Пожарная охрана

      - Шарф вам нужнее. Талонов на одежду у вас нет, а вы все время под открытым небом. В такой жуткий холод!
      - Мне необходим коньяк! - сказал я с бешенством.
      - Я хотела как лучше, - начала она, но я ее перебил.
      - Как лучше? Я попросил вас купить коньяк. И не помню, будто хоть раз упомянул, что нуждаюсь в шарфе.
      Я сунул шарф ей обратно и принялся распутывать гирлянду цветных лампочек, которые разбились, когда елка упала.
      Она приняла вид оскорбленной святой, который так удается Киврин.
      - Я все время беспокоюсь о вас на этих крышах! - выпалила она. - Вы же знаете, они целятся в собор. И река так близко! Я подумала, вам не следует пить. Я... Это преступление так пренебрегать собой, когда они изо всех сил стараются убить нас всех. Получается, будто вы с ними заодно! Я так боюсь, что приду в собор, а вас нет...
      - А шарф мне для чего? Держать над головой, когда падают бомбы?
      Она повернулась, побежала и растворилась в сером тумане, едва спустилась на две ступеньки. Я кинулся за ней, споткнулся о гирлянду, которую продолжал держать, и покатился вниз по ступенькам.
      Мне помог подняться Лэнгби.
      - Снимаю вас с дежурства, - сказал он мрачно.
      - По какому праву?
      - А по такому. Я не хочу, чтобы на крышах рядом со мной толклись ходячие мертвецы.
      Я позволил ему отвести меня в крипту, напоить чаем и уложить на раскладушку - очень-очень заботливо. Ничем не выдавая, что он только этого и дожидался. Ничего, полежу до сирен. А тогда поднимусь на крыши, и он уже не посмеет отослать меня вниз, побоится вызвать подозрения. Знаете, что он сказал, прежде чем уйти в асбестовой куртке и резиновых сапогах самоотверженный член пожарной охраны?
      - Я хочу, чтобы вы выспались!
      Как будто я смогу заснуть, пока он на крыше! У меня нет желания сгореть заживо!
      _30 декабря_. Меня разбудили сирены, и старик Бенс-Джонс сказал:
      - Ну, наверное, это пошло вам на пользу. Вы ведь проспали круглые сутки!
      - Какое сегодня число? - спросил я, натягивая сапоги.
      - Двадцать девятое, - ответил он, и я метнулся к двери. - Не спешите так. Они сегодня припозднились. Может, и вовсе не прилетят. Что было бы очень удачно. Ведь сейчас отлив.
      Я остановился у двери на лестницу, упершись ладонью в прохладную каменную стену:
      - Что с собором?
      - Стоит как стоял, - ответил он. - Видели скверный сон?
      - Да, - ответил я, вспоминая все скверные сны прошлых недель: мертвая кошка у меня на руках в Сент-Джонс-Вуде; Лэнгби с пакетом и "Уоркером" под мышкой; камень пожарной охраны, озаренный фонарем Христа... И тут я сообразил, что на этот раз никаких снов не видел, а был погружен в забытье, о котором мечтал, которое должно было навести меня на воспоминания.
      И тут я вспомнил. Не собор святого Павла, сожженный дотла коммунистами, а газетный заголовок: "Прямое попадание в "Марбл-Арч". Восемнадцать погибших". Дата оставалась неясной. Четко виделся только год. 1940. А от 1940 года оставалось ровно два дня. Я схватил куртку и шарф, выскочил из крипты и помчался по мраморному полу к дверям.
      - Куда это вы, черт побери? - крикнул Лэнгби, невидимый в сумраке.
      - Надо спасти Энолу, - ответил я, и мой голос эхом отозвался под темными сводами. - "Марбл-Арч" разбомбят.
      - Вы обязаны остаться, - крикнул он мне вслед с того места, где установят камень пожарной охраны. - Идет отлив, ты, грязный...
      Остальное я не расслышал, так как уже сбежал по ступенькам и прыгнул в такси, на которое ушли почти все деньги, которые я тщательно берег, чтобы было на что доехать до Сент-Джонс-Вуда. Когда мы выехали на Оксфорд-стрит, зарявкали зенитки, и шофер отказался везти меня дальше. Я вылез из машины в непроглядную тьму и понял, что не успеваю.
      Взрыв. Энола распростерта на ступеньках, ведущих в метро. На ногах туфли без носков, на теле ни раны, ни ссадины. Я пробую ее поднять. Под кожей она как студень. И я заверну ее в шарф, который она мне подарила. Я опоздал! Вернулся на сто лет назад для того, чтобы опоздать ее спасти.
      Последние кварталы я пробежал бегом, ориентируясь на зенитную батарею в Гайд-Парке, и скатился по ступенькам "Марбл-Арч". Женщина в кассе забрала мой последний шиллинг за билет до станции "Собор святого Павла". Я сунул его в карман и бросился к лестнице.
      - Бегать запрещено, - сказала женщина невозмутимо. - Налево, пожалуйста.
      Правый вход был перегорожен деревянным барьером, металлические двери закрыты и замкнуты цепью. Доску с названием станции перечеркивал косой крест липкого пластыря, а к барьеру был прибит указатель с надписью: "Ко всем поездам". Стрелка под ней указывала налево.
      Энола не сидела на замершем эскалаторе, не примостилась она и у стены прохода. Я дошел до ближайшей лестницы и остановился. Какая-то семья устроилась на ней выпить чаю. Там, куда я собирался ступить, на скатерти, вышитой по краю цветами, красовались хлеб с маслом, баночка джема, закрытая вощеной бумагой, и чайник на газовой горелке вроде той, которую мы с Лэнгби выудили из мусора. Я уставился на эти аксессуары мирного чаепития, расставленные каскадом по ступенькам.
      - Я... "Марбл-Арч", - сказал я. (Еще двадцать человек были убиты обрушившимися керамическими плитками.) - Вам не следует здесь оставаться.
      - А мы имеем право! - воинственно ответил мужчина. - Ты-то кто такой, чтобы нас отсюда гнать?
      Женщина, достававшая блюдца из картонки, посмотрела на меня с испугом. Чайник свистнул.
      - Это тебе нечего тут торчать! - добавил мужчина. - Проходи!
      Он посторонился, и я виновато протиснулся мимо вышитой скатерти.
      - Извините, - сказал я. - Мне надо найти... На платформе.
      - Ты ее в жисть не отыщешь, приятель, - сказал мужчина, тыча пальцем вниз.
      Я все-таки чуть было не наступил на скатерть, спустился с последней ступеньки, завернул за угол и оказался в аду.
      Впрочем, нет, не в аду. Продавщицы, заложив за спину сложенные пальто, прислонялись к стенам - веселые, угрюмые, сердитые, но ничуть не похожие на проклятые души. Двое мальчишек подбрасывали шиллинг, и он скатился на рельсы. Они перегнулись через край, обсуждая, спрыгнуть за ним или нет, и полицейский крикнул, чтобы они отошли от края. Мимо прогрохотал поезд, набитый пассажирами. На руку полицейского опустился комар, и он хотел его прихлопнуть, но промахнулся. Мальчишки захохотали. А позади них и впереди во всех направлениях под выложенными смертоносной плиткой потолками туннелей, у входов и на лестницах теснились люди, жертвы надвигающейся катастрофы. Сотни и сотни людей.
      Я, спотыкаясь, вернулся на лестницу и опрокинул чашку. Чай залил скатерть.
      - Я же говорил, приятель! - весело сказал мужчина. - Настоящий ад, верно? А ниже еще похлеще.
      - Ад, - сказал я. - Да.
      Мне ее не найти. Я посмотрел на женщину, вытиравшую скатерть полотенцем, и вдруг понял, что и ее спасти не могу. Как Энолу, как кошку, как любого и каждого из них, затерянных среди бесконечных лестниц и туннелей времени. Они же были уже сто лет как мертвы и спасению не поддавались. Видимо, исторический факультет отправил меня сюда, чтобы я уловил эту истину. Очень хорошо! Я уловил. Можно мне теперь вернуться домой?
      Как бы не так, милый мальчик. Ты по-идиотски просадил свои деньги на такси, на коньяк, и наступает ночь, в которую немцы сожгли Сити. (Теперь, когда уже поздно, я вспомнил все. Двадцать восемь зажигалок на крыше собора.) Лэнгби должен получить свой шанс, а ты должен усвоить самый трудный урок - и, кстати, тот, который тебе полагалось бы знать с самого начала. Спасти собор святого Павла ты не можешь.
      Я вернулся на платформу и стоял у желтой линии, пока не подошел поезд. Я вытащил свой билет и держал его в руке всю дорогу до станции "Собор святого Павла". Едва я поднялся наверх, на меня, точно мелкая водяная пыль, накатили волны дыма. Собора я не увидел.
      - Отлив, - сказала какая-то женщина безнадежным голосом, и я свалился в змеиный ров обмякших брезентовых шлангов. Руки мне облепила вонючая грязь, и только тогда (слишком поздно) я понял, чем был страшен отлив.
      Качать воду для борьбы с огнем было неоткуда.
      Дорогу мне преградил полицейский, и я беспомощно замер на месте, не зная, что сказать.
      - Гражданским лицам сюда нельзя, - объяснил он. - Святой Павел в самом пекле.
      Дым клубился точно грозовая туча, весь пронизанный искрами. А над ним золотился купол.
      - Я из пожарной охраны, - сказал я, его рука опустилась, и минуту спустя я был уже на крыше.
      Эндорфинный уровень у меня, наверное, опускался и поднимался, как вой сирены. С этой секунды моя краткосрочная память отключилась. Сохранились отдельные обрывки, не стыкующиеся между собой: в уголке нефа, когда мы снесли Лэнгби вниз, тесным кружком сидят люди и играют в карты; смерч пылающих обломков дерева под куполом; шоферша санитарной машины в туфлях без носков, как у Энолы, смазывает мои обожженные руки.
      И среди всего - одно четкое воспоминание: я соскальзываю по веревке к Лэнгби и спасаю ему жизнь.
      Я стоял у купола, мигая от едкого дыма. Сити пылал, и казалось, собор вот-вот займется от нестерпимого жара, рассыплется от оглушающего грохота. У северной башни Бенс-Джонс бил лопатой по зажигалке. Лэнгби стоял в опасной близости от дыры, пробитой бомбой, и смотрел на меня. У него за спиной лязгнула зажигалка. Я обернулся взять совок, а когда посмотрел снова, его там не было.
      - Лэнгби! - закричал я и не услышал собственного голоса. Он провалился в дыру следом за зажигалкой, и никто этого не заметил, кроме меня. Не помню, как я перебежал туда через всю крышу. Кажется, я крикнул, чтобы принесли веревку. У меня в руках появилась веревка, я обвязал ее вокруг пояса, отдал концы дежурным и спустился в дыру. Отблески пожара озаряли стены внутри почти до самого низа. Прямо подо мной виднелась груда сероватых обломков. Он под ними, решил я и оттолкнулся от стены. Там было так тесно, что отбрасывать мусор оказалось некуда. Я опасался нечаянно ударить его, а потому попытался перебрасывать мусор и обломки штукатурки через плечо, но там было буквально негде повернуться. Несколько жутких секунд меня мучил страх, что он вовсе не там, что вот-вот, как тогда в крипте, откроется голый пол.
      А что, если он погиб, а я ползаю по нему? Мне не вынести стыда - того, что я попрал его еще не остывший труп. Но тут из обломков возникла рука, как рука призрака, и ухватила меня за щиколотку. Я вихрем повернулся и за несколько секунд высвободил его голову.
      Он был белым как мел, но эта жуткая бледность меня больше не пугает.
      - Я погасил бомбу, - сказал он.
      Я смотрел на него, охваченный таким облегчением, что не мог произнести ни слова. Мгновение-другое меня душил истерический смех - так я обрадовался, что он жив. Наконец я сообразил, какие слова должен произнести:
      - Вы целы?
      - Да, - ответил он, пытаясь приподняться на локте. - И тем хуже для вас.
      Встать ему не удалось. Едва он попробовал повернуться на правый бок, как застонал от боли и снова упал. Битая штукатурка омерзительно захрустела под ним. Я попытался осторожно приподнять его, чтобы определить, какие он получил повреждения. Несомненно, он обо что-то ударился спиной.
      - Не поможет, - сказал он, хрипло дыша. - Я ее погасил.
      Я растерянно взглянул на него, опасаясь, что он бредит, а потом снова попробовал повернуть его на бок.
      - Я знаю, вы рассчитывали на это, - продолжал он, не сопротивляясь. Рано или поздно это должно было случиться на одной из крыш. Только я ее не упустил. Что вы скажете своим друзьям?
      Его асбестовая куртка была разорвана на спине почти во всю длину. В прорехе его спина обуглилась и дымилась. Он упал на зажигалку.
      - Господи! - ахнул я, отчаянно стараясь определить величину ожога, не прикасаясь к нему. Насколько глубок он был, я определить не мог, но как будто ограничивался только узкой полоской, где куртка разорвалась. Я попытался вытащить из-под него зажигалку, но она была еще совсем раскаленной. Мой песок и тело Лэнгби погасили ее. Я понятия не имел, не вспыхнет ли она снова, когда воздух получит к ней доступ. Я отчаянно крутил головой, ища ведро и насос, которые Лэнгби уронил, когда падал.
      - Ищете оружие? - сказал Лэнгби таким ясным голосом, словно и не был обожжен. - Почему бы просто не бросить меня тут? Небольшое переохлаждение, и к утру мне придет конец. Или вы предпочитаете доводить грязную работу до завершения в спокойной обстановке?
      Я встал и окликнул дежурных на крыше над нами. Один из них посветил вниз фонариком, но луч до нас не достал.
      - Он умер? - крикнул кто-то.
      - Пошлите за санитарной машиной, - крикнул я в ответ. - Его обожгло.
      Я помог Лэнгби подняться, стараясь поддерживать его так, чтобы не прикасаться к ожогу. Он пошатнулся, а потом прислонился плечом к стене, глядя, как я пытаюсь засыпать зажигалку песком, орудуя обломком доски вместо совка. Спустили веревку, и я обвязал Лэнгби под мышками. С того момента, как я помог ему встать, он молчал. А когда я затянул узел, пристально посмотрел на меня и сказал:
      - Надо было бы оставить вас в крипте наглотаться газа.
      Он слегка, почти небрежно опирался на стропила, поддерживаемый веревкой. Я обмотал его кисти веревкой, понимая, что у него недостанет сил ухватиться за нее.
      - Я вас раскусил еще тогда на галерее. Я знал, что высоты вы не боитесь. Когда вы поняли, что я сорвал ваши драгоценные планы, вы спустились сюда без всякого страха. Так что это было? Совесть заговорила? Плюхнулись на колени и хныкали, точно ребенок: "Что мы сделали? Что мы сделали?" Меня просто затошнило. А знаете, что вас выдало еще раньше? Кошка. Всем известно, что кошки ненавидят воду. Всем, кроме грязного нацистского шпиона.
      Веревку дернули.
      - Поднимайте! - крикнул я, и веревка натянулась.
      - А эта стерва из ЖДС? Тоже шпионка? У вас была назначена встреча в "Марбл-Арч"? Заявить мне, что станцию разбомбят! Вы паршивый шпион, Бартоломью. Дальше некуда. Ваши друзья взорвали ее в сентябре. Ее восстановили.
      Веревка натянулась струной, и Лэнгби начал подниматься. Он повернул руки, чтобы ухватиться покрепче.
      - Знаете, вы допустили большую ошибку, - сказал он. - Вам следовало убить меня. Молчать я не буду.
      Я стоял в темноте и ждал, когда спустят веревку. На крышу Лэнгби подняли уже без сознания. Я прошел мимо дежурных к куполу и спустился в крипту.
      Утром пришло письмо от моего дядюшки с вложенной в него пятифунтовой банкнотой.
      _31 декабря_. Двое подручных Дануорти встретили меня в Сент-Джонс-Вуде и сообщили, что я опаздываю на экзамены. Я даже не возразил, а покорно поплелся за ними, даже не подумав, что не слишком-то честно устраивать экзамены ходячему мертвецу. Я не спал уже... сколько времени? Со вчерашнего дня, когда побежал искать Энолу. Я не спал сто лет.
      Дануорти был в Экзаменационном корпусе и заморгал на меня. Подручный снабдил меня опросным листом, а другой заметил время. Я перевернул лист, и на нем остался жирный след от мази на моих ожогах. Я тупо уставился на них. Правда, я схватил было зажигалку, когда повернул Лэнгби на бок, но эти ожога были на тыльной стороне ладоней. Ответ прозвучал тут же, произнесенный неумолимым голосом Лэнгби: "Это ожога от веревок, дурак. Неужели вас, нацистских шпионов, не учат даже, как правильно спускаться по веревке?"
      Я пробежал глазами вопросы.
      Число зажигательных бомб, сброшенных на собор святого Павла........
      Число осколочных бомб........
      Число фугасных бомб........
      Наиболее употребительный метод гашения зажигательных бомб........
      Для ликвидации неразорвавшихся осколочных бомб........
      Неразорвавшихся фугасных бомб........
      Число добровольцев в первой смене пожарной охраны во второй смене....
      Раненые и больные........
      Потери........
      Бессмысленные вопросы! После каждого - крохотный пробел, в который можно было вписать только цифры. Наиболее употребительный метод гашения зажигательных бомб. Ну как я сумею втиснуть в пробел все, что мне об этом известно? А где вопросы об Эноле? Лэнгби? Кошке?
      Я подошел к столу Дануорти.
      - Вчера ночью собор святого Павла чуть не сожгли, - сказал я. - Что это за вопросы?
      - Вам следует отвечать на вопросы, мистер Бартоломью, а не задавать их.
      - Тут нет ни единого вопроса о людях, - сказал я, и внешняя оболочка моего гнева начала плавиться.
      - Но вот же они, - ответил Дануорти, переворачивая лист. - "Число раненых, больных и погибших. Тысяча девятьсот сороковой год. Взрывы, осколки, прочее".
      - Прочее? - повторил я. В любую секунду на меня рухнет потолок яростным ливнем кусков штукатурки и серой пыли. - Прочее? Лэнгби погасил зажигалку собственным телом. У Энолы насморк становится все хуже. Кошка... - Я выхватил у него лист и в узенький пробел после "Взрыв" вписал: "Кошка, 1". - Они вам безразличны?
      - Они важны со статистической точки зрения, - сказал он, - но индивидуальное мало что значит для общего хода истории.
      Рефлексы у меня ни к черту. Но меня поразило, что и у Дануорти они заторможены. Мой кулак скользнул по его подбородку и сбил очки с носа.
      - Нет, значат! - кричал я. - Они и есть история, а не эти проклятые цифры!
      А вот рефлексы подручных были вполне расторможены. Я еще не успел замахнуться второй раз, как они уже подхватили меня под мышки и потащили вон из комнаты.
      - Они там, в прошлом, где их некому спасти. Они не различают рук, когда подносят их к лицу, на них сыплются бомбы, а вы говорите мне, что они мало что значат? И это, по-вашему, быть историком?
      Подручные вытащили меня за дверь и поволокли по коридору.
      - Лэнгби спас святого Павла! Неужели человек может значить больше? Вы не историк! Вы просто, просто... - Мне хотелось назвать его самым черным словом, но вспомнил я только ругательства Лэнгби. - Вы просто грязный нацистский шпион, - завопил я. - Вы просто ленивая буржуазная стерва!
      Они выкинули меня за дверь, так что я упал на четвереньки, и захлопнули ее перед моим носом.
      - Не хочу быть историком, хоть бы мне и заплатили, - закричал я и пошел посмотреть камень пожарной охраны.
      _31 декабря_. Пишу кое-как. Руки у меня в жутком состоянии, а мальчики Дануорти тоже постарались. Время от времени заходит Киврин с видом святой Жанны д'Арк и накладывает мне на руки столько мази, что карандаш выскальзывает.
      Станции "Собор святого Павла", естественно, больше не существует, а потому я вышел в Холборне и пошел пешком, думая о моей последней встрече с настоятелем Мэтьюзом утром после сожжения Сити. Сегодня утром.
      - Насколько понимаю, вы спасли Лэнгби, - сказал он. - И насколько понимаю, вы вместе спасли собор вчера ночью.
      Я отдал ему письмо дяди.
      - Ничто не вечно, - сказал он, и меня охватил ужас, что сейчас я услышу о смерти Лэнгби. - Нам придется снова и снова спасать собор, пока Гитлер не выберет для своих бомб другую мишень.
      Мне так хотелось сказать ему, что налеты на Лондон прекратятся буквально на днях. Бомбить теперь будут провинции. Через три-четыре недели начнутся налеты на Кентербери, на Бат, и мишенью неизменно будут соборы. А вы со святым Павлом дождетесь конца войны и доживете до установки камня пожарной охраны.
      - Впрочем, тешу себя надеждой, - сказал он, - что худшее уже позади.
      - Да, сэр. - Я вспомнил камень и надпись на нем, все еще достаточно ясную. Нет, сэр. Худшее еще не позади.
      Я умудрился не сбиться с пути почти до самой вершины Ладгейт-Хилла. Но там заплутался и бродил, словно человек, заблудившийся на кладбище. Я прежде не осознавал, что развалины так похожи на серый мусор, из-под которого меня старался выкопать Лэнгби. И я нигде не мог найти камня, а под конец чуть не споткнулся о него и отпрыгнул, словно наступил на труп.
      Только он и остался. В Хиросиме в самом эпицентре вроде бы уцелели кое-какие деревья. В Денвере - лестница Законодательного собрания. Но на них нет надписи: "Памяти мужчин и женщин пожарной охраны святого Павла, которые по милости Господней спасли этот собор". По милости Господней...
      Камень выщерблен. Историки утверждают, что у надписи был конец: "На все времена", но я не верю. Во всяком случае, если настоятель Мэтьюз участвовал в ее составлении. И никто из охраны, о которой в ней говорится, ни на секунду не поверил бы ничему подобному. Мы спасали собор всякий раз, когда гасили зажигалку - до той секунды, когда падала следующая. Неся дозор в наиболее опасных местах, гася небольшие возгорания песком и с помощью ножных насосов, а побольше - своими телами, чтобы не дать сгореть всему огромному зданию. Ну просто из курсовой по исторической практике за четыреста первым номером! Какой удачный момент - открыть-таки, зачем нужны историки - именно тогда, когда я выбросил в окно свой шанс стать историком, выбросил с такой же легкостью, с какой они бросили внутрь точечную гранату! Нет, сэр, худшее еще не позади.
      На камне - вплавленные пятна копоти там, где, согласно легенде, молился на коленях настоятель собора, когда взорвалась граната. Чистейший апокриф, естественно, поскольку портал не место для молитв. Куда вероятнее, что это тень туриста, забредшего спросить дорогу в мюзик-холл "Уиндмилл", или отпечаток девушки, которая принесла в подарок добровольцу шерстяной шарф. Или кошки.
      Ничто нельзя спасти навсегда. Настоятель Мэтьюз и я знали это, еще когда я вошел в западные двери и сощурился от сумрака. Но все равно тяжело. Стоять по колено в мусоре, из которого нельзя выкопать ни складных стульев, ни друзей, и знать, что Лэнгби умер, веря, будто я - нацистский шпион, что Энола пришла в собор, а меня там уже не было.
      Невыносимо тяжело.
      И все-таки не так, как могло быть. И он, и она умерли, и умер настоятель Мэтьюз, но они умерли, не зная того, что знал я с самого начала, того, что заставило меня упасть на колени в Галерее шепота, изнывая от горя и вины - что в конечном счете никто из нас не спас собор святого Павла. И Лэнгби не может обернуться ко мне, оглушенный, разбитый, и сказать: "Кто сделал это? Ваши друзья-нацисты?" И мне пришлось бы ответить: "Нет. Коммунисты". Вот что было бы хуже всего.
      Пришлось вернуться к себе и подставить руки Киврин для новой порции мази. Она требует, чтобы я лег спать. Конечно, мне надо упаковать вещи и убраться отсюда. Зачем ставить себя в унизительное положение, дожидаясь, пока меня отсюда не вышвырнули? Но у меня не хватило сил спорить с ней. Она так похожа на Энолу!
      _1 января_. Видимо, я проспал не только всю ночь, но и доставку утренней почты. Когда я проснулся минуту назад, то увидел, что в ногах кровати сидит Киврин с конвертом в руке.
      - Твои оценки пришли, - сказала она.
      Я закрыл глаза рукой.
      - Когда захотят, они проявляют потрясающую деловитость, верно?
      - Да, - сказала Киврин.
      - Что же, поглядим, - сказал я, садясь на постели. - Сколько у меня времени до того, как они явятся вышвырнуть меня вон?
      Она отдала мне тоненький компьютерный конверт. Я вскрыл его по перфорации.
      - Погоди, - остановила меня Киврин. - Прежде чем ты прочтешь, я хочу тебе кое-что сказать. - Она легонько провела ладонью по моим ожогам. - Ты неверно судишь об историческом факультете. Они по-настоящему хороши.
      Я ждал от нее совсем другого.
      - "Хороший" не тот эпитет, который я приложил бы к Дануорти, - сказал я и выдернул папиросный листок из конверта.
      Выражение на лице Киврин не изменилось, даже когда я застыл с листком на коленях и она могла прочесть напечатанные строки.
      - Ну-у... - сказал я.
      Листок был собственноручно подписан досточтимым Дануорти. Я получил высший балл. С отличием.
      _2 января_. С утренней почтой пришло два конверта. Во-первых, назначение Киврин. Исторический факультет все предусматривает - даже задержал ее здесь, чтобы она меня выхаживала, даже подстраивает испытание огнем для своих выпускников.
      По-моему, мне отчаянно хотелось поверить, что так оно и было: Лэнгби и Энола - нанятые актеры, кошка - умело сконструированный биоробот, из которого для заключительного эффекта изъяли механизм. И даже не потому, что мне хотелось верить, что Дануорти вовсе не так уж хорош, а потому, что тогда бы исчезла эта ноющая боль от неведения того, что было с ними дальше.
      - Ты говорила, что проходила практику в Англии в тысяча четырехсотом году?
      - В тысяча триста сорок девятом, - сказала она, и ее лицо потемнело от воспоминаний. - В год чумы.
      - Господи! - пробормотал я. - Как они могли? Чума же - это десятка!
      - У меня природный иммунитет, - ответила она и посмотрела на свои руки.
      Я не знал, что сказать, и вскрыл второй конверт. Данные об Эноле. Напечатанные компьютером факты, даты, статистические данные - все обожаемые историческим факультетом цифры. Но они сказали мне то, чего я не надеялся узнать, - что насморк у нее прошел и она пережила блиц. Юный Том погиб во время тотальных бомбежек Бата, но Энола умерла только в 2006 году, не дожив всего год до того, как собор святого Павла был взорван.
      Не знаю, поверил ли я этим сведениям или нет, но не в том дело. Это был просто добрый поступок, как то, что Лэнгби читал вслух газету старику. Они все предусматривают.
      Впрочем, нет. Про Лэнгби они не сообщили ничего. Но сейчас, когда я пишу это, мне ясно то, что я уже знал: я спас ему жизнь. И пусть он мог умереть в больнице на следующий день. И вопреки всем суровым урокам, которые преподал мне исторический факультет, выясняется, что я все-таки не верю, будто ничто нельзя спасти навсегда. Мне кажется, что Лэнгби спасен во веки веков.
      _3 января_. Сегодня я был у Дануорти. Не знаю, что я собирался сказать - какую-нибудь напыщенную чушь о том, что я готов служить в пожарной охране истории, неся дозор против падающих зажигательных бомб человеческих сердец - свято храня безмолвие.
      Но он близоруко замигал на меня через стол, и мне почудилось, что его слепит последний сияющий образ собора святого Павла, перед тем как собор исчез навсегда, и что он лучше кого бы то ни было знает, что спасти прошлое нельзя. И я сказал просто:
      - Извините, что я разбил ваши очки, сэр.
      - Вам понравился собор святого Павла? - сказал он, и как тогда, при первой встрече с Энолой, я почувствовал, что все толковал неверно, что он испытывает не грусть, а совсем иное.
      - Я люблю его, сэр, - сказал я.
      - Да, - сказал он. - Я тоже.
      Настоятель Мэтьюз ошибается. Всю практику я боролся с памятью - только чтобы узнать, что она не враг, совсем не враг, а быть историком совсем не значит влачить священное бремя. Потому что Дануорти моргал не от рокового солнечного света в последнее утро, а вглядываясь в сумрак того первого дня, смотря сквозь величественную западную дверь собора святого Павла на то, что подобно Лэнгби, подобно всем нам, каждому нашему мигу, живущему в нас, спасено навеки.