грегори сорвал печати, вскрыл сверток и показал Мискину листы грубой пожелтевшей бумаги, и тот узнал знакомый шрифт, выцветший от времени, с карандашными правками.

— Хотите вначале сделать перевод? — спросил Грегори.

Мискин усмехнулся:

— Теперь я могу просто положиться на ваше слово. — Он подхватил сверток и положил в кейс. Затем вытащил ручку с золотым пером. — А теперь подписи, джентльмены.

Они поставили подписи. Сначала Мискин, затем Грегори и Детвайлер. Первый экземпляр, перевязанный красной ленточкой, затем три других. Мискин отметил, что подпись Грегори была слишком уж гладкой.

После подписания контракта русский предложил открыть еще одну бутылку шампанского. Мискин взглянул на часы. Был уже почти час дня.

— Не хочу быть невежливым, Джон, но у меня назначена встреча с одним из наших авторов, и я уже опаздываю.

Он быстро сложил копии контракта, оставив один Детвайлеру.

— Приношу свои извинения. И не думайте плохо об американских деловых традициях. Они не такие уж жесткие! — Он протянул руку: — Рад был иметь с вами дело, мистер Грегори.

Пьер Жадо видел, как Мискин выходил из отеля, но он не пошел за ним, ибо в его задание входило установить, встретился ли Мискин с Детвайлером в отеле «Дюлак». Затем ему следовало вести другой объект, который прошел в номер Детвайлера за полчаса до Мискина. С ведома хозяина отеля дежурный администратор должен был предупредить его о появление этого человека.

Жадо прождал около двух часов, пока Грегори спустился вниз. За эти два часа из номера дважды звонили в Цюрих. Жадо навел справки — оба номера принадлежали Детвайлеру, один был рабочий, другой домашний.

Ровно в 1.45 администратор сообщил, что такси прибыло. Это был условленный сигнал о появлении второго объекта. Жадо должен был следовать за ним до отеля или пограничного столба и установить его личность.

Жадо вышел из отеля и сел в машину, ожидая, что объект возьмет такси, но тот спустился к озеру и стоял у причала для круизных катеров, курсирующих между Женевой и Шильоном. Один катер только что подошел к причалу, и видно было, как на палубе толпились пассажиры.

Объект взглянул на часы. Жадо проехал мимо него и остановился неподалеку. В зеркальце на лобовом стекле ему было видно, как объект пристально смотрел на следующий катер, идущий из Шильона. Затем, решительно шагнув вперед, объект оказался на палубе первого катера. Жадо рванулся за ним, но пассажиры, хлынувшие со второго катера, оттеснили его, и Жадо потерял объект из виду. Он продирался сквозь толпу, перевернул чью-то корзину, на него закричали, он начал извиняться — и упустил время.

Поток пассажиров пошел на убыль. На втором катере прозвучал сигнал к отплытию, и вдруг Жадо увидел объект — он находился на втором катере. Объект сильно изменил внешность, а на голову натянул берет, который был ему явно маловат.

Сжимая в руке пропуск, Жадо успел прыгнуть на второй катер. Заработали с шумом моторы, катера начали расходиться. Вдруг объект, выбрав место поуже, перепрыгнул на первый катер, продемонстрировав незаурядную ловкость.

Жадо понял, что прыгать вслед бессмысленно. Тогда он побежал к мостику. Капитан вначале не соглашался, но потом все-таки повернул назад к берегу. Однако было уже поздно. Прошло целых три минуты, прежде чем Жадо вновь оказался на причале, от которого первое судно уже отошло. На причале стояли люди, но объекта среди них не было.

Жадо вернулся в отель «Дюлак», позвонил в бюро, кратко доложил. Подозрительное поведение объекта наводило на мысль о необходимости принятия срочных мер по его обнаружению в аэропортах и пограничных постах, на автомобильных и железных дорогах страны. Если это не даст результатов, нужно будет передать описание объекта всем полицейским постам, отелям и пансионатам.

Непосредственный шеф Жадо был на ленче, и он смог с ним связаться лишь через полчаса. Шеф колебался. Для принятия таких крайних мер необходимы были санкции свыше. Санкции были получены не сразу, и лишь через полтора часа объект был обнаружен и за ним вновь была установлена слежка.

Бюро федеральной полиции в Женеве передало по телексу свой доклад в Министерство финансов в Нью-Йорк в 16.20 по европейскому времени. Майк Сэнгер проводил уик-энд на побережье в своем загородном доме в Вестпорте, Коннектикут, днем он был на прогулке, и телекс ему передали только к вечеру. Через двадцать минут он позвонил Уитмору и без комментариев дал ему прослушать телекс.

Уитмор простонал:

— Так они все испортили! Что за ротозеи — упустили!

— Да-да, — согласился Сэнгер. Он был утомлен и не собирался защищать своих коллег в Европе. — Действительно. — Все вышло неважно, Чак. Но ты сам говорил, что важнее всего секретность, и вот результат. Вполне вероятно, что Грегори все еще в Швейцарии. Если хочешь, чтобы швейцарцы продолжили поиски, надо задействовать криминальную полицию, которая начнет поиски на официальном уровне.

— Похоже, все это уже вышло на официальный уровень, и я в полном проигрыше.

— Нет, еще не вышло, — осторожно заметил Сэнгер, — если мы хотим, чтобы они установили постоянный пограничный контроль, нам надо это серьезно мотивировать. Швейцарцы очень пекутся о туризме и не любят, когда на них давят. Мы же пока не давили.

Уитмор выругался:

— Какого черта они там мешкали — запустили пограничный контроль лишь через два часа!

— Готовили необходимые каналы, и на это потребовалось немало времени, так как все делалось неофициально. Швейцарцы очень педантичны.

— К черту педантичность! — буркнул Уитмор. — Найди мне этого Грегори, наконец. Возможно, мне придется выложить ему три миллиона. Триста тысяч я уже выложил — не государственных денег, Майк, нет! Денежки принадлежат корпорации!

— О'кей! Что я должен сделать?

— Напусти на него швейцарцев и всех, кого можно — англичан, немцев, французов, итальянцев, австрийцев. Знает же его кто-нибудь!

Последовала пауза.

— Послушай, Чак. Ты делаешь ошибку. Ты настаиваешь на международном сыске, не имея точного описания и фотографии. А между тем тебе придется кое-что рассказать — и этого будет достаточно, чтобы насторожить службу безопасности. Столько народу будет втянуто а эту канитель, и не все будут держать язык за зубами. И к тому времени, когда они его разыщут, парни из ЦРУ уже запустят свои коготки в это дело. Швейцария буквально кипит ими. Ты и рад не будешь.

Уитмор заерзал на стуле:

— А этот адвокат, Детвайлер, может, он выведет на Грегори?

Сэнгер закрыл глаза и сказал устало:

— Чак, адвокаты — как врачи. Пока мы не докажем, что он преступник, никто и пальцем не пошевельнет.

После длинной паузы Уитмор сказал сердито:

— Майк, пошлю я это куда следует. Откажусь от контракта, сославшись на подозрительное поведение Грегори. Ведь швейцарцы нас поддержат?

— Ты хочешь действовать через суд? Чак, ты просил моего совета. Вот он. Карты розданы, надо играть. Возможно, за тридцать дней что-нибудь раскопаешь. В бизнесе всегда приходится рисковать.

Уитмор вздохнул в трубку:

— Похоже, так и придется сделать, Майк. Спасибо тебе за помощь.

— Извини, старик, что не смог сделать больше. Я буду звонить.

В понедельник в 10.20 утра по швейцарскому времени в цюрихский банк «Фолькстантонель» поступил чек из Америки на триста тысяч американских долларов на имя Джона Грегори, который может получить сумму по предъявлении рекомендательного письма за подписью вице-президента компании «Атлантик Нэшнл энд Дженерал Консолидейтед» в присутствии Людвига Детвайлера, адвоката из Цюриха.

Часть вторая

Москва, декабрь 1949 г.

Я измотан, чувствую себя как рыба, выброшенная на берег из моря водки и шампанского. Празднование было сногсшибательным несмотря на погоду и экономическую ситуацию.

Хозяин приказал, чтобы его семидесятилетие праздновалось до самого Нового года, и город пребывает в восторженно-истерическом состоянии: толпы кричат «ура» при всяком упоминании его имени в кинозалах и театрах, а дети поют новогодние песни на новый лад: в каждой строчке его имя! Не удивлюсь, если он вдруг появится на трибуне на Красной площади в царской короне!

Для меня же его день рождения стал прямо-таки испытанием из-за дела Костова. Хозяин с момента суда пребывает в дурном настроении, при малейшем намеке на это дело его прошибает пот и он начинает трястись, будто его вот-вот удар хватит. Я его таким не видел с момента завершения дела Тито. А это кое о чем говорит!

Однако, узнав, что предателя утром повесили, он немного успокоился. Я его еще приободрил, сообщив, как мои ребята все это организовали в Софии: Костов минут 15 болтался в петле живым, пока не отдал концы. Но все-таки это дело оставило неприятный осадок, так как прямо указывает на органы. (Конечно, я расспросил моих ребят обо всем подробно. Кажется, они неплохо поработали, но никто не ожидал, что этот упрямый болгарский баран доставит столько хлопот. Видно, стал таким крепким после того, как побывал в руках у фашистов. Омрачил праздник, свинья. Сижу на юбилейном обеде, а эта скотина как будто рожи корчит из могилы.)

Шикарный вечер был в Кунцево, подавали свинину, телятину, уток, фазанов с лучшими французскими винами и даже фрукты из фашистских стран: арбузы из Испании, апельсины и ананасы из Южной Африки, и Сам отпустил несколько шуток по этому поводу.

В зале, как всегда, было душно и жарко, но никто не посмел даже расстегнуть воротник, не говоря уже о том, чтобы снять пиджак. Старик в последнее время требовал, чтобы все появлялись при галстуках на вечеринках, несмотря на то, что заканчивали многие под столом.

В начале вечера он ударился в воспоминания — в основном о западных лидерах, с которыми был знаком. И хотя мы сто раз это слышали, были внимательны, так как он замечал все!

Ему больше всего нравился канадский миллионер Бивербрук, которого англичане произвели в лорды, хозяина забавляла приверженность этого газетного магната к идеалам Британской империи, которая вот-вот скончается. Он считал Бивербрука хитрым пройдохой, который в глубине души не был антисоветчиком. Он даже заметил, что не прочь бы иметь Бивербрука в Политбюро.

Черчилль упрям — родился антисоветчиком, и его можно только хитростью взять, но дружить с таким невозможно. Рузвельт — слабоумный инвалид, типичный представитель американской буржуазии. А де Голля он ненавидел — заносчивый зануда с высокопарными идеями насчет французов, этой нации бездельников. И вечно эта презрительная мина — как будто вокруг дурно пахнет.

Потом Старик начал стрелять издевками, в основном донимал услужливого Ворошилова: помни, тебе повезло, что мы разрешили принимать тебе парад в День Победы, после того, как ты оскандалился в 1941 году. Бедняга позеленел в своей маршальской форме.

Но что хуже всего — Старик начал угощать нас уже в который раз своими разговорами о войне. Хвастался, что именно мечом социализм утвердил себя. Но уверенности у него заметно поубавилось в связи с делом Тито и в результате фиаско в Берлине. Только и ждет возможности отомстить. Как только пропустит пару литров, мечтает об Армагеддоне. Как-то, подняв дежурный тост за победу под Сталинградом, оскалился в мою сторону:

«Ну, вешатель, когда вздернешь весь титовский сброд, тебе придется выдать несколько твоих новых бомбочек — поможем нашим товарищам на Западе!»

Самое страшное, что это не просто шутки. Они могут завтра стать приказом к действию. Он даже предложил тост «за наших предков, Петра Великого и Ивана Грозного и их героические дела», будто сам был русским!

От таких разговоров даже у меня кровь стынет з жилах. Все эти маршалы и их компания такие лизоблюды, что на брюхе поползут выполнять любой приказ и рта не раскроют. А он, несмотря на берлинское фиаско и бомбу, недооценивает противников. Уверен, что американцы слишком любят свою сытую жизнь и не будут помогать Европе; с англичанами все кончено, с французами и итальянцами тоже — наши товарищи там прочно утвердились. Как в Чехословакии. А Германии так всыпали, что она не вздумает снова воевать.

Я пытаюсь вставить, что мы превосходим эти страны численностью войск, но в ядерном вооружении отстаем, но он только отмахивается и говорит, что американцы трусы и ни за что не осмелятся бросить бомбу на матушку Россию. (Вот японцы — другое дело — желтая раса, а американцы в душе расисты.)

А у самого так и загораются жадностью глаза, когда думает о Средиземноморье, Англии, Африке и Аравии. А пока ест и пьет и мечтает о несбыточном, собственная страна лежит перед ним холодная и голодная.

К концу вечера настроение у меня было отвратительное. Поскребышев и Армянин, как всегда, были в стельку пьяны, и их увели в туалет. Я сам сильно напился и был рад оказаться в своей машине. Ехал в город и думал, что вечер прошел сравнительно неплохо. Ведь на этих вечеринках, как мы любили шутить, не было разницы между тухлым яйцом, подложенным под зад, и пулей в спину.

Москва, январь 1950 г.

Новый год начался с розыгрыша над Поскребышевым. Не могу без смеха вспоминать!

Он, конечно, это заработал: мерзкий тип, ходит крадучись, сутулый, с серым лицом — будто болен заразной болезнью. Не понимаю, как Хозяин его выносит. Хотя на него можно положиться.

Перед самым Новым годом Старик вызвал меня, чтобы поговорить о Поскребышеве. Был задумчив, сосал свою трубку, ничего не пил. Знакомое настроение — как волк перед охотой. Я сразу понял, что П. не поздоровится. Хозяин решил, что П. зарывается. И хотя он как всегда услужлив и старателен, стал слишком много о себе мнить — прямо второй Хозяин в своем ведомстве.

Старик намекнул, что П. надо проучить. Что-нибудь тонкое и личное, на мое усмотрение. Я тут же все сам организовал, поручив техническую сторону дела Рафику.

Мой план был классически прост.

Накануне Нового года П. вернулся с обычной вечеринки в Кремле, где он старательно прислуживал Хозяину, подобострастно принимал спиртное, предложенное Хозяином, и к концу был пьян как свинья. Когда он вошел в свою квартиру на Арбате, оказалось, что жены нет дома. (Она была скромная, маленькая женщина, увлекающаяся игрой на фортепьяно, особенно любила сонаты Шопена.) Мы помучили П. до утра, а потом ему позвонил Рафик и сообщил, что Сам приказал арестовать его жену за антиправительственную деятельность. Мы прослушивали квартиру и слышали, как он рыдал, а потом начал молиться — прямо как священник!

Но на следующее утро он, как всегда, был на работе без опоздания, как всегда, прислуживал Хозяину. Тот вечером весело рассказывал об этом, и я пожалел, что мы не смогли поставить миниатюрных фотокамер в квартире П., чтобы наблюдать за комедией вплотную!

Мы мучили его еще два дня, а он вел себя так, как будто ничего не случилось, хотя, конечно, он мучительно ждал вестей. Потом на третий день он получил главный удар.

П. поздно возвращался к себе домой. За ужином мы его накачали шампанским, и он как всегда был сильно пьян. Он, видимо, с трудом поднимался по лестнице и вдруг услышал звуки фортепьяно из своей квартиры. Он ринулся наверх, в квартиру, и увидел большую толстую блондинку, игравшую сонаты Шопена. Потом на пленке мы услышали, как он закричал: «Кто вы?»

А она ответила, не прерывая игры: «Товарищ Поскребышев, я ваша новая жена — это вам новогодний подарок от товарища Берии и поздравления от службы ГБ».

Это было здорово! П. не выдержал и заплакал как ребенок. Позднее блондинка сообщила, что он упал на колени и рвал на себе волосы. Видно, все это его доконало — этот аппаратчик действительно любил свою жену.

На следующий день я вызвал его на Лубянку и сам его принял. «Ваша жена ни в чем не виновата, — сказал я ему, — ей была предоставлена лучшая камера с большим окном во двор. Вы можете забрать ее домой». И он вновь расплакался.

Был обычный день. В 8 утра я проснулся под передачу Би-Би-Си «Русские новости». Даже здесь, в Мюнхене, было слышно, как мощно работали советские глушители.

Борис Дробнов, мой русский сосед по квартире, уже хлопотал на крошечной кухне, готовя к завтраку чай, ливерную колбасу и два сырых яйца, взбитых с соусом и водкой.

Лежа в своей темной комнате размером с большой шкаф, я почувствовал желание опохмелиться, хотя в последний раз пил недель двадцать тому назад. Оставалось ровно две недели до окончания моего шестимесячного контракта с радио «Свободная Европа».

Зовут меня Томас Мэлори. В то время мне исполнилось 37 лет, я был выпускником факультета современных языков в Кингзс Колледж, Кембридж. Я имел в активе пять написанных мной романов, бурную женитьбу и сравнительно успешную карьеру журналиста. У меня было 450 долларов, заработанных на радио «Свободная Европа», старый долг на счету в лондонском банке, подержанный ситроен марки ДС-21. Жилья у меня не было, кроме этого временного пристанища, любезно предоставленного мне Борисом. Он называл его «гостиница Иосифа Сталина».

Борис сегодня замешкался с кофе. Уже передали новости, а он все еще был на кухне, тихо ругаясь по-русски. Потом он появился, держа в руке два листка бумаги, красный от ярости.

— Том, прочти это. Наглец принялся за старое! — и он протянул мне исписанный листок. Я прочел:

Когда я прочел письмо, Борис передал мне второй листок, на котором был ответ:

— Я бы подчинился, — сказал я сонно. — Это такая напасть — перевозить вещи!

Борис загремел:

— То, что этот паршивый немец называет «бумажным мусором» — это моя библиотека, мои бумаги, моя жизнь!

Я знал по собственному опыту, что возражать Борису пустое дело. И я сочувствовал господину Штольцу — квартира Бориса была миниатюрным отражением грандиозного хаоса в России. Мебели почти не было, и весь пол, включая ванную и кухню, был завален книгами, журналами и старыми газетами.

Моя комната была наполовину заполнена старыми номерами «Правды» — за последние 10 лет, а с полок свисали пожелтевшие газетные вырезки — как бумажные змеи. Единственной ценной вещью, помимо радиоприемника, была икона, да еще древняя русская печатная машинка внушительного размера, перешедшая к Борису от отца, которому ее подарил Лев Каменев, казненный советский лидер. Был еще мраморный шахматный столик, залитый чаем.

Борис стоял у моей кровати. Он был небольшого роста с широким мясистым лицом и густыми волосами с наметившейся, как ни странно, лысиной; глаза, большие, слегка выпуклые, прикрытые набрякшими веками, имели особенность закатываться вверх, когда он возбуждался, так что можно было видеть белки.

Он, несмотря на полноту, был очень крепок физически: бицепсы у него были как у шахтера, а ноги как у борца. Он носил готовые брюки из искусственного материала, которые расходились по швам и мешком свисали на коленях и ягодицах. Он был потлив и, хотя и уделял внимание своему туалету, никогда не выглядел опрятным.

У него было три пристрастия, помимо изучения внутренних дел в советской России, которую он знал великолепно. Это: еда, питье, азартные игры. Он много ел и был разборчив в еде, неплохо готовил. На столике у его кровати всегда лежала кулинарная книга, с которой он никогда не расставался и частенько почитывал. Он посещал винные аукционы и там запасался кларетом, который держал в избытке под кроватью.

Меньше всего он преуспевал как игрок. После того, как он сбежал из СССР в ФРГ (это было в 1961 г. во время посещения ГДР в составе студенческой туристической группы), он отправился в США, где хорошо заработал на лекциях и статьях об СССР и где давал интервью ЦРУ. Вот уже три года он работал на радио «Свободная Европа» в Мюнхене и за это время проиграл все свои сбережения в многочисленных казино Западной Европы и даже снискал скандальную известность, заблевав рулетку в ближайшем к Мюнхену игорном доме. Правда, он отрицал свою вину и утверждал, что все это было специально подстроено.

В силу своего неуживчивого характера Борис имел конфликт со старшим американским исполнителем на радио, которому он пригрозил подать в суд за клевету, услышав однажды, что тот назвал его «неотесанным бабуином».

Американец попал в точку. Я близко знал Бориса в течение пяти месяцев и видел, как трудно ему даются общепринятые нормы поведения. Он был догматичен, бестактен, в споре агрессивен. — Если бы в Варшаве росли пальмы, а в Праге водились негры, то вы, американцы, загнали бы Красную Армию за Урал, — однажды он заорал через стол одному пригласившему его в дом американскому сенатору в вашингтоне. А тот как раз был известным либералом. Эти выходки выглядели еще более ужасными, так как он был одинаков и в пьяном и в трезвом виде, и даже если напивался чрезмерно, внешне этого не было заметно. Притом он никогда не мучился похмельем.

Плохое впечатление он производил не только на посторонних людей. Даже я, хорошо знавший его, временами бывал обескуражен: если Борис принадлежал к одному проценту хорошо образованных русских людей, то что же из себя представляли остальные 99 процентов? За пять месяцев жизни с ним в одной квартире мне приходилось мириться с его вспышками ярости, гнусными привычками за столом, жуткими запахами в туалете, пьянством, слезливой сентиментальностью, спорами, жалобами. И вот-таки за всей этой неотесанностью скрывались добрая, даже нежная душа и ум. Он был преданным другом, и я относился к нему как к старшему брату и мог доверить ему свою последнюю копейку, несмотря на его пристрастие к игре.

Все эти пять месяцев мы работали вместе на радио «Свободная Европа», которая объявила себя «совершенно независимой» компанией, имела штаб в Мюнхене и транслировала свои передачи на Восточную Европу. Мы работали в качестве экспертов по информации. Я читал все серьезные газеты и журналы, издаваемые на Западе, и составлял ежедневные обзоры, а Борис делал то же с советской прессой. Ему было трудно, ибо приходилось читать между строк и отбрасывать несущественные детали с целью составления обзора или, наоборот, детального анализа важных событий, о которых лишь вскользь упоминалось в советской прессе.

И хотя нам обоим платили по американским ставкам, Борис не был доволен. Он считал, что его талант не ценился должным образом. Его энциклопедические познания в области жизни в советском государстве давали ему явные преимущества перед другими советологами, многие из которых никогда в СССР не были. Он видел, как людей менее компетентных, вроде нашего непосредственного шефа, старшего эксперта по информации, продвигали на важные должности. Это был жизнерадостный эстонец, не очень умный человек, который в 1939 году сделал глупость, переехав на Восток, и попал на 10 лет в сталинские застенки.

Борис был сам во многом виноват с его способностью раздражать людей, особенно американцев из штаба радио, серьезных мужчин с тщательно выбритыми щеками и аккуратно застегнутыми на все пуговицы рубашками, которые никак не могли понять его славянский характер. Но его карьере препятствовало не только это. Было еще одно обстоятельство. Отец Бориса был видным ученым при сталинском режиме, и Бориса с детства готовили к высокой должности, а это в глазах работников радио делало его подозрительным. Борису было трудно объяснить, почему он отказался от благополучной сытой жизни дома в пользу сомнительных преимуществ Запада. Еще будучи студентом МГУ, он видел ложь, глупость, глумление над интеллигенцией, характерные для коммунистической системы и ненавидел все это.

В то мартовское утро мы с Борисом, сами того не ведая, оказались на распутье, и впереди нас ждали важные перемены.

В 8.30 он принес кофе, еще сердясь по поводу письма господина Штольца. Я встал, побрился, ополоснул лицо водой из кувшина (душа у нас не было), оделся в костюм для работы — старый замшевый пиджак, свитер и коричневые брюки, проглотил пару таблеток, которые принимал со времен моего нервного срыва восемь месяцев тому назад, и мы с Борисом на моем ситроене поехали на радио — к длинному серому зданию, похожему одновременно на частную клинику и военный штаб.

Вечером мы начали убирать квартиру. Борис запретил прикасаться к книгам и газетным вырезкам, а западные журналы разрешил выбрасывать. Мы подискутировали по поводу старых номеров «Правды», которые стояли в моей комнате кипами в три ряда до самого потолка. Наконец решили выбросить все за исключением одного номера от 23 ноября 1963 г., где на первой странице был портрет президента Джона Кеннеди и рассказ об убийстве в Далласе.

Борис сварил кофе и открыл бутылку «Ротшильда-67». Он пил вино из чайной чашки, ибо презирал «буржуазные штучки», так он называл рюмки. Квартиру он убирал по собственной методе, и вскоре в ней воцарился еще больший беспорядок.

Мне были поручены подшивки в моей комнате и ванной — объект менее значимый. Но все, что я хотел выбросить, складывалось в холле и просматривалось Борисом. Во время этой работы я обдумывал свои не самые блестящие перспективы. Я планировал истратить своп скромные сбережения весной и летом в Тоскане, где в сельском доме жил мой приятель, разбогатевший во время австралийского никелевого бума. Часть средств он потратил на устройство роскошного бассейна и установку сантехники в доме, затем потерял к этому интерес, все забросил, и в доме время от времени жили его знакомые.

Там, в монашеском уединении, я хотел начать свой шестой роман. Я мечтал писать и издавать по-новому, потому что был разочарован в английской литературной жизни: вежливые похвалы в воскресных газетах и скудные заработки. Рынок вдоль и поперек исхожен. Даже порнография приелась и не давала дохода. Я решил прибегнуть к новой тактике. Напишу откровенно пропагандистский советский роман, напичканный коммунистическими лозунгами, и успех обеспечен — невиданный спрос, хвалебные рецензии, банковские счета в рублях, злотых, форинтах, чешских кронах и динарах. Буду проводить зиму на Черном море, лето в Варшаве и Ленинграде, уик-энды в Будапеште и Праге. Жить буду, как принц.

Было уже почти девять часов, и хотелось есть. Я убрал «гостиницу Иосифа Сталина», затем кухню, затем ванную, где под кипой журналов «Крокодил» нашел противозачаточное средство с надписью на этикетке «Годен до июня 1964 г.» — свою сексуальную жизнь Борис держал в глубокой тайне. Потом вернулся в «гостиницу», раздвинул тахту, вытащил разбитую чашку, коробку засохших конфет, неоплаченные счета, два коричневых свертка. Я принес свертки в комнату, где Борис допивал кларет. Вскрыв прочно заклеенные пакеты, я обнаружил пожелтевшие машинописные листы.

— Это выбросить? — спросил я.

Борис склонился над страницами:

— Боже правый, неужели я это прихватил? Так спешил, что и не помню, как собрал вещи! — пробормотал он. Потом с любовью погладил страницы:

— Старая добрая бумага, лучше той, на которой выходила «Правда»!

— Попрощайся с нею, — сказал я и понес пакеты к двери.

— Давай оставим один в качестве сувенира, — сказал он мне вслед.

— Здесь к чему не прикоснись — все сувениры. — Я бросил пакеты на кучу мусора в холле… Когда я вернулся, Борис стоял над кучей мусора и торжествующе, с хитрецой на меня смотрел:

— Мон шер, это ни в коем случае нельзя выбрасывать. На этом можно хорошо заработать!

— Не понимаю.

Он задумчиво сказал:

— Интересно, долго ли эксперты с этим провозятся? Потом весело тряхнул головой: — К черту работу! Идем в ресторан.

Я и теперь не могу сказать точно, когда зародилась эта идея, и пришла ли она нам в голову одновременно.

Мы не говорили о перепечатке бумаг, пока не сели ужинать. Борис привел меня в свой любимый ресторан с грузинской кухней, стилизованный под вагон-ресторан 19 века с сиденьями, обитыми темно-красным вельветом. Трио музыкантов в грузинских национальных костюмах исполняли тягучую грузинскую мелодию. Борис заказал шашлык и бутылку дорогого грузинского вина.

Ресторан был выбран случайно, и если бы мы в него тогда не попали, все могло быть иначе. Все началось с вина.

— Замечательное вино! — заметил Борис, рассматривая этикетку с надписью по-грузински. — Любимое вино Сталина, — добавил он. — Он выпивал его по три-четыре бутылки кряду.

— Откуда ты это знаешь?

Борис великодушно объяснил:

— Мой отец иногда ужинал у него на даче… — Он неторопливо пробовал вино. Это был важный момент. Не однажды я наблюдал, как он отсылал вино назад, как мне казалось, безо всякого на то основания.

— Они все напивались как свиньи, — продолжал Борис. — Хуже всех был Берия, шеф полиции, он был не просто пьяницей, а убийцей и насильником. Особенно любил молоденьких девочек. Его окружение называло их «зеленью». Ему было наплевать на их возраст! Девочек выслеживали его личные телохранители и доставляли ему в особняк иногда прямо с улицы. Если они вели себя разумно, он давал им деньги, квартиры и даже дачи на Черном море. Если они молчали, их оставляли в покое. Если нет — всю семью отправляли в лагерь.

— Тебе отец это рассказывал?

— И он, и другие. Хрущев упоминает об этом в своих мемуарах. Если верить ему, то Берии было предъявлено обвинение в сотне дел об изнасиловании. — Здесь он замолчал и жадно набросился на еду.

— Берия, как и Сталин, был грузином, — продолжил он. — Удивительно, как такая симпатичная нация могла произвести таких жутких монстров. А их в Грузии любили, этих двух мясников! — Он стукнул кулаком по столу, потом отпил еще вина. — В Тбилиси начались беспорядки, когда Никита развенчал Сталина на XX съезде. По поводу Берии тоже были беспорядки. Я был на отдыхе в Грузии, когда разоблачили этого насильника. Кажется, 11 июля 1953 г. я услышал об этом по радио в такси. И знаешь, что сказал, таксист? — «Берия! Последний оплот нашего народа пал!»

— Ты много знаешь о Берии? — спросил я.

— Не меньше, чем другие, — Борис не скромничал. — Отец был под его началом, когда участвовал в создании атомной бомбы. После чего на него завели постоянное досье. А ты знаешь историю с Большой советской энциклопедией? Издания 1953 года? Через месяц после выпуска издатели обратились к подписчикам — в Союзе и за рубежом — с просьбой изъять четыре страницы о Берии, прислали бритвенные лезвия и четыре другие страницы с информацией о Беринговом проливе, которые надо было вклеить. — Он захохотал и подлил себе вина.

— И ты не думал написать книгу о Берии? — спросил я.

— Я об этом думал, но нет материалов. Нет официальной биографии. Он умел прятать следы, настоящий интриган. Дочь Сталина пишет, что под конец он даже сумел подчинить себе Сталина. Если бы он вел записи — какие-нибудь дневники — вот был бы фурор!

— Это уж точно! — согласился я и отпил минеральной воды.

Я спросил:

— Ты слышал о трех русских, белых, которые, вскоре после смерти Сталина, в Париже издали подделку — его застольные беседы? Они просто сели и отбарабанили все на машинке русского производства и продали французскому издателю за 50 тысяч долларов.

— Всего 50 тысяч долларов за застольные беседы Сталина?

— Это был всего лишь аванс. Но, как водится, они тут же напились и все разболтали.

— Их арестовали?

— Как будто нет. Но их вынудили отдать деньги, вернее то, что от них осталось.

Борис задумался:

— Но Берия — это совсем другая история. Крайнее проявление зла. Нечто среднее между Борджиа и испанской инквизицией, но властвующий с помощью танков и телефонов.

— Он был хуже своих предшественников? — спросил я.

Борис пожевал губами:

— Все зависит от личности. Надо знать происхождение, исторический фон, так сказать. Отцом всей современной секретной службы был наполеоновский Фуше, либерал по убеждениям. А мы, русские, отшлифовали профессию — сначала при царе, потом при Ленине. Даже гестапо переняло советский опыт. А начало всему положил Дзержинский — польский аристократ, превратившийся в коммуниста. Он был страстным садистом-идеалистом. И если тебе кто-нибудь скажет, что Ленин был святым, не забывай: Дзержинский — порождение Ленина. И плюнь идиоту в глаза.

Потом в 1934 году эстафету принял Ягода — крыса и убийца наподобие Сталина. Он начал с массовых депортаций и кончил в 1937 году, пустив себе пулю в лоб. Следующим был Ежов по прозвищу «карлик-кровопиец». Говорят, Сталин назначил его на пост ради шутки, так как Ежов был абсолютно ненормальным. Говорят, был как бешеная собака. Это он ввел Великий Террор, «ежовщину» и порешил 10 миллионов человек. Поверь, Гитлер и Гиммлер были ангелами в сравнении со Сталиным и Карликом.

— А что произошло с Ежовым?

По официальной версии, он умер в сумасшедшем доме. Но говорят, его видели живым, работал паромщиком на Дону. Вообрази — этот карлик-убийца перевозил через реку людей! Ну и картинка.

Он выпил вино, я закурил.

Борис продолжал:

— А потом на место Ежова пришел Берия, имеющий репутацию либерала. И как ни забавно, либералом он был. Вообще, этот человек был полон парадоксов. Возглавив НКВД, он покончил с Террором, ослабил режим в лагерях — разрешил узникам играть в шахматы и карты. Был образован, любил классическую музыку. Говорили, однажды видели, как он плакал, слушая прелюдию Рахманинова!

— О Гитлере говорили, что он сходил с ума по «Веселой вдове», — заметил я. Борис заказал еще водки и шоколада, а я с наслаждением курил сигару — единственное мое удовольствие, ибо пить мне было запрещено из-за перенесенной недавно желтухи.

— Послушай, Борис. А что если мы, как те русские в Париже, состряпаем десяток-другой страниц из «личных дневников Берии»? Ты переведешь их на русский язык, напечатаем на машинке Каменева, используя ту старую бумагу, и предложим это какому-нибудь американскому издателю — ну просто посмотреть, как они отреагируют.

— Боже правый! — он закатил глаза. — Да они сойдут с ума.

— Вот это будет розыгрыш! — добавил он. — Да еще какой розыгрыш!

— А нам это сойдет с рук? Я имею в виду, сможем ли мы обвести вокруг пальца экспертов? Советологов?

— Этих идиотов? — Борис сплюнул. — Этих клоунов и шарлатанов, которые ни в чем не разбираются? Они устроят свару по поводу этих дневников. Если один скажет, что это подделка — все другие будут утверждать, что это подлинник. И наоборот. Кроме того, я знаю такие подробности о товарище Берии, которые будет трудно опровергнуть. Например, мой отец был знаком с одной дамой, элегантной особой средних лет, известной московской актрисой. Так вот, Берия спал с ней время от времени и ко дню рождения всегда присылал цветы. Но это информация, как говорится, для новичков. Я знаю массу других фактов — совершенно неправдоподобных и ужасных, которые действительно имели место. Нет, это будет здорово! Он хлопнул меня по руке: — Это замечательная идея, мон шер! Ну просто находка!

— Ты думаешь, мы это осилим? — спросил я, сомневаясь в том, что Борис говорит серьезно. Его ответ заставил меня задуматься.

— Еще как осилим! Придется проделать большую исследовательскую работу, но у нас все под рукой — в архивах радио. Любое публичное появление советского лидера или члена Политбюро. Все, что нам надо, — поднять досье на Берию и проследить, чтобы записи в дневнике не расходились с известными фактами из его жизни. Остальное допишет воображение. Самое интересное, то, что все это могло быть в действительности. После разоблачения Берии в Москве ходили слухи о его дневниках. По официальным данным все его бумаги были, конечно, уничтожены. Но надо знать советских бюрократов: они могли просто спрятать дневники в каком-нибудь подвале и забыть о них.

— Однако маловероятно, чтобы такой человек, как Берия, вел дневник.

Борис подумал:

— Не знаю. Конечно, человек, связанный с секретной службой, не доверил бы бумаге важную информацию. Но Берия был человеком особенным. Умея хранить секреты, он отличался тем не менее огромным тщеславием, особенно по женской части. Он хвастал своими сердечными победами даже перед иностранцами. И хотя их шокировала такая откровенность, Сталин тем не менее его поощрял: его это все забавляло. К тому же Берия был циником и, как Сталин, обладал «юмором висельника». Как-то отец со слов одного грузина рассказал мне историю. Однажды ночью в Кунцево, когда все были пьяны, Берия вдруг обратился к Сталину по-грузински: «Хозяин, — он всегда его так называл, — Хозяин, в Советском Союзе все хорошо, кроме одного — в этой стране возможно, чтобы такие люди, как я, занимали высокое положение!» Сталин всю ночь смеялся — он находил это замечательной шуткой.

— Откуда ты столько знаешь?

Борис пожал плечами.

— В университете болтали — высокопоставленные партийцы. Говорили, если бы Берия вел дневники, это была бы сплошная порнография. Я думаю, ему бы доставило удовольствие описывать с грязными, жуткими подробностями все, что он творил. Он был из тех извращенцев, которые любят смаковать собственные половые акты, снятые на кинопленку. Не знаю, снимался ли он на пленку, но ему был свойственен эксгибиционизм. Он часто сам проводил допросы и пытки и любил наблюдать, как его жертвы умирали. Вряд ли он был другим с женщинами и молоденькими девочками.

Борис потер руки.

— У меня идея, Том. Напиши на этом материале роман. И еще один — о двух парнях вроде нас с тобой, которые подделали дневники Берии. Вот это будет беллетристика!

— Почему беллетристика? Почему не написать настоящие дневники?

— Борис, никого больше привлекать к этому делу не будем. Только ты и я.

— Только ты и я, — повторил Борис — Это будет здорово, чертовски здорово! Но если мы проговоримся… — он наклонил голову, и я не уловил окончание фразы. Мы отправились в «Нахблокаль» в Швабинге, где в переполненном зале студенты дергались под звуки поп-музыки. Нам приходилось кричать, чтобы услышать друг друга.

— Мы заберемся в какую-нибудь дыру — в тот дом в Тоскане, куда ты собирался, где нас никто не увидит, и месяцев за шесть напишем личные дневники Лаврентия Берии, правой руки Сталина, — он хлопнул меня по плечу, — ей-богу, это будет славный розыгрыш.

— Сколько мы на этом заработаем, как ты думаешь?

— Миллионы долларов, мон шер. Миллионы.

— Нет, серьезно?

— Миллионы, — Борис икнул. — Мемуары Никиты пошли за два миллиона, Берия будет подороже. Особенно, если там будет клубничка — молоденькие девочки и прочее.

Я смотрел на танцующих. Очень хорошенькая девушка в туго облегающей мини-юбке с широким кожаным поясом, энергично виляя бедрами, спиной приблизилась к нашему столику. Края ее белых панталон мелькали перед Борисом в такт движениям. Он понаблюдал немного и с силой шлепнул по ягодицам. Девушка взвизгнула от боли. Ее партнер, крупный молодой мужчина с бородой и в берете, как у Фиделя Кастро, выскочил из темноты зала и начал громко возмущаться. Борис откинулся в кресле, вращая белками, как огромная заводная кукла. Мне пришлось встать, так как вокруг нас уже была целая толпа бородатых мужчин, присоединившихся к возмущенному кавалеру девушки. Вдруг все разбежались при появлении джентльмена в строгом костюме. Он остановился у нашего столика.

— Пожалуйста, покиньте зал, — сказал он ровным, спокойным голосом. Борис взглянул на него и заорал:

— Где метрдотель?

— Я метрдотель, — миролюбиво сказал мужчина. — Вы должны немедленно уйти.

— Я из прессы! — закричал Борис и полез в карман. — Вот, видите! — кричал он, тыча своим удостоверением в лицо мужчины. Мужчина сделал едва уловимое движение рукой, и тут же появились два официанта. Я вскочил, сунул им деньги, схватил Бориса и повел его к выходу. Он шел, спотыкаясь, выкрикивая угрозы: «Я им покажу! Буржуазные свиньи! Это вовсе не ночной бар, никто не носит галстуков!» Он бушевал, пока я не усадил его в ситроен.

На время дневники Лаврентия Павловича Берии были забыты.

На следующий день я проснулся с чувством необыкновенного подъема и вскочил с постели, не дожидаясь, пока Борис принесет кофе. Он уже позавтракал и, видно, давно уже бодрствовал. Вокруг виднелись следы беспорядка: посреди комнаты была разбросана груда книг и куча газетных вырезок. Когда мы уходили, я заметил, что на куче мусора, который все еще лежал в холле, двух коричневых свертков уже не было.

В машине он заговорил.

— Ты не забыл о вчерашнем? Так вот, я об этом все время думаю. Меня беспокоит проблема языка — менгрельского диалекта, на котором говорил Берия. Впрочем, проблема разрешима. У меня в Париже есть знакомые грузины, они содержат ресторан. Один из них, кажется, менгрел. И у них у всех есть машинки с грузинским шрифтом: грузины любят писать, особенно стихи. И Берия в молодости тоже писал стихи, хотя и не публиковал их. Даже Сталин, говорят, баловался этим в семинарии.

— Подожди! Как ты сказал, называется этот диалект?

— Менгрельский.

— Боже мой! Есть же одна русская — вернее грузинка — она только что получила стипендию в Кембридже. О ней еще в газетах писали. Это был почти скандал: женщина получила стипендию Кингз. Говорят, она с характером. Доводит профессуру цитатами из Сталина, типа: — Нет такой крепости, которую не смогут взять большевики.

— Коммунистка?

— Наоборот. Она вышла замуж за еврея и уехала из России два года назад в Израиль. Мужа убили в Шестидневной войне, и теперь она одна. Пишет диссертацию по диссидентской русской литературе.

— Думаешь, она менгрелка?

— Уверен. Я никогда не слышал об этой национальности и потому хорошо запомнил.

— Только бы ты не ошибся? Вот будет здорово! Как ее зовут?

— Бернштейн, Татьяна Бернштейн.

— По-грузински будет Татана. Ты с нею знаком?

— Нет.

— Но ты, кажется, о ней много знаешь? — спросил он с подозрением.

— Ее судьба меня заинтересовала. У нее было романтичное прошлое — училась в юности в лучшей московской балетной школе. Судя по фотографиям, она довольно хорошенькая.

Борис усмехнулся.

— Итак, вместо пожилого содержателя ресторана мы нанимаем хорошенькую молодую аспирантку из Кембриджа?

— Летом она работает, но можно попытаться.

Наша машина медленно продиралась вперед по Леопольдштрассе в потоке других машин. Борис сидел, подавшись вперед, упершись руками в колени.

— Ты можешь написать ей и предложить выполнить выгодный, но конфиденциальный перевод, — сказал он медленно. — Правда, не знаю, будет ли это лучшим вариантом, чем мой парижский. Вот если… — он задумался, потом вдруг воскликнул что-то по-русски.

— Том, у меня идея — шикарное решение! Мелочь, которая обеспечит доказательства подлинности дневников, так что никакой советолог не подкопается! Послушай. Мы опишем в дневниках эпизод, в котором он насилует молодую девушку из балетной школы. Мы так подберем детали, чтобы все выглядело достоверно, и тогда за хорошую плату Татана сделает публичное заявление, что эта девушка — она!

Его так взволновал этот план, что он начал подпрыгивать на сиденье, бормоча: «Ей-богу, это будет здорово! На сто процентов все будет казаться правдой. Шикарно, мон шер!»

— Напишем ей сейчас же, — добавил он. — Сообщи ей, что ты выпускник Кингз Колледж и заинтересуй ее переводом. Она, наверное, бедна как церковная мышь!

— Как бы не перебрать, — заметил я. — Ведь это значит, что мы вводим в дело третье лицо, почти незнакомого человека. Может, лучше написать по-русски? Ведь Берия хорошо говорил по-русски?

Борис замотал головой.

— Нет, это не будет выглядеть убедительно, не стоит рисковать. Берия мог бы писать такое только на родном языке. И если мы выпустим дневники на русском, мы объявим, что это перевод. Потом дневники могут попасть в самиздат, и цена их упадет.

— А как это напечатать? Ведь они проверят шрифт на старость?

— Мы будем печатать на старых лентах. У меня их целая куча в столе, все выцветшие.

— А какова моя роль?

— Самая главная, мон шер! Я обеспечиваю факты, а ты будешь писать. Ты писал когда-нибудь порнографию?

— Так, по мелочи. Дежурные половые акты — для того, чтобы на обложке можно было изобразить голую женщину.

— В дневниках тебе придется изобразить настоящее порно! Дай волю фантазии. Представь, что ты Берия и тебе стоит только щелкнуть пальцами, как тебе доставят любую женщину, а потом ты можешь делать с нею все, что пожелаешь. — Он удовлетворенно хмыкнул. — Потом мы найдем американского издателя и попросим его перевести парочку миллионов в швейцарский банк и не задавать лишних вопросов. О'кей?

— Замечательно, если, только, конечно они не захотят узнать, как дневники попали к нам.

— Чепуха. Ты, скажем, тайно вывез их из-за железного занавеса, из какой-нибудь восточноевропейской страны. Таким путем многое попадает на Запад. Но, конечно, ты должен держать в секрете имя того, кто тебе передал дневники. Это то, что надо — чем больше тайны, тем более убедительно все будет выглядеть. И уж поверь, если материалы будут зажигательными, эти американские издатели сами не захотят ломать себе голову по поводу того, подлинные они или нет. Но помни — никому об этом ни слова!

— Никому, — поклялся я. — Как в могиле.

— Как в могиле Берии! — заорал Борис и потом это весело повторял, пока мы не вошли в офис радио «Свободная Европа».

— Нам надо все тщательно спланировать сначала, — говорил Борис, с шумом поглощая свой бульон.

В последнее время мы обедали в маленьком ресторане посреди Инглиш Гарден, в котором в это время года почти не было посетителей.

— Например, — продолжал он, — это чертово ЦРУ. Об издателях не стоит беспокоиться, а вот ЦРУ… Они, конечно, нами заинтересуются, но если повезет, нас примут за агентов, имеющих в своих руках оригинал. Нам важно, чтобы они не только поверили в подлинность дневников, но и в то, что знают источник, из которого они к нам попали. Но если они узнают, что это подделка, нам не поздоровится! Возможно, они не могут нас отдать под суд, но им ничего не стоит добиться запрета на наш въезд в большинство стран, они смогут договориться со швейцарцами и наложить арест на наши деньги.

— Да зачем ЦРУ это нужно?

— Им нужно все. А личные записи Берии могут дать им целую массу полезных сведений, особенно, — тут Борис ухмыльнулся, — если в них имеются жаренные фактики о нынешних лидерах в Кремле.

— Ну нет, Борис, нам это ни к чему. Это для тех, кто занимается пропагандой, это для молодчиков из ЦРУ. Личные воспоминания — совращение малолетних, изнасилования — это замечательно, это пойдет. Но нам не стоит дискредитировать советское правительство. Ты говоришь о ЦРУ. А как насчет КГБ? Как они прореагируют?

— Думаю, это не имеет значения, — сказал Борис, как мне показалось, слишком поспешно. — Когда на Западе выходят подобные публикации, их реакция всегда однозначна: это происки ЦРУ. Помнишь, «Записки Пеньковского»?

— Я уверен, что они были сфабрикованы ЦРУ.

Борис пожал плечами:

— Кто знает. В том-то и дело, что никто в подобных случаях не знает наверняка. Так же было со стариком Никитой — никто никогда не сможет сказать, что он написал сам, а что добавило ЦРУ, или КГБ, или, возможно, те и другие. Но в случае с Берией большинство из тех людей, которые могли бы доказать подлинность дневников, уже на том свете. А те, кто еще живы, предпочтут помалкивать. И КГБ может заявить что угодно — кто их будет слушать?

— Меня больше волнует не то, что они скажут, а то, что они сделают.

Борис выразительно пожал плечами.

— Ну что они могут сделать? Убьют парочку американских издателей с Пятой авеню?

— Не издателей — возможно, нас.

— Ну что они могут нам сделать? Выследить и убить нас, как они это сделали с Троцким? Во времена Берии это было бы возможно, но сейчас они работают в другом стиле.

Я ждал, что он еще скажет, но он был поглощен своим бефстрогановым. Я подумал, что для человека, убежавшего от Советов и впоследствии заочно приговоренного к десяти годам тюремного заключения, он был слишком оптимистичен. Ну в самом деле: не закроют же советское правительство и разведка глаза на публикацию скандальных политических мемуаров и не ограничатся лишь публикацией дежурного опровержения.

Я повернул разговор в другую сторону.

— Ты говоришь, что ЦРУ обязательно выйдет на нас. Как?

Борис оторвался от тарелки, вытер рукой рот.

— Через издателей. Я думал о том, как нам лучше доказать подлинность книги. Тебе надо будет съездить в какую-нибудь восточноевропейскую страну. Я предлагаю Венгрию. Венгрия сегодня самая либеральная страна в Восточной Европе — несмотря на 1956 год. Ты бывал там. А теперь появился повод поехать вновь — на случай, если американцы начнут задавать вопросы. А венграм все равно, к ним ежегодно приезжает около миллиона западных туристов, и они не собираются проверять каждого. Да ты и ничего страшного не совершил в свои студенческие годы — подумаешь, провез несколько флаконов пенициллина!

Но есть и другая причина, по которой я выбрал Венгрию. Я уже говорил тебе, что чем больше секретности по поводу происхождения книги, тем лучше. Возможно, нам следует подбросить кое-какие детали. Надо предоставить конфиденциальное письменное свидетельство от какого-нибудь лица в Венгрии, указывающее, как книга попала к нему. И я знаю подходящего человека. Старый венгерский коммунист, ветеран Испанской войны, в которой он сражался на стороне Красной Армии в чине полковника и был награжден орденом Ленина. Был в фаворе до 1952 года, потом ушел с государственного поста и был посажен на пару лет в тюрьму. Очень храбрый человек и к тому же шутник! Арестовал по ошибке настоятеля Кентерберийского собора Хьюлита Джонсона, приехавшего в Венгрию с официальным визитом. Ты обязательно должен вытянуть из него эту историю!

— Ты хочешь, чтобы мы на самом деле познакомились?

Он кивнул:

— Ты с ним поладишь — он был одним из руководителей восстания и был депортирован в Россию на шесть лет. Теперь он живет в Будапеште, находится на пенсии и пишет стихи.

— Как ты с ним познакомился?

Борис сказал, ковыряя в зубах:

— Он был фронтовым другом моего отца. Еще школьником я впервые повстречал его. Когда я стал жить на Западе, мы поддерживали связь через третье лицо. Потом, в прошлом году… — Он помедлил, глядя на меня из-под тяжелых ресниц. — Хочу тебя предупредить, Том, то, что я тебе скажу, должно храниться в тайне. Если ты проговоришься… — Он крикнул, чтобы принесли пиво. Я ждал.

— В прошлом году этот венгр связался со мной. Ему удалось проникнуть в Россию — окольными путями — и к нему в руки попала рукопись. — Он понизил голос и назвал имя русского писателя, чьи работы были запрещены в СССР, по широко публиковались на Западе и были хорошо известны в мире. — Этот венгр провез его последний роман, который выйдет осенью. Нас интересует, как он провез рукопись. А он сделал это весьма остроумным способом. Если ты будешь тактичен, он может согласиться описать способ доставки рукописи в конфиденциальном свидетельстве, которое мы предъявим американцам. И скажем им, что провезенная рукопись является дневниками Берии.

— Как зовут этого венгра?

— Ласло Ласлов. Это не настоящее имя, псевдоним, под которым известен своим друзьям. Мы даже шутим, что он родился в Баден-Бадене в 1919 году! — и он залился смехом.

Я переждал немного и сказал:

— Борис, ты многое принимаешь, как должное. Например, если он не сумасшедший, за каким чертом он станет письменно признаваться в том, что провез незаконным путем запрещенную рукопись из России и передавать ее совершенно незнакомому человеку?

— Я с ним свяжусь предварительно, не беспокойся. Он поверит любому, кому доверяю я. Он человек чести. Мы, конечно, предложим ему деньги за услугу, но он скорее всего откажется.

— Хорошо. Но если его имя выплывет наружу? Если коммунисты обо всем узнают? Получится, что мы посадим беднягу в лужу.

На какое-то время Борис был обескуражен, глаза его забегали, и, когда он начал возражать, в голосе его не было особенной уверенности:

— Письменное свидетельство будет подписано в присутствии американского адвоката в глубокой секретности, и если хоть слово выйдет наружу — будет скомпрометировано его имя, и имя издателей книги.

— А ЦРУ?

Борис фыркнул:

— Ты когда-нибудь слышал, чтобы ЦРУ передавало кому-нибудь свою информацию? Да оно отказалось предоставить даже магнитофонную запись Отделу юстиции, когда те занимались делом о бумагах Пентагона. Они такие прижимистые — из них слова не вытянешь.

— Будем надеяться, — сказал я. — Предположим, издатели не имеют претензий, ЦРУ тоже. А что мы имеем?

— Кучу денег, — расплылся в улыбке Борис.

— Я имею в виду, как мы будем действовать? Будем вести переговоры через агента?

— Никаких агентов! — воскликнул Борис. — Мы не можем привлекать посторонних. Грузинская переводчица — исключение. Да я и не хочу тратить лишние деньги. У нас будет прямая сделка. Я выхожу на издателей, ты — на Ласло Ласлова.

— Агент бы не помешал, — заметил я. — Тогда мы остались бы полностью в стороне. Ты сам говорил, они могут нас выследить. И то, что мы работали на радио, вызовет у них массу подозрений, особенно, если они узнают о твоем прошлом и о том, что я — писатель.

Борис поглаживал себя по животу, откинувшись на стуле:

— Как сказать. У них в любом случае возникнут подозрения. Они, возможно, зададутся вопросом: кто может выйти на подобные материалы и как? Радио как раз такое место, где могут объявиться документы, подобные дневникам. К тому же, русский, не знающий Запада, скорее всего попытается войти в контакт с кем-нибудь на радио.

Он выпил пива, перегнулся через стол, и я почувствовал его не очень чистое дыхание.

— Когда я говорил, что они могут добраться до нас, то я имел в виду ЦРУ, не издателей. Издателям ничего не нужно говорить до тех пор, пока не получим деньги. И если все пойдет по плану, сделка будет заключена очень быстро, за несколько дней, максимум за неделю. Они будут знать, что у них может появиться множество соперников, и медлить не будут, если примут решение купить дневники.

Я согласно кивнул, но не сказал ничего. Все выглядело подозрительно просто и гладко, но ведь самое гениальное всегда оказывалось очень простым. Например, кто-то ухитрился продать Эйфелеву башню какому-то простаку на металлолом, а через две недели совершил подобную сделку еще раз. Должен признаться, что я не сразу нашел слабые места в рассуждениях Бориса. Но тот факт, что вся эта идея уже переставала быть просто абстракцией, плодом пьяного воображения, и принимала реальные очертания, начал меня изрядно беспокоить. Борис отнес бы это на счет моего буржуазного воспитания — и был бы прав!

Когда мы возвращались с обеда, Борис настоял, чтобы я шел впереди, а сам задержался у столовой.

— …Лучше, если нас не будут видеть вместе, — пробормотал он, подобно осторожному влюбленному.

Борис уже вошел в роль.

Через пять дней Борис сделал первый решительный шаг: подал заявление об увольнении через месяц с радио «Свободная Европа». Если учесть, что у него не было никаких других доходов, это был серьезный шаг. Но Борис уже настолько уверился в успехе нашего безумного предприятия, что ничуть не беспокоился.

На его решение повлияло письмо на изысканном английском языке от Татьяны Бернштейн, аккуратно напечатанное на фирменной бумаге Кингз Колледж. Она благодарила за внимание и сообщала, как я и ожидал, что летом собиралась работать над диссертацией, но тем не менее она заинтересовалась переводческой работой и предложила все детально обсудить с приходом лета.

Письмо возбудило у Бориса новый прилив энтузиазма. Он немедленно засел за работу, за сбор «банка фактических данных», как он заявил. Снова сотни книг, журналов, кипы газетных вырезок так заполнили гостиную, что невозможно было выйти. В течение четырех недель он изучал, копировал, сортировал, реферировал материалы, а я в смущении ходил вокруг, ощущая свою никчемность, потому что не мог ему помочь в сборе информации (она была на русском языке) и потому никак не мог проявить своей причастности к этой затее — разве что отрешился от мысли писать свой очередной роман.

Борис дал мне массу книг на английском и немецком языках о сталинском периоде и время от времени приносил дополнительные материалы, неумело отпечатанные им на английском. Я тоже делал заметки и через полмесяца почувствовал, что хорошо осведомлен о основных событиях в СССР с конца войны до 1953 года, когда Берия был свергнут. В этот период, по нашему замыслу, он и писал дневники. Записи должны быть последовательны, но фрагментарны и спонтанны, должны изобиловать описаниями возможных курьезов и анекдотами. При чтении должно было создаваться впечатление, что записи велись в нетрезвом состоянии. Предложение Бориса включить компромат о нынешних советских лидерах было забыто.

Теперь мы проводили вечера в библиотеке радио «Свобода» — дочерней станции «Свободной Европы», которая вела передачи только на Советский Союз. Библиотека была очень солидная, одна из лучших в своем роде. Здесь можно было найти информационные бюллетени, подробно фиксирующие все существенные события советской жизни. Каталоги были очень удобны для пользования, и у Бориса не было проблемы с поиском фактов. Единственное неудобство состояло в том, что читатели должны были называть свою фамилию и регистрировать ее при входе в библиотеку. Однако вскоре сержант американской армии, охранявший вход, хорошо запомнил Бориса и пропускал его без формальностей.

В то время мы не придавали этому никакого значения.

Накануне отъезда в Италию Борис пригласил меня поужинать в одном из лучших мюнхенских ресторанов. За ужином он был снисходительно щедр.

— Ты — бедняк, мон шер! — я полностью оплачу это предприятие, а когда мы получим денежки из швейцарского банка, ты отдашь долг. Я не возражал. Его финансовые дела, как и его сексуальная жизнь, были для меня загадкой. Я знал, что у него были счета в различных банках — деньги в основном он зарабатывал переводами, но он никогда не посвящал в подробности. Правда, в тот вечер мне повезло: он показал 3 тысячи долларов в чеках, уверив меня, что если понадобится, у него такая же сумма есть в запасе. Потом он передал мне конверт с десятью новенькими стодолларовыми купюрами.

— Это для Ласло Ласлова. Как я тебе говорил, он скорее всего от них откажется, но на всякий случай надо быть ко всему готовыми. Что касается этой грузинки или кого-нибудь другого, кто будет переводить книгу, то мы выплатим еще тысячу.

Мои собственные сбережения, 450 долларов, выглядели жалкой суммой на фоне такого богатства.

На следующее утро мы поехали в сторону австрийской границы. Борис, упрямо цепляющийся за свое русское гражданство, имел только немецкий паспорт без гражданства, а это означало необходимость получения визы перед въездом в любую страну, даже если он попадал туда транзитом. На границе как немцы, так и австрийцы, обратили на нас особое внимание, но не потребовали объявления перевозимой суммы денег.

Мы обедали в Инсбруке, а к вечеру уже были в Вероне, где Борис в течение двух часов мучил меня созерцанием роскошного барокко. Ночевали мы в Болонье, а утром уже были во Флоренции и вновь занимались осмотром достопримечательностей по настоянию Бориса. С ним нелегко было путешествовать: он капризничал, постоянно подгонял меня и при этом мог убить несколько часов на ресторан, где заказывал большой обед и массу выпивки.

Наконец мы двинулись в южном направлении, к Риму. К ночи мы добрались до того места, где находился домик моего приятеля. По дороге мы задержались в местном городишке, где Борис хотел купить все необходимое для проживания и работы. Истратив 50 тысяч лир, мы направились к домику. Дорога была узкой, извилистой и крутой. Место было безлюдное, и Борис ликовал: «Мон шер! Ты — гений. Это просто рай, пас здесь никто не потревожит!»

Сельская усадьба под названием «Фрабеччи» фасадом была обращена к долине Арно. Она состояла из двух каменных зданий под желтой черепичной крышей, соединенных двориком, густо поросшим виноградом. Второй, нижний дворик находился рядом с плавательным бассейном, заполненным застоявшейся водой с плавающими в ней мертвыми насекомыми. Я пояснил, что в усадьбе имеется старый генератор, который питает фильтры для очистки воды, но горячей воды нет, нет и электричества. Сеньор Гочи, присматривающий за усадьбой, включает генератор на час-другой по утрам.

Одно из зданий целиком было превращено в большую гостиную: вдоль стен по обе стороны большого камина стояли диваны, заваленные искусно вышитыми подушками, пара кресел, деревянные стулья, на стенах красивые гравюры, на столике — стереоустановка, которую некуда было включать.

Кухня, примыкавшая к гостиной, была снабжена плитой и холодильником, работающими на газе. Второе здание включало четыре спальни и две ванных комнаты. В спальнях стояли лишь разнообразные кровати, в ванных были душ, мраморные биде и тазы.

Быстро темнело. Я зажег керосиновые лампы, и они светили желтым ровным светом. Пока Борис возился на кухне с четырехлитровой бутылью кьянти, я достал простыни, одеяла и заправил постели. Потом принял холодный душ и спустился вниз. В ожидании Бориса я решил, что в хорошую погоду лучше всего работать на свежем воздухе за длинным мраморным столом на верхней веранде.

Я вытащил кресла-качалки на веранду, Борис принес громадную бутыль, мы удобно разместились в креслах, и впервые за много месяцев я почувствовал себя абсолютно счастливым.

— Том, мон шер, я хочу тебе рассказать кое-что, о чем я никогда никому на Западе не говорил. — Голос Бориса звучал тихо и таинственно. — Обещай, что никогда никому об этом не скажешь.

Я кивнул, и на мгновение воцарилась тишина, нарушаемая лишь поскрипыванием кресел.

— Однажды я целый вечер провел с Берией. В сентябре 1949 года, сразу после испытания русской атомной бомбы. В Кремле прошло празднование, посвященное этому событию, и мой отец был там среди почетных гостей. После вечера он привез к нам на дачу Берию. Тот был в сопровождении своего помощника, полковника Рафика Саркисова, красавца-армянина, который поставлял Берии женщин. Оба были сильно навеселе и в хорошем настроении. Берия привез черной икры, и мы ее съели, хотя все давно уже поужинали. Мне было тогда 18 лет, я только что вернулся с военных сборов и не умел пить. Берия настоял, чтобы мы все выпили перцовой водки, которая, по его словам, хорошо возбуждала мужчин. Он был грубым, как Сталин. И, как Сталин, говорил с сильным грузинским акцентом, который может быть приятным для слуха. Но у Берии голос был отвратительный, визгливый, как у истеричной женщины. Он и Сталин для нас, русских, были чужаками. Они были для нас все равно что, скажем, для англичан были бы в качестве премьер-министра и министра внутренних дел Великобритании два пакистанца.

— А как он выглядел?

— Омерзительно. Всегда носил пенсне с маленькими стеклами, уголки губ у него были брезгливо опушены. Он был похож на врача, который пользовал меня в детстве. Очень хорошо одевался — намного лучше, чем другие члены Политбюро. Носил серые двубортные костюмы из Лондона, итальянские шелковые галстуки. И помню, у него были маленькие руки и ноги и походка, как у педераста. Только он не был педерастом.

Как только он меня увидел, он сказал: «А, начинающий гений!» — он знал, что я недавно, поступая в МГУ, лучше всех сдал экзамены. Потом спросил, не собираюсь ли я стать ученым и создать следующую бомбу, которая обеспечит России главенство в мире. Когда я ему сообщил, что изучаю языки, он презрительно бросил отцу: «Так твой отпрыск хочет быть поближе к иностранцам!» А мне сказал: «Ничего, армия эту дурь из тебя выбьет!» Я не решился спорить. Он продолжал: «Приходилось дерьмо чистить?» Я рассказал ему, что на сборах однажды проспал, и сержант приказал мне прочистить сосновый лес, собрать все шишки. «Ну, это не наказание, — заметил Берия. — Это прогулка по лесу». «Ну да, — возразил я. — Лес-то тянется на сотни километров». Тут они загоготали, и после этого Берия был ко мне расположен.

Позже, ночью, Берия предложил сыграть в игру. Он положил бутылку перцовой на стол, и каждый обязан был крутить ее, тот, на кого указывало горлышко, должен был тут же выпивать стакан водки. Несколько раз Берия не крутил бутылку, а поворачивал горлышком к себе. Он сильно напился, но не терял контроля над собой. Затем пожелал, чтобы Саркисов подал девочек, приговаривая, что игра бывает намного интереснее, если в качестве наказания надо по одной снимать вещи с девушки.

Мы с трудом от них к утру избавились. Берия сам уселся за руль — у него был новый паккард. Он едва не свалил ворота. Позднее нам стало известно, что на шоссе, ведущем в Москву, он сбил повозку с двумя людьми. Когда они выписались из больницы, он их посадил в тюрьму, потому что это шоссе предназначалось только для высокопоставленных чиновников.

Борис подхватил бутыль обеими руками и подлил себе в стакан вина.

— Ты об этом не упоминал, когда тебя интервьюировали американцы? — спросил я.

— Ни в коем случае! Понимаешь контакт с Берией — это смерть, хоть в России, хоть за ее пределами! Потом Берию давно разоблачили, и американцам он был неинтересен.

— Они могут заинтересоваться, если обнаружатся его связи с нынешним кремлевским руководством.

— Ну, это другое дело.

Было уже поздно, но Борис, чтобы отметить наш приезд во Фрабеччи, настоял на праздничном ужине. К концу ужина я так устал, что даже не смог выкурить сигарету и без сил свалился в постель.

Борис в семь утра уже хлопотал на кухне, варил кофе, жарил мясо. Он завершил завтрак стаканчиком вина, прошел в гостиную и начал выворачивать чемодан и сумки с «банком данных». Вскоре он завалил бумагами все полки.

Я пристроил два стула к мраморному столу на веранде, вытащил печатную машинку Каменева, копирку, ленты, карандаши, фломастеры, бумагу и толстую подшивку материалов, которую вручил мне Борис.

— Изучи это, мон шер. Это газетные сведения из биографии Берии. Мы их включим в его дневники. Я сюда не поместил подробностей личной жизни, всех этих мерзких сексуальных историй и анекдотов: не хотел фактический материал смешивать с вымыслами и домыслами. Здесь только факты.

Я держал четыре страницы мелко напечатанного текста. На первой странице было следующее:

Л. П. БЕРИЯ.

КОНФИДЕНЦИАЛЬНОЕ ДОСЬЕ

Собственность Б. Дробнова и Т. Мэлори.

Сноски обозначают:

* Незначительные малоизвестные факты;

** Важные факты, известные по слухам, но не получившие документального подтверждения;

*** Исключительно важные факты, известные небольшому количеству людей.

Общие биографические данные:

Родился в Мерхеули, Грузия, в 1899 г. Казнен в Москве в 1953 г. Отец был мелким чиновником при «либеральном» царском режиме. Получил хорошее образование. Включился в большевистское движение в 1917 г. На действительной службе во время войны не был. Имел высокую должность в Чека и ОГПУ в 1921 — 31 гг. Подозревается в сотрудничестве с Британской разведкой по поддержанию азербайджанского национального движения во время гражданской войны (1919 — 22). В этом обвинил его Хрущев в секретном докладе XX съезду партии в 1956 г. Мне известно, что в тот период Берия сотрудничал с ирландско-германским агентом по имени Дитер Райен (также известным под именем Риен). Им передавались большие суммы денег, поставляемые Британской военной разведкой и русской белой агентурой в обмен за информацию, компрометирующую большевистских лидеров.

В 1928 — 29 гг. стал главным агентом Ягоды в Женеве и Париже, отвечал за проект по распространению фальшивых американских долларов с помощью немецких коммунистических агентов, многие из которых были евреями — и таким образом способствовал раздуванию нацистского антисемитизма. (В конечном итоге, считают, Берия вынужден был закрыть проект).

С 1929 по 1938 год отвечал за подпольную деятельность в западных странах, особенно в университетской среде.

*** Завербовал, среди многих, Берджеса, Маклина и Филби.

С 1932 по 1938 год был первым секретарем грузинской и закавказской компартии. За неделю до июльских кровавых событий, направленных против грузинских коммунистов, 20 июля назначен главой НКВД. Возможно, Берия, как и Сталин, хотел показать, что он не отдает предпочтения своей нации.

В декабре 1938 г. обрел полный контроль над НКВД, получив должность Народного комиссара внутренних дел.

В августе 1940 г. НКВД организовал убийство Троцкого в Мексике — после неудачной попытки, которая едва не стоила Берии поста.

В июне 1941 г., после нападения Германии на СССР, стал членом Государственного Комитета Обороны. Его деятельность в Комитете была плачевной — он по упрямству и некомпетентности мог сравниться только с Ворошиловым (которого Сталин позднее выгнал из Комитета, назвав его «специалистом по отступлениям»).

Берия чуть было не помог немцам выиграть битву за Москву в 1941 г., когда, перехватив сводку советского пилота, делавшего облет местности и обнаружившего пятнадцатикилометровую колонну фашистов на Варшавском шоссе на подходе к Москве, приказал уничтожить сводку как «неубедительную», а летчика отдал под трибунал, его расстреляли за «пессимизм».

Во время войны осуществлял массовые депортации и «переселения» национальных меньшинств, в частности, немцев Поволжья и татар, большинство из которых, погибли.

В мае 1940 г. организовал расстрел 10 тысяч польских офицеров в Катыни.

** По слухам, Сталин, узнав, что такое количество поляков оказалось сконцентрированным в одном месте, заявил, что это небезопасно и необходимо такое положение ликвидировать. Берия, конечно, понял, что надо ликвидировать людей, и действовал соответственно. Ему также приписывают уничтожение 270 тысяч польских военнопленных, захваченных во время советского вторжения в Восточную Польшу в сентябре 1939 г.

Считают, что в качестве руководителя ГУЛАГа, в период до 1945 года использовал для рабского труда около 15 миллионов узников.

*** В июле 1943 г. организовал через СМЕРШ убийство генерала Владислава Сикорского, главу Временного польского правительства в Лондоне, который занял враждебную позицию по отношению к Сталину с тех пор, как стало известно о расстреле поляков в Катынском лесу. В это время представителем Британской военной разведки на Гибралтаре был Гарольд Филби («Ким»), завербованный агент Берии.

В 1943 г. получил звание Героя Советского Союза, а в 1945 г. стал маршалом. Назначен ответственным за атомный проект, в результате чего первое испытание было произведено в августе 1949 г. Это было триумфом Берии, поскольку западные эксперты предсказывали появление русской бомбы не ранее середины пятидесятых.

В последующие годы возглавлял подпольную и террористическую деятельность в «освобожденных» странах Восточной Европы, которые к 1949 г. стали на 100 процентов коммунистическими.

*** В феврале 1948 г., вслед за коммунистическим переворотом в Чехословакии, осуществил «самоубийство» Яна Масарика, чешского министра иностранных дел либерального толка.

С ростом сталинского террора Берия использовал к собственной выгоде «Ленинградское дело» и «Крымское дело», направленные против евреев, а также «Менгрельское дело», которое, говорят, производил лично.

Арестован в нюне 1953 г., через четыре месяца после смерти Сталина, и ликвидирован. Существует три версии его смерти:

1) (Официальная и наименее вероятная версия.) Арестован в Кремле по решению Политбюро от 27 июня 1953 г., судим закрытым военным трибуналом в декабре, казнен со своей «грузинской бандой», как «агент империализма и предатель Родины».

2) ** Убит в своем загородном доме под Москвой при оказании сопротивления отряду под командованием маршала Конева, прибывшего арестовать его.

3) (Самая правдоподобная версия.) *** Расстрелян в Кремле после заседания Политбюро маршалом Коневым и другими лицами, сидевшими в засаде. (Хрущев поведал эту версию делегации французских социалистов в 1956 г., позднее Гарольду Вильсону и ряду других лиц). Берия был единственным членом Политбюро, которому разрешалось носить пистолет внутри Кремля. Он хранил его в своем кейсе, и Маленков, которому он доверял полностью, как утверждают, вытащил пистолет из кейса. Только члены Политбюро имели доступ в эту часть Кремля, но Берия, тем не менее, держал здесь свою команду охранников — грузин, которые были ему преданны и погибли вместе с ним. Полковник Надорайя, охранявший внешние подступы, показал, что Конев застрелил Берию из бесшумного пистолета 22-го калибра и сделал по нему пять выстрелов. Потом Надорайя объяснил, что стреляли хлопушками, как это часто делалось во время празднеств. Было также сказано, что Берия мертвецки пьян. Но не было никакой возможности вынести тело: при первом подозрении охранники бы всех уничтожили. Труп в течение двух суток находился внутри Кремля и уже начал разлагаться, когда его вывезли в контейнере под видом секретных документов.

Личные привычки:

Любил хорошо пожить. Единственный из лидеров Кремля, ценивший роскошь в западном стиле, имел паккард, сделанный в вашингтоне по заказу советского посольства. Имел особняк на Малой Никитской в Москве, где до недавнего времени размещалось тунисское посольство. Имел также загородное поместье, ранее принадлежавшее графу Орлову, где были бассейн с подогревом, теннисные корты, бильярдные, волейбольные площадки, стрельбище и личный кинотеатр. Берия гордился своими спортивными достижениями — особенно в волейболе. Помимо этого имел еще дачи, в том числе мраморный дворец под Сочи. * Любил классическую музыку и имел прекрасную коллекцию пластинок. * Имел пристрастие к скоростным автомобилям и гоночным катерам. * Имел обширный гардероб, всю одежду заказывал в Лондоне и Риме. * Не курил, но сильно пил, в основном водку, французский бренди и грузинские вина. * Очень любил вкусную еду, особенно фрукты. *Читал только исторические книги, мемуары и романтическую поэзию XIX века.

Работал в хорошо обставленном кабинете на Лубянке, где терзал и убивал людей.

Часто говорил на грузинском языке со Сталиным, что злило других членов Политбюро. * Однажды Молотов попытался заняться грузинским языком, но Берия арестовал его учителя, и Молотов понял намек.

Сексуальные наклонности:

Гетеросексуален с явной склонностью к молоденьким девочкам. Не избегал зрелых женщин, особенно актрис и балерин, с которыми заводил длинные романы. Всегда играл роль джентльмена со своими «жертвами» — если они не сопротивлялись. В противном случае применял снотворное или силу. Был очень щедр с теми, кто ему понравился. Любил девушек-спортсменок, которых ему поставлял полковник Саркисов через председателя советского спорткомитета. Особенно любил рыжеволосых девушек Сванетии, придерживающихся строгих нравов и доставлявших тем полковнику Саркисову немало трудностей.

Жена Нина имела репутацию «самой красивой женщины в Грузии», жива и теперь. Единственный сын Сергей, инженер, женат на внучке Максима Горького.

Общие сведения:

Из всех советских руководителей секретной службы Берия был самым умным и имел сильное влияние на Сталина, за что тот в последние годы его опасался. В идеологическом вопросе был менее фанатичен, чем другие лидеры. Искусный интриган. Его ненавидели нынешние сталинисты — Михаил Суслов (теоретик партии) и Александр Шелепин, бывший председатель КГБ и комсомольский лидер. Оба были пуритане и не могли оправдать аморального поведения Берии.

По слухам, Берия планировал, после смерти Сталина, вывести советские войска из Восточной Германии — возможно, хотел прослыть на Западе либералом. План был заблокирован немецким сталинистом Вальтером Ульбрихтом, который спровоцировал Восточноберлин-ское восстание в июне 1953 г., подавленное советскими танками.

* Говорили, что он хотел помириться с Тито и распустить колхозы. Иначе говоря, как пишет Хрущев, он не был настоящим коммунистом. (Нам надо это хорошо обыграть.)

На этом досье заканчивалось.

Я прошел в гостиную. Борис уже рассортировал свой «банк данных». «Ну вот, можно начинать!» Еще не было и восьми часов, но солнце уже хорошо грело, и небо было ясным.

— Как ты, наверное, заметил, в досье освещается период жизни Берии до конца войны. Очень мало известно о последних годах жизни Берии. Та малость, что я раскопал, взята из архивов радио «Свободная Европа». — Он открыл пухлую папку и показал мне нечто, похожее на расписание движения поездов, только в нем вместо обозначения времени стояли даты. — Это, мон шер, полный план нашей работы. Это скелет, на который я наращу мышцы и внутренние органы, а за тобой останется все остальное". — Он усмехнулся. — И не скупись на пикантные детали! — Он хлопнул меня по плечу.

— То, что ты пишешь о Сикорском, Филби и Масарике… — начал я, но Борис прервал меня.

— Не спеши. Всему свое время. Берия будет предаваться воспоминаниям о своих успешных заговорах, включая политические убийства. Но прежде, чем мы эти мерзости изобразим, надо передать настроение этого убийцы. Его дневники должны быть спонтанными, этакая исповедь мерзавца. У него не было времени корректировать и шлифовать записи, хотя как грузин он мог подпускать поэтического тумана. Только тут важно не перехватить через край, особенно если предполагается, что он был трезв. Впрочем, он редко бывал трезв.

Начнем с его положения в период после 1945 года. Опишем, как Россия проглотила половину Европы, а Берия, в это время стремится укрепить свою власть, уничтожая остатки буржуазных отношений в Восточной Европе и затягивая петлю на шее старых политиков, все еще поддерживаемых Черчиллем. Надо описать, как он размышляет о Черчилле, а в это время входит полковник Саркисов и объявляет, что нашел рыжеволосую красавицу для него, одну из тех грузинок, которых трудно добыть. Тут Берия сразу загорается.

Мы решили, что Борис напишет начало, которое должно быть самым обыкновенным, даже скучноватым, иначе, если начать с сенсаций, заподозрят, что это неправда. А я должен описать сцену обольщения молодой девушки из Сванетии.

Мы засели за работу и не отрывались до самого обеда. После обеда мы прочли то, что получилось. Начало рукописи изобиловало абсолютно не известными мне именами, фактическими деталями и носило технический характер. Борис для того, чтобы придать большую правдоподобность, использовал множество инициалов, ведь Берия делал заметки для себя, на скорую руку, по вечерам после длинного дня утомительной работы.

Я показал Борису то, что написал. Он с энтузиазмом прочел.

— Мон шер, это великолепно! Черт возьми, если ты и дальше так пойдешь, то я начну с ума сходить по бабам!

Я вздохнул с облегчением. Сотрудничество с Борисом обещало быть не очень трудным.

Наступили дни, заполненные работой. Погода была прекрасной, настроение было отличным, книга продвигалась со скоростью 4000 слов в день.

Мы с Борисом хорошо ладили — наверное потому, что у каждого была своя определенная задача и не было почвы для конфликтов. Борис с утра снабжал меня фактами и данными и при этом проявлял строгость, как школьный учитель. Моя работа была удивительно легкой и простой. Не было проблем и с сюжетом, так как все факты давал Борис, иногда даже не заглянув в «банк данных», по памяти. Характеристика героев тоже не составляла проблемы, здесь Борис тоже приходил на помощь со своими замечаниями — «толстощекий вепрь», или «бюрократ с мокрым носом» и т. д. Постепенно я сжился с материалом, начал даже получать удовольствие от злого цинизма нашего творения, будто слился в одно целое с Берией и переживал вместе с ним его жестокость, похоть, презрение к соратникам, даже к партии, которой он служил и которая служила ему. Перечитав написанное, я подумал, что Берия был бы доволен этими «дневниками», они могли бы удовлетворить его самолюбие.

Я показывал Борису какой-нибудь новый эротический эпизод, он размягчался как женщина, просил меня почитать вслух, а сам сидел на стуле в полосатых шортах с полураскрытым ртом, впитывая каждое слово.

Иногда он сам предлагал что-нибудь: «Пусть он соблазнит толстую цыганку, актрису из театра „Ромэн“. Он проходит в театр инкогнито: театр числится в авангардных и потому не котируется, хотя все происходит до декретов Жданова. Берия посылает энкеведешника за нею, потом трахает ее в своем кабинете на Лубянке. Изобрази ее большой и смачной! Пусть у нее ляжки и задница будут как подушки! Потом он вышвыривает ее одежду в приемную и велит ей убираться. А если она проговорится, он арестует и депортирует всю семью…»

Случалось, мы продолжали работать за едой на столе, заваленном копирками, скрепками, лентами я бумагой.

Борис то стучал на каменевской машинке, то начинал делать наброски на русском языке, склоняясь над столом и обильно поливая его потом. Затем читал написанное мне, сразу переводя с русского. Часто приходилось уточнять и переспрашивать, так как ближе к вечеру речь Бориса становилась все более и более бессвязной от выпитого вика. Иногда он разговаривал сам с собою, по-русски, бормотал какие-то имена, даты.

После обеда мы обычно отдыхали часа два, но я не мог заснуть от выпитого кофе и потому занимался просмотром «банка данных». Меня поражало, как мало существует точной детальной информации о Берии. Даже наиболее скрупулезные современные историки упоминали его имя время от времени, как бы случайно, и мало давали сведений о нем. Пятнадцать лет его жизни с 1938 по 1953 год были темными пятнами для нас. Имелась одна-единственная фотография Берии: лысеющий, в пенсне, холодный, бесстрастный, похожий на какого-нибудь банкира или содержателя отеля.

Кроме мемуаров Хрущева, стоящих особняком, я нашел лишь две работы, содержащие факты личного свойства: «Двадцать писем к другу» Светланы Аллилуевой и «Беседы со Сталиным» югославского коммуниста-ренегата Миловена Джиласа. В обеих книгах глаза Берии описывались как «мутные». «Образец искусного придворного», — писала о нем Светлана. «Воплощение восточной хитрости и лицемерия… Его лицо, отвратительное в обычное время, теперь (у гроба Сталина) было перекошено игрой страстей — амбиционизм, жестокость, хитрость и жажда власти». Джилас, возможно, более объективный в своих воспоминаниях, описывал Берию на кремлевском обеде в 1947 г. как «воплощение вульгарности с грубым языком». Берия уставился на Джиласа «своими мутными зелеными глазами». Но наиболее откровенно черты характера Берии описаны Хрущевым, в том числе склонность к пьянству, к женщинам и молодым девочкам. Несмотря на уверенность Бориса в подлинности книги Хрущева, мы решили использовать ее с осторожностью. Хрущев подтверждал «надменность» и «самоуверенность» Берии: «Он был искушен в грязи и предательстве… волк в овечьей шкуре, который снискал доверие Сталина и добился высокого положения обманом и подлостью». Хотя Хрущев в своей книге и пытается возложить всю вину на Сталина и Берию — «злой гений» Берии у него получается обычным мошенником: в нем нет ни размаха Медичи, ни интеллектуальной утонченности Макиавелли или Саванаролы. Берия сказывается безликим интриганом за высоким бастионом Советской власти.

О личной его жизни не было упоминаний. И это открывало две возможности: «дневники» могут оказаться ценными и с исторической точки зрения, и мы можем без препятствий фантазировать о его личных привычках. Если вначале работа казалась мне легкой, то теперь я понимал: для создания по-настоящему убедительной книги необходим творческий подход, дающий высокохудожественный портрет героя.

Я как-то прочел убийственный отзыв советского критика о книге Хрущева, указывающий на массу фактических ошибок. Но ведь Хрущев писал это не как документ, а как фрагментарное размышление человека на пенсии о прошлом. Наверное, и Берия писал не для потомков, а для того, чтобы занять себя в свободное время, и вряд ли бы он возвращался к своим записям.

У Бориса появилась идея ввести выдуманных лиц в дневники и не давать им фамилии, а только имена и отчества, иногда клички, а в большинстве случаев обходиться лишь инициалами, и тогда, он был уверен, советологи свихнутся, высчитывая, кто есть кто.

Все факты, действительные и выдуманные, в основном касающиеся друзей и врагов Берии, он будет комментировать в дневниках так, чтобы их невозможно было опровергнуть на основе известных данных. Например, Абакумов, приятель Берии, бывший глава СМЕРШа любил душиться французским одеколоном. Ракоши, венгерский лидер, любил ковырять в носу после обеда, а Влодзимирский намеренно проигрывал Берии в бильярд, даже если ставки были большими.

Борис вел две толстые тетради — красную и черную, в которых, как он говорил, был ключ всего предприятия. Он их держал под рукой, а вечером уносил с собой в спальню.

В черной тетради были списки членов «банды Берии» и более мелких сообщников. Против каждого имени стояли даты их рождения, продвижения по служебной лестнице, падения и смерти, которая, как правило, была результатом чистки, устроенной Берией в 1953 г. В красной тетради содержалась такая же информация о тех, кто был в оппозиции к Берии, только большинство из них погибло до 1953 г. Некоторые имена фигурировали в обоих списках. Например, Рапава и Рухадзе, два пресловутых члена грузинского ЦК, которые по приказу Берии по очереди арестовывали и пытали друг друга за ложные показания в 1951 г. Потом их освободили, а четыре года спустя расстреляли как «преданных соучастников» Берии.

В течение двух педель мы работали по десять часов в день и дошли до начала 1946 г. В Москве пьяница Жданов только что объявил группу еврейских интеллектуалов «космополитами и антипатриотами, такими же опасными для СССР, как паразиты на растениях». Берия, основатель еврейского антифашистского комитета, не обрадовался. За границей дела шли лучше. Во многих европейских странах введена однопартийная система; план Маршалла заблокирован, и советская администрация управляла этими странами, особенно их армиями, а люди Берии все контролировали. Только Чехословакия под руководством Бенеша и Масарика цеплялась за парламентскую коалицию, в которую входили и чешский сталинист Отто Готвальд в качестве премьер-министра.

Уже несколько месяцев люди Берии украдкой внедрялись в чешскую полицию и армию. В знак протеста правительство Бенеша ушло в отставку, и в образовавшемся вакууме коммунистические профсоюзы ввели свою вооруженную милицию в Прагу и захватили власть. Несколько дней спустя Масарик был найден мертвым под окном ванной министерства — либо выпрыгнул сам, либо его подтолкнули.

— Это одна из политических тайн нашего времени, — сказал Борис. — Конечно его убили — слишком много там было неясного для простого самоубийства. Во времена Дубчека в 1968 г. накануне советского вторжения в Прагу, в чешской прессе стали появляться статьи с новыми фактами о деле. Вторжение помешало правде выйти наружу, но кое-что наводило на серьезные подозрения. Например, присутствие в Праге в то время одного из видных энкаведешников, майора в штатском, который после смерти Масарика тут же исчез со своими людьми. Были и другие факты — Масарика нашли в пижаме в восьми футах от стены с переломанными ногами. Возможно, он выпрыгнул сам, иначе он упал бы головой вперед. Но на подоконнике ванной были следы экскрементов и царапины, и вся квартира вверх дном перевернута. Аптечка перерыта, на полу разбитые флаконы, и что самое странное — постель была заправлена и находилась в ванне.

— Это можно как-то объяснить? — спросил я.

— Да. Ласло Ласлов это объяснил. В то время он занимал высокий пост в коммунистическом венгерском правительстве Ракоши. Но несколько лет спустя, во время сталинского массового террора, направленного против евреев и сторонников Тито, Ласлов неожиданно вышел из партии. Конечно, это было безумием, но таков Ласло. Позднее, при Хрущеве, будучи полковником Красной Армии, он навещал нас в Москве и поведал отцу эту странную историю.

Когда он вышел из партии, венгерское руководство было так удивлено его поступком, за который тогда можно было поплатиться жизнью, что не знало, как реагировать. Ласло был другом Ракоши с войны. Ракоши потребовал, чтобы он указал десять причин своего поступка. Ласло уселся с бутылкой бренди и написал, что первой причиной является полицейский террор Ракоши, который хуже фашистского режима адмирала Хорти. Вторая причина — сталинская антиеврейская кампания, которая ничем не лучше нацистского преследования евреев. Дальше он не знал, что писать. Прикончил бутылку бренди и написал: «Третья причина — коммунизм несостоятелен». Положил это в конверт и отослал лично Ракоши".

«И что потом?»

"В течение восьми дней ничего не произошло. Было жаркое лето, он взял жену, она еще была жива тогда, сына, который эмигрировал в Америку в 1956 г., и уехал на Балатон. Ласло рассказывал, что он пил, не останавливаясь. Затем на восьмой день поутру он встретил знакомого литературного критика из Будапешта, старого партийца, но безобидного человека. Они выпили вместе, у Ласло закружилась голова, и он решил поплавать, чтобы освежиться. В воде им вдруг овладело странное умопомрачение, его что-то толкало в пучину. И он не утонул лишь из чувства противоречия, ибо знал, что от него этого только и ждали.

Ему удалось выбраться на берег, но депрессия продолжалась и стала еще сильнее. Дня три он не мог ни говорить, ни двигаться нормально, просто сидел и плакал. Все три дня его преследовало желание покончить с собой. И только в Будапеште, когда он пошел к врачу, и тот прописал ему сильное средство против депрессии, он почувствовал улучшение. Потом два дня спустя за ним пришли и арестовали его. Он был приговорен к 10 годам лишения свободы за антигосударственную деятельность.

Тогда Ласло узнал, что полиция часто прибегает к препаратам для усмирения граждан. Кортизон, например, в качестве побочного эффекта, вызывает суицидальную депрессию. Ласло утверждает, что критик ему подбросил это средство в бокал и что с Масариком проделали то же самое. Масарик выпрыгнул сам, но перед этим рылся в аптечке, пытаясь найти что-нибудь, снимающее депрессию. И экскременты на подоконнике объяснимы. Ласло сказал, что он бегал в туалет каждые десять минут во время депрессии. У Масарика был такой понос, что он даже вынужден был постелить постель в ванной, поближе к унитазу.

— А царапины на подоконнике?

— Возможно, в последний момент он пытался отступить. Или один из молодчиков Берии подтолкнул его сзади.

Я сам слышал о побочном действии кортизона, впрочем, это мог быть любой другой препарат с таким же действием.

Все шло гладко в течение месяца, и вдруг начали возникать проблемы.

Лето приближалось к концу, дни становились жарче. Мы хорошо загорели. Было уже около 40 тысяч слов, что по нашей прикидке составляло треть книги. Мы уже описали разрыв Югославии с Москвой, который явился результатом разоблачения Берии, готовившего убийство Тито. Берлинская блокада оборачивалась поражением. Надежды установить во Франции и Италии коммунистические режимы оказались несостоятельными. Сталин старел, его паранойя усиливалась, он требовал все большего преклонения и все больших жертв. Кровь евреев и интеллектуалов не утолила его жажды. Пришла очередь верных партийцев. Началось самое темное дело — ленинградское.

С конца 1949 и до лета 1950 г. более тысячи ленинградских коммунистов были уничтожены и еще тысяча пропала без вести. Точные данные стали известны благодаря «секретному» докладу Хрущева XX съезду и партийным документам, в которых клеймились «отклонения от социалистической законности», имевшие место в Ленинграде.

Наша работа шла без помех до поры до времени. В то утро мы описывали ленинградское дело с точки зрения Берии. Он открыто писал, что использует дело для сведения счетов с коммунистами, имеющими на него «компромат».

В полдень я поехал за продуктами, а когда возвратился, застал Бориса, сидящим под оливковым деревом в одной лишь набедренной повязке из полотенца, вкушавшим салями и вино с синьором Гочи. Он помог мне отнести продукты на кухню, принялся готовить кофе и сказал:

— Сейчас приготовлю кофе, и мы с тобой кое-что обсудим, Том. Это очень важно.

Он налил себе граппы, вышел во дворик, собрал бумаги. Солнце палило, он позвал меня к бассейну, уселся на его край.

— Я сделал важное открытие, — заявил он, оглядываясь по сторонам, чтобы удостовериться, что нас не подслушивают. — Это небольшая, но очень существенная деталь. Я давно это подозревал, а сегодня утром нашел подтверждение. В одном старом советском биографическом справочнике, вышедшем в Москве в-1951 году. Нынешний премьер-министр СССР, Алексей Косыгин, — он шепотом произнес имя, — имеет дочь, она замужем за генералом Гвишиани, единственным, оставшимся в живых из «банды Берии», одним из самых гнусных его подручных. Этот факт никому не известен — советские лидеры предпочитают держать свою жизнь в секрете. На Западе мало кто знает даже, что у премьер-министра есть дочь. Гвишиани, этот монстр, сейчас в отставке, но за ним числится такое! А он живет себе. У них есть сын по имени Дзермен. Я долго не мог понять, откуда такое странное имя. Так вот: они его сами сочинили, из начальных букв двух имен — «Дзержинский» и «Менжинский». Представляешь — назвать своего ребенка именем этих убийц!

— — Ну, это не преступление, — заметил я.

— Не преступление! — проворчал Борис. — Не забывай, что Косыгин считается либералом, он уравновешивает в ЦК отъявленных жестоких консерваторов. Если узнают, что он имеет отношение к «банде Берии», ему тут же конец!

— Но ты же не собираешься включать это в книгу? — сказал я.

Борис хитро ухмыльнулся:

— Я собираюсь сделать больше, мон шер. Я спрашиваю себя, почему Гвишиани и Косыгин еще живы? Потому что каждый из них в разное время имел компромат на другого. Например, премьер. Он старый ленинградский партиец. С 1949 г. Сталин решает, что ленинградские лидеры стали слишком смелые — они были более интеллигентными и честными, чем грузинская клика — и Сталин их убивает. Но среди них были очень большие люди, и Сталину для их обвинения нужны были солидные доказательства. Косыгин, конечно, не друг Сталина, он, говорят, называл его «рябой мясник». Однако, Косыгин жив и у власти. Почему? Потому, что он и обеспечил Сталину нужные доказательства, — сказал Борис с нажимом на каждое слово и начал болтать в воде ногами.

— И именно это, мон шер, Лаврентий Павлович Берия напишет в дневнике! 

Я встал. 

— Послушай, Борис. Надуть издателя — это одно дело, а скомпрометировать советского лидера — совсем другое.

— Ты считаешь это аморальным?

— Я считаю это опасным! Кроме того, ты сам говорил, что он либерал, что он лучше других. Зачем его унижать?

— Ну нет! Все они одинаковы! Что они делали во время сталинских чисток? И никакой разницы нет!

— И все-таки зачем тебе весь этот сыр-бор?

— Чтобы сделать книгу сенсационной. Секс и политический скандал — вот это будет бестселлер! Думаю, можно будет запросить три миллиона!

— Давай лучше сразу продадим ее ЦРУ и КГБ, миллионов за двадцать. Нам и издатель не будет нужен, — сказал я язвительно. Я был страшно обеспокоен. Я не знал, как обращаться с Борисом в подобной ситуации. Он зубами вцепился в эту идею, и я не знал, как его от нее оторвать. Может, подсунуть какую-нибудь другую интересную, но менее опасную идею?

— Послушай, Борис. Когда Берия был занят вербовкой людей на Западе, особенно в университетах, возникла это — история с четвертым человеком. А если нам ее использовать? Этот четвертый подкупил Филби, чтобы тот в свою очередь подкупил Берджеса и Маклина — так, кажется?

Похоже, моя уловка сработала. Борис вцепился в эту идею, и мы сели за работу. Я с облегчением подумал, что Борис, кажется, уже забыл о проблемах семейной жизни советского премьера.

Часть третья

Москва, январь 1950 г.

Еще один мерзкий день. Влодзимирский опять канючил, чтобы я повлиял на Хозяина и вновь ввели смертную казнь. Но я знаю Старика, он не согласится. Говорит, что западная интеллигенция этого не потерпит.

В общем-то я согласен с В. Все эти предосторожности, которые надо соблюдать в работе, смахивают на бюрократизм. Один из замов В. даже предложил завести дела на несуществующие вакансии, чтобы оправдать наши затраты на оплату палачей, тайное захоронение трупов и т. д. Ну и фарс!

Вдобавок ко всему в пятницу вечером произошел неприятный инцидент.

В четверг я был на приеме в музее Революции по поводу запуска какого-то дерьмового фильма — кажется, «Кубанские казаки». Такое занудство! Если бы не смазливые бабенки из киношной братии, там нечего было бы делать. Особенно бросилась в глаза одна блондинка, Наташа З., москвичка, сыгравшая маленькую роль в фильме. Рафик сказал, что она то, что надо. Волосы заколоты аккуратно на затылке, замечательный цвет лица, пышечка с роскошной грудью.

Я представился ей, и мы мило поболтали. Я был разочарован тем, что она пила только сок. Я предложил ей вина, но она твердо отказалась. Наверное, из хорошей семьи, но не очень влиятельной. Надо сказать Рафику, чтобы все о ней разузнал.

Мы болтали и я все больше убеждался, что она скромница. Я решил действовать осторожно и перед уходом пригласил ее завтра на ужин. Она залилась краской, мило засияла и согласилась прийти.

В пятницу ровно в 7.30 мой шофер заехал за ней в Черемушки, где она жила со своими родителями. (Рафик сообщил, что отец ее был мелкой рыбешкой в Министерстве транспорта). Когда она прибыла на Малую Никитскую, я увидел, что ее смутило то, что я был один. Она видимо думала, что я пригласил ее на банкет, где она ожидала встретить влиятельных людей.

Я был с нею корректен и, когда мы сели за стол, накрытый для двоих, с удовлетворением отметил, что она не отказалась от шампанского, хотя пила его так, словно это был яд. Разговор не вязался. Я спрашивал ее о семье, но отвечала она неохотно. Видимо, ее смущало незначительное положение отца — а жаль, я мог бы помочь бедняге!

Мы приступили к кофе и десерту из африканских фруктов, и я почти силой заставил ее принять бокал французского вина. Вдруг я потерял терпение. Я отпустил откровенное замечание о ее платье (оно действительно было шикарным и выгодно подчеркивало фигуру), и хотя замечание было вполне пристойным, она оскорбилась. Я понял, что надо действовать осторожно. Я встал, наполнил бокалы и пригласил ее на кушетку. Она явно не хотела вставать из-за стола, и тогда я схватил ее сзади. Я почувствовал изгибы ее фигуры и так завелся, что не сразу понял происходящее. Эта сука ударила меня по лицу!

Скажу откровенно — не помню, чтобы кто-то когда-то меня ударил. Я был так ошеломлен, что мог бы ее прикончить на месте. Но что-то меня сдержало. Я посмотрел на нее властно и холодно — так, что у кого угодно поджилки бы затряслись. Но эта дрянь либо ничего не боялась, либо просто ничего не понимала. Она сказала, что она «приличная девушка» и не желает иметь дело с пожилыми мужчинами.

Я чуть не взвился. Хотел сказать ей, что грузины живут до 150 лет и производят потомство до самой старости и что 70 лет — это расцвет кавказского мужчины. Но я просто выпроводил ее.

Я прошел с нею до лестницы и видел, как она с достоинством спустилась. Я прошел на балкон и продолжал наблюдать. Шофер открыл ей дверцу, на сиденье лежали цветы, которые я приказал приготовить для нее. Она взглянула на дом, увидела меня на балконе и крикнула: «Спасибо за букет!»

И я ответил: «Это не букет, крошка, это похоронный венок!»

Я увидел, как она побледнела, а шофер, который все слышал и понял, впихнул ее на сиденье и отъехал.

Я не стал ждать, пока уляжется ярость, а тут же позвонил в штаб и приказал доставить ее на Лубянку. На следующее утро она получила приговор по заслугам.

Да, этот случай подтверждает странности человеческой природы!

Москва, ноябрь 1951 г.

Трудная неделя, так как обычные празднования по поводу Октября совпали с 10-й годовщиной битвы за Москву.

Кроме вечеров и приемов военных и лизоблюдов-дипломатов наша служба закатила свое торжество по этому случаю в гостинице «Москва». Препротивное заведение — отапливаемое плохо, стены с подтеками, двери туалетов плохо закрываются, унитазы не работают. И это лучшая гостиница в городе!

Вечер проходил в банкетном зале на третьем этаже. Я прибыл с опозданием, в дурном настроении, так как перед этим занимался двумя английскими перебежчиками. Оба отвратительные педерасты и алкоголики. Их исчезновение насторожило англичан, а Филби был даже снят с поста. Это большая потеря.

Англичане такие законники и пентюхи, что даже не арестовали Филби. Но если они начнут расследование, они могут разоблачить X. — что меня, конечно, поставит в тяжелое положение. Слава аллаху, Ф. не последовал за этими двумя в Москву.

В общем, когда я прибыл на вечер, все мои были на месте: Деканозов, Гвишиани, Багиров, Меркулов, Бакарадзе и другие — вымытые и вычищенные. Мне вдруг стало противно — сияют как школьники на первом балу!

Я поднял рюмку «Особой» и оглядел всех. Они робели и краснели под моим взглядом. Мне захотелось оказаться в компании какой-нибудь бабенки, но это строго запрещалось протоколом.

Зато, как всегда, возле меня терся Абакумов со своей компанией. Он единственный был в полной выкладке — волосы смазаны бриолином и гладко зачесаны, надушен. Пил осторожно, как всегда, в моем обществе. Начал болтать — на этот раз о том, что от побоев, особенно если бьют по почкам, повышается содержание крови в моче.

Это про него Хозяин говорит: «Из грязи да в князи». Этот Виктор Семенович, несомненно, и есть такой князь. Когда Сам толкает об «интеллектуалах — саботажниках и безродных космополитах», он, конечно, не имеет в виду нашего дорогого Абакумова!

Я вначале терпел его, а потом меня от него начало мутить. Он, конечно, преданный и услужливый, но ведь сестру родную продаст за карьеру или какую-нибудь медаль. Я отошел от него, а он так и остался с открытым ртом, не успел закончить фразу. Покраснел как рак.

Я поднял рюмку: «За службу госбезопасности!» И все повторили тост хором.

«А теперь, — сказал я, — посмотрим, кто на что способен!» Это был сигнал к тому, что можно похулиганить. Мне этот спектакль обычно очень нравился. Эти пигмеи набрасывались на ковер и драли его в клочья, лезли на люстры, потрошили стулья и диваны, сдергивали проводку со стен. Кто-то перевернул диван, и под ним оказалась металлическая шишка. Тут же появились ножи, и дело закипело. Шишку выдрали, и вдруг раздался жуткий грохот снизу.

Все вдруг остановились, замерли на момент, а потом так и покатились со смеху, когда поняли, что это громадная люстра в комнате под нами сорвалась с потолка — не без нашей помощи — и чуть не проломила пол. Оставалось только сожалеть, что никого не прихлопнуло, комната была пуста!

Шли дни, уже две трети книги были написаны по-английски и переведены на русский, а мы с Борисом еще ни разу не поссорились по-настоящему.

И вдруг, как это бывает обычно, без предупреждения разразился кризис.

Было утро. Борис сидел за столом на террасе в шортах.

Увидев меня, он сказал с энтузиазмом:

— Итак, товарищ, настало время играть по большому счету!

Я спросил с любопытством:

— Что ты имеешь в виду? Он подмигнул мне весело и сказал:

— Зададим им перцу!

— Кому — им?

— Вождям советским, вот кому. Всех голубчиков выведем на чистую воду, на рентгене просветим! Каждого! Вот это будет бестселлер! — он весело захохотал. — Завалим их дерьмом, мон шер. Изнич-то-жим!

— Ты имеешь ввиду нынешних вождей?

— Конечно. Мы их сделаем так, что не подкопаешься. Ничего явного им инкриминировать не будем, они все были мелкой рыбешкой во времена Берии. Но мы их будем упоминать время от времени — то тут, то там. Когда грязи немного, она обязательно прилипнет. И в конечном счете они окажутся по уши в дерьме!

Я наблюдал за ним без радости. День обещал быть утомительным.

— Мы их уже и так сделали, особенно премьер-министра, в связи с ленинградским делом.

— Ну, это просто шалости. Не забывай, с кем мы связались. Ленинградское дело — это история. Берия может дать в дневниках свой вариант, но это всего лишь вариант того, что известно. Да к тому же он был любитель приврать, это все знали.

— Ну если все это знают, то никто не поверит ему, что бы он ни написал, — возразил я. Я чувствовал, что Борис придумал что-то новое.

— Да, верно. Но только отчасти. Если мы соберемся действительно обвинить нынешнее руководство Кремля в преступлениях Берии и Сталина, нужно подойти к этому не только с политической точки зрения. Тут им все друг о друге известно. Они, например, прекрасно знают, что Косыгин был замешан в ленинградском деле, и сильно замешан. И если это появится в нашей книге, его это смутит и только. Ничего по-настоящему компрометирующего в этом не будет. И даже если книга попадет в самиздат, дойдет она до немногих. К тому же ленинградское дело — это древняя история.

— Ты недавно говорил совсем другое.

— Возможно. Но у меня было время все это обмозговать. Я понял, что бессмысленно пытаться скомпрометировать лидеров старыми делами. Нам нужно что-нибудь более тонкое, более личное, что может пройти сквозь любую броню.

Борис поерзал на кресле и продолжал:

— Итак, мон шер, нам нужно найти такие фактики, которые мало кому известны или неизвестны вовсе. Что-нибудь простое и шокирующее, но трудно опровергаемое. Такое, чтобы они сами поверили. Понимаешь, куда я клоню?

— Несомненно.

Он потирал руки, довольный собой.

— Как это у вас у англичан говорят — когда грязи немного, то она всегда прилипнет? Грязи нам надо всего процентов десять. Ну, как тебе?

— Ты имеешь в виду серьезную компрометацию, а я думал, мы собираемся просто поиграть конфиденциальной информацией, чтобы заинтриговать читателя.

— При этом можно кое-кого запачкать — что в этом плохого?

— Да зачем нам это?

— А зачем мы вообще пишем эту чертову книгу?

— Из-за денег, Борис. — Я встал и пошел с террасы. — Из-за денег, ради спокойной жизни. Чтобы продать написанное, купить хорошую книгу, валяться на пляже с красивой девушкой и не думать, когда же и откуда мне пришлют очередной чек. И уж конечно не для того, чтобы трястись от страха в ожидании, когда нагрянет Интерпол, чтобы взять тебя под стражу!

Он заорал:

— Какое Интерполу до этого дело?!

Я молчал, зная, что спорить было бесполезно. Я пошел в дом и уже на кухне слышал, как он кричал вслед:

— Ты просто трусишь, ты боишься, как школьник!

Я заварил кофе, поставил его на поднос, где уже стояли две тарелки с бульоном и вынес на террасу. Борис судорожно писал что-то, склонившись над столом. Оторвался от работы, хитро спросил:

— Что ты знаешь об Александре Шелепине?

— О Шелепине?

Я пожал плечами.

— Видел на фотографии — красивый, сдержанный, жесткий. Был главой КГБ, теперь заправляет профсоюзами. Мы его еще не трогали. А почему ты спрашиваешь?

— Еще не трогали. Но у нас еще есть на это время, мон шер! — Он размашисто написал большими буквами — ШЕЛЕПИН и заявил: — Он преступник номер один — самый настоящий неосталинист. Судя по возрасту мог участвовать в сталинских чистках и наверняка участвовал. С 1952 г., в разгар второй волны чисток, возглавил комсомол, был членом Всемирной организации демократической молодежи, где отвечал за борьбу с буржуазией. В 1958 г. возглавил КГБ, а в 1961 г. Никита его хорошо тряхнул. Сейчас в Кремле это самый амбициозный и опасный человек.

Борис грыз ногти.

— Думаю, надо поиграть с товарищем Шелепиным. Берия вряд ли знал Шелепина в период его комсомольской карьеры. А что если Александр Шелепин очень любил некоторых своих комсомольцев? Молоденьких мальчиков? Как тебе эта мысль?

Я знал, что надо действовать осторожно, и сказал примирительно:

— Забавная идея, но вряд ли сработает.

— Как это не сработает? Думаешь, не поверят? Учти, если они примут книгу как подлинник, то поверят чему угодно, особенно деталям о личной жизни вождей.

— Борис, ты сам себе противоречишь. Ты только недавно утверждал, что Берия имел репутацию лгуна и ему трудно верить.

— В политических вопросах, мон шер! Что касается частной жизни, люди менее придирчивы и с готовностью всему верят, тем более, если они пуритане. Русским свойственен пуританизм, а их лидерам в особенности.

— Знаешь, Борис, ведь ты можешь испортить все наше предприятие.

И я начал загибать пальцы.

— Пункт первый. Мы понимаем, что кто бы ни прочел книгу, будет подвергать сомнению ее подлинность. Наличие всех этих грязных деталей о сексуальной жизни лидеров сильно наводит на мысль, что эта подделка ЦРУ или какого-нибудь чокнутого эмигранта. Этакая явная дешевка.

Пункт второй. Положим, кто-то клюнет. Но мы поднимем на ноги столько ведомств! Конечно, госдепартамент. Они не любят, когда кто-то раскачивает лодку. А тут вдруг кто-то чернит официальное советское правительство. Они обязаны будут отреагировать. И, конечно, ЦРУ и издатели. Да мало ли кто?

Пункт третий. Советы этим тоже заинтересуются, не сомневайся. Очень заинтересуются, Борис. А это значит — иметь дело с КГБ, и это значит, что за нами будут охотиться. И уж не сомневайся, что на наши деньги наложат арест. И даже швейцарский банк не спасет — об этом тебе могли бы поведать Клиффорд Ирвинг и его жена. И будем мы рыскать где-нибудь в Южной Америке вместо того, чтобы нежиться на пляже. Ни пляжа, ни девочек, ни шампанского. И никакого покоя до конца жизни!

На его лице появилось кислое выражение, и я подумал, что его проняло. Но вдруг он хихикнул:

— Бедняга Том! Вот что значит быть писателем. Да у тебя воображение разыгралось!

— КГБ — это реальность!

— Ну знаешь, если хочешь писать романы, мон шер, то и пиши. Свои. Если пишешь со мной, то принимай то, что я говорю.

Он уткнулся в бумаги и через минуту, будто ничего не случилось, сказал:

— Итак, начнем с Шелепина. Ничего шокирующего. Небольшие замечания тут и там — ведь Берии должны быть противны люди с такими наклонностями, а он был небезразличен к моральной стойкости подрастающей смены…

Потом Брежнев, чехословацкий насильник! Молодой аппаратчик в тридцатые годы, осваивавший профессию при Берии. Он конечно рад был услужить по мелочам. Когда молодой Брежнев прибыл в Москву, он приметил Георгия Александрова, сталинского выкормыша, позднее ставшего министром культуры. Он сейчас работает в Минске в институте философии — но он нам не опасен. Александров устраивал оргии специально для Берии и его приятелей. Приглашали молодых актрис, раздевали донага, обмазывали кремом или сметаной, а потом слизывали языком! Кроме Берии там бывали другие. Например, Вадим Кожевников, этот поденщик, Борис Чирков, известный артист, чья жена Степанида была любовницей Берии. И все они хорошо знали Брежнева в молодые годы.

Да, мон шер, мы их заставим побегать — все нынешнее Политбюро, всех до единого!

— Борис, откуда ты все это знаешь?

— От отца. Он их всех хорошо знал. Но сам в политику никогда не вмешивался.

Я понял окончательно, что Бориса не отговорить от его затеи. Все мои уловки — заплывы наперегонки в бассейне, поездки в город, новые идеи — оказались бесполезными. Борис был захвачен новым проектом. Я чувствовал, что надо от всего отказаться, заплатить за расходы и уехать.

Вместо этого я плавал в бассейне, гадая, могут ли советского гражданина привлечь к судебной ответственности в Британии или США.

Когда я вышел из воды, меня встретил победным стуком каменевской машинки развивший небывалую работоспособность Борис. Он сказал:

— А теперь займемся маршалом Гречко, министром обороны. Это еще один насильник Чехословакии. В 1945 г. он с Красной Армией был в Германии. В связи с этим у меня появилась идея. Он, предположим, преследовал там кое-какие личные цели. Продавал за валюту некоторые военные секреты. Берия узнал об этом и заключил с ним сделку. Молодой Гречко расплачивался теперь западными секретами. Он действовал, скажем, через некоего Гарвея. В американской армии всегда можно найти человека по имени Гарвей. Мы не будем это специально подчеркивать, просто упомянем небрежно.

— А почему Берия его не убрал?

— Он был ему полезен. Да и Берия любил подловатых лакеев, он убивал в основном лояльных граждан с принципами.

Было ясно, что я имел дело с фанатиком, которого невозможно остановить никакими доводами. Меня беспокоило, что же мы в конце концов писали. Конечно, не роман. В то же время это была не публицистика и не научное исследование, а какой-то винегрет из правдивых фактов и вымысла. Мы делали литературную подделку, плохо зная, как это делается и что за это бывает. Преступление ли — подделать дневник давно умершего убийцы? Будут ли оценивать такую книгу с точки зрения литературных достоинств? Будет ли она выступать в качестве официального обвинения?

На этом этапе работы я был совершенно бессилен. Борис уже не только готовил факты, но редактировал и стиль, он не мог удержаться, чтобы не вставить в текст какую-нибудь скабрезность, сдабривал сюжет пикантными подробностями. В конечном счете я не имел понятия, что же осталось в русском варианте дневников от английского оригинала, написанного мной.

— У меня серьезный разговор, — сказал Борис, наклонившись ко мне.

— О чем?

— Об убийстве Сталина.

— Об убийстве?

— Да, в результате заговора врачей.

— Кто же его убил?

— Берия, конечно, — чтобы спасти свою шкуру. Ведь у Сталина был принцип — часто менять членов Политбюро. Подошла очередь Берии, и он соответственно отреагировал.

— Откуда у тебя такая информация?

— От самого Берии, из его дневников — откуда еще? — Он засмеялся и ткнул в мой бокал ножом: — Выпей вина, мон шер, тогда лучше поймешь тонкости моего замысла. — Он вытащил пачку бумаг с русским текстом.

— Вначале надо посвятить тебя в детали заговора врачей. Это была последняя страница в кровавой истории сталинского террора, закончившегося с его смертью 5 марта 1953 г. Всю свою жизнь он не доверял врачам, особенно врачам-евреям и, как и Гитлер, предпочитал самолечение и патентованные лекарства.

Борис начал читать с листа.

Сценарий заговора был следующим: осенью 1952 г. одна женщина, врач, «разоблачила» пятнадцать своих коллег, выдающихся врачей, в открытом письме властям. Среди прочих грехов она обвинила их в отравлении Щербакова и Жданова, которые, считалось, умерли от сердечных приступов, вызванных алкоголем. Все пятнадцать врачей сознались под пытками, что работали на иностранные разведки.

После их признаний Сталин развязал компанию против евреев и в анонимной передовице «Правды» объявил, что сионисты ведут подрывную деятельность в стране, уничтожая ведущие кадры. Началась новая волна массовых депортаций евреев в северный Казахстан.

Но у сфабрикованного заговора врачей были далеко идущие цели. Например, среди указанных в списках жертв врачей отсутствовали имена Молотова, Микояна, Ворошилова и Берии — это означало, что врачи получили указания из-за границы не трогать этих членов Политбюро, и это давало Сталину возможность обвинить их в предательстве.

Осуществляя это дело, Сталин обошел Берию: ни один человек из НКВД не принимал участия в «операции». И врачей — тринадцать человек, оставшихся в живых, — сразу же освободили после смерти Сталина, а дело объявили «отступлением от норм социалистической законности».

Сталину было бы трудно справиться с Берией, за которым в то время стояла миллионная армия хорошо вооруженных людей. Частная армия Берии — крепкие парни в голубой форме с автоматами наперевес — полностью контролировала Москву.

— А чего же он ждал, пока его не шлепнули, с такой-то армией?

Борис развел руками:

— Это неразрешимая загадка. Может, мы сможем ее в какой-то мере решить. Вполне возможное объяснение — военачальники Красной Армии ненавидели Берию, они его и убили в Кремле.

— А как Берия убил Сталина?

— Я хочу доказать, что на самом деле существовал не сталинский заговор врачей, а другой — подготовленный Берией. Есть свидетельства Хрущева и Светланы, что Сталин страдал гипертонией и флебитом, и Светлана также писала, что он умирал в окружении незнакомых врачей, которые ставили ему пиявки и впрыскивали массу лекарств до тех пор, пока он не умер. Мы также знаем, что Берия не был расстроен по поводу его смерти, а напротив рад, даже улыбался.

И вполне вероятно, что Берия мог под страхом смерти вынудить кого-нибудь из врачей дать Сталину яд.

— Думаешь, такая версия пройдет?

— Не только пройдет, но и принесет нам три миллиона. И это будет минимальная цена!

Через две недели книга была закончена, и неделя ушла на доработку. К этому времени из Кингз Колледж пришло еще одно письмо от Татаны Бернштейн с подтверждением ее согласия о сотрудничестве. Мы быстро уложили наш нехитрый багаж, сели в ситроен и по настоянию Бориса отправились во Флоренцию — чтобы отпраздновать событие.

Странно, но у меня не было чувства покоя и удовлетворенности, которое обычно наступало после окончания очередного романа. Борис хранил рукопись как зеницу ока — он спал с ней, клал в чемодан, ставил между ног под стол в ресторанах и никогда не оставлял в машине.

В Кембридже моросил нудный дождь. Встреча с Татаной была назначена на пять часов вечера. Я припарковал машину у ворот колледжа, ведущих в Вебб Корт.

— Если бы не дождь, мы бы провели наши переговоры на прогулочной лодке, где нас никто не увидит, — сказал Борис.

— Господи, кому мы нужны? И не пугай девушку, пожалуйста, — попросил я, когда мы входили в Корт.

Поднявшись по лестнице, мы вскоре обнаружили дверь с табличкой — «Мисс Т. Шумара».

— Это ее девичья фамилия, — сказал Борис и постучал.

— Войдите, — крикнула Татана. Она лежала на разобранной кровати с французским романом в руках и курила.

— Мистер Мэлори? Мистер Дробнов? Хотите виски? Кофе или чай не могу предложить: плитка сломалась. Виски или бренди? — Она говорила по-английски четко и уверенно, с легким акцентом, скорее похожим на французский.

Борис предпочел виски, и она, не поднимаясь с кровати, указала на бутылку и бокалы.

Татана была высокая крупная женщина с выразительным лицом. Одета она была в джинсы и свитер, на который падали густые тяжелые волосы рыжевато-каштанового цвета. На вид ей было лет 35.

Она попросила Бориса налить ей виски. Я внимательно осмотрелся и уловил нечто знакомое: забитые книгами и журналами полки, кучи бумаг на столе. Будто я вновь очутился в Мюнхене, в квартире Бориса.

— Итак, вы написали книгу и хотите, чтобы я перевела ее на грузинский?

— Да, на менгрельский диалект, — сказал Борис.

— Во всей эмиграции найдется несколько грузин, знающих менгрельский. Зачем вам это нужно? Хотите переправить книгу в Союз? Но и там большинство говорит по-грузински, менгрельский знают не все грузины. Борис, уже успевший изрядно выпить, сказал громко и недовольно:

— Вы задаете чересчур много вопросов, а ведь мы еще не обсудили условия! — И он перешел на русский.

Она в ответ сказала ему по-русски что-то такое, от чего он залился краской. Она обратилась ко мне:

— Мистер Мэлори, я ничего не могу добиться от вашего друга. Я не являюсь агентом чьей-либо секретной службы — это во-первых. Во-вторых, я не знаю, кто вы. Если дело идет о ввозе в Союз литературы, то это постоянно делается, и в этом ничего особенного нет, и меня это не беспокоит. Но меня беспокоит то, что я должна писать диссертацию, и уж если вы хотите, чтобы я сделала для вас перевод, то надо честно сказать всю правду. А также предложить мне приличную сумму — уж во всяком случае не три фунта за тысячу слов.

— Видите ли, нам необходимо быть осторожными — для нашего же общего блага. Сразу же скажу, что мы не имеем намерения ввозить в Союз какую бы то ни было литературу. Мы написали одну вещицу и хотим, чтобы вы перевели ее на менгрельский, а потом мы продадим ее американскому издателю.

Она помолчала, встала с кровати, подлила в бокал виски, вновь улеглась и стала потягивать виски маленькими глотками. Потом, не глядя на нас, сказала:

— Мы, грузины, не играем важной роли в истории России, мы чаще всего прятались под юбку матушки-России от персов. И только лет пятьдесят назад подняли голову — произвели банду вождей, которой мог бы гордиться сам Иван Грозный. Самым страшным был Сталин, но он не менгрел, хотя менгрелы и были в его окружении. Самому ужасному из них в 1953 г. не поздоровилось. — Она улыбнулась.

— Я правильно угадала?

Мы молчали.

— Сколько вы за это возьмете? — спросила она.

— Три миллиона долларов, — сказал Борис. — Вы получите проценты — если все хорошо получится.

— И, конечно, мы должны условиться, что вы никогда никому не скажете ни слова об этом, — сказал я.

Татана засмеялась:

— Думаете я начну болтать? Где? С кем? Кто может знать это имя — Б-е-р-и-я. Она произносила имя по-менгрельски.

— Успокойтесь, я в своем уме и не враг себе. У Берии есть живые родственники в России. Кого вы выбрали?

— Мы выбрали его самого. Его дневники с 1945 г. до смерти.

Она кивнула.

— Мало кто знает его. Это хороший выбор, в особенности если заинтересуется какой-нибудь американский издатель. Впрочем, они нынче хватают все подряд. Да, у меня назначена консультация с профессором литературы, давайте встретимся позже и все обсудим. — Она встала.

— Встретимся в 7.30 в баре «Голубой кабан», — сказал Борис.

Она открыла дверь:

— А вы очень доверчивы. Может, вы просто оптимисты?

Когда мы вышли из здания, Борис заключил:

— Хорошая, волевая девушка. И умная.

Ужин прошел хорошо. Решено было заключить контракт с помощью лондонского юриста, согласно которому Татана получит десять процентов от общей суммы. К концу ужина Борис начал готовить почву для эпизода с балетной школой.

При первом упоминании о московской, балетной школе Татана заявила:

— Не говорите мне об этой школе. Они меня оттуда вышвырнули, потому что я высокого роста и у меня большие ноги!

— Прежде чем вы прочтете текст, — сказал я, — хочу объяснить кое-что. Текст распадается на две части: политическую жизнь, описанную Борисом, и личную, описанную мной на английском языке.

— Английская часть отвратительна — грязная порнография! — хохотал Борис.

Я не обращал на него внимания.

— Татана, мы хотим, чтобы вы помогли нам доказать издателям книги подлинность книги.

— А им не нужны доказательства. Единственное, что им нужно знать: будет ли книга доходной.

— Боюсь, что в нашем случае дело будет сложнее. Борис включил в книгу компромат о сегодняшних лидерах в Кремле, и могут быть последствия. В России, я имею ввиду.

— Молодец Борис! Чем больше вы им досадите, тем лучше!

— Берия очень откровенно пишет о себе, о своей склонности к молоденьким девочкам. Вы, Татана, были одной из его жертв.

— Я?!

— Да, Берия увидел вас на улице, приказал своему помощнику привести вас в свой дом и изнасиловал.

— И мне было лет двенадцать?

Я кивнул. Она подумала минуту с серьезным выражением на лице.

— Да, все сходится. Мне действительно тогда было лет двенадцать. А мне это понравилось?

— Конечно, нет.

— И вы описывали все подробности?

— Да. И потом, когда книга будет издана, если вдруг у издателей возникнут сомнения, я уломаю вас и вы сделаете подтверждение подлинности события. Публично.

Борис вставил:

— Мы пишем, что ваш отец был расстрелян Берией лично — потому что он отказался держать язык за зубами по поводу происшедшего.

Она странно посмотрела на него.

— А как вы узнали, что Берия убил моего отца?

Борис вытаращил глаза в изумлении.

Она кивнула.

— Да-да. Во время менгрельского дела в 1951 г. Он был директором школы, и его обвинили в сговоре с националистической интеллигенцией.

Борис хлопнул руками:

— Прекрасная новость!

Она не прореагировала на его бестактность.

— Это, полагаю, тоже входит в сделку?

— Триста тысяч долларов многовато за один перевод! — сказал Борис.

Она согласно кивнула.

— Когда начнем — завтра?

— Но только не здесь. Отправимся в маленький отель в северной Франции, возле Абервиля, там тихо и безлюдно, — сказал Борис.

— Значит, обо всем договорились? — сказал я. — Осталось только подписать контракт.

Татана улыбнулась:

— Забудем о контракте. Будем просто доверять друг другу. — Она протянула руку.

Владелица отеля совершенно не интересовалась клиентами. У нее на лице ни один мускул не дрогнул, когда она, заполняя журнал регистрации, указывала места рождения Бориса и Татаны: Москва, Зугдиди, СССР. Однако мы предпочли бы вообще не заполнять никаких журналов. Я все время гадал, куда могут попасть сведения из этого журнала. Сдают ли их в архив?

В 7 вечера я зашел к Татане. Она уже заканчивала чтение.

— Знаешь, а мне очень нравится, — сказала она. — Единственная слабость — это то, что ты изобразил Берию почти забавным: этакий жизнелюб, любитель женщин и вина, использовавший свое служебное положение в личных целях — иногда, правда, расстреливавший людей. Хорошо, что в книге есть правда. И ты прекрасно передал атмосферу того времени. Ей-богу, кое-кому из нынешних советских вождей будет кисло. Я только надеюсь, что Борис в своей части работы использовал достаточно правдивые факты.

Я сказал, что поеду в Будапешт и вступлю в контакт с «курьером».

— Будь предельно осторожен. Нам всем надо быть осторожными. Это не просто подделка. В глазах Советов это государственная измена.

— Ты думаешь, мы в опасности?

— Конечно. Ты полагаешь, они это просто оставят? Ведь половина советского руководства будет скомпрометирована! Но вначале им нужно будет нас найти!

За ужином она вспомнила свою жизнь в России. После исключения из балетной школы она работала актрисой, исполняла эпизодические роли служанок и официанток. В двадцать лет вышла замуж за офицера, через три года развелась. Детей не было. Стала работать воспитательницей в детском саду. Вышла замуж за пожилого еврея и вместе с ним эмигрировала в Израиль во времена хрущевской оттепели.

— Я задыхалась в России, хотелось уехать куда угодно, и потому вышла за него.

— Я слышал, он погиб в шестидневной войне?

— Да.

Она курила сигареты одну за другой, пила то кофе, то вино. У нее был хороший аппетит. Я находил ее интересной и привлекательной, но слишком напряженной. Я не мог ее понять.

Она рассказывала о Кембридже: -… Тихая заводь, но вокруг либо зелень, либо старики. Аспиранты инфантильны, думают, что делают революцию, когда курят анашу или вешают на стену портрет Джейн Фонды или Анджелы Дэвис.

Она заказала коньяк и предложила выпить наверху. Мы пошли к ней. Как только за нами закрылась дверь, она поставила стакан на стол, обхватила мою голову руками и крепко поцеловала меня в губы.

— Разденься, — сказала она и через мгновение сама уже была раздета. Ее тело, скрывавшееся под невыразительным нарядом, оказалось роскошным, любила она яростно, но нежно и с воображением… Потом она поцеловала меня за ухом, пошла в ванную. А вернувшись, легла в постель и сказала:

— Хочу немного почитать — ты не возражаешь?

Она повернулась ко мне спиной. Я не возражал, хотя чувствовал, что это была ситуация наоборот, и я должен был быть на ее месте. А поскольку читать мне не хотелось, я вскоре заснул.

Проснулся поздно. Татана была на террасе, пила вино и читала. Она никак не прокомментировала происшедшее ночью и не выглядела смущенной — будто это было самое естественное дело. Я не мог ее понять.

Днем появился Борис, очень довольный собой: ему удалось достать старую машинку с грузинским шрифтом. Меня беспокоило, как он отнесется к моему роману с Татаной. За обедом они дружно болтали на русском. Я сидел, пил минеральную воду и чувствовал себя лишним. Потом встал и пошел к себе. Татана пожелала мне спокойной ночи, а Борис лишь кивнул.

Уже заполночь я услышал их голоса и смех Татаны — они проходили по коридору. Я не мог спать: мне чудился какой-то шум в ее номере. Наконец я встал, подошел к ее двери. Она была заперта. Я позвал ее и услышал ее недовольный голос: «Что ты хочешь? Сейчас поздно!»

Злой и смущенный, я вернулся к себе. На следующий день она появилась только к обеду.

— Ты что такой надутый? Уж не ревнуешь ли?

Я тупо уставился на нее.

— Не к Борису же?

— А почему бы и не к Борису? Он не красавец, конечно, но это не значит, что он не может быть настоящим мужчиной. И вообще, я никому не принадлежу.

— А где Борис?

— Кажется, пошел погулять. Ты ведь не собираешься создавать проблемы?

— А ты собираешься, значит, сразу с двумя?

— Почему бы нет? Вы такие разные. А ты что, никогда не общался сразу с двумя? 

Я встал. 

— Во всяком случае, мы здесь не для этого… А как Борис к этому отнесется?

— С пониманием.

— Может, просто с благодарностью, — сказал я ехидно.

— Ну, пожалуйста, не сердись, Том. Ведь все так хорошо…

— Ладно, займись переводом, — сказал я и ушел из отеля к морю, раздумывая, не смириться ли мне.

Ночью я скова был с нею, много раз. Она попросила, чтобы я ее щипал и шлепал. Ей это так нравилось, она так стонала от удовольствия и вскрикивала, что вскоре в дверь постучал Борис. Она что-то крикнула ему по-русски, и я услышал, как он ушел.

— Он думает, ты делаешь мне больно, — пояснила она со смехом и потянула меня к себе.

Позднее, когда она уже спала, я понял, что не смогу от нее отказаться.

К несчастью, Борис, кажется, решил тоже самое.

Последующие несколько недель были трудными. Татана оказалась еще более беспорядочной в работе, чем Борис, и мне приходилось проявлять адское терпение. Борис и Татана часто обсуждали детали по-русски, и это меня раздражало. К тому же Татана работала очень медленно, а Борис все время норовил включить в текст какой-нибудь новый эпизод, компрометирующий советских вождей.

Борис совсем переменился. Он раз в неделю посещал парикмахерскую, брился по утрам и иногда вечером, постоянно благоухал дорогим одеколоном, стриг ногти. Однажды я спросил его небрежно о его отношении к Татане. «Я ее люблю», — сказал он. «Особенно люблю ее тело — это прямо инструмент любви», — последнее он сказал по-французски. Потом добавил дружелюбно: «Должен тебя предупредить, мон шер, ты не должен преследовать ее. Грузины очень независимы. Если их преследуют, они уходят в горы и их не догнать. Никто еще не подчинял Грузию на долгий срок».

Ночами, с пунктуально соблюдаемой очередностью, мы ходили к ней, и она с неизменной страстностью отдавалась нам. Я тоже влюбился, это была одинокая, неутоленная, безответная страсть, в коей я не мог признаться ни ей, ни Борису. Это была тайная болезнь, время от времени приглушаемая приступами удовольствия, за которыми следовали часы горького ожидания.

А тем временем, медленно и тяжело, личные дневники Лаврентия Павловича Берии переводились на его родной язык, далекий и непонятный, как Татана.

Семь недель ушло на перевод, и вот он лежал, аккуратно отпечатанный на старой желтой бумаге. Подошло время моего отъезда в Будапешт.

В последнюю ночь перед отъездом Татана пригласила меня к себе, хотя это была очередь Бориса.

Часть четвертая

Москва, август 1952 г.

Сегодня Рафик сообщил неприятные новости. Хозяин собирает новые досье. Из семнадцати человек, на которых собираются досье, шестеро ведущие московские врачи, остальные близки к партийному руководству и по меньшей мере пятеро — евреи.

Особенно плохо, что дело идет не так, как обычно. Старик поручил его Игнатьеву, и я не контролирую ситуацию.

Раньше я бы тут же задал Хозяину кое-какие вопросы, но что-то подсказывает мне пока не соваться в это дело. Хозяин становится непредсказуемым и невыносимым, как в прошлый раз в Кунцево. Как всегда отпускал злые замечания — вначале в адрес Молотова, а к утру принялся вдруг за меня. Прежде такого не случалось.

Он говорил об Израиле — этом «сионистском гнезде», которое устроили американцы у нас под носом.

— Конечно, кое-кто может не замечать этой опасности, кое-кто из тех, кто работал в Европейском антифашистском комитете!

Все захихикали. Но не на того напали! Я посмотрел на эту старую лису и ответил по-грузински:

— Хозяин, слава богу, что мы провели менгрельское дело, а то бы имели под носом гнездо почище!

Я думал, он взорвется, но он рассмеялся и сказал:

— Висельник прав! И, как всегда, начеку и, пожалуй, поумнее многих будет! — При этом дружески ткнул меня в бок.

Как они вспыхнули ненавистью! Ведь только я могу перечить Хозяину, и ему это даже нравится.

Москва, сентябрь 1952 г.

Стоит жара, настроение неважное, нервы не в порядке. Мой врач, обеспокоенный разговорами о новом деле, считает, что я много пью и прописал мне диету.

Нина и Сергей все еще в Сочи. Лучше им не появляться в Москве. Дело Игнатьева с евреями-врачами еще не развернулось, но я решил поговорить о них с Хрущевым, так как он хорошо знаком с Игнатьевым.

Вчера ехал в паккарде на Малую Никитскую. Застряли у Арбата. Движение остановилось: пропускали группу молодых девушек — очень хорошеньких, одетых одинаково в короткие платья. Рафик, заметив мою реакцию, пояснил, что это учащиеся балетной школы при Большом театре.

Мне особенно приглянулась одна: высокая, со смуглой кожей, нос с легкой горбинкой, характерной для менгрелов. Я не мог этого упустить и отдал Рафику соответствующие распоряжения.

Через час он уже сообщил мне, что девушка — грузинка из Зугдиди. Отец — школьный учитель. Ей двенадцать лет, хотя выглядит старше.

Рафик воспринял дальнейшие распоряжения без особого энтузиазма, но как всегда все подготовил. Обед, сервировали на двоих в маленькой комнате наверху, где стоял французский диван.

Рафик привез ее в 7 часов. Ее звали Татана, это имя ей шло. На ней было простое белое платье, не скрывавшее юные грудки, волосы заплетены в две толстые косы и распущены по спине.

Она была спокойна, вежлива, и у меня поднялось, настроение. Ей было приятно встретиться со мной (Рафик представил ей меня как работника Министерства культуры).

Ей очень понравился мой дом — я ей показал кое-что, а затем привел в комнату наверху. Предложил ей соку, в который положил пару таблеток снотворного. Показывал ей мой суперсовременный «Грюндиг» и фонотеку, которая ее просто потрясла. Вскоре мы весело болтали, потом я поставил музыку Чайковского, Бородина, Рахманинова.

Она слушала внимательно, как на уроке. Я ей предложил вина, она его выпила только после моих неоднократных настояний. За обедом она сказала, что мечтает быть настоящей балериной, я пообещал устроить ей встречу с Улановой, и она пришла в восторг. Ее энтузиазм, ее красота и юная свежесть волновали меня. Я вспомнил подержанных потаскушек, с которыми в открытую развлекался Абакумов. В сравнении с ними Татана была чистым ангелом.

Когда мы ели шоколад, ее сморило, я снова поставил музыку, и она задремала. Я поднял ее и положил на диван, снял ей туфли, провел руками по ее бедрам — юным и нежным, и весь воспламенился. Но она внезапно проснулась и громко закричала. И тут я поменял тактику. Я стал жестоким. Зажал ей рот рукой и пригрозил, приказывая молчать. Но она визжала в истерике.

Чтобы заставить ее замолчать, я взял из комода ремень, повернул ее лицом вниз и несколько раз протянул по ягодицам. Это подействовало. Она замолкла. И только смотрела широко раскрытыми глазами.

…Потом она плакала, взахлеб, нос ее был мокрый, она вся тряслась, и мне захотелось поскорее от нее избавиться. Я ей дал вина с дозой снотворного и уложил спать.

Москва, сентябрь 1952 г.

Сегодня у меня был Хрущев. Грубый, хитрый, упрямый крестьянин, и сколько в нем амбиций! Тихо сидел в тени, а теперь объявился.

Больше всего не понравилась его самоуверенность, почти наглость. Все оттого, что близок с Игнатьевым, и Сам об этом знает и снисходит к нему.

Я сразу открыл карты. «Ты знаешь, что это направлено против евреев?» Но его трудно было расколоть, он был уклончив, сказал, что расследование не должно дискриминировать по национальному признаку. Он, конечно, знает, в чем дело, но он на стороне Хозяина и будет молчать.

Потом обедал с Надорайя, и мы напились. Потом случилась неприятность из-за этой грузинки из балетной школы. Ее отец прибыл из Грузии — высокий, подтянутый, как офицер царской армии. Я сразу понял, что с ним будет трудно сладить. Он был в ярости и ничего не боялся.

Я сделал обычное предложение — пенсия в пять тысяч рублей и дача на Черном море. И, конечно, благополучная карьера для Татаны. Он выслушал меня с холодным презрением и разразился бранью. Меня затрясло от этого упрямства и наглости. Я сказал, что ему даром не пройдет оскорбление такого человека, как я. Подоспевший на крики Надорайя схватил его, и тут я заметил, что вместо одной ноги у него протез, но я этому дураку не сочувствовал. Я хотел прикончить его сам. Взял пистолет. Надорайя велел ему стать лицом к стене. Он уже не кричал, вновь стоял с гордым видом. Надорайя ударил его в живот. Ни звука. И только когда он пнул его в пах, тот заскулил. Я выстрелил дважды з голову, и тогда он упал, заливаясь кровью, но долго не умирал.

После этого я еще выпил коньяка. Надорайя занялся трупом. Вначале я хотел закончить дело и с Татаной, но подумал, что она вряд ли знала, с кем имела дело, и решил ее не трогать.

На следующий день я уже был на австро-венгерской границе. У меня была виза на тридцать дней, и десять стодолларовых купюр лежали в моем нагрудном кармане. Таможенник лениво заглянул в мой ситроен и махнул рукой.

В Будапеште я без труда нашел отель «Интерконтиненталь», где Борис заказал мне номер и где была назначена моя встреча с Ласло Ласловым.

Поднявшись в номер, я принял ванну, побрился. Через полчаса я уже был в баре и без труда узнал Ласло, хотя там было много народу.

Это был худой человек с глазами, которые Борис называл «глазами каторжника» — глубоко запавшие, с мешками под ними, с зубами, похожими на клавиатуру пианино. Костюм сидел на нем мешковато, будто сшит был на человека потолще. Он сидел за отдельным столиком, перед ним стояла бутылка водки. Я представился, и он мгновенно преобразился: глаза ожили и засияли, он крепко сжал мою руку и позвал официанта.

Я пояснил, что не пью, на что он заметил, что многие из его друзей попортили себе печень в Красной Армии или на партийных банкетах. Он быстро говорил о Борисе, о восстании 1956 года, о мировой литературе. Спохватились лишь тогда, когда бутылка уже почти опустела и заговорили о деле.

— Тысячу долларов сейчас же и еще 10 тысяч после опубликования книги, — сказал я.

— Дорогой друг, деньги меня не интересуют. Важна сама книга. Борис в письме объяснил, что это не просто книга, которая была написана за пределами Венгрии, в России, например. И, вероятно, она не понравится кое-кому в Москве?

Я рассказал ему все, включая и те сюжеты о нынешних советских лидерах, которые Борис ввел в книгу вопреки моим советам, и пока я рассказывал, Ласло все время улыбался.

— Хорошо, вот это хорошо, — сказал он. — Пусть, эти мясники поплатятся за свои дела.

Я объяснил, что требовалось от него: письменное свидетельство, в деталях представляющее, как рукопись была вывезена из России. Ему не требовалось четко указывать, кто дал ему рукопись — американский издатель, даже если заплатить 3 миллиона, вынужден будет кое в чем уступить. Важно было убедительно представить технику дела.

Ласло, кажется, был вполне доволен. Он не был пьян от выпитого, и мы перебрались из бара в ресторан, полный молодежи — длинноволосых юношей и девушек в мини и кофтах домашней вязки. Все были веселы и раскованы.

— Не думайте, что так было всегда, — сказал Ласло, будто прочитав мои мысли. — Свобода вещь драгоценная и отпускать ее надо порциями. Сегодня нам такую порцию отпустили, а завтра в Москве могут решить отпустить ее Польше или, скажем, Чехословакии. Ниточки в руках у Москвы, а мы марионетки, управляемые при помощи этих ниток.

Я боялся, как бы он не впал в мрачное настроение под влиянием выпитого и вновь заговорил о деле:

— Ласло, подумайте хорошенько, ведь вы рискуете.

Он пожал плечами:

— Я уже стар. Жена моя умерла. Сын в Америке. Так что мне уже все равно.

— Ну ладно. Давайте немного развлечемся. Сегодня большой вечер в «Дьюна». Там будет полно журналистов. И фотографов. Вы рискнете сфотографироваться со мной?

Он только рассмеялся в ответ. Мы договорились встретиться в «Дьюна» полвосьмого. Я заплатил по счету, он крепко пожал мне руку и твердой походкой вышел на улицу.

Около семи часов Шон Фланаган появился в «Дьюна». Все замерли — эффект, производимый знаменитостью. Потом его начали приветствовать. За ним следовал его телохранитель, темнокожий Чингро.

Фланаган прошел по залу, опытным глазом окидывая присутствующих. Те жадно ловили его взор, и каждый жаждал быть узнанным. Вдруг он устремил взгляд на меня. Он был высоким, его выгоревшие на солнце светлые волосы были стянуты в пучок золотым кольцом сзади на шее, и оттого он выглядел как пират.

Я улыбнулся ему, пытаясь не выказать удивления. Ему поднесли кружку пива, и он взял ее в руку.

— Относительно вашей последней книги, Мэлори, — мне она понравилась. Вы, конечно, уже продали право на экранизацию книги? — сказал он.

— Нет.

— Нет?! Тогда давайте это обсудим. Я сегодня даю вечер, присоединяйтесь.

Я взглянул на часы.

— У меня встреча с моим венгерским другом. Он провел несколько лет за решеткой, а теперь пишет стихи. Хотите с ним познакомиться?

— Конечно. Переговорите с моим секретарем. — Он встал и помахал мужчине у двери.

— Он организует вам пропуск — нам приходится быть осторожными.

Я подошел к секретарю.

— Мистер Уолтерс?

Он кивнул. Я объяснил, кто я и что мне нужно.

— Вы говорите, мистер Фланаган дал разрешение? — Он был американцем, и его речь была спокойна и грамотна. — Он мне о вас ничего не говорил, — добавил он.

— Он нас пригласил, — уверил я его. — Но если у вас есть сомнение, вы можете это проверить.

— Я знаю свои обязанности, — сказал он спокойно, вынул ручку, две карточки, на которых значилось: — Пропуск на вечер Фланагана. Другим лицам не передавать.

— Ваши фамилии? — спросил он. Я назвал наши фамилии, получил карточки и вернулся за столик.

— Том Мэлори, дружище! — вдруг услышал я, и через секунду передо мной предстал Фрэнк Смоллет, легендарная фигура с Флит-стрит, мой старый знакомый по журналистским временам. Он был известный выпивоха, и его неоднократно выгоняли с работы за пьянство, но, как ни странно, он выжил как репортер и теперь подвизался на писании скандальных воскресных новостей.

Он уселся напротив.

— Ты что здесь делаешь?

— Я здесь по делу, — ответил я, не забывая ни на секунду, что вот-вот придет Ласло. Вдруг у меня появилась идея. Несмотря на свое пристрастие к спиртному, Смоллет был профессионалом, то есть мог без труда сочинить неплохую историю и потом держать язык за зубами.

— Работаешь над новой книгой? — спросил он.

— И да, и нет, — сказал я и добавил. — Но тебе как старому другу могу помочь. У тебя, видимо, нет приглашения на сегодняшний вечер?

— Уж не хочешь ли ты сказать, что у тебя есть?

Я показал ему свой пропуск.

— О'кей. Итак, выкладывай. Почему у тебя пропуск?

Улыбаясь, я сказал:

— Мы с Шоном Фланаганом старые приятели. Познакомились, когда я работал репортером. Брал у него интервью, и он остался им очень доволен.

— И он оплатил твой проезд сюда?

— Нет. Он пригласил меня только что. Сказал, что хочет купить право на постановку фильма по моей книге.

— Я могу это использовать?

— Да. Мне не помешает известность, даже если Фланагану это не понравится. Давай условимся: я пойду на этот вечер и, если случится что-нибудь скандальное, я тебе тут же сообщу.

— Нужно что-нибудь новенькое, и не позднее 11 часов, а то все в газете уже уйдут домой.

— Хорошо, не позднее одиннадцати, — повторил я, и тут появился Ласло Ласлов. Я представил его Смоллету как поэта. Мы втроем поужинали в ресторане, и на прощание я сказал Смоллету: «Встретимся в баре без четверти одиннадцать».

— Какой странный, — заметил Ласло, когда Смоллет ушел. — И он всегда так много пьет?

— Всегда. Но он надежный, я знаю его давно.

Ласло взглянул на часы:

— Уже почти девять. Может, пойдем?

Вечер был в разгаре. Было много народу, сильно пахло духами и гаванскими сигарами. Мы едва нашли место за столом в углу, драпированном тканью, похожей на паутину.

И что я здесь потерял, думал я. Хотя, конечно, хороший контракт не помешает, особенно если не выгорит дело с дневниками. Я думал о Татане, о Борисе, о том, что они были сейчас вместе. Вдруг подошел Фланаган с женой.

— Вам здесь хорошо? — спросил он. Какая-то актриса втиснулась между нами и воскликнула:

— Это грандиозный вечер, Шон!

Все улыбнулись, за исключением миссис Фланаган. Это была маленькая женщина с высокой грудью, туго обтянутой зеленым шелком. Волосы ее были тщательно причесаны, глаза обрамляли густые, сильно накрашенные ресницы. Она напоминала мне хорошенький пончик, украшенный краской и драгоценными камнями. Я представил ей Ласло, он наклонился, поцеловал ей руку, она улыбнулась.

Шон похвастался подарком жены — громадным брильянтом на массивной золотой цепочке.

— Вы здесь фильм снимаете? — вежливо поинтересовался Ласло. — На вечере много наших кинематографистов, я многих знаю.

— Да, конечно, — сказал Шон. — Не хочу сказать ничего плохого, но приходится иметь дело с венграми. Хотя фильм предназначен для показа за пределами этой страны. Мы снимаем оргии в старых замках — историческое порно. Хотя я знаю, что вы, коммунисты, — известные пуритане, и назовете это порнографией, уж точно.

— Я не коммунист теперь, — сказал Ласло.

— Ну конечно, конечно. Никто в Венгрии уже больше не коммунист. Ну прямо, как немцы? — он засмеялся, отпил из бокала с шампанским. — За тебя, Ласло! — сказал он, поднимая бокал, но венгр даже не пошевелился.

Тут я не выдержал:

— Ради бога, не забывай, что ты не в Баварии! Ты здесь в гостях и мог бы быть повежливей!

Фланаган пришел в ярость.

— Вон отсюда, — сказал он, и за его плечом, немедленно вырос телохранитель. — Видеть не хочу этих червей!

Ласло спокойно пил шампанское, будто ничего не случилось. Я встал. Телохранитель оттолкнул меня, устремился к Ласло и вцепился ему в плечо.

Через секунду мы уже были в фойе.

— Как вы? — спросил я Ласло.

— Все в порядке?

— Это мелочь, не такое бывало, — сказал он.

Мы поспешили в бар, было без четверти одиннадцать. Смоллет уже ждал, попивая вино.

— Пошли к тебе, Фрэнк, — сказал я. — Ты получишь скандальный сюжет!

Смоллет вмиг протрезвел.

— Английский писатель и венгерский поэт изгнаны с вечера Фланагана. Как тебе это? — спросил я.

Через десять минут он передал необходимую информацию в Лондон.

На следующее утро я завтракал со Смоллетом. Он выглядел весьма довольным вчерашними событиями.

— Фрэнк, хочу тебе сказать кое-что интересное, — начал я.

Он оживился, огляделся:

— Как ты думаешь, здесь есть подслушивающие устройства?

— Вряд ли. Слушай, Фрэнк, если ты обещаешь два месяца молчать как рыба, я преподнесу тебе шикарную историю.

Он кивнул:

— Я знаю правила, не беспокойся.

— Если ты проговоришься, то подведешь не только меня, но и многих других, и к тому же погубишь замечательную историю.

— Слушай, не надо читать мне лекции. Давай факты.

Я начал медленно:

— Ласло Ласлов (между прочим, это его не настоящее имя) прошлой осенью ездил в Россию, и ему в руки попала рукопись.

— Принадлежащая перу будущего нобелевского лауреата?

Я отрицательно покачал головой.

— Автор этой рукописи не мог стать лауреатом, даже если был бы жив сейчас. Да это и не литература в точном смысле этого слова. Это дневник — личные воспоминания одного из советских руководителей высшего ранга.

Смоллет перестал жевать:

— Как его имя?

— Неважно. Узнаешь потом, через два месяца, если мы вообще договоримся.

— В последнее время столько мемуарной литературы пришло из России. Пеньковский — Светлана — Хрущев. Но не все мемуары подлинные, — сказал Смоллет.

— Об этом пусть ломают голову издатели.

— А ты читал этот дневник?

— Еще нет. Сегодня Ласло даст его мне.

— И ты провезешь его в Австрию, да? А если тебя поймают?

— Постараюсь, чтобы не поймали.

— А почему ждать два месяца?

— Чтобы не подвести людей. Например, Ласло. И других, живущих на Западе. Ты должен полностью на меня положиться и ждать моего сигнала.

— А почему ты сам не хочешь опубликовать эту историю? — спросил Смоллет.

— Потому, что я не просто курьер. Я должен буду убедить издателей, в частности, американских, в подлинности документа, а иначе никаких денег не видать. Мне нужен хороший свидетель. Ты им и будешь.

— Понимаю, — кивнул Смоллет.

Я протянул ему руку.

— Помни: если проговоришься, Фрэнк, потеряешь шикарный сюжет!

— Отстань, я все понимаю, — ухмыльнулся он. Выходя из ресторана, я увидел, что он заказал еще вина.

На следующее утро я покидал Будапешт, увозя с собой подписанные Ласло четыре страницы текста, содержащего подробный отчет о том, как был вывезен из России некий важный документ.

— Когда вы переведете с венгерского, узнаете все, что вам нужно. Здесь все правда, все до единого слова, — сказал Ласло, передавая мне эти четыре страницы.

Денег он так и не взял. Я был готов к этому и все равно испытывал смущение. Такой идеализм будто подчеркивал наше корыстолюбие. И хотя Борис говорил мне, что я мог бы вверить Ласло свою жизнь и ничего не опасаться, мне было легче иметь дело с Фрэнком Смоллетом, так явно преследующим свои личные цели и выгоды.

По прибытии в Вену я сразу же нашел Бориса. Он уплетал обед в кафе отеля «Саша». Он приветствовал меня с набитым ртом. Указал на свободный стул, торопливо дожевывая пищу.

— Ну, привез бумаги?

Я выложил конверт с текстом Ласло и тысячей долларов, которые я провез через границу, упрятав в газету «Таймс».

— Все в порядке, вот только деньги он не взял, — сказал я.

— Он очень гордый. Таких не часто встретишь. Как у него со здоровьем?

— Кажется, хорошо — если судить по количеству выпитого им спиртного. Ты читал о скандале на вечере Фланагана?

Борис нахмурился.

— Конечно. Это было во всех австрийских газетах. Ты что, с ума сошел — так выставил себя напоказ, да еще и Ласло вовлек в это дело?

— Это доказывает, что я встречался с ним в Будапеште.

— Вот именно. Боюсь, что ты перестарался. — Борис грыз ногти. — Хочешь торт, у них тут очень вкусные торты подают?

— Я бы хотел кофе. А где Татана?

— Спит. С нею все в порядке. Все в полном порядке. А нам повезло. В Монтре состоится большая книжная ярмарка в начале следующего месяца. Там соберутся все известные издатели. Меня очень заинтересовало американское издательство «Бури». Они специализируются на публицистике, и в прошлом году пара их книг стала бестселлерами.

— А кто установит контакт?

— Я. Лучше если это будет русский, а не англичанин. Больше таинственности — это американцам понравится. Я немного подгримируюсь — например, приклею бороду и возьму псевдоним.

— Думаешь, справишься? — спросил я с сомнением. Это крепкие парни. Та сумма, которую мы запросили, заставит прислать целый батальон первоклассных адвокатов, и те устроят прессинг.

— Не волнуйся, — сказал Борис, — славянский темперамент подойдет лучше, чем англосаксонский. Надо в делах с американцами быть грубоватыми и хитрыми, как Сталин с Рузвельтом. Положись на меня, я хорошо знаю американцев.

Я рассказал Борису о моих планах относительно Фрэнка Смоллета. Как только будет достигнута договоренность с издателями, те опубликуют сообщение, что у них есть дневники Л. П. Берии. И тут я сведу Татану и Смоллета. Она поведает историю о том, как была изнасилована Берией в возрасте двенадцати лет. Потом ей придется исчезнуть.

Таким образом, в качестве доказательств подлинности дневников у нас будут письменное свидетельство Ласло и публичное заявление Татаны. Ни то, ни другое не может быть окончательным доказательством, и является несостоятельным с точки зрения закона, но будет достаточным для того, чтобы убедить издателей. Теперь все зависело от способностей Бориса. Я был согласен с ним, что русскому скорее удастся уговорить издателей, чем мне.

Было обеденное время. Борис остался в кафе, а я пошел к Татане. В ее комнате царил полумрак. Татана стояла в двери в прозрачной ночной рубашке и жмурилась от света, проникающего из коридора. Увидев меня, она крепко прильнула ко мне, закрыла дверь ногой и увлекла меня в постель. — Делай со мной все, что хочешь! — сказала она. Через секунду мы лежали в тесном объятии. Сплетение рук, ног… Она то плакала, то смеялась, металась на подушке, колотила сжатыми кулаками по постели и наконец выдохнула восторженно: — Нет, лучше этого еще не было!

Такой я ее еще никогда не видел и подумал, что возможно у нее с Борисом все было не так прекрасно, как он пытался изобразить.

Рассказав ей о встрече с Ласло, я вытащил конверт с тысячей долларов, который тот отказался принять, и щедрым жестом вытряхнул перед ней банкноты на подушку. — Это маленький подарок. Я сказал это по-французски.

Она смотрела широко раскрытыми глазами на деньги:

— Ты хочешь сказать, что это все мне?

— На том условии, что ты пригласишь нас пообедать в ресторан.

Она взяла конверт.

— Ты придешь ко мне ночью, Том? Пожалуйста!

— Конечно, — ответил я, чувствуя, что понимаю ее не лучше, чем прежде.

Часть пятая

Барвиха, Московская область, октябрь 1952 г.

Держусь подальше от съезда, так как вижу, к чему идет дело. Политбюро распустили и учредили Президиум, в который вошли по меньшей мере человек шестнадцать, убожества и лакеи, которые смотрят Хозяину в рот и выполняют его малейшие желания. Похоже, он собирается избавиться от нас и начать все сначала — с новой партией и новыми идеями.

Но самое плохое — постоянно звучащая на съезде тема: отсутствие бдительности. Каждый выступающий кретин провозглашает с трибуны об отсутствии бдительности. Бдительность и террор. И, конечно, евреи. Евреи — везде. Это микробы общества, безродные космополиты, сионисты, саботажники, верные Израилю. И кто же позволяет этим микробам плодиться? Ну конечно же, служба безопасности! Уже поговаривают, что я не только «защитник евреев», но и сам еврей.

И еще неприятность. Этот одиозный Поскребышев вновь появился на сцене. Выступил на съезде, а Хозяин сидит в четвертом ряду и аплодирует ему вместе со всеми. Года три назад мы этого П. хорошо проучили. А теперь, возможно, сам решил пошутить со мной — заставил этого горбатого наемника высказывать сомнения уже в моей лояльности. П. сам бы до этого не дошел — уж очень труслив.

Но меня трудно победить. Старая лиса не раз пытался это сделать, особенно во время менгрельского дела. Заменил надежного Абакумова этим скользким червяком Игнатьевым. А я пока все равно жив и не бездействую.

Бдительность и террор. Пусть смакуют это на съезде. Болтуны. Уж кому эти слова знакомы не понаслышке, так это мне!

Барвиха, Московская область, октябрь 1952 г.

Из Праги плохие новости. Если бы не моя верная Нина, я бы не выдержал. Даже Р. Сланский сломался и признался в самых диких преступлениях. И это в стране, которая притязала на демократию, и где нет наших частей!

Всегда считал себя правой рукой Хозяина в таких проделках. Но об этом чешском деле ничего не знал.

Конечно, всю подготовительную работу провел этот хитрый армянин, Микоян, а выполнил Лихачев, которого я в глаза еще не видел и который, говорят, у Хозяина в кармане. Чехи, конечно, оказались не такими крепкими, как Костов или Иосиф Тито.

Похоже, Хозяин хватил через край, задумал вторую «ежовщину» — последнюю шутку не только над партией, а над самой историей. В Праге даже вынудили этого мальчишку, сына обвиненного, написать в «Руде Право» письмо, где он требует казнить отца — «моего злейшего врага». Такая грубая работа и в такой цивилизованной стране как Чехословакия! Террор это одно, а глупость другое. Похоже, в ходу второе, и мне надо быть наготове.

Занимаюсь личным составом. Рафик представил полный отчет о наших возможностях. Силы специального назначения в составе трехсот тысяч человек с опытными командирами, на которых я могу положиться, так как они знают: если сметут меня, сметут и их.

Двести пятьдесят тысяч конвойных и железнодорожных войск, более трехсот тысяч пограничных и еще тысяч двести охранников, агентов и прочих служащих МВД, семь вооруженных дивизионов в районе Москвы, два под Ленинградом и четыре на Украине.

И это против пяти миллионов сухопутных, воздушных и морских сил, преданных правительству. (Я хотел вызвать маршалов и генералов и арестовать их по прибытии, но передумал делать это, пока Сам жив).

Приказал Рафику подтянуть технику и войска поближе к Москве, прикинул возможности ухода на Запад. Поскольку пограничные войска в моем ведении, это будет несложно. Лучше всего подойдет воздушный транспорт, и я решал, какая страна окажется наиболее благоприятной: Финляндия, Западная Германия или даже Турция и Персия. Самая главная сложность — пограничные заслоны с той стороны, так как я ни за что не стану предупреждать никого заранее.

Однако, все это оставляю на крайний случай, а сейчас еще можно сражаться.

Москва, январь 1953 г.

Вчера «Правда» опубликовала список врачей, профессоров, обслуживающих кремлевскую больницу, пятеро из которых евреи. Их назвали «убийцами в белых халатах» с легкой руки Хозяина. Их обвинили в отравлении этих алкоголиков, Жданова и Щербакова, и половины Генштаба — разумеется, по приказу западных спецслужб.

Все девятеро, конечно, сознались. Все это дело провел Игнатьев с помощью Рюмина. Игнатьев, конечно, изрядно струхнул, когда Сам приказал: «Бей, бей их до тех пор, пока не признаются, а то сам останешься без головы!»

И странно, Хозяину все это сходит с рук. То, что свои молчат, это понятно, но неясно, почему на Западе принимают его вранье, эти лживые объяснения.

По утрам приносят почту, и я каждый раз изумляюсь реакции на Западе. Хуже всех французы. И не только старые партийцы, а настоящие французские интеллигенты. Жадно глотают все, что им преподносят. Что за люди! Их хлестал Гитлер, а теперь они простерлись ниц перед Хозяином!

В другое время я был бы в Кунцево и перебрасывался бы по этому поводу шуточками со Стариком. Но теперь не до того. Стоит расслабиться — и я окажусь самым злостным предателем и еще неизвестно, какие преступления Старик мне припишет!

Барвиха, январь 1953 г.

«Правда» восторгается по поводу Тимашук, которую наградили орденом Ленина. И во всех статьях чувствуется перо Самого, изрыгающего проклятия на «трижды проклятых врачей-убийц».

Но хуже всего — ежедневные призывы покончить с «мерзкими шпионами и тайными врагами», покончить с недостатком «бдительности в наших рядах». Только дурак не поймет, что все это значит!

Гонения на евреев продолжаются. Их вышвыривают из министерств, университетов, школ. Из Академии наук. Даже Георгий Максимилианович [1], любимец Хозяина, и тот забеспокоился. Он, интеллигентный человек с ясной головой, доказавший, что ему можно доверять, настойчиво рекомендует появиться в Кунцево и выпить вина с Хозяином. Георгий подозревает, что Сам скучает без доброй компании.

Но вчера я позвонил ему (хотел посоветоваться по поводу новогоднего режима в ГУЛАГе), и гаденький голос Поскребышева сообщил, что Хозяин занят — слишком занят, чтобы поговорить со своим земляком и «хранителем социалистической безопасности», как он сам меня часто называл.

Что ж, придется лежать на дне и ждать своего часа — а он непременно наступит.

Барвиха, февраль 1953 г.

Ужас и паника охватили страну.

Москва молчит, лежит вся в снегу. Куда-то исчезли министры, вход в Кремль напоминает вход в похоронное бюро. Даже старая лиса притих у себя в Кунцево, почти нигде не появляется.

Георгий, который приходит почти каждый день, вчера сказал, что я боюсь Хозяина — будто кто-то не боится!

Он сказал, что Молотов и Ворошилов почти покойники. Похоже, Хозяин уже уверен, что они агенты Запада. Дошел до того, что уверовал в свои фантазии! Самая большая страна в мире в руках дряхлого маньяка.

Я утроил охрану, отправил Нину и Сергея в Гагру, им лучше быть подальше от Москвы.

Меня вновь одолевает потливость и дрожат руки. Надо перестать пить. Неплохо бы показаться врачу, но теперь это трудно. Московские врачи не хотят нас обслуживать. Георгий рассказывал, что с трудом заставил дантиста посмотреть его дочь, которая мучилась зубной болью.

Этот дурень Деканозов пришел на днях с жалобой, что его продержали у Спасских ворот целый час. Ведь когда Сам в Кремле, этот идиот и на километр к Кремлю боится приблизиться, а тут гордость взыграла! С кем приходиться иметь дело! Слава аллаху, есть Надорайя и его преданные грузины!

Барвиха, февраль 1953 г.

Рафик доложил утром, что служащие сил специального назначения проникли в Кремль, застрелили Косныкина, оказавшего сопротивление при аресте, и арестовали его людей. Значит, Москва, за исключением Кунцево, под моим контролем. Если бы еще можно было положиться на кого-нибудь из маршалов и штабных, но у них ни памяти, ни соображения, они ослепли своей любовью к Хозяину и послушны как овцы.

Нина и Сергей в Гагре — увижу ли их когда-нибудь? Рафик старается развлечь меня как может, но все, на что он способен, — это поставлять сгорающих от нетерпения грубоватых девок из министерства. Как хочется чего-нибудь деликатного!

Мои ребята практикуются в стрельбе целыми днями — приказал держать им себя в хорошей форме. Да и сам не отстаю, попадаю в яблочко с пяти — десяти метров, хотя и дрожат руки.

Очень было бы хорошо уйти па Запад — посмотрел бы, как буржуи прореагируют на появление творца коммунистического террора! Но это небезопасно. Я не думаю, что возможно повторение дела Троцкого. Боюсь, со мной могут поступить как с Гессом. Разве есть гарантия, что они, эти мягкотелые буржуи, не засудят меня как преступника? Хотя они и восхищаются Хозяином и приписывают ему героическую победу над фашизмом, я для них всего лишь полицейский, запятнанный кровью.

Остается одно. Я уже твердо решил. Хозяин — это плод, который давно перезрел. И пора его стряхнуть с дерева.

В машине, стоявшей у тротуара, сидели трое. Водитель, молодой человек, сидел рядом с человеком постарше, у которого на коленях лежала матерчатая сумка. Оба были в кожаных перчатках. Сидящий сзади был одет в темный костюм, во рту торчал костяной мундштук с сигаретой.

Автомобиль имел поддельный нью-йоркский номер. В его панель был вмонтирован приемник, настроенный на волну местной полиции.

Была ночь, начинался дождь. Мимо проехала патрульная машина, и слышно было, как полицейские доложили дежурному свое местонахождение. Человек на заднем сиденье посмотрел на часы и скомандовал: «Пора, у вас сорок минут».

Двое, сидевшие на переднем сиденье, вышли из машины и пошли по тротуару, внимательно вглядываясь в номера домов. Молодой человек взбежал по ступенькам здания, на стене которого виднелась табличка "Издательство «Бурн», и подошел к двери темного полированного дерева. Второй — пожилой — стоял внизу, внимательно наблюдая за улицей.

Молодой человек достал из кармана плоскую коробочку с набором инструментов, напоминающих хирургические, выбрал короткую пластину с двумя крючками и вставил в замок. Через несколько секунд дверь открылась. Молодой человек проник в здание, за ним вошел пожилой, аккуратно прикрыв дверь.

Лифта не было. По лестнице они поднялись на второй этаж и остановились у двери с табличкой «Издательский отдел». Дверь оказалась незапертой. Комната была просторной, с множеством столов, на которых стояли зачехленные пишущие машинки и лежали листы бумаги. Пожилой показал на потолок, и юноша вернулся на лестницу.

Пожилой подошел к бюро с папками, оно было незаперто. Нашел ящик с буквой "Б" и начал просматривать содержимое — документы, письма, газетные вырезки, фотографии авторов. Он извлек телеграмму следующего содержания: «Выплатить триста тысяч долларов Грегори банк Фолькскантонель Цюрих Детвайлер».

Он вытащил записную книжку, аккуратно скопировал телеграмму, положил ее в ящик и закрыл бюро.

Появился юноша, сообщил: «В столах ничего нет. Сейф старый — лет сто, не меньше. Вы его откроете перочинным ножом».

Пожилой прошел на третий этаж к двери с надписью «С. Мискин. Главный редактор». На полу кабинета лежал толстый светлый ковер, вдоль стен стояли кожаные кресла, на окнах висели ярко-оранжевые портьеры. В углу кабинета стоял сейф с медной ручкой и циферблатом.

Пожилой принялся за сейф. Шли минуты, а сейф все не поддавался. «Проклятье! Крепко сделано, не то что нынче!» — выругался пожилой. Он пробовал одну комбинацию за другой. Наконец раздался щелчок, и дверца открылась. На первой полке лежали документы, на второй — пачки долларов в банковской упаковке. Пожилой к ним не прикоснулся. Он достал с верхней полки папку с надписью «Берия» и открыл ее. В папке лежало несколько копий рукописи, отпечатанной на машинке. Он взял верхний экземпляр, положил папку в сейф, закрыл его и сказал: «Все в порядке. Пошли».

Через две минуты они были в машине, человек на заднем сиденье вложил текст телеграммы и копию рукописи в толстый конверт с надписью «Герр Дитрих Рош. Эйр Экспресс. Панам-Копенгаген».

«Аэропорт Кеннеди, — сказал он. — И пожалуйста, побыстрее — у нас мало времени».

Через несколько часов в аэропорту Копенгагена блондин со швейцарским паспортом по имени Рош получил конверт и передал его человеку за стойкой Аэрофлота. Вскоре конверт уже лежал на столе одного из кабинетов в здании КГБ на площади Дзержинского.

Вышеизложенные события последовали за пресс-конференцией, устроенной главным редактором издательства «Бурн» мистером Мискиным в нью-йоркском отеле «Плаза». На конференции присутствовало десятка два журналистов, в основном из международных агентств новостей, и несколько издателей солидных журналов.

Через пять минут после начала пресс-конференции было ясно, что сообщение Мискина обещает стать мировой политической сенсацией.

Мискин сказал, что рукопись написана на менгрельском диалекте грузинского языка и что издательство «Бурн» наняло трех ведущих лингвистов, которые осуществили перевод. Оригинал был подвергнут тщательной экспертизе. В результате было установлено, что бумага и машинка, на которой отпечатан текст, старого советского производства, по крайней мере, тридцатилетней давности.

Последовала масса вопросов, в частности о том, кто провез документ через границу.

— У нас есть письменное свидетельство, которое хранится в нью-йоркском банке. Оно подписано гражданином Восточной Европы. Этот человек детально описывает, как документ был вывезен из СССР в соседнее государство и передан другому лицу, доставившему его на Запад, — сказал Мискин.

— Сколько «Бурн» заплатило за книгу? — спросил кто-то.

Мискин заколебался. Чарльз Уитмор не любил, когда раскрывались финансовые секреты до выхода книги, и потому Мискин сказал:

— Около миллиона долларов за исключительное право пользования.

В заключение Мискин сообщил, что профессор Отто Круль из Гарвардского центра международных дел не выразил сомнений относительно подлинности документов.

Между тем госдепартамент запросил текст книги. Мискин сообщил об этом Уитмору, который заранее уже предвидел такой ход событий и потому тут же дал согласие на отсылку текста.

Мискин был сильно озадачен, обнаружив, что один экземпляр перевода пропал. Он осторожно допросил весь штат, имевший доступ к сейфу, но это не дало никаких результатов. Не было признаков взлома, и потому Мискин не сообщил о пропаже в полицию или Уитмору, так как понимал, что перевод надо было тоже положить в банк, где находился грузинский оригинал, и он допустил оплошность.

Книгу отправили в печать, к работе привлеклось ограниченное число людей, прошедших отбор. Сигнальные экземпляры должны были выйти через десять дней. Мискину пришлось отбиваться от коллег Круля, жаждавших увидеть документ и оцепить его подлинность. По вечерам Мискин глотал снотворное, принимал изрядную дозу мартини, отключал телефон и без сил валился в постель, моля бога о том, чтобы следующий день не принес неприятностей и не разрушил самый грандиозный проект его карьеры.

Александр Димитров, которого друзья и коллеги звали просто Сашей, был заместителем редактора крупного московского молодежного журнала, насчитывающего около шестидесяти миллионов подписчиков.

На следующий день после того, как пакет с экземпляром известной рукописи лег на стол в Управлении КГБ, Саша вышел из редакции, сел в «Мерседес-280» и направился к площади Дзержинского. Он опоздал на целых двадцать минут, но его это мало беспокоило. Помимо работы в журнале он выполнял обязанности официального советника при Министерстве культуры и неофициального советника при КГБ. Во время хрущевской «оттепели» он имел репутацию просвещенного молодого либерала, проложившего путь в СССР для многих западных книг и фильмов. Он много поездил по белу свету, неплохо говорил на английском, немецком, французском и итальянском языках, знал широкий круг западной интеллигенции и хорошо был знаком с западной массовой культурой, и именно поэтому к нему обратились по поводу «дневников Берии».

Не все относились к Саше одинаково. Многие чиновники партийного аппарата презирали его и не доверяли ему, но партийные лидеры ценили его эрудицию. Кроме того, он любил шутки, умел вовремя разрядить обстановку. Очень часто западные гости, пребывающие в подавленном настроении, получали удовольствие от его компании, он будто подтверждал их лучшие представления о русских: пил, болтал о женщинах, отпускал шутки по поводу режима. Но оставался преданным членом партии и считал расцвет бюрократии, цензуру, подавление искусства вещами временными. Он был романтик, оптимист и любил хорошо пожить. Имел приличный оклад, четырехкомнатную квартиру в центре Москвы и дачу на Черном море.

«Мерседес» подъехал к шестиэтажному зданию на площади Дзержинского. Саша предъявил свой пропуск и поднялся на четвертый этаж.

Через пять дней после пресс-конференции, организованной Мискиным, мы с Татаной обедали в компании Фрэнка Смоллета в клубе на Флит-стрит.

Мы прилетели из Парижа накануне и остановились в отеле под именем четы Форстеров. Борис уже перевел небольшую сумму денег из швейцарского банка на мой лондонский счет, и я расплатился с долгами, ожидая новых финансовых поступлений после выхода книги и окончательного расчета с издательством.

Татана прекрасно справилась со своей ролью. Была сдержанна, скромна, почти не прикасалась к пище. Туманно отвечала на вопросы Смоллета. Я даже побаивался, что ему неинтересно и решил ускорить события:

— Ты слышал о дневниках Берии, Фрэнк, которые попали в руки американцев?

— Конечно!

— Так вот — Татана знала Берию, то есть у нее была с ним встреча. Пренеприятная встреча. — Я повернулся к Татане, та потупила взор, умоляюще сказала:

— Пожалуйста, не надо. Это было так ужасно…

Я положил свою руку на ее плечо:

— Дорогая, ты не хочешь об этом говорить?

Она сказала через силу:

— Это, наверное, важно?…

Взглянула на Смоллета.

— Лучше ты расскажи обо всем, Том. Я не могу, даже теперь, по прошествии стольких лет…

Я кивнул.

— Я все расскажу, Фрэнк, так как это в интересах правды. Но при одном условии: никто не должен досаждать Татане. Завтра она уедет, и у тебя единственная возможность с нею побеседовать — сейчас. — Я поведал Смоллету историю Татаны. Когда же я дошел до детального описания происшедшего в квартире Берии на Малой Никитской, Татана извинилась и ушла в туалет.

Я закончил рассказ тем, как разделались с ее отцом, и Смоллет воскликнул:

— Ей богу, Том, ты зря ушел из журналистики! Однако, какие доказательства ты можешь представить?

— Какие могут быть доказательства? Ты же не думаешь, что девушка может такое о себе сочинить?

Смоллет прищурился:

— Слушай, старик, какая ей от этого выгода? Или тебе?

Я помедлил. Совсем не плохо, если Смоллет будет думать, что мы преследуем корыстные цели.

— Я-то не очень заинтересован, а ей, бедняге, сотня-другая не повредит.

Смоллет нахмурился.

— Я должен сначала переговорить с моим редактором. Возможно, он захочет с нею встретиться. Ведь надо это как-то доказать.

— Давай посмотрим на это с другой стороны, — сказал я. — Как утверждает американский издатель, эти дневники напичканы описанием сексуальных приключений Берии. И всем известно, что он любил молоденьких девочек. Возможно, в дневниках есть и этот эпизод.

Смоллет уставился на меня хитрыми глазами.

— А ты, случайно, не читал эти дневники? Как я понимаю, ты ездил в Будапешт не для того, чтобы побывать на вечеринке Фланагана? А для чего ты встречался с венгерским поэтом? Не для того ли, чтобы получить от него кое-какие материалы и перевезти их на Запад?

— Оставлю это без комментариев, Фрэнк.

Татана возвратилась к столу и молча села. Смоллет обратился к ней:

— Татана, могли бы вы встретиться с моим редактором? Он очень тактичный и понимающий человек. Насколько мне известно, вы нынче собираетесь уехать?

После некоторых уговоров Татана согласилась.

Редактор оказался спокойным, даже застенчивым человеком. Он отнесся к ней с большим сочувствием, и ее история его взволновала. Она согласилась на фотографию, и было решено, что ее рассказ напечатают после публикации дневников, которая, как редактору стало известно, состоится недели через две. Он заключил с Татаной контракт, согласно которому она получит гонорар в пятьсот фунтов при условии, что никому больше не расскажет об эпизоде с Берией.

Татана была в хорошем расположении духа и вечером пригласила меня в ресторан.

Часть шестая

Москва, февраль 1953 г.

Вчера Хозяин пригласил на субботу в Кунцево. Не сказал зачем, но похоже хочет возобновить старую традицию трапезничать в тесном кругу. Может, прощальный вечер? Георгий М. говорил, что он тяжело болен.

Сначала хотел отказаться, но не решился. На всякий случай приказал Надорайя прислать моих мальчиков.

Тем временем у меня созрел план, который я доверил Рафику, зная, что он унесет его в могилу. Я сказал ему, что Хозяин арестовал единственного человека, который может его спасти — кардиолога Виноградова. С другой стороны, всем известно, что мы, грузины, вопреки природе, можем жить очень долго, до ста лет и дольше. И хотя Сам чувствует себя неважно, нет гарантии, что это конец. Потому считаю, что наша надежда — это Лукомский. Как член Медицинской Академии он избежал ареста, но всякое может случиться.

Я приказал моим людям схватить профессора и доставить к Рафику. Лукомский трясся от страха. Я предложил ему французского коньяка, и он немного пришел в себя. Я тут же приступил к делу.

«Он серьезно болен, — сказал я. — Но может прожить еще месяц-другой и за это время натворить дел. Поэтому, товарищ профессор, перед вами простой выбор: либо вы помогаете мне, либо ждете, пока он нас сотрет в порошок. Вы специалист по заболеваниям сердца и вы знаете, что он пьет, и потому, надеюсь, у вас не будет особых трудностей».

Он начал говорить, что за ним следят, но я обещал все устроить. Потом отпустил его домой, чтобы он все хорошо обдумал. К вечеру он вернулся с четырьмя голубыми капсулами. Это было американское противораковое средство, которое принимается маленькими порциями строго по часам. Если принять все лекарство сразу, наступит кома, причем симптомы будут напоминать симптомы отравления алкоголем, и кома может продолжаться несколько дней.

Я угостил его коньяком и дал понять: если он что-нибудь напутал, получит по медицине двойку с летальным исходом.

Москва, март 1953 г.

Вчера в пять вечера позвонил Поскребышев и сообщил, что Хозяин собирает всех в кремлевском кинозале в восемь.

Собрались все — Георгий М., Хрущев, Микоян, даже Молотов с Ворошиловым. Все было, как в старые времена. Сам выглядел вполне в форме, я даже не ожидал. Хотя и был какой-то серый и осунувшийся. Меня он приветствовал тычком в бок и словами: «Ну, висельник, надеюсь, ты не скучаешь без дела? Твои люди, похоже, оккупировали Кремль!» И, как всегда, сверкнул глазами, когда я ответил: «Я действую в интересах бдительности и безопасности. Хозяин».

Он переключился на других, подразнил Молотова по поводу его бледности: «Тебе нужно чаще бывать на воздухе. Оторвись от стола и займись настоящим делом!»

Было ясно, что вечер будет не из легких.

Показывали в этот раз фильм о гангстерах, французского довоенного производства, но я его почти не смотрел. После фильма мы все направились в Кунцево. Хозяин увидел моих ребят и Надорайя, но ничего не сказал. На даче он пил больше обычного, был в хорошем настроении и продолжал шутить — заставил, например, Молотова выпить залпом полбутылки бургундского и только потом разрешил ему сесть за стол.

Прошло несколько часов. Я заметил, что Старик стал совсем серым, глаза затуманились, речь была вялая. В три часа утра, когда он отлучился в туалет, у меня выдалась возможность всыпать в его бокал содержимое четырех капсул, которые дал мне Лукомский. Порошок моментально растворился, и вино было прозрачным, как и прежде.

Я пережил жуткий момент, когда он возвратился и по ошибке взял бокал Ворошилова. Я тут же указал ему на это и пошутил, что он неосторожен — а вдруг кто-нибудь подсыпал маршалу яд в бокал. Самому это понравилось, а Ворошилов побледнел.

Через час все разошлись, так как Старик объявил, что устал. Выйдя на улицу, я понял, что никогда так не радовался, как в этот раз, увидев Надорайя с моими преданными мальчиками, охранявшими мою машину.

Москва, март 1953 г.

Георгий М. первым поднял тревогу. Это было в воскресенье ночью. Видимо, Сам весь день проспал — обычное дело после ночного кутежа. Но когда он с наступлением ночи не вышел из своих апартаментов, Хрусталев забеспокоился. Старика нашли спящим на полу в его кабинете. Решили не будить, только перенесли на диван. Георгий М. был очень обеспокоен и вызвал Хрущева.

Я в это время еще ничего не знал. Затем в полдень позвонил Георгий и сообщил, что Хозяину плохо и они вызвали Лукомского (я специально устроил так, чтобы в поле зрения не было других врачей).

Когда я приехал на дачу, он еще не очнулся. Профессор был подле него, одетый в строгий костюм, собранный — все как полагается. Прибыли другие — в том числе его дочь. Она была сдержанна и печальна, но вела себя так, будто у нее было не больше причин сокрушаться, чем у других.

В семь утра Лукомский заявил, что наше присутствие не имеет смысла. Перед моим уходом он сказал мне, что такое состояние может длиться дня два-три. Я не преминул ему пригрозить, чтобы он держал язык за зубами.

Через два дня состояние резко ухудшилось. Нас созвали в Кремль, и Поскребышев сообщил, что, по-видимому, Хозяин умирает. Это вызвало у меня любопытное ощущение — будто умирал жестокий суровый родитель, которого ты боялся.

На следующий день к нему вернулось сознание, и я испугался — а вдруг не сработало американское средство и грузинское долголетие победило?

Он по-прежнему лежал на диване в кабинете. Иногда открывал глаза, пытался что-то сказать, дышал тяжело, как астматик. Он выглядел маленьким и усохшим, и глядя на него трудно было поверить, что этот человек в течение тридцати с лишним лет держал в страхе и повиновении огромную страну, имел сильное влияние на Рузвельта и облапошил Черчилля.

Мы по очереди дежурили возле него. Светлана тоже была здесь, держала его за руку, когда он приходил в себя. Ближе к вечеру Лукомский объявил, что он бессилен помочь. Поскребышев вызвал фельдшера, и тот поставил пиявки сзади на шею. Поскребышев объяснил, что это излюбленное средство лечения среди русских крестьян — пусть все знают, что были использованы все возможные методы для спасения «отца».

Появился его сын василий, пьяный в стельку. Разыграл Гамлета, скорбящего по отцу, и его вскоре выпроводили, хотя он и оказывал сопротивление.

Конец наступил в 9.30 вечера. Он хрипев, лицо его почернело, изо рта пошла пена, и через двадцать минут, в 9.50 он умер.

Поскребышев тут же сообщил новость на московское радио, где заранее был заготовлен текст на случай смерти, и распорядился играть музыку Чайковского. Вокруг тела столпились люди, некоторые плакали. Было бессмысленно там находиться, и я уехал в город.

Саша Димитров приехал в Лондон через неделю после публикации дневников. «Тайм» объявила книгу бестселлером, журналы наперебой вопрошали, как будут реагировать на обвинения Брежнев, Косыгин, маршал Гречко и другие. «Нью-Йорк Таймс» поместила обширную передовицу, где говорилось об опасной кампании очернительства советских руководителей. Советская пресса таила зловещее молчание. Королевский институт международных дел в Лондоне высказал предположение, что книга всего лишь подделка (такое же заключение они сделали ранее по поводу мемуаров Хрущева). Левое крыло в британском парламенте требовало запрета на распространение книги в Англии. Издательство «Бурн» сразу же реализовало весь выпуск книги и готовило переиздание. Чарльз Уитмор даже дал согласие на скромное торжество по поводу успеха книги, являвшейся «вкладом в современную историю».

Перед отъездом из Москвы Димитрову вручили американское издание книги. Он подписал четыре бумаги, обязательство никому не показывать книгу и возвратить ее по приезде назад. Он прочел ее в самолете по дороге в Лондон и нашел интересной. Хотя, конечно, это была подделка. Вряд ли такой осторожный человек как Берия мог доверить бумаге свои сокровенные мысли. Он мог указать кое-какие имена, даты, встречи, но вряд ли записывал признания — из осторожности и из экономии времени. И вес же у Саши оставались сомнения, и ему не терпелось отыскать авторов и все выяснить.

В Лондоне он зашел в советское посольство, где ему посоветовали разыскать Татану Бернштейн в девичестве — Татану Шумара.

Вероятнее всего, она грузинка, подумал Димитров. И вполне возможно, что описанный в книге эпизод мог иметь место. Из секретных досье было известно, что ее отец пропал без вести вначале пятидесятых. Больше никаких подробностей не существовало, так как досье времен Берии либо уже были уничтожены, либо подменены.

В Кингз Колледж ему сообщили, что Татана Шумара отсутствовала вот уже два месяца, адреса не оставляла, но в воскресной газете появилось ее интервью.

Расспросы о ее друзьях не дали ничего: ему сообщили, что она предпочитала одиночество.

В Лондоне он вышел на Фрэнка Смоллета и сделал удачный ход. Он представился американским писателем, работающим над книгой о британской прессе. Он читал статьи Смоллета, дал им высокую оценку и мечтал побеседовать с ним о нравах Флит-стрит. Не будет ли господин Смоллет так любезен, чтобы принять приглашение на ленч?

Ленч растянулся на несколько часов. Когда закончили вторую бутылку, Смоллет был уже готов, и Саша решил пойти в наступление. Он вскользь упомянул историю Татаны Шумара и Берии, и Смоллет немедленно прореагировал:

— Ничего девчушка! Трахнули в двенадцать лет. Как тебе? Ну прямо набоковская Лолита!

Саша поболтал для отвода глаз о молоденьких девочках, потом поинтересовался, как Смоллет узнал историю Татаны.

Тот пьяно пробормотал:

— Тс-с-с! Обещал помалкивать об этом, с нее тоже взяли обещание молчать. Она исчезла, куда — не знаю!

Саша не настаивал, только подливал Смоллету вина. Вскоре тот сам разговорился. Беспорядочно поведал о вечере Фланагана, о стычке между ним и Ласло, упомянул Тома Мэлори.

— Мэлори? — заинтересовался Саша.

— Ну да, Том. Пишет романы. Может, знаешь? Давай еще закажем бутылку, а?

— А этот Мэлори, какое он имеет отношение к Татане? — И Саша снова подлил вина в бокал Смоллету.

— Он мне позвонил и познакомил меня с нею. Совершенно неожиданно. И мой главный, знаешь, сколько ей заплатил? Пятьсот фунтов. За простой рассказ. Хотя, возможно, это действительно имело место. Да и в книге об этом написано. Ты ведь читал?

— Нет, еще не читал, — лгал Саша.

— Горячий материал. Не удивлюсь, если полетит половина Кремля! — хихикнул Смоллет.

— А Мэлори в Лондоне живет?

— Нет. У него работа в Германии. На каком-то радио, в Мюнхене, кажется. — И вдруг Смоллет спохватился: — А зачем тебе знать? Уж не на ЦРУ ли работаешь? И вообще, ты писатель?

— Да. Я пишу книги, — сказал Саша, улыбаясь.

— Собираешься писать, как вышла книга о Берии? Книгу о книге? Неплохая будет история. А почему ты не пьешь?

— Да ты что, я пью — Саша отпил вина.

— Хочешь, скажу тебе, что я на самом деле думаю? — Смоллет понизил голос. — Думаю, Мэлори был в Будапеште, чтобы встретиться с одним венгром, который передал ему дневники Берии. А при чем тут девочка — не пойму. Кажется, Мэлори ее знает по Кембриджу.

— А что это за венгр?

— Пожилой, худой. Имя дурацкое — Ласло — кажется, псевдоним.

Саша больше не задавал вопросов. Смоллет был совсем пьян. Спотыкаясь, пошел звонить девушке. Саша проскользнул в туалет и быстро записал в книжку только что полученную информацию.

За два дня до того, как Саша прибыл в Лондон, Макс Фром посетил Мюнхен. Лучший оперативник ЦРУ оказался в Мюнхене по делу, связанному с публикацией дневников Берии. Поиски привели его к директору радио «Свободная Европа».

Дон Морган выслушал вопрос Макса Форма, подумал с минуту и сказал:

— Скорее всего, вам нужен Борис Дробнов. Уехал из Союза в 1961 году, жил в Штатах. Его отец был известным ученым во времена Сталина, и Борису здесь поначалу пришлось несладко — никто не верил, что он приехал на Запад по собственному желанию. Многие были рады, когда он ушел с радио пять месяцев тому назад. Он был хорошим исследователем, с работой вполне справлялся, но неприятен в общении — никаких манер, никакого такта.

Фром внимательно слушал, потом сказал:

— Я справлялся в архивах: оказывается, он там много работал — как раз незадолго до увольнения. Изучал историю советского режима с конца войны до 1953 года — как раз тот период, который освещается в книге. Дело серьезное. Госдепартамент хочет докопаться до истины.

Морган ответил:

— Если издатели не предъявят иск за подделку — а они скорее не сделают этого, так как книга оказалась доходной — я не вижу, что вы в этом случае сможете сделать?

— Моя задача — установить, что это на самом деле подделка, — сказал Фром, — и отыскать авторов, а что делать дальше — пусть решают в госдепартаменте. А каковы взгляды Дробнова? Наверное, он антикоммунист?

Морган пожал плечами:

— Не более, чем кто-нибудь другой. Он заочно осужден па десять лет тюрьмы за отъезд из Союза.

— Он знает грузинский?

— Трудно сказать, он никогда об этом не говорил.

— Он когда-нибудь принадлежал к какой-нибудь подпольной группе?

— Наверное, нет. Мы за этим строго следим. Мы стараемся придерживаться политического нейтралитета, мистер Фром. И избегаем явной пропаганды, — Морган дежурно улыбнулся.

— Я наводил справки в Украинской социалистической партии и в других местах, — сказал Фром. — Все категорически отрицают причастность к книге. Хотя многие считают, что это подлинник.

Морган вздохнул:

— В том-то и дело. Я тоже ломал голову над тем, подлинник ли это. Мы, конечно, упомянули об этих дневниках в наших передачах, но не выразили четкого мнения.

— У нас проблемы посложнее, — вздохнул Фром. — А какой паспорт у Дробнова?

— Временный немецкий, хотя он прожил на Западе уже десять лет. Никак не хочет терять советское гражданство. Славянская сентиментальность!

— Тем хуже для него! Ему приходится возиться с визами при переезде из страны в страну. У вас есть его фотография?

— Да, в личном деле.

— Дайте мне, пожалуйста, одну-две копии. А как он выглядит?

— Очень массивный, невысокий. Мясистое лицо, начал лысеть.

Фром заметил:

— Это сходится с описанием, которое мы получили у издателей в Нью-Йорке. — Он встал. — Ну пока все, мистер Морган. Остались только копии с фотографии.

— Я сейчас же распоряжусь об этом, — Морган приятно улыбнулся, открывая перед гостем дверь.

Макс Фром оставил себе одну фотографию, а остальные отправил в Лэнгли, Вирджиния. Позвонил агентам в Лондоне, Париже. Женеве, Риме, Вене, Стокгольме и дал задание проследить передвижение временного немецкого паспорта Дробнова Бориса за последние пять месяцев.

К шести вечера он получил ответы, в пяти случаях сообщалось, что Дробнов получал визы в Италию, Англию, Францию, Австрию и Швейцарию. Фром распорядился уточнить подробности его пребывания в этих странах через местную полицию.

Фром продолжил расспросы на радио и установил, что Дробнов в последнее время был близок с английским писателем Томом Мэлори, уволившимся с радио одновременно с Дробновым. Он вновь связался с агентами и дал указания установить, сопровождал ли Дробнова в поездках Томас Мэлори. Агент в Вене вскоре сообщил подробности вечера Фланагана в Будапеште.

Фрому многое стало ясно. Дробнов и Мэлори написали эту книгу вдвоем. Нашли подходящую бумагу, машинку с грузинским шрифтом и организовали перевод книги на менгрельский. А венгра использовали как автоpa письменного свидетельства, которое теперь находится в банке в Нью-Йорке. Фром признавался себе, что план был гениально прост. Ему оставалось только радоваться тому, что наказание преступников не входило в круг его обязанностей.

На следующий день он уже располагал информацией, полностью подтверждающей его предположения. Более того, ему удалось обнаружить переводчика. В одном из отчетов говорилось, что Дробнов и Мэлори заезжали ненадолго в Кембридж; они же во Франции останавливались в отеле вместе с гражданкой Израиля Татаной Бернштейн, уроженкой Грузии. Бернштейн оказалась именно той женщиной, которая дала британской газете сенсационное интервью об ее изнасиловании Берией.

Агенты предоставили массу других сведений о троице, в том числе и адрес отеля во Франции в Вердене, где они останавливались шесть дней тому назад.

Прямых доказательств преступления не было, но и не было сомнений в том, что оно имело место. Фром отправил соответствующий доклад в Лэнгли и ждал дальнейших указаний.

На следующее утро он выехал во Францию.

Это был маленький городишко, расположенный у реки. Через реку был перекинут узкий мост. Неподалеку от моста находилось кафе, где рабочие закусывали по дороге на виноградники, а пенсионеры играли в домино.

Отель соединялся стеклянной верандой с рестораном. В номерах отеля с громадными окнами, задернутыми темно-красными шторами, имелись большие кровати и просторные ванные, отделанные плиткой из камня. Борис выбрал его из стратегических и сентиментальных соображений: он находился в двух часах езды от Женевы недалеко от швейцарской границы, был самым центром винодельческого рая и весь утопал в виноградниках.

Мы находились здесь уже неделю. Борис уехал в Цюрих, чтобы завершить договор о переводе денег за границу. На следующий день мы должны были открыть отдельные счета в банке: триста тысяч долларов на имя Татаны и по миллиону триста пятьдесят тысяч на мое имя и Бориса.

В отеле было мало проживающих, но ресторан ни когда не пустовал: многие туристы заезжали сюда пообедать по дороге на юг. Из постоянных посетителей выделялись три полных француза в темных костюмах, по виду торговцы вином; они ели много и всегда в полном молчании. За соседним столиком сидел и пил воду бледный мужчина, приехавший накануне; рядом с ним располагались коротышка с женой, огромной женщиной с громким голосом; она была очень болтлива.

Мы с Татаной собирались на экскурсию. Владелец отеля, которому мы импонировали, приготовил для нас холодный ленч и бутылку вина. День был ясный и тихий — к обеду, видимо, могла разыграться жара.

Мы решили ехать по желтой дороге в Боне и затем в Туили. Татана радостно говорила, как мечтает осесть навсегда во Франции — купить заброшенную виллу, отремонтировать ее, обставить и устраивать грандиозные званые вечера, приглашать друзей и знакомых. За последнее время она очень изменилась и, кажется, отдавала предпочтение мне. Она по-прежнему ласково обращалась с Борисом, но я знал, что она уже больше не спала с ним. Со мной она истово предавалась любви, но вместе с тем стала еще более отчужденной и загадочной.

Мы остановились в Боне, чтобы выпить кофе. За столиком мы шутили о том, как было бы забавно, если бы Борис вдруг удрал с тремя миллионами. Потом мы пошли к реке. Никого вокруг не было. Татана разделась и искупалась. Я тоже искупался. Потом мы разложили на траве ленч. Татана уговорила меня выпить вина, и мы начали болтать о Кембридже. Она смеялась и маленькими глотками пила вино, лежа на спине. «Иди ко мне», — сказала потом она.

Когда мы разомкнули объятия, она лежала с закрытыми глазами, улыбалась. Мы допили вино и уснули. Меня разбудило прикосновение ее руки.

В тот момент я услышал шум машины.

— Там кто-то есть, — сказал я.

Она засмеялась.

— Вот и хорошо. Покажем им, что не только французы умеют любить.

…Потом мы снова плавали, лежали друг подле друга на траве, пока не спала жара. И только тогда сели в ситроен и поехали. В полукилометре от нашей стоянки мы миновали машину, стоявшую у обочины. В ней никого не было.

По дороге мы завернули на заправочную станцию и вновь выехали на шоссе. Вдруг я почувствовал, что за нами кто-то следует. Это была та самая машина — большой рено с лионским номером. Я не мог ясно видеть водителя, а видел только соломенную шляпу с полями и темные очки.

Я ничего не сказал Татане, но стал обдумывать план действия. Мой ситроен выжимал не более девяноста милей в час и не мог состязаться в скорости с рено. Я мог попытаться оторваться от него только в Шалоне. Шалон большой город, но я не знал его, а водитель рено мог в нем прекрасно ориентироваться. Может, остановиться у обочины и ждать дальнейшего развития событий?

Потом у меня появилась идея. Дорога была разделена на две половины бордюром. Время от времени мелькали разломы в бордюре, оставленные на случай дорожных ремонтных работ. Я приказал Татане застегнуть ремень и, когда показался очередной коридор, резко затормозил и круто повернул руль. Машина пошла юзом и, миновав край бордюра, оказалась на другой половине дороги. Рено на большой скорости пронесся мимо. Я гадал, завернет ли он на следующем разломе или нет? Кажется, не завернул. А мы уже мчались в противоположном направлении. Я рассказал о своих подозрениях Татане.

— Может, это просто совпадение, — сказала она с сомнением.

— Я не собираюсь рисковать тремя миллионами долларов. Наверное, это был кто-нибудь из отеля. Я почему-то вспомнил бледного человека, который пил воду в ресторане. — Возможно, он работает на русских или американцев, или даже швейцарцев. Кто бы он ни был, нам надо убираться отсюда. И предупредить Бориса. У него этот идиотский паспорт, из-за которого ему приходится оформлять визы на въезд и везде оставлять следы своего пребывания.

— Только бы шпик не оказался русским, — вздохнула Татана. — Если он русский — мы пропали.

— Хуже всего Борису: он все еще советский гражданин, — заметил я. — Скорее всего это был американец. Издатель, возможно, что-то заподозрил и попросил ЦРУ расследовать дело. — Я помолчал, потом добавил…

— Хорошо, что деньги у нас. Если надо — завтра мы можем быть на другом конце света.

Прибыв в отель, мы сразу же пошли в мой номер и позвонили Борису в Цюрих. В трубке вибрировал знакомый голос:

— Мон шер, все у меня в сумке! Все было так просто! Показываешь паспорт, оставляешь образец подписи — и все формальности!

С трудом остановив поток восторгов, я рассказал Борису о случившемся.

— Я думаю, ты излишне драматизируешь ситуацию, мон шер.

— Хотелось бы и мне так думать, — сказал я с горечью и повесил трубку. Я спустился вниз, к владельцу отеля.

— Произошли изменения в наших планах, и мы собираемся сегодня ночью уехать в Париж, — сказал я ему. — Если кто-то будет нас спрашивать, сообщите, что нас можно найти в Париже через Америкэн Экспресс. Да, кстати, кто этот человек, что приехал позавчера, такой бледный?

— Это американец. Месье Фром. Он разве не ваш знакомый?

— Да нет. А почему вы так думаете?

— Он все расспрашивал меня о вас, сразу по приезде. И я назвал ваши фамилии. Он был очень настойчив. — Потом он улыбнулся и подмигнул мне хитро: — Я думаю, что он очень интересуется вашей дамой.

Я выдавил улыбку.

— Сделайте мне одолжение — не говорите этому американцу, что мы уезжаем. Действительно, это касается мадам. Мы хотим уехать незаметно. Вы можете дать мне ключ от входной двери?

— Положитесь на меня, я все подготовлю, — Он видимо, наслаждался таинственными обстоятельствами. — Ключи бросьте в почтовый ящик. А назад вы вернетесь?

— Думаю, что да, — лгал я. — Мы вам предварительно позвоним.

Через час позвонил Борис и сообщил название отеля, в котором будет дожидаться нас с Татаной. Я сообщил, что мы приедем утром, около шести часов.

Мы пошли обедать в ресторан. Татана ничего не ела, только пила шампанское. Американца нигде не было видно. Но когда мы уже пили кофе, он появился. Он даже не посмотрел в нашу сторону, уселся за свой столик, заказал немного еды и быстро ел.

Я оставил Татану, пошел за ключом от входной двери, потом к себе наверх, упаковал вещи — свои и Бориса. Я слышал, как прошла в свой номер Татана, я пришел к ней, мы легли на кровать и задремали. Но я реагировал на каждый звук в коридоре. Наконец, я вышел из номера и спустился вниз. Перед отелем стояло несколько машин, но рено среди них не было. Я убедился, что мой ситроен был в полном порядке. Татана все еще крепко спала. В половине второго я ее разбудил. От солнца и шампанского у нее болела голова, и она приняла холодный душ. В два приема, крадучись, перенесли вещи в машину. В начале третьего мы отъехали и никем не замеченные добрались до дороги, ведущей в горы к швейцарской границе. Татана спала, свернувшись калачиком на заднем сиденье, и не проснулась, пока мы проезжали через пограничный пост. Вскоре мы уже были на окраине Лозанны. Я свернул к вокзалу, разбудил Татану, мы выпили кофе в баре, я заказал еще рюмку коньяка.

— Все в порядке, — сказал я. — Похоже, он отстал от нас. Пусть сидит в Париже в Америкэн Экспресс и ждет нас.

Ее это мало успокоило.

— Если они действительно охотятся за нами, они могут найти нас где угодно. Давай уедем во Фрабеччи, там безлюдно.

— Нам надо уладить денежные дела. И посоветоваться с Борисом, — я старался говорить небрежно.

Мы приехали в Берн в половине пятого, а через полтора часа уже въезжали в Цюрих.

Борис еще спал, когда мы постучали в его номер. Он нас радостно приветствовал.

— Итак, у нас проблемы? — спросил он.

— Да, очень серьезные. Не знаю, как они на нас вышли. Нас преследовал американец по имени Фром.

— Ты точно знаешь, что американец?

— Так по паспорту.

— Паспорт можно подделать или украсть. — Борис поднял руки и вцепился в волосы. — Думаешь, нам здесь опасно оставаться?

— Да, особенно в отелях, где регистрируют клиентов.

Скажи, не мог ли кто-нибудь из твоих грузинских друзей проговориться? Из тех, что дал тебе машинку?

Борис яростно запротестовал:

— Ты их не знаешь, а то бы ты не посмел так говорить! Да они вообще не будут говорить с незнакомым человеком!

— Ну хорошо, хорошо, — сказал я спокойно. — Но кто-то ведь проговорился, или, быть может, ты оставил какие-то улики в своей квартире?

— Я уничтожил в квартире все следы, а во Фрабеччи все ненужное сжег. Я же не дурак! А может это ты виноват? Зачем ты устроил спектакль в Будапеште?

— Это не имело никакого отношения к Берии, — возразил я, в глубине души чувствуя, что я действительно тогда перестарался. — Остается еще радио.

— На радио штат около тысячи людей, — сказал Борис. — Не приставят же к каждому по шпиону.

Как я ни старался, я не мог внушить Борису, что мы были в серьезной опасности. Наконец я предложил:

— У нас есть деньги. Приведем в порядок счета, и надо уезжать подальше, где нас не достанет ни КГБ, ни ЦРУ.

Борис спросил скептически:

— Куда — подальше? На Луну?

— Полно некоммунистических стран. Начнем сначала, с буквы "А", — сказал я.

— Албания! — захохотал Борис.

Я посмотрел на часы. Времени до открытия банков у нас оставалось совсем немного — часа три.

Макс Фром знал, что свалял дурака. Засветился, и они ушли от него. Он тут же поехал в прокат, поменял рено на симку, хотя вряд ли это могло что-нибудь изменить. В своем докладе он откровенно доложил начальству о случившемся и заявил, что теперь первоначальный план летел к черту, и слежка не имела смысла. Он получил ответ следующего содержания: — Сожалеем о случившемся. Уезжайте. Предлагаем остановиться в отеле — Меерхоор Цюрих. Вагнер Маклин окажет содействие. Посоветуйте друзьям связаться с банком — Фолькскантонель, Цюрих. Томас.

Фром справился, когда отходит поезд в Цюрих, сдал в прокат симку, взял такси и поехал на вокзал. Минут двадцать до прибытия поезда он провел в баре за кружкой пива и невеселыми размышлениями. Он понимал босса. Его отзывали — и это было понятно. Дело передавали Вагнеру и Маклину, которых он должен был проинструктировать в отеле «Меерхоор». Тед Вагнер был американцем, работавшим в Вевей на фабрике Нестла старшим товароведом, а Маклин представлял сыскную фирму в Женеве и заведовал небольшой финансовой компанией. Прежде Фром с ними не встречался.

Саша Димитров приехал в Верден в 4.30 полудни, проделав триста четырнадцать километров за два часа с небольшим на мерседесе, взятом напрокат. Но все-таки он опоздал на сорок один час.

В отеле ему сообщили, что англичанин и израильская девушка уехали в Париж два дня назад, и их можно найти через Америкэн Экспресс. Русский Дробнов уехал еще раньше.

Саша удивился, зачем они оставили адрес, а потом решил, что это сделано для отвода глаз — если, конечно, они, не ждали какую-нибудь важную почту на адрес отеля. Он выпил рюмочку перно в баре и позвонил сначала в Париж, потом в Женеву. Он старательно говорил по-английски: телефон был рядом с баром, и французскую речь могли многие понять, а русская могла бы привлечь чрезмерное внимание. Саша выступал в роли американского экспатрианта, проживающего в Лихтенштейне.

С Парижем его соединили сразу же, и он распорядился установить наблюдение за Америкэн Экспресс и услышал в ответ, к своему удивлению, что в распоряжение французского бюро уже поступили фотографии трех подозреваемых.

В Женеве его соединили с месье Роландом, который на безупречном английском сказал:

— Жду вас в квартире № 3 на Рю де Гранже.

Саша ничего не успел произнести, как трубку положили.

Он наскоро съел сэндвич, выпил кофе и поехал в Женеву. Месье Роланд занимал два верхних этажа небольшого дома. Саша поставил мерседес, поднялся по лестнице, подошел к двери и нажал верхнюю кнопку.

Послышался голос. Саша назвал себя, и дверь открылась.

Квартира была хорошо обставлена скандинавской мебелью. Владелец квартиры, пожилой мужчина с седыми волосами, мутно-голубыми глазами и бесцветными губами, был неулыбчив к не очень приветлив.

— Вы их упустили во Франции. Москва вами недовольна, — сказал он по-русски.

Саша пожал плечами и плюхнулся в кресло.

— Дайте выпить, — сказал он.

Роланд налил немного немецкой водки. Саша пригубил без удовольствия — напиток был резкий и неохлажденный.

— А что Москва от меня ожидала? Что я найму личный самолет из Лондона в Боне?

— Без иронии, пожалуйста, — сказал Роланд. У него был приятный ленинградский выговор.

— Москва ждет положительных результатов, — сказал он, усаживаясь в кресло. — Ваши сведения из Лондона и Мюнхена оказались полезными, но они неполны. Подозреваемые все еще не пойманы. — Он передал Саше три фотографии: на первой, очевидно, сделанной в фотоателье, был изображен молодой мужчина с задумчивым выражением на лице, на второй — смуглая девушка с крупным полным лицом, на третьей — смазанное изображение мужчины с лохматыми волосами и тяжелыми массивными чертами.

— Томас Мэлори, Татана Шумара, как она когда-то звалась, и Борис Дробнов. Фотографии двух последних из наших досье не очень свежие, но удачные, точно соответствуют оригиналу. Фото англичанина — с обложки его последнего романа. Вы бы, конечно, не догадались, что фотографию можно так легко добыть.

Саша вдруг почувствовал усталость и безразличие. Дело было не для него: он был слишком чувствительным и беспокойным, ему не хватало выносливости и терпения настоящего агента, он не умел взвешивать мелкие факты, раскладывать по полочкам детали, избегая игры воображения.

Айвис Роланд был именно таким человеком. Очень важная шишка в комитете — глава швейцарского отдела, контролирующего советскую сеть разведки и контрразведки в Западной Европе, известный швейцарским властям как торговец картинами и антиквариатом. Тот факт, что Саша сейчас находился лицом к лицу с этим человеком, говорил сам за себя: готовилось что-то серьезное.

— Пока вы разъезжали по Англии и Франции, — сказал Роланд, — мы проводили расследование в Венгрии. Это, конечно, не простое совпадение, что Мэлори и журналист из Лондона оказались вместе в Будапеште в прошлом месяце. Того венгра, которого журналист упомянул в своем рассказе, мы задержали и допросили. Упрямый тип, отсидел два срока в тюрьме. Прошлой осенью ему удалось, используя старые связи, получить визу на въезд в СССР, где он посетил одного неприятного товарища. — Он назвал имя, хорошо известное по самиздату.

— Не думаю, что венгру удалось провезти какой-то тайный документ, но он вполне мог дать письменное свидетельство об этом.

— А что он говорит? — спросил Саша.

— Он, конечно, все отрицает. Говорит, что имеет в Москве влиятельных друзей из военных — это похоже на правду.

— А что рассказывает обслуживающий персонал о той вечеринке, которую устроил киноактер?

— Они ничем не могут помочь. Они хорошо знают киноактера, он там иногда бывает, но они не заметили, чтобы он имел что-нибудь общее с Мэлори или журналистом. В Венгрии вообще мало порядка, распустили всех. — Он добавил: — Нам надо найти Дробнова — тогда все станет ясно. — Роланд подошел к столу, открыл ящик и вынул конверт.

— Димитров, у вас есть хороший шанс. Комитет доверяет вам очень деликатное дело. Если добьетесь успеха, вас хорошо наградят, а если нет… Впрочем, вам повезет, я уверен.

Саша взял конверт и осмотрел его. На конверте было написано: — Только для Александра Димитрова. Он вскрыл его и вытащил листок с машинописным текстом. Подписи на нем не было.

Роланд сидел в кресле и внимательно наблюдал. Саша, стараясь выглядеть невозмутимым, дважды прочел текст, свернул листок и спросил:

— Это касается только Дробнова? А двое других?

— Они вас не должны интересовать. Эти двое уже на пути в Найроби, с остановкой в Каире. Ими занимается наше бюро в Африке.

— А Дробнов?

— Он все еще в Цюрихе. Живет в отеле «Банхоор». Я отправил туда троих наблюдателей. Дробнов ждет визу для выезда в Южную Африку, это займет у него несколько дней. Вам должно хватить времени для выполнения полученной инструкции. — Он взглянул на часы. — Вам заказан номер в отеле «Мариенбад», по соседству с отелем «Банхоор».

Тед Вагнер не делал попыток раствориться в толпе пассажиров, когда приехал в аэропорт. В руках у него были два кожаных чемодана и сумка из такой же кожи. На нем — светлый элегантный костюм, увешанный фото— и кинокамерами, какие можно увидеть на богатых туристах. Он прошел таможенный контроль, вошел в магазин в зале ожидания, купил четыре бутылки виски и несколько пачек дорогих сигарет. Тед Вагнер походил на высокооплачиваемого американского исполнителя, направляющегося в Южную Африку в деловую, не лишенную приятности поездку.

Он узнал Мэлори и Татану Шумару сразу же, как только вошел в зал ожидания: Фром их очень точно описал, к тому же он располагал фотографиями этой пары, добытыми у английских издателей и в редакции лондонской газеты, напечатавшей интервью с Татаной.

Они сидели в глубине зала и внимательно изучали лица окружающих их пассажиров. Вагнер подошел к бару, громко заказал коктейль «Кровавая Мэри», сел неподалеку и начал читать газету.

Минут через десять он увидел Скипа Маклина. Тот тоже не думал прятаться в толпе; на нем была броская одежда: замшевый пиджак, наброшенный элегантно на рубашку цвета хаки, галстук в тон, туфли из крокодиловой кожи и шляпа. Вагнер нашел, что он мог сойти за стареющего плейбоя или наемника из Африки, но никак не за агента секретной службы.

Боинг-707 был наполовину пуст. Туристов в это время года было мало, и большинство пассажиров составляли бизнесмены. Теду Вагнеру досталось место у окна за креслами Мэлори и Татаны. Скип Маклин сидел в салоне для туристов в хвостовой части самолета и читал роман «Крестный отец». Голос стюардессы приветствовал их на трех языках. До посадки в Каире было два часа лета.

Международный аэропорт в Каире был темным, пах пылью, мочой и бензином. Самолет сделал остановку, и нас попросили выйти. Группа арабов двинулась внутрь самолета с вениками и тряпками. Кругом было много военных: они транспортировали из Чехословакии оружие и поглядывали вокруг с безразличием. В зале транзитных пассажиров продавцы местных сувениров назойливо предлагали сувениры — пластмассовых сфинксов и факсимиле Насера и Тутанхамона.

Я пошел в кассу и купил билеты до Йоханнесбурга на рейс, улетающий в 7.30. Когда рейс был объявлен, я увидел, как хемингуэевский персонаж пошел на посадку. Второго типа не было видно. После приземления я увидел хемингуэевского героя вновь: его встречала женщина средних лет, которая незаметно поцеловала его, и они сели в американскую машину. Но мне по-прежнему было неясно, зачем он поменял самолет и удлинил перелет на два часа. Возможно, все было просто — он тянул время, чтобы прибыть строго в назначенный час. Однако он мог подождать не в Найроби, а в Йоханнесбурге.

Мне было не по себе, но я не хотел волновать Татану до тех пор, пока не станет ясно, что все это значит. Мы подошли к кассе внутренних авиалиний, и нам повезло — мы купили билеты на самолет, улетающий после обеда в столицу Мадагаскара — Антананариву.

В аэропорту Антананариву мы купили билеты на утренний самолет до острова Реюньон, взяли такси и направились в город. На фоне болот и джунглей мелькали хижины из рифленого железа, небольшие кирпичные домики, виллы, и наконец показался железнодорожный вокзал.

Такси подвезло нас к гостинице. Внутри было жарко и темно, в номерах скрипели деревянные полы, на потолках громадные вентиляторы с шумом взмахивали лопастями. Похоже, мы были единственными постояльцами.

Длинный перелет возбудил сексуальные желания. Я закрыл ставни, запер дверь, бросил Татану на кровать, сдернул с нее одежду. Она только вскрикнула, когда я сдавил ей груди. Схватка была яростной, продолжалась недолго, и вскоре мы погрузились в глубокий сон.

Вечером мы проснулись, спустились вниз. Почты на наше имя не было, никто о нас не справлялся. Мы прошли по центральному бульвару. Он заканчивался парком со статуей Вольтера. В парке находился бывший королевский дворец, построенный королевой Ранавалоной, известной тем, что она съедала по человеку в неделю в течение сорока шести лет своего правления. Теперь здесь была резиденция президента.

Чтобы спастись от жары, мы пошли в ресторан, где было прохладнее и можно было поужинать. Я внимательно осмотрелся — ничего подозрительного. Местные газеты на французском были в полном неведении относительно появления книги «Дневники Берии».

На следующий день после отъезда Мэлори и Татаны Борис Дробнов решил предаться чревоугодию. Он знал о хорошем ресторане в Вене под названием «Пирамида». Туда он и отправился. Стол и еда были заказаны накануне по телефону.

После вкусного обеда в ожидании десерта Борис разговорился с американцем у соседнего столика. Он пригласил его на рюмку коньяка. Американца звали Гэвин Гаске, он был писателем и теперь праздновал окончание работы над романом. Борис старался поменьше говорить о себе и побольше слушать. Американец был разговорчив, рассказывал о новом романе, который был автобиографичен и заканчивался стихами о Вьетнаме. Борис был умиротворен, сидел откинувшись в кресле и с удовольствием слушал.

В ресторане существовала традиция: после еды клиенты могли полежать в шезлонгах в саду, при этом им подавался ликер за счет ресторана. Гаске предложил Борису полежать в шезлонге. В тени было прохладно, голос Гаске действовал усыпляюще, и Борис незаметно уснул. Американец поднялся, сделал кому-то знак рукой, и вскоре появился мужчина, он подошел к Борису, вытащил шприц и быстро сделал ему в руку укол.

Борис пришел в себя от боли, открыл глаза, изумленно уставился на незнакомца и затем впал в забытье.

Гаске заплатил за себя и за Бориса, объяснив, что его приятель перепил, и вместе с незнакомцем они перенесли Бориса в машину и направились в аэропорт. Служащие в аэропорту хорошо знали спутника Гаске. Он был врачом из Австрии и прилетел часа два тому назад на собственном самолете — как он объяснил, для того, чтобы забрать знакомого, с которым случился сердечный приступ. Он собирался перевезти его в Женеву, где пациента ждал его постоянный врач-кардиолог.

Когда Борис открыл глаза, в голове пульсировало. Он был привязан к креслу, повернутому к окну, в котором виднелась заснеженная горная вершина. Американец Гаске сидел возле него, в кресле восьмиместного самолета, а впереди виднелась массивная спина человека в наушниках.

Борис посмотрел на часы, мгновенно покрылся холодным потом. Было почти семь вечера. Как долго они пробыли в воздухе? Час? Два? Он попытался вспомнить происшедшее: деревья, полдень, солнце. Во рту был неприятный привкус, живот болел.

Они летели на небольшой высоте — очевидно, чтобы не засекли радары. Борис видел в иллюминатор голубое небо и на его фоне вершины гор. Ему стало холодно. Он зашевелился, пытаясь освободиться от ремней, и Гаске сказал:

— Веди себя нормально, и мы тебя не тронем.

Он вдруг понял, что к нему обращались по-русски. Он рванулся в панике, взмахнул правой рукой, пытаясь дотянуться до горла Гаске, а левой дергал ремень. Но что-то было не так, ремень не поддавался — видимо, был закреплен особой застежкой. Гаске дважды сильно ударил его, и по лицу Бориса потекла кровь.

— Я хочу в туалет, — пробормотал он и услышал в ответ:

— Сиди не двигайся.

— Я сейчас сделаю прямо на сиденье, — сказал Борис, затем закричал в сторону пилота: — Сейчас уделаю все ваши кресла.

Но тот не реагировал.

Русский, выдававший себя за Гэвина Гаске, подошел к пилоту, и они посовещались о чем-то. Пилот кивнул, вытащил автомат и передал русскому. Тот сказал:

— Будешь плохо себя вести — я выстрелю по твоей коленной чашечке и ты больше никогда не сможешь ходить.

— Подлец, — сказал Борис.

— Знаю, что подлец. Так же, как и ты, Дробнов. Поэтому давай будем уважительно друг к другу относиться. — Автомат был нацелен на колено Бориса. — Ты действительно хочешь в туалет?

Борис судорожно сглотнул и энергично кивнул. Его тошнило, и голова раскалывалась на части. Гаске наклонился к нему, по-прежнему держа автомат наготове, расстегнул ремень и приказал:

— Ну иди, да поживее, и не закрывай дверь туалета!

Борис пошел к туалету, он слышал, как пилот сказал русскому: «Через четыре минуты пересечем границу».

Самолет сильно накренился, и Бориса сильно стошнило. Все внутри него перевернулось от одной мысли, что его насильно тянули туда, откуда он с таким трудом сбежал. Через четыре минуты он будет в руках коммунистов!

Он был опустошен, его выворачивало наизнанку. Он был согласен па пулю в колено — на что угодно, только бы не возвращаться назад!

Русский стоял в прежней позе, дуло автомата было повернуто в сторону Бориса. Борис прислонился к стенке. И вдруг он увидел надпись по-французски: «Осторожно. Не прислоняться. Ручку не поворачивать». Не отдавая себе отчета в том, что он делает, полубессознательным движением Борис повернул ручку влево. Дверь подалась и медленно пошла в сторону. Через секунду он летел вниз — в бездну.

Аэропорт в Сен-Дени, столице Реюньона, отличался современной архитектурой и парижским сервисом: служащие, темнокожие креолы, были одеты в темно-синюю фирменную одежду с белоснежными рубашками и разговаривали на безупречном французском языке. Хорошенькая француженка поменяла мои двести долларов на франки, а другая — еще более привлекательная блондинка — оформила прокат на машину «симка», вручила карту острова и туристический проспект. На карте остров своей формой напоминал яйцо в разрезе, узкая линия берега окаймляла желток гор, испещренный звездочками вулканов и точками селений, очень живописных, как объяснила блондинка. Самым красивым, по ее словам, был поселок Киласс, располагавшийся на высоте две тысячи метров.

Она показала на карте место, отмеченное красным, и объяснила, что это действующий вулкан, окруженный остывшей лавой.

— Замечательный вид! — сказала она и улыбнулась ослепительной улыбкой.

Я спросил о гостинице, и она порекомендовала гостиницу в Бургенвилле. Она была очень любезна и проводила нас до машины. По дороге в гостиницу я купил газеты «Фигаро» и «Тайм» и узнал, что «Дневники Берии» по-прежнему оставались бестселлером. Татана хранила мрачное молчание.

— Ты флиртовал с этой блондинкой, — вдруг сказала она. Я усмехнулся. Татана ревнует — еще месяц назад это было невозможно представить.

— Она меня дразнила, а я был сдержан, — сказал я.

— Конечно-конечно. Тебе и в голову не пришло остановить ее, когда она рассказывала об острове. А она не гид, — заметила Татана.

— У нас с тобой масса времени, дорогая, и мы можем сами познакомиться с островом.

Татана взяла газету и уткнулась в нее.

Мы уже подъезжали к Бургенвилю, как вдруг Татана вскрикнула по-русски, затем простонала:

— О господи! Какое несчастье!

Она была мертвенно бледна, пальцы ее сжались так крепко, что я едва вырвал газету. И сразу же увидел сообщение:

Я перечитал заметку дважды. К горлу подступила тошнота. Татана рыдала и стонала. Я не мог вымолвить ни слова. Наверное, его выследили и он не захотел сдаться живым. Скорее всего, это самоубийство. Если бы его хотели убить, могли бы найти более удобный способ и уж конечно не оставили бы при мертвом документы. Бедный, бедный Борис! Я вспомнил, как я пытался отговорить его от сумасшедшей затеи. Мне виделось его большое мертвое тело, распростертое на земле где-то на подступах к «железному занавесу».

— Скоты, мерзавцы, мразь! — Татана яростно глотнула виски.

В гостинице регистрировали постояльцев, и нам пришлось предъявить паспорта. Очень деловитая француженка средних лет предложила нам пройти наверх в номер, а сама занялась паспортами.

Номер был чистым и прохладным. Я принял душ, Татана рыдала и пила виски.

— Не верю, не могу поверить, что он мертв, — повторяла она в отчаянии. — Он был такой живой!

Я к этому времени потерял всякие сомнения относительно случившегося и начал думать о том, как это может отразиться на нас. Намерения Москвы были более чем очевидны: захватить кого-нибудь из нас, увезти в Союз и допросить.

Я решил заглянуть в «Тайм» и обнаружил заметку о «Дневниках Берии». Поднимался вопрос о подлинности книги. Отмечалось, что если это подделка, то авторам не поздоровится, так как за ними охотится КГБ.

Наутро меня разбудил телефонный звонок. Это была дежурная:

— Месье Мэлори? Вас ждут внизу, спуститесь, пожалуйста.

У меня мороз прошел по коже. Я встал, осторожно, чтобы не разбудить Татану, оделся и спустился вниз.

Я их сразу же узнал — двое из самолета! Тот, похожий на героя Хемингуэя, встал и протянул руку:

— Мистер Мэлори? Меня зовут Скип Маклин. А это — Тед Вагнер. — Он пододвинул стул, я сел. Была подана чашка кофе для меня.

— Мы не собираемся критиковать или воспитывать вас, — сказал Маклин. — Мы хотим вам помочь. Вы, конечно, знаете о Борисе Дробнове? — и он протянул мне «Геральд трибюн». В газете содержалась уже знакомая информация о русском эмигранте, выпавшем из самолета, и давались подробности биографии Бориса — здесь чувствовалась рука ЦРУ. Мое имя не упоминалось, но сообщалось, что у Дробнова был по крайней мере один помощник. В конце заметки рассказывалось об интервью Татаны. У Сая Мискина тоже пытались взять интервью, но он отказался его давать. Рассказывалось, что он теперь находится под охраной полиции. Я вернул газету.

— А теперь приступим к делу, — сказал Маклин. — Будем с вами откровенны. Мы работаем на федеральное правительство США.

— Ни за что бы не подумал, — пробормотал я.

Маклин улыбнулся и продолжал мягким голосом:

— Видите, что случилось с Дробновым. Они его везли к себе, чтобы заставить сделать признание. Потеряв его, они теперь постараются взять вас. Нам известно, что они вас хотели заполучить вместе с Дробновым. Относительно девушки не могу сказать точно.

Я молчал.

— Должен сказать вам, — сказал Маклин, — что ваш ход — лететь сюда через Йоханнесбург был неплохим, мы вас чуть не потеряли. Должен также заметить, что русские в Африке чувствуют себя неуверенно. Но в конце, думаю, они смогут вас выследить. И если это произойдет, вам нужны будут друзья.

— Вы полагаете, я должен считать сотрудников ЦРУ своими друзьями? — спросил я.

Они терпеливо смотрели на меня:

— Вы с девушкой теперь совсем одни. Пожалуй, вы самые одинокие люди на свете. Мы здесь не за тем, чтобы преследовать вас. Что мы хотим? Мы просим вас дать полный отчет, о том, как вы сделали книгу, как вы ездили в Венгрию и получили письменное свидетельство ее подлинности — словом, все детали. Потом вы сделаете публичное заявление в прессе. Мы же гарантируем вашу безопасность. Более того, мы свяжемся с госдепартаментом, он уладит все с Москвой, и те прекратят свои преследования. Необходимо сделать заявление, что книга — подделка. В конце концов, все хотят это замять и забыть, навсегда.

Я слушал, как пациент, которому врачи говорят, что случай его безнадежен. Конечно, Маклин и Вагнер могли лгать, но я почему-то им верил.

— Сказать по правде, — наконец произнес я, — об этом я и сам уже подумывал. Хотел полететь в Йоханнесбург и сдаться.

— Держитесь подальше от Йоханнесбурга — там полно кагэбистов — и оставьте ваш отель, он у всех на глазах. Поселитесь где-нибудь в глубине, например, в Килассе, возле вулкана. Там хороший отель, прекрасная местность. Возможно, вам придется там пробыть, пока не спадет ажиотаж. Кто-нибудь из нас или наших людей будет неподалеку. Да, если вы и ваша девушка возвратите деньги издательству «Бурн», у вас будет намного меньше неприятностей. — Вагнер протянул мне два новеньких британских паспорта: — Думаю, это вам понадобится.

Мой паспорт был на имя Ричарда Форсайта, урожденца Кента, 1935 года рождения; Татана становилась теперь Лорой Форсайт, моей женой и домохозяйкой, уроженкой Милана, 1940 года рождения. Да, я имел дело с профессионалами.

На прощание Маклин дал мне визитную карточку на имя Мишеля Друэ-Лемонта с двумя адресами и телефонами. "Это ваш связной, — пояснил он. — Если что-нибудь случится или если захотите связаться с нами, сразу же обращайтесь к нему.

Когда я рассказал о происшедшем Татане, она пришла в ярость: почему я все сделал, не посоветовавшись с нею? Интересно, как она будет реагировать, когда узнает, что придется расстаться с деньгами? Я решил пока не говорить ей об этом.

Позднее, в Килассе, я передал Татане в подробностях мой разговор с Вагнером и Маклином, не упоминая о деньгах, разумеется. Неожиданно для меня она восприняла все спокойно, и я принялся за работу.

Татана читала, или лежала у бассейна по утрам, или в номере после обеда. А я сидел за машинкой и писал свою книгу о книге. К концу второй недели нас навестил Скип Маклин с нашим связным Лемонтом. Они выглядели деловитыми и дружелюбными. Маклина интересовало, как идет моя работа. Я объяснил, что пишу не просто отчет, а что-то вроде художественного произведения. Мне сказали, что это неважно, так как информацию будет обрабатывать компьютер и он извлечет нужные факты. Маклин сказал, что госдепартамент занят переговорами с Москвой, а его людям удалось сбить со следа кагэбистов в Йоханнесбурге. Он в подробностях описал, как это было сделано. Но у меня на душе было неспокойно. Где гарантия, что он говорит правду?

Для меня, поглощенного работой, дни проходили незаметно, а Татана томилась от нечегонеделанья. Она по два раза перечитала все книги. Особенно трудно было по вечерам, когда на нее находила хандра. Однажды мы решили внести некоторое разнообразие в нашу жизнь и съездить на прогулку. Правда, Маклин не разрешил нам покидать Киласс до его распоряжения, но место было одинокое, вряд ли нас кто-нибудь заметит.

Дорога вела к югу от кратера, кругом были скалы, и чем дальше мы продвигались, тем уже становилась дорога, пока не превратилась в тропку и не уперлась в ржавую ограду с табличкой: «Опасно! Обрыв!»

Я остановил машину, подошел к ограде и в ужасе отшатнулся. Внизу за оградой открывалась бездна. Мы были так высоко, что могли видеть проплывающие облака, а под ними — пустыню и красный дымящийся конус вулкана. Я почувствовал неприятный едкий запах. Татана попросила: «Давай уедем поскорее, Том».

Мы поспешили в машину. С гор скатывались облака. Мы проехали мили три, облака нависли прямо над нами, видимость была неважная. На крутом повороте неожиданно нам навстречу вылетел лендровер, вильнул и пронесся мимо, едва не зацепив нас. Все произошло молниеносно, я не успел даже увидеть шофера.

Через некоторое время мы увидели дорожный знак, указывающий направление к кратеру вулкана. Было бы глупо не воспользоваться возможностью увидеть кратер. Кроме того, мне хотелось успокоиться после встречи с лендровером. Мы вышли из машины и поднялись по крутой тропинке, ведущей к затухающему кратеру. Чтобы подойти поближе, пришлось карабкаться по наклонной стене из застывшей лавы. Татана перегнулась через край и всматривалась в глубину.

— Осторожнее! — закричал я. — Там очень глубоко!

Татана подняла камешек и бросила в кратер. Раздался звук, через несколько секунд замерший в глубине. Вдруг я услышал другой звук — мотор машины. Я увидел, как остановился лендровер и из него вышел наш связной, француз Мишель Лемонт. Он улыбнулся и протянул руку:

— Прошу прощения за инцидент на дороге. Я так быстро ехал! В отеле мне сказали, что вы должны быть здесь. Сегодня я улетаю по делам и хотел перед отъездом вас увидеть.

— А что случилось? — спросил я.

Он опять улыбнулся:

— Хорошие новости. Месье Маклин ждет вас в Сен-Дени завтра после обеда — с багажом, готовыми к отъезду.

— А куда мы поедем?

— Он сам вам об этом скажет. Итак, в отеле Бургенвиля, завтра после обеда, — повторил он.

— И для этого вы сюда ехали? Разве он не мог позвонить по телефону? — спросил я подозрительно.

Француз пожал плечами:

— Его нет на месте в данный момент. И он предпочитает передавать важную информацию с глазу на глаз. — Он пошел к машине. — Да, мой совет — не вздумайте ехать сегодня: синоптики обещали плохую погоду и видимость будет отвратительная. Лучше ехать завтра утром.

Я нахожусь в номере отеля. Идет сильный дождь, и, хотя всего лишь четыре часа дня, горит свет. Татана лежит на кровати и читает; наш багаж упакован, за проживание уплачено, и мы готовы утром на рассвете отправиться в путь.

Похоже, история подходит к концу, и единственное, что сейчас интересует меня — удалось ли Маклину договориться насчет нас со своим начальством. Относительно денег мы с Татаной еще ничего не решили, но когда я думаю о смерти Бориса…

Если бы я знал тогда, чем это кончится, ни за что бы не ввязался в это дело.

Эпилог

История подходит к концу.

В 10.20 утра на следующий день водитель автофургона подъехал к полицейскому участку в Сен-Дени и сообщил о серьезной аварии на дороге, ведущей к Килассу. Какой-то автомобиль сорвался на повороте в расщелину и упал на дно.

Полицейским, приехавшим на место происшествия пришлось спускаться в расщелину с помощью канатов. На выступе скалы, на глубине пятидесяти метров они обнаружили мужчину, который был без сознания. Полицейские подняли его из расщелины и вызвали скорую. Состояние пострадавшего было тяжелым: врач определил серьезное сотрясение мозга и внутреннее кровотечение, одна нога имела множественные переломы, все ребра грудной клетки были сломаны.

Доктор приказал немедленно доставить пострадавшего в больницу. Через час мужчина оказался на операционном столе.

Тем временем полицейские добрались до разбитой в лепешку машины. В нескольких метрах от нее лежало изувеченное тело девушки. Она была мертва. «Нельзя даже было определить, какая она из себя», — заметил один полицейский.

Что явилось причиной катастрофы — определить было невозможно. Свидетелей не было, но недалеко от места аварии полицейские обнаружили свежие следы от колес другого автомобиля.

Интерес представляло то, что у пострадавших оказалось по два паспорта — три британских и один израильский.

Старший инспектор позвонил в реанимационное отделение. Мужчина был в бессознательном состоянии, и врачи сказали, что он вряд ли придет в себя.

Вызвали священника. Но какую службу служить по погибшей: католическую или иудейскую — никто не знал. По одному паспорту она была итальянкой, по другому еврейкой.

Потом священника позвали в реанимационное отделение к умирающему мужчине. Мужчина тихо бормотал что-то нечленораздельное. Священнику показалось, что умирающий все время повторяет одно и тоже странное, абсолютно ничего не значащее для священника слово: «Б-е-р-и-я».

[1] Г. М. Маленков.