Кортни - Раскаты грома

Уилбур Смит

Раскаты грома

Эту книгу я посвящаю своей жене Мохинисо.

Прекрасная, любящая, верная и преданная, ты единственная в мире.

Глава 1

Четыре года пути по бездорожью изрядно потрепали фургоны. Ступицы колес и другие части повозок пришлось заменить, делая их прямо из местной древесины. Брезентовые корпуса покрылись таким количеством заплат, что исходного материала почти не было видно; упряжки сократились с восемнадцати быков на каждый фургон до десяти – поголовье уменьшили хищники и болезни. Но усталый маленький караван все же продолжал тащить тысячу бивней – десять тонн слоновой кости, добытой ружьем Шона Кортни; в Претории он превратит охотничьи трофеи в пятнадцать тысяч золотых соверенов.

Шон снова богат. Одежда у него сейчас грязная и мешковатая, грубо заштопанная, сапоги изношены и залатаны сыромятной кожей, большая нестриженая борода спускается на грудь, а волосы на шее выше воротника куртки неровно обкромсаны ножницами. Но вопреки такому виду он богач – у него есть слоновая кость и золото, которое лежит в несгораемом шкафу Народного банка в Претории.

На возвышении у дороги он остановил лошадь и посмотрел на медленно движущиеся неуклюжие фургоны. «Пора покупать ферму», – думал он, довольный. Ему тридцать семь лет, он уже немолод… самое время остепениться. Шон точно знал, что ему нужно, хорошо представлял, где построит дом – близ откоса, так что по вечерам сможет сидеть на веранде и обозревать равнину в голубой дымке до самой реки Тугелы.

– Завтра утром будем в Претории.

Течение мыслей Шона прервал голос позади. Оглянувшись, он увидел зулуса, сидевшего на корточках за его лошадью.

– Хорошая была охота, Мбежане.

– Нкози, мы убили много слонов, – кивнул Мбежане, и Шон впервые заметил серебряные нити в шапке его густых волос. Он тоже уже немолод.

– И много дорог прошли, – продолжал Шон.

Мбежане с серьезным видом наклонил голову, соглашаясь.

– Человек устает от долгой дороги, – вслух размышлял Шон. – Приходит время, когда ему хочется ночевать два раза подряд на одном месте.

– И слышать, как поют на полях во время работы его жены, – подхватил Мбежане. – Видеть, как по вечерам его сыновья пригоняют скот в крааль.

– Такое время наступило для нас обоих, друг мой. Мы возвращаемся домой в Ледибург.

Загремело копье, ударяя о щит, обтянутый хорошо выделанной шкурой; Мбежане встал, под его черной бархатной кожей перекатывались мышцы. Он посмотрел на Шона и улыбнулся – яркие белые зубы, сплошное сияние. Шон ответил тем же; мужчины улыбались друг другу, как мальчишки после какой-нибудь проказы.

– Если подгонять быков, можно добраться до Претории и сегодня, нкози.

– Давай попробуем, – согласился Шон и повел лошадь по склону наперерез фургонам.

В блеске африканского утра караван медленно продвигался вперед, и в самом его хвосте возникло непонятное смятение, быстро распространившееся по всей его длине; лаяли собаки, слуги подбадривали мчавшегося к голове каравана всадника. Тот наклонился в седле к холке коня и управлял им локтями и коленями – шляпа на кожаном ремешке повисла на шее, ветер развевал черные волосы.

– Львенок ревет громче своего папы-льва, – хмыкнул Мбежане, с умилением наблюдая за всадником, который подскакал к первому фургону и осадил вставшего на дыбы коня.

– И рвет рты всем лошадям, на каких ездит, – проворчал Шон, с умилением глядя, как его сын отвязывает от седла и бросает на дорогу у фургона тушу антилопы. Два зулуса торопливо подобрали тушу, а Дирк Кортни заспешил туда, где у дороги ждали Шон и Мбежане.

– Всего одна? – спросил Шон, и Дирк остановил коня и повернул его, чтобы ехать рядом с отцом.

– Нет. Я свалил трех тремя выстрелами. Слуги несут остальных.

Дирк считал в порядке вещей, что он, девятилетний, должен добывать для всех мясо. Мальчик удобно сидел в седле, подбоченясь, точно копируя позу отца.

Чуть нахмурившись, чтобы скрыть глубину своей любви и гордость, Шон незаметно разглядывал сына. Красота мальчика была почти неприлична, такие невинные глаза и безупречная кожа должны были бы достаться девочке. Солнце высекает из копны темных кудрей рубиновые искры, широко расставленные глаза обрамлены длинными черными ресницами и подчеркнуты тонкими линиями бровей. Глаза изумрудно-зеленые, а кожа золотистая – не лицо, а драгоценная маска. Но вот Шон посмотрел на рот и почувствовал легкую тревогу. Рот слишком велик, губы чересчур широкие и мягкие. И форма неправильная – как будто в любую минуту мальчик готов капризно надуть их.

– Мы сегодня весь день будем в пути, Дирк. Без остановок двинем до самой Претории. Поезжай назад и передай это кучерам.

– Пошли Мбежане. Он ничем не занят.

– Я велел это сделать тебе.

– Но папа! Я сегодня и так много сделал!

– Езжай, черт побери! – взревел Шон с напускной яростью.

– Я только что вернулся, это несправедливо… – начал Дирк, но Шон не дал ему закончить:

– Всякий раз, как я прошу тебя о чем-нибудь, ты артачишься. Делай что говорю!

Они смотрели друг другу в глаза – Шон сердито, Дирк упрямо и мрачно. Шон с отчаянием узнавал это выражение лица; предстояла очередная ссора – в последнее время их стало очень много.

Закончится ли она так же, как многие из их ссор? Придется ли ему признать поражение и вновь использовать хлыст? В последний раз это случилось две недели назад – Шон отчитал Дирка за какую-то мелкую небрежность в уходе за пони. Дирк в мрачном молчании дождался, пока отец умолкнет, потом ушел вдоль фургонов. Шон уже забыл о нем и беседовал с Мбежане, когда из лагеря вдруг донесся болезненный визг, и Шон бросился на звук.

В центре кольца фургонов стоял Дирк с красным перекошенным лицом. У его ног лежал маленький, еще не отнятый от матери щенок и скулил от боли – Дирк пнул его под ребра.

Шон в гневе отлупил Дирка, но даже в ярости воспользовался веревкой, а не хлыстом из жесткой кожи гиппопотама. Потом приказал Дирку отправляться в его фургон.

В полдень Шон послал за сыном и потребовал, чтобы Дирк извинился, но тот сцепил зубы и отказался. Шон снова высек его – опять веревкой, но на этот раз не в сердцах, а хладнокровно. Дирк не сломался.

Наконец Шон в отчаянии пустил в ход хлыст. Десять свистящих ударов Дирк выдержал молча. При каждом ударе он вздрагивал всем телом, но молчал. Шон порол его с чувством глубокой тоски, гнев и осознание собственной вины мутили взор; он механически поднимал хлыст, крепко сжимая рукоять и ощущая ненависть к себе.

Когда Дирк наконец закричал, Шон бросил хлыст, прислонился к стенке фургона и стоял тяжело дыша, с трудом справляясь с тошнотой.

Дирк плакал, и Шон подхватил его и прижал к груди.

– Прости, па, прости. Я так никогда больше не буду, обещаю. Я люблю тебя, я больше всех люблю тебя и больше так не буду, – кричал Дирк, и они вцепились друг в друга.

После этого никто из слуг много дней не улыбался Шону и не разговаривал с ним, только выслушивал и выполнял приказы. Ведь среди слуг не было ни единого, кто не стал бы воровать, лгать, мошенничать, лишь бы исполнить любое желание Дирка, не исключая Мбежане. И всякий (в том числе Шон), кто отказывал Дирку в его просьбах, вызывал ненависть.

Это произошло две недели назад. И вот сейчас, глядя на этот отвратительно кривящийся рот, Шон думал: «Что мне делать?»

Неожиданно Дирк улыбнулся. Такие резкие перемены в его настроении слегка удивляли Шона. Когда Дирк улыбался, это было так прекрасно, что противиться чувствам не было никакой возможности.

– Иду, папа.

Весело, словно по доброй воле, он повернул пони и поехал обратно.

– Хитрый маленький мошенник, – проворчал Шон для Мбежане, но в душе почувствовал себя виноватым. Он воспитывал мальчика в фургоне вместо дома; вельд служил Дирку классной комнатой, его общество составляли взрослые, по отношению к которым он по праву рождения считал себя господином.

Со дня смерти матери, вот уже пять лет, Дирк не ощущал мягкого влияния женщины. Неудивительно, что он рос таким диким.

Шон постарался отогнать воспоминание о матери Дирка. Оно будило чувство вины, искупить которую он не сможет до конца своих дней. Она мертва. И нет смысла вновь терзаться. Шон прогнал угрюмость, грозившую расправиться с пережитым несколько минут назад облегчением, свободным концом узды ударил лошадь по шее и поехал по дороге на юг, к низким холмам на горизонте, за которыми лежала Претория.

«Мальчик необузданный. Но когда доберемся до Ледибурга, все наладится, – успокаивал себя Шон. – В школе выбьют из него дурь, а я дома обучу его хорошим манерам. Да, все будет в порядке».

Этим вечером третьего декабря 1899 года Шон спустил свои фургоны с холмов и встал лагерем на берегу Обезьяньей реки. После ужина он отправил Дирка спать, а сам поднялся на вершину холма и посмотрел на север. Серебристо-серые в лунном свете просторы уходили вдаль, тихие и бескрайние. Его прошлая жизнь. Шон повернулся и взглянул на городские огни, манившие из долины внизу.

Глава 2

Когда наутро Шон приказал Дирку остаться с фургонами, у них опять случилась перебранка, поэтому Шон пересек реку по мосту и въехал в город в дурном настроении. Мбежане бежал рядом с его лошадью.

Погрузившись в свои мысли, Шон повернул на Черч-стрит и только тогда заметил вокруг необычное возбуждение. Колонна всадников заставила его остановить лошадь на краю дороги.

Верховые проезжали мимо, и Шон с интересом разглядывал их.

Бюргеры в разнообразной одежде из домотканой материи ехали строем, который при некотором воображении можно было назвать колонной по четыре.

Шона поразило их число. Боже, да их не меньше двух тысяч, от подростков до седобородых, и каждый обвешан патронташами, у каждого возле левого колена из чехла торчит приклад винтовки Маузера.

К седлам привязаны свернутые одеяла, дребезжат котелки и другая посуда. Сомнений не было – это военный отряд.

С обочин женщины и редкие мужчины кричали:

– Geluk hoor![1]

– Стреляйте метко!

– Spoedige terugkonts[2]!

Всадники смеялись и что-то кричали в ответ. Шон посмотрел на миловидную девушку, стоявшую возле его лошади. Девушка махала красным платком, и Шон вдруг заметил, что, хоть она и улыбается, на ресницах ее, как роса на стеблях травы, блестят слезы.

– Куда они? – громко, чтобы перекрыть шум, спросил Шон.

Девушка подняла голову, и это движение высвободило слезу – капля скользнула по щеке, повисла на подбородке и оставила крошечное влажное пятно на блузке.

– Конечно, на поезд.

– На поезд? Какой поезд?

– Смотрите, вот и пушки.

Шон с ужасом увидел с грохотом проезжающие мимо орудия – их было два. Артиллеристы в голубых, с золотом, мундирах неподвижно сидели на лафетах, лошади с трудом тянули тяжелый груз. Большие колеса окованы сталью, бронза казенников сверкает, создавая контраст с тусклой серостью стволов.

– Боже! – выдохнул Шон. Повернувшись к девушке, он схватил ее за плечо и возбужденно затряс: – Куда они идут? Быстрей говорите, куда?

– Минхеер! – Девушка вырвалась, отбросив его руку.

– Пожалуйста, простите, но мне нужно это знать! – крикнул он ей вслед, но девушка уже исчезла в толпе.

Еще минуту Шон недоумевал, потом его мозг снова заработал.

«Это война. Но где и с кем? Никакое племенное восстание не может требовать таких сил. Пушки – самое современное оружие, какое только можно себе представить. Нет, это война с белым человеком.

С Оранжевой республикой? Невозможно, между нами отличные отношения. Значит, с Англией?»

Эта мысль привела его в ужас. И все же… все же… пять лет назад ходили слухи. Такое бывало и раньше. Он вспомнил 1895 год и рейд Джеймсона. За те четыре года, что он был отрезан от цивилизации, могло произойти что угодно, и теперь он угодил в самую гущу событий.

Шон быстро обдумал свое положение. Он англичанин, родился в Натале, но с английской регистрацией. Выглядит он как бюргер, разговаривает как бюргер, ездит верхом как бюргер, он родился в Африке и никогда не покидал ее, но по закону он такой же англичанин, как если бы родился в лондонском Сити.

Допустим, это война между республикой и Англией; предположим, его схватят буры, что они с ним сделают?

Несомненно, конфискуют все оружие и слоновую кость, возможно, бросят его в тюрьму, а то и расстреляют как шпиона!

– Надо убираться отсюда! – пробормотал он и сказал Мбежане: – Уходим. Быстрей к фургонам.

Но еще раньше чем они добрались до моста, он передумал. Он должен точно узнать, что происходит. Есть человек, к которому он может обратиться, – нужно рискнуть.

– Мбежане, возвращайся в лагерь. Найди нкозикази Дирка и держи его в лагере, даже если придется связать его. Ни с кем не разговаривай и, если тебе дорога жизнь, не позволяй ни с кем разговаривать Дирку. Ты понял?

– Понял, нкози.

И Шон, с виду бюргер среди тысяч бюргеров, медленно пошел сквозь толпы людей и множество фургонов к магазину на окраине города у железнодорожной станции.

С тех пор как он в последний раз был здесь, вывеску заново расписали киноварью и золотом: «И. Голдберг. Импорт, экспорт, торговля шахтным оборудованием. Торговые операции. Универсальный магазин. Покупаем золото, драгоценные камни, шкуры, кожу, слоновую кость и другие природные продукты».

Несмотря на войну, а может, благодаря ей магазин мистера Голдберга процветал. В нем было много народу. Шон потолкался среди покупателей в поисках хозяина.

Он застал его за продажей мешка кофе джентльмену, который явно сомневался в предоставленном товаре. Дискуссия относительно качества кофейных зерен мистера Голдберга по сравнению с зернами его конкурента все более наполнялась сложными технологическими терминами. Шон остановился у полки с товарами, достал трубку и закурил, наблюдая за действиями мистера Голдберга. Этому человеку следовало бы стать юристом – его доводы оказались столь вескими, что убедили вначале Шона, а потом и покупателя.

Наконец клиент заплатил, взвалил мешок на плечо и вышел из магазина, а потный, мокрый, раскрасневшийся Голдберг, гордый своим достижением, остался.

– Вы ничуть не похудели, Иззи, – обратился к нему Шон.

Голдберг неуверенно всмотрелся в него поверх золотой оправы очков, заулыбался и наконец узнал Шона. Торговец удивленно заморгал, кивком пригласил Шона следовать за ним и исчез в направлении своего кабинета. Шон пошел следом.

– Вы с ума сошли, мистер Кортни? – Голдберг ждал его, дрожа от возбуждения. – Если вас схватят…

– Послушайте, Иззи. Я прибыл накануне вечером. И четыре года не разговаривал ни с одним белым. Что здесь происходит?

– Вы ничего не слышали?

– Конечно нет!

– Это война, мистер Кортни.

– Это я вижу. Но где? И с кем?

– По всем границам – с Наталем, с Капом.

– С кем?

– С Британской империей. – Голдберг покачал головой, как будто сам себе не верил. – Мы воюем со всей Британской империей.

– Мы? – резко спросил Шон.

– Республика Трансвааль и Оранжевое Свободное государство. Мы уже одержали несколько крупных побед. Ледисмит осажден, Кимберли, Мафекинг…

– А вы лично?

– Я родился в Претории. Я бюргер.

– Собираетесь выдать меня?

– Нет, конечно, нет. Вы мой давний и выгодный клиент.

– Спасибо, Иззи. Мне нужно побыстрей убраться отсюда.

– Разумно.

– Как насчет моих денег в Народном банке? Я могу их получить?

Иззи печально покачал головой.

– Все счета граждан враждебного государства заморожены.

– Черт побери! – Шон с горечью выругался и продолжал: – Иззи, у меня на окраине города двадцать фургонов – десять тонн слоновой кости. Вас это интересует?

– Сколько?

– Десять тысяч за все – быки, фургоны, кость.

– Это будет непатриотично, – с неохотой сказал Голдберг. – Торговать с врагом… к тому же у меня только ваше слово, что там десять тонн.

– Эй, Иззи, я не британская армия, а это все стоит двадцать тысяч.

– Вы хотите, чтобы я купил не глядя и не задавая вопросов? Хорошо. Четыре тысячи золотом.

– Семь.

– Четыре с половиной, – возразил Голдберг.

– Дьявольщина!

– Четыре с половиной.

– Нет, черт побери. Пять! – проворчал Шон.

– Пять?

– Пять!

– Хорошо, пять.

– Спасибо, Иззи.

– Рад быть вам полезен, мистер Кортни.

Шон торопливо описал местоположение своего лагеря.

– Можете прислать кого-нибудь. Я намерен, как только стемнеет, бежать к границе Наталя.

– Держитесь в стороне от дорог и подальше от железной дороги. У Жубера в северном Натале тридцать тысяч человек, они стоят у Ледибурга и вдоль Тугелы. – Голдберг открыл сейф и достал пять парусиновых мешочков. – Хотите пересчитать?

– Поверю вам, как вы поверили мне. До свидания, Иззи.

Шон спрятал тяжелые мешочки под рубашку и затянул пояс.

– Удачи, мистер Кортни.

Глава 3

Когда Шон наконец расплатился со слугами, оставалось еще два часа светлого времени. Он подтолкнул небольшую стопку соверенов по столу к последнему зулусу и провел сложный ритуал прощания, рукопожатий, повторения формальных восхвалений. Потом встал со стула и оглядел кружок собравшихся. Слуги терпеливо сидели на корточках, бесстрастно глядя на него, но он видел в их лицах отражение собственной печали расставания.

Люди, с которыми он жил, работал, преодолел сотни трудностей. Нелегко расстаться с ними.

– Все кончено, – сказал он.

– Йехо, все кончено, – хором согласились они, но никто не шелохнулся.

– Идите, черт побери!

Один из зулусов медленно встал, собрал свои скромные пожитки: каросс (одеяло из шкур), два копья, старую одежду, которую отдал ему Шон. Уравновесил связку на голове и посмотрел на Шона.

– Нкози! – произнес он и приветственно поднял руку.

– Нонга, – ответил Шон. Человек повернулся и пошел из лагеря.

– Нкози!

– Хлуби.

– Нкози!

– Лим.

Перечень наиболее верных: Шон называл каждого по имени, и они по одному покидали лагерь. Никто не оглядывался, все уходили поодиночке. Все было кончено.

Шон устало обернулся. Лошади ждали. Три под седлами, две вьючные.

– Сначала поедим, Мбежане.

– Все готово, нкози. Хлуби приготовил перед уходом.

– Пошли, Дирк. Ужин.

За едой говорил только Дирк. Он весело болтал, возбужденный ожиданием нового приключения, а Шон и Мбежане глотали жирную похлебку Хлуби, почти не слушая мальчика.

В темноте завыл шакал – принесенный вечерним ветром одинокий звук, который соответствовал настроению человека, потерявшего друзей и состояние.

– Пора. – Шон поднялся, надел овчинную куртку, застегнул ее и принялся затаптывать костер, но неожиданно замер и стоял, наклонив голову и прислушиваясь. Возник новый звук.

– Лошади! – подтвердил Мбежане.

– Быстрей, Мбежане, мое ружье!

Зулус вскочил, побежал к лошадям и достал из чехла оружие Шона.

– Уходи со света и держи рот на замке, – приказал Шон, вталкивая Дирка в тень между фургонами.

Он взял у Мбежане ружье и вложил патрон в затвор; все трое ждали.

– Всего один, – прошептал Мбежане.

Негромко заржала вьючная лошадь, и из темноты ей сразу ответила другая. Потом тишина, долгая тишина, которую наконец нарушил звон упряжи – всадник спешился.

Шон едва различал стройную фигуру и направил в ее сторону ружье. В том, как двигался человек, была необычная грация – длинноногий, как жеребенок, он шел покачивая бедрами, и Шон понял, что, несмотря на рост, он молод, очень молод.

Шон с облегчением выпрямился и разглядывал незнакомца. Тот неуверенно остановился у костра, всматриваясь в ночь.

Матерчатая шапка с острым верхом надвинута на уши, куртка дорогая, замшевая. Брюки для верховой езды отличного покроя плотно обтягивают ягодицы. Шон решил, что зад у парня непропорционально велик по сравнению с маленькими ногами, обутыми в английские охотничьи сапоги. Обычный франт. В голосе Шона прозвучало презрение, когда он сказал:

– Стой на месте, приятель, и объясни, что тебе нужно.

Это привело к неожиданным последствиям. Парень так и подскочил – подошвы его блестящих сапог взлетели над землей по меньшей мере на шесть дюймов, – а приземлился уже лицом к Шону.

– Говори. У меня впереди не вся ночь.

Парень открыл рот, закрыл, облизнул губы и наконец произнес:

– Мне сообщили, что вы едете в Наталь. – Голос низкий, хриплый.

– Кто? – спросил Шон.

– Мой дядя.

– А кто твой дядя?

– Исаак Голдберг.

Обдумывая услышанное, Шон разглядывал лицо перед собой. Чисто выбритое, бледное, большие темные глаза и губы, которые привыкли улыбаться, но сейчас поджаты.

– И что? – осведомился Шон.

– Я хочу ехать с вами.

– Забудь об этом. Забирайся на свою лошадь и езжай домой.

– Я вам заплачу… хорошо заплачу…

«Что-то в нем не так, – думал Шон. – Голос, осанка?»

Парень держал перед собой кожаную сумку, держал так, словно защищался. От кого? И Шон вдруг понял.

– Сними шапку, – велел он.

– Нет.

– Снимай!

Секунду его собеседник колебался, потом почти вызывающе сорвал шапку, и две толстые черные пряди, блестящие в свете костра, упали до пояса, волшебно преобразив фигуру из неловкой мужской в ошеломляюще женственную.

И хотя Шон уже догадался, его поразило это преображение. Ошеломление вызывала не столько красота девушки, сколько ее одежда. Никогда в жизни Шон не видел женщину в брюках и смотрел на нее, разинув рот. Брюки! Да если бы она обнажилась от талии до стоп, то выглядела бы менее неприлично.

– Двести фунтов… – Она шла к нему, протягивая сумку. При каждом шаге ткань ее брюк обтягивала бедра, и Шон с трудом оторвался от этого зрелища и посмотрел ей в лицо.

– Оставьте деньги при себе, леди.

Глаза у нее серые, дымчато-серые.

– Двести наличными и столько же, когда доберемся до Наталя.

– Мне это ни к чему. – На самом деле ее предложение было вполне интересным.

Ее мягкие губы задрожали.

– Сколько вы хотите? Назовите цену.

– Послушайте, леди. Я не набираю караван. Нас трое, один из нас ребенок. Нас ждет трудная езда верхом, долгая, и на пути у нас армия буров. У нас и без того шансов маловато. Еще один человек, к тому же женщина, вообще свяжет нас по рукам и ногам. Мне не нужны ваши деньги, я хочу, чтобы мой сын оказался в безопасности. Возвращайтесь домой и переждите войну – она скоро кончится.

– Я поеду в Наталь.

– Отлично. Поезжайте – но без нас.

Шон больше не доверял себе – он мог не устоять перед этим умоляющим взглядом – и потому повернулся к Мбежане.

– Лошадей! – рявкнул он и пошел прочь.

Девушка не протестуя спокойно наблюдала, как он садится верхом. Когда Шон взглянул на нее из седла, она показалась ему маленькой и одинокой.

– Простите, – сказал он. – Будьте паинькой и ступайте домой.

Он быстро развернул лошадь и поскакал в ночь.

Всю ночь путники двигались на восток по освещенной луной местности. Однажды, когда ехали мимо какой-то фермы, залаяла собака. Они тут же свернули в сторону, но потом снова направились на восток, так что Южный Крест неизменно оставался справа. Когда Дирк уснул в седле и съехал вбок, Шон подхватил сына, прежде чем тот ударился о землю, посадил к себе на колени и держал так весь остаток ночи.

Перед рассветом они нашли кустарник на берегу ручья, стреножили лошадей и разбили лагерь. Мбежане кипятил в котелке воду на небольшом, укрытом от посторонних взглядов костре, а Шон укутывал спящего Дирка в одеяло. В этот момент в лагерь въехала девушка и спрыгнула с лошади.

– Я дважды чуть не потеряла вас. – Она рассмеялась и сняла шляпу. – Ужасно испугалась. – Девушка тряхнула блестящими прядями. – Кофе! Отлично, я умираю с голоду.

Шон угрожающе поднялся и сжал кулаки, сердито глядя на нее, но она невозмутимо стреножила лошадь, отпустила ее пастись и только тогда снова повернулась к нему.

– Не нужно церемоний, садитесь, пожалуйста. – Девушка усмехнулась с таким озорством в серых глазах и так точно передразнила его, положив руки на бесстыдные бедра, что Шон улыбнулся в ответ. Он понимал, что этим признает свое поражение, но не смог удержаться, и она радостно рассмеялась.

– Готовить умеете? – осведомился Шон.

– Немного.

– Лучше подучитесь, потому что отныне вы отрабатываете свой проезд.

Позже, впервые попробовав приготовленное ею блюдо, он неохотно признал:

– Неплохо, учитывая обстоятельства, – и вытер тарелку коркой.

– Вы очень добры, сэр. – Она поблагодарила его, отнесла одеяло в тень, расстелила, сбросила сапоги, пошевелила пальцами ног и со вздохом легла.

Шон расположил свое одеяло так, чтобы, открывая глаза, наблюдать за ней из-под полей широкой шляпы, прикрывавшей лицо.

Проснулся он в полдень и увидел, что гостья спит, сунув руку под щеку – глаза закрыты, ресницы сплелись, несколько темных прядей упали на лицо, влажное и раскрасневшееся на дневной жаре. Шон долго смотрел на нее, прежде чем встать и неслышно подойти к своей седельной сумке. Он спустился к ручью, прихватив с собой брезентовую сумку с туалетными принадлежностями, единственную запасную пару брюк, не залатанных и не очень грязных, и чистую шелковую рубашку.

Сидя на камне у воды, голый, растеревшись, он разглядывал свое лицо в полированном металлическом зеркале.

– Начать и кончить, – вздохнул он и начал подрезать бороду, которая уже много лет не знала ножниц.

В сгущающихся сумерках, смущаясь, как девица, впервые надевшая бальное платье, Шон вернулся в лагерь. Все уже проснулись. Дирк и девушка сидели на ее одеяле и так оживленно разговаривали, что не заметили его появления. Мбежане, сидя на корточках, возился у костра – выпрямившись, он с непроницаемым лицом уставился на Шона.

– Надо поесть и ехать.

Дирк и девушка подняли головы. Глаза леди сузились, затем задумчиво округлились.

Дирк удивленно посмотрел на отца и сказал:

– Какая смешная у тебя борода.

И девушка с трудом сдержала смех.

– Скатай одеяло, парень.

Шон пытался сменить тему, но Дирк, цепкий, как бульдог, безжалостно продолжил:

– …и почему ты надел свою лучшую одежду, папа?

Глава 4

Они ехали в темноте втроем, Дирк посередине; Мбежане следом вел вьючных лошадей. Земля перед путниками поднималась и опускалась, словно волны бесконечного моря, а движение травы на ветру усиливало эту иллюзию.

Холмы, мимо которых они проезжали, были островами в море, а лай шакала – криком морской птицы.

– Мы не слишком забрались на восток? – поинтересовалась девушка. Ее голос сливался с мягким шелестом ветра.

– Так и задумано, – ответил Шон. – Я хочу пересечь окраины Дракенсберга подальше от железнодорожной линии и скопления буров у Ледисмита. – Он через голову Дирка посмотрел на девушку. Та ехала, подняв лицо к небу. – Знаете звезды?

– Немного.

– А я хорошо знаю, – заявил Дирк и повернулся на юг. – Это лучи Креста, а это Орион с мечом на поясе, а это Млечный Путь.

– Расскажи мне об остальных, – попросила девушка.

– Остальные обычные, они не в счет. У них даже нет имен.

– Есть, а у большинства есть и история.

Наступило молчание. Дирк оказался в затруднительном положении: либо признать свое невежество – чего не позволяло самолюбие, – либо отказаться от интересных историй. Как ни велика была его гордость, любопытство пересилило.

– Ну расскажи, – снизошел он.

– Видишь ту горстку звездочек под большой яркой звездой? Они называются Плеяды. Жил был…

Через несколько минут Дирк с головой ушел в повествование. Оно оказалось гораздо лучше рассказов Мбежане – наверное, потому, что было новым, а весь репертуар Мбежане Дирк мог отбарабанить наизусть. На каждое слабое место в сюжете парнишка нападал, как обвинитель в суде.

– А почему они не застрелили старую ведьму?

– В те дни у людей не было ружей.

– А лук и стрелы?

– Ведьму нельзя убить стрелой. Она пройдет насквозь, не причинив вреда.

– Ух ты!

Очень интересно, но прежде чем принять услышанное на веру, Дирк почувствовал необходимость проконсультироваться с экспертом. Он обратился к Мбежане, переведя вопрос на зулусский.

Мбежане поддержал девушку, и тогда Дирк поверил: ведь Мбежане – известный авторитет в области сверхъестественного.

Этой ночью Дирк не уснул в седле. К тому времени как путники расположились лагерем, девушка охрипла, но Дирк был завоеван ею бесповоротно, а Шон был близок к тому же.

Всю ночь, слушая ее голос и прерывающие его взрывы детского смеха, он чувствовал, как семя, зароненное при их первой встрече, пускает корни у него в паху и захватывает щупальцами грудь.

Шон так сильно желал эту женщину, что в ее присутствии ему отказывал рассудок. Много раз за ночь Шон пытался вмешаться в разговор, но всякий раз Дирк презрительно пресекал его попытки и снова поворачивался к девушке. К утру Шон с тревогой понял, что ревнует к собственному сыну – ведь Дирк мешает ему получить то, к чему он так стремится.

Когда все после завтрака пили кофе, лежа на одеяле в тени сирени, Шон заметил:

– Вы еще не сказали нам, как вас зовут.

Ответил, конечно, Дирк:

– Мне она сказала. Тебя ведь зовут Руфь?

– Верно, Дирк.

Шон с усилием подавил спонтанный гнев, но когда заговорил, в голосе еще слышались его отзвуки.

– Для одной ночи мы достаточно тебя наслушались, мой мальчик. Ляг, закрой глаза и рот и больше не открывай.

– Я не хочу спать, папа.

– Делай, что я велю! – Шон в гневе вскочил и ушел из лагеря.

Он поднялся на небольшой холм. Уже наступил день, и Шон мог видеть вельд, простирающийся во все стороны до самого горизонта. Ни следа поселения или людей.

Шон снова спустился назад и, прежде чем вернуться в заросли сирени, стреножил лошадей.

Вопреки своим протестам Дирк уже спал, свернувшись, как щенок, а от костра из-под большой груды одеял доносился храп Мбежане. Руфь лежала немного в стороне от них, прикрывшись одеялом и смежив веки. Ее блузка на груди поднималась и опускалась так, что у Шона появились две веские причины не спать. Он лежал, опершись на локоть, и потчевал этим зрелищем свои взор и воображение.

Четыре года он не видел белой женщины, не слышал ее голоса, а его тело не получало утешения. Вначале это его беспокоило – тревога, неожиданные приступы уныния, взрывы гнева.

Но постепенно, за долгие дни охоты и езды верхом, в бесконечной борьбе с засухой и бурями, с дикими зверями и стихией, он обуздал свою плоть. Женщины стали чем-то нереальным, смутными фантомами, и преследовали его только по ночам; он вертелся, вскрикивал во сне, потел, пока природа не приносила ему освобождения; тогда фантомы растворялись, чтобы набраться сил для следующего появления.

Но теперь рядом был вовсе не фантом. Протянув руку, он мог бы погладить легкий пушок на ее щеке и почувствовать тепло ее кожи.

Она открыла глаза, молочно-серые спросонок, медленно сфокусировала взгляд и посмотрела на него.

То, что она прочла на его лице, заставило ее вынуть из-под одеяла левую руку и протянуть Шону. Перчатки для верховой езды она сняла. И он впервые увидел на ее среднем пальце обручальное кольцо.

– Все ясно, – мрачно пробормотал он и протестующе добавил: – Но вы молоды, слишком молоды для замужества.

– Мне двадцать один год, – негромко произнесла она.

– А ваш муж, где он?

Последняя надежда – может, этот ублюдок умер.

– Я направляюсь к нему. Когда война стала неизбежной, он уехал в Наталь, в Дурбан, чтобы найти там для нас работу и дом. Я должна была последовать за ним, но война началась раньше, чем мы рассчитывали. И я застряла.

– Понятно.

«Я везу тебя к другому мужчине», – с горечью подумал Шон, но вслух высказался иначе:

– Значит, он в Дурбане сидит и ждет, когда вы перейдете через линию фронта?

– Он в армии Наталя. Неделю назад я получила письмо. Он хотел, чтобы я оставалась в Йоханнесбурге и ждала, пока англичане захватят город. Он говорит, что с такими большими силами они будут там месяца через три.

– Почему же вы не стали ждать?

Она пожала плечами:

– Терпение не относится к числу моих добродетелей. – В ее глазах снова вспыхнуло озорство. – К тому же я решила проветриться – в Йоханнесбурге ужасно скучно.

– Вы его любите? – неожиданно осведомился Шон.

Руфь удивилась, улыбка исчезла с ее губ.

– Он мой муж.

– Вы не ответили на мой вопрос.

– Вы не имеете права его задавать.

Теперь она рассердилась.

– Вы должны ответить.

– А вы любите свою жену? – выпалила она.

– Любил. Она умерла пять лет назад.

Гнев ее погас так же быстро, как вспыхнул.

– Простите. Я не знала.

– Забудьте. Забудьте обо всем, что я спрашивал.

– Да, так будет лучше. Мы, похоже, попали в переплет.

Ее рука с кольцом на пальце по-прежнему лежала на ковре мягкой листвы. Шон протянул руку и сжал маленькую ладошку.

– Мистер Кортни…

– Шон, если не возражаете.

– …думаю, нам лучше лечь спать. – Она отняла руку и завернулась в одеяло.

Во второй половине дня их разбудил ветер, прилетевший с востока – он примял траву на холмах и раскачивал ветки деревьев.

Шон посмотрел на небо; ветер трепал его рубашку и спутал бороду. Преодолевая напор ветра, Шон наклонился вперед – он возвышался над Руфью, и она неожиданно поняла, какой он большой. Похож на бога бури – длинные сильные ноги расставлены, под шелком рубашки на груди и руках заметны бугристые мышцы.

– Собирается гроза, – крикнул Шон, перекрывая шум ветра. – Ночью луны не будет.

Руфь быстро встала, но неожиданный порыв ветра сбил ее с ног. Она пошатнулась, прислонилась к Шону, и он невольно обнял ее. На мгновение она прижалась к его груди, почувствовала упругость тела и мужской запах. Эта неожиданная близость стала для обоих потрясением, и когда Руфь высвободилась, глаза ее широко распахнулись и посерели от страха – она испугалась того, что ощутила.

– Простите, – прошептала она. – Это произошло случайно.

Ветер подхватил ее волосы и закрыл все лицо танцующими черными прядями.

– Поедем, пока еще светло, – решил Шон. – Ночью двигаться будет невозможно.

По небу метались тучи, они меняли форму и опускались все ниже. Серые, лиловые, цвета дыма и старого кровоподтека, тяжелые от дождя, который несли в себе.

Стемнело рано, ветер продолжал досаждать.

– Примерно через час утихнет и начнется дождь. Пока еще что-то видно, попробуем найти убежище.

На другой стороне холма путники обнаружили нависающую скалу и под ее защитой разгрузились. Пока Шон привязывал лошадей, чтобы они не умчались в бурю, Мбежане нарезал травы и устроил под навесом ложе.

Натянув овчинные куртки, люди перекусили сушеным мясом – билтонгом – с черствым просяным хлебом, после чего Мбежане ушел в дальний угол и забрался под одеяло.

– Ну ладно, Дирк. Укутайся потеплее.

– А можно, я… – начал шумно протестовать парень.

– Нет, нельзя.

– Я спою тебе, – предложила Руфь.

– Зачем? – удивился Дирк.

– Чтобы ты скорее заснул. Разве тебе не пели колыбельные?

– Нет. – Дирк заинтересовался. – А что ты будешь петь?

– Сперва завернись-ка в одеяло.

Шон сидел рядом в темноте, сознавая громоздкость своего тела и чувствуя прикосновение ее плеча. Глухой рев ветра сопровождал пение Руфи.

Сначала голландские народные песни: «Nooi, nooi» и «Jannie met die Hoepel been», потом старые напевы вроде «Отца Жака». Для каждого слушателя голос девушки значил что-то особенное.

Разбуженному Мбежане он напомнил ветер на холмах Зулуленда и пение юных девушек на полях во время уборки урожая. И мужчина порадовался, что идет домой.

Для Дирка это был голос матери, которую он почти не помнил. Голос, сулящий безопасность, – и вскоре мальчик уснул.

– Продолжайте, – прошептал Шон.

И она пела для него одного. Любовную сагу, которой исполнилось две тысячи лет, полную страданий ее народа – но и радости. Пока она пела, ветер стих; замолчала и Руфь. Воцарилась глубокая тишина ночи.

Грянула буря. Прогремел первый гром, змеи молний пробились сквозь тучи. Дирк что-то забормотал, но не проснулся.

В резком голубом свете Шон увидел мокрые от слез щеки Руфи, и когда их снова обступила темнота, Руфь задрожала, прильнув к нему. Он прижал ее, маленькую и теплую, к груди и почувствовал на губах соленый вкус ее слез.

– Шон, нельзя.

Но он подхватил ее и понес в ночь. Снова сверкнула молния, озарив местность, и Шон увидел лошадей с понуренными головами и резкие очертания холма рядом.

Первые капли дождя упали на его плечи и лицо. Дождь был теплый, и Шон продолжал идти, неся Руфь. Потом хлынул ливень, следующая молния подсветила жемчужный туман, и ночь наполнили запахи дождя и земли – запахи чистые и искренние.

Глава 5

Утром воздух был так промыт, что, стоя рядом на вершине холма, путники видели горы, голубые и четко очерченные на южном горизонте.

– Это окраина Дракенсберга. Мы обогнем его милях в двадцати. Вероятность встретить патруль буров здесь очень мала. Можно ехать днем. Вскоре мы минуем горы и выйдем к железной дороге за линией фронта.

Свежесть утра, красота земли, уходящей вдаль гигантским травяным блюдцем, хорошо знакомые просторы Наталя и присутствие рядом Руфи привели Шона в хорошее расположение духа.

Шон был доволен – впереди завершение пути, а эта женщина, не исключено, станет его постоянной спутницей.

Когда он заговорил, Руфь посмотрела на него, задрав подбородок, – подчеркивая его высокий рост. И Шон неожиданно понял, что его хорошее настроение вовсе не отражается в ее глазах.

– Ты очень красива, – сказал он, но Руфь промолчала. Теперь он читал в ее взгляде печаль и, возможно, что-то еще, более сильное.

– Руфь, ты останешься со мной?

– Нет. – Она медленно, с сожалением покачала головой. Ее волосы толстым черным жгутом свесились через плечо и легли на замшу куртки цвета меда.

– Ты должна.

– Не могу.

– Но вчера ночью…

– Вчерашняя ночь была безумием… это все буря.

– Все было правильно. Ты это знаешь.

– Нет. Это все буря. – Она отвела взгляд и посмотрела на небо. – А теперь буря кончилась.

– Это было гораздо больше чем буря. С первого мгновения нашей встречи.

– Безумие, рожденное обманом. Мне всю жизнь придется лгать, прикрывая случившееся, подобно тому, как прикрывала это темнота.

– Руфь, ради Бога, не говори об этом так.

– Хорошо, не буду. Я вообще не буду об этом говорить.

– Но мы не можем забыть. Мы оба знаем, что не можем.

В ответ она вытянула левую руку. Сверкнуло золотое кольцо.

– Попрощаемся здесь, в горах, на солнце. Мы еще некоторое время будем ехать вместе, но попрощаемся здесь.

– Руфь, – начал он, но она прикрыла ему рот рукой, и он ощутил губами металл кольца; от этого по спине пробежал холодок, словно от ужасной мысли, что он потеряет ее.

– Нет, – прошептала она. – Поцелуй меня в последний раз и отпусти.

Глава 6

Мбежане увидел все первым и рассказал Шону. Примерно в двух милях сбоку, со складки ближайшего хребта, поднялось будто бы пятно коричневого дыма, такое бледное, что Шон не сразу разглядел его. Он тут же повернулся и лихорадочно принялся искать укрытие. Ближайшим оказался выступ красной скалы в полумиле. Слишком далеко.

Руфь заметила его взбудораженность.

– Что это, Шон?

– Пыль, – ответил он. – Всадники. Скачут сюда.

– Буры?

– Возможно.

– Что делать?

– Ничего.

– Ничего?

– Когда они покажутся на хребте, я двинусь им навстречу. Попробую что-нибудь наврать, чтобы нас пропустили. – Он повернулся к Мбежане и заговорил по-зулусски: – Я поеду к ним. Внимательно следи за мной, но продолжай уходить. Если я подниму руку – бросайте вьючных лошадей и скачите во весь опор. Я постараюсь задержать их подольше, но поднятая рука значит – конец. – Он быстро отстегнул седельную сумку с золотом и протянул зулусу. – Если все будет хорошо, сможешь до ночи от них уйти. Отвези нкозикази, куда она захочет, а потом с Дирком поезжай к моей матери в Ледибург.

Шон снова сосредоточился на хребте и различил две фигуры на лошадях. Он снял с груди бинокль; в окуляры были видны всадники, они стояли рядом, лицом к нему. Шон всмотрелся в очертания их касок, увидел, как сверкнули медные детали амуниции, оценил размер коней и выправку и с облегчением воскликнул:

– Это солдаты!

И словно в подтверждение, на фоне неба двумя ровными рядами показался эскадрон с весело раздуваемыми ветром вымпелами на пиках.

Дирк возбужденно закричал, Руфь рядом с ним рассмеялась, Мбежане повел вперед вьючных лошадей, а Шон приподнялся на стременах и, размахивая над головой шляпой, поскакал к солдатам.

Но энтузиазм путников никак не подействовал на всадников, они сидели неподвижно и следили за их приближением, а младший офицер во главе колонны с подозрением обратился к Шону:

– Кто вы такой, сэр?

Правда его как будто больше интересовал не ответ Шона, а брюки Руфи и то, что под ними. Во время последующего объяснения у Шона возникла устойчивая неприязнь к этому человеку. Хотя гладкая загорелая кожа и пушистые желтые усы усиливали это чувство, главным его источником стали светло-голубые глаза. Возможно, они всегда были навыкате, но Шон в этом засомневался. Во время короткого разговора, когда Шон сообщил, что с бурами они не встречались, офицер не сводил с него глаз, но потом снова уставился на Руфь.

– Что ж, не будем вас задерживать, лейтенант, – сказал Шон и взял поводья с намерением повернуть лошадь.

– Вы все еще в десяти милях от реки Тугелы, мистер Кортни. Теоретически эту территорию удерживают буры, мы на фланге их большой армии, и будет безопаснее, если вы проедете к британским линиям под нашей защитой.

– Спасибо, нет. Мы хотим избежать встречи с обеими армиями и как можно быстрей добраться до Питермарицбурга.

Офицер пожал плечами:

– Как хотите. Но если бы мои жена и ребенок… – Он не закончил, обернулся в седле и сделал колонне знак продолжать движение.

– Идемте, Руфь. – Шон поймал ее взгляд, но она не тронулась с места.

– Я не поеду с вами. – Ее голос звучал решительно, и она отвернулась от Шона.

– Не делайте глупостей. – Он был удивлен, и его слова прозвучали резко; глаза Руфи гневно вспыхнули.

– Я могу присоединиться к вам? – поинтересовалась она у офицера.

– Что ж, мэм… – Поколебавшись, он взглянул на Шона. – Если ваш муж…

– Он мне не муж. Я его едва знаю. – Она не обратила внимания на гневное восклицание Шона. – Мой муж служит в вашей армии. Я хочу, чтобы вы отвезли меня к нему.

– Ну что ж… это совсем другой коленкор, – протянул офицер, едва скрывая удовольствие от перспективы оказаться в обществе Руфи. – Буду рад проводить вас, мэм.

Руфь сжала коленями бока лошади и пристроилась рядом с лейтенантом. Этот небольшой маневр развернул ее лицом к Шону. Она словно оказалась по другую сторону барьера.

– Руфь, пожалуйста. Нам еще нужно многое обсудить.

– Нет. – Ее голос и лицо ничего не выражали.

– Хотя бы попрощаемся, – умолял он.

– Мы уже попрощались. – Она перевела взгляд с Шона на Дирка, потом отвернулась.

Офицер высоко поднял сжатый кулак и повысил голос:

– Колонна! Вперед!

Когда его крупная блестящая лошадь двинулась с места, он злорадно улыбнулся и поднес два пальца к краям шляпы в ироническом приветствии.

– Руфь!

Но она никак не отреагировала на взгляд Шона. Девушка уставилась прямо перед собой, и, когда проехала в начало колонны, голова ее была высоко поднята, губы сжаты в ниточку, а волосы, свисающие толстым жгутом, при каждом шаге лошади подскакивали на спине.

– Не повезло, приятель! – сказал какой-то солдат, проезжая мимо.

Сгорбившись в седле, Шон смотрел вслед всадникам.

– Она вернется, па? – спросил Дирк.

– Нет, не вернется.

– Почему?

Шон не услышал вопроса. Он продолжал смотреть, надеясь, что Руфь обернется. Но он надеялся напрасно – Руфь скрылась за холмом, а еще через несколько секунд ушла из виду и вся колонна. Шона поглотила безграничная пустота.

Глава 7

Шон тронулся с места. В десяти ярдах за его спиной Мбежане придерживал Дирка – зулус понимал, что Шону нужно побыть одному. Много раз за прошедшие годы они ехали в таком строю – Шон впереди, переживая горе или стыд, терпеливый Мбежане – за ним, ожидая, когда Шон выпрямится и оторвет подбородок от груди.

Связно думать Шон не мог и лишь испытывал гнев и отчаяние попеременно.

Гнев на эту женщину, гнев, близкий к ненависти, когда он вспоминал, что она уехала. И снова гнев, на этот раз направленный на себя самого: как он мог позволить ей сделать это!

Он с тоской сознавал, что ему было не остановить ее. Что он мог ей предложить?

Себя? Двести фунтов мышц, костей и шрамов, точно гранитный утес подпирающих голову? Ничего ценного. Земные сокровища? Небольшая горка соверенов и ребенок от другой женщины – вот и все, чем он богат. В тридцать семь лет ему больше нечем похвастать! Его снова обуял гнев. Неделю назад он был богат… и тут его гнев нашел новую мишень. Есть те, кому он может отомстить, есть осязаемый враг, которому можно нанести удар. Буры.

Они отняли у Шона фургоны и золото, заставили его спасаться бегством; из-за них в его жизни появилась эта женщина, и из-за них же он ее лишился.

«Да будет так, – мрачно дал он зарок. – Война!»

Шон выпрямился в седле, его плечи снова развернулись. Шон поднял голову и увидел внизу, в долине, извилистую ленту реки. Они добрались до Тугелы. Шон тотчас пустился по склону.

Лошади, приседая, начали спускаться; из-под их копыт катились камни.

Шон нетерпеливо поехал вниз по течению в поисках переправы. Но река, быстрая и глубокая, двадцати ярдов шириной и еще мутная после недавней бури, текла между высокими холмами.

На первом же участке, где дальний берег стал отлогим, обещая легкий выход из воды, Шон остановил лошадь и резко сказал:

– Поплывем.

Вместо ответа Мбежане многозначительно взглянул на Дирка.

– Ему не впервой. – Шон спешился и начал расстегивать рубашку. – Давай, Дирк, – велел он мальчику. – Раздевайся.

Вначале путники подвели к крутому берегу вьючных лошадей, заставили их прыгнуть в воду и с тревогой смотрели, пока их головы не появились на поверхности и лошади не поплыли через реку.

Затем все трое нагишом, с одеждой в привязанных к седлам свертках, встали рядом со своими лошадями.

– Сначала ты, Мбежане.

Всплеск, высоко поднявший воду над откосом.

– Теперь ты, Дирк. Помни, нельзя отпускать седло!

Новый всплеск.

Шон ударил свою лошадь, которая упиралась и танцевала на берегу. Неожиданный бросок вперед и долгое падение. Потом вода сомкнулась над ними.

Выплевывая воду, они вынырнули на поверхность, и Шон с облегчением увидел голову Дирка рядом с лошадью и услышал возбужденные крики мальчика.

Мгновение спустя все трое уже стояли на противоположном берегу и смеялись от радости и возбуждения; с них потоками лилась вода.

Неожиданно смех застрял в горле Шона.

Выше по течению стояли человек десять; все они весело улыбались и держали наготове винтовки Маузера.

Рослые мужчины, бородатые, увешанные патронташами, в грубой одежде, в разнообразных широкополых шляпах.

Вслед за Шоном перестали смеяться Мбежане и Дирк и посмотрели на ряд вооруженных людей на берегу. Наступила полная тишина.

Наконец ее нарушил человек в коричневом котелке. Стволом своего «маузера» он показал на Шона.

– Magtig! Нужен острый топор, чтобы отрубить его ветку.

– Не серди его, – предупредил другой джентльмен, в касторовой шляпе. – Если он долбанет им тебя по голове, расколет череп!

И они рассмеялись.

Трудно сказать, что Шону было неприятнее – столь откровенное обсуждение его наготы или то, что оно ведется на африкаанс. В своем нетерпении Шон попал, точнее, приплыл, прямо в руки бурского патруля. Однако оставалась небольшая возможность выдать себя за бура, и Шон открыл рот, чтобы попробовать это сделать. Но его опередил Дирк.

– Кто они, папа, и над чем смеются? – спросил он на чистом английском, и надежда Шона умерла так же внезапно, как замер смех буров, когда они услышали ненавистный им язык.

– Вот оно что! – проворчал человек в касторовой шляпе и красноречиво взмахнул «маузером». – Руки вверх, старина.

– Нельзя ли сперва надеть брюки? – вежливо осведомился Шон.

– Куда нас ведут? – На этот раз Дирк испугался, и его голос дрожал.

Это тронуло ехавшего рядом человека в касторовой шляпе. И он ответил:

– Не волнуйся, мы везем тебя к генералу. Увидишь настоящего живого генерала.

Бур хорошо говорил по-английски, и Дирк с интересом его разглядывал.

– А у него есть медали и все такое?

– Нет, нам такой вздор ни к чему.

И интерес Дирка угас. Мальчик снова повернулся к Шону.

– Па, есть хочу.

И снова вмешался обладатель касторовой шляпы. Он достал из кармана черную палочку билтонга – сушеного мяса – и протянул Дирку.

– Поточи зубы, керел.

Теперь, когда рот у Дирка был занят, Шон смог сосредоточиться на бурах. Те были убеждены, что поймали шпиона, и обсуждали предстоящую казнь. Шону по-свойски разрешили высказаться и выслушали его оправдания. Разговор прервался, когда буры с пленником переплывали Тугелу и поднимались по склону, но наверху Шон возобновил прения. Наконец он убедил патруль в своей невиновности, что буры приняли с облегчением, потому что на самом деле никто не хотел его расстреливать.

После этого завязалась беседа на более приятные темы. День был великолепный, солнце вызолотило зеленую долину. Внизу вилась река, держа путь к голубой стене Дракенсберга, перегораживающей горизонт. На небе появилось несколько облаков, легкий ветерок помогал переносить жару.

Молодые буры из отряда с интересом слушали рассказ Шона об охоте на слонов за Лимпопо и об обширных землях, которые ждут людей, готовых их освоить.

– После войны, – говорили они и смеялись. Но тут ветер слегка изменил направление, принеся с холмов слабый, но от этого не менее отвратительный звук, и смех сразу замер.

– Пушки, – произнес один из буров. – У Ледисмита.

Пришла очередь Шона задавать вопросы. Ему рассказали, как отряд буров напал на стоявших там англичан. С горечью вспоминали, как старый Жубер остановил свою кавалерию и смотрел, как разбитая английская армия уходит в город.

– Боже всемогущий! Если бы он спустил нас на них! Мы сбросили бы их в море.

– Если бы командовал уум[3] Пол, а не старый Жубер, война бы уже кончилась. А так мы сидим и ждем.

Постепенно у Шона начала складываться картина войны в Натале.

Ледисмит окружен. Армия генерала Джорджа Уайта заперта в нем. Половина бурской армии прошла вперед вдоль железной дороги и заняла оборонительную позицию на откосе, нависающем над рекой, у маленькой деревушки Коленсо.

Под ними, на широкой равнине Тугелы, генерал Буллер собирает силы, чтобы прорваться и освободить Ледисмит.

– Пусть только попробует – его ждет уум Пол.

– Кто такой этот уум Пол? Не Крюгер? – осведомился Шон.

Уум Пол – таково было ласковое прозвище президента Южно-Африканской республики Крюгера.

– Нет, парень! Это другой уум Пол. Вехт-генерал Ян Паулюс Леруа из отряда Винберга {1}.

У Шона захватило дух.

– Рослый вспыльчивый парень с рыжей бородой?

Общий смех, потом:

– Ja, он самый. Ты его знаешь?

– Да, знаю.

«Итак, мой шурин теперь генерал». – Шон про себя улыбнулся и спросил:

– Этого генерала мы собираемся навестить?

– Если найдем.

«Дирк наконец встретится с дядей». – Шон с удовольствием думал об этой встрече.

Глава 8

Полотно палатки не заглушало гулкий голос внутри. Он отчетливо был слышен там, где стоял Шон в окружении охраны.

– Неужели я должен пить кофе и ручкаться с каждым rooinek[4], которого мы поймаем? Разве я и так не тружусь за десятерых, чтобы вы мне добавляли работы? Отправьте его к одному из фельдкорнетов! Отправьте его в Преторию, и пусть его там посадят! Если он шпион, делайте с ним что хотите, но, ради милосердного Провидения, не приводите ко мне!

Шон счастливо улыбнулся. Ян Паулюс за эти годы не потерял голоса.

Наступила относительная тишина – командир отряда что-то негромко объяснял. Потом снова рев:

– Нет! Не хочу! Уведите его!

Шон набрал полную грудь воздуха, сложил руки рупором у рта и закричал в сторону палатки:

– Эй ты, проклятый голландец! Боишься снова встретиться со мной? Боишься, что я выбью тебе зубы, как в прошлый раз?

Несколько минут ошеломления, потом грохот перевернутого стула – и клапан палатки отлетел в сторону. Моргая от яркого света, агрессивно выставив плечи, наружу выскочил Ян Паулюс; огненно-рыжие волосы топорщились вокруг лысой макушки. Крутя головой, он искал обидчика.

– Я здесь, – воскликнул Шон, и Ян Паулюс застыл как вкопанный. Он с неуверенностью всматривался в Шона.

– Ты? – Он сделал шаг вперед и произнес с сомнением в голосе: – Это ты, Шон? – И захохотал. Разжал кулак на правой руке и протянул ее вперед. – Шон. Дьявольщина, парень! Шон!

Они пожимали друг другу руки и улыбались.

– Идем в палатку. Пошли, парень.

Когда они оказались внутри, Ян Паулюс первым делом спросил.

– Где Катрина? Где моя сестренка?

Шон сразу перестал улыбаться. Он тяжело сел на стул и снял шляпу, прежде чем ответить:

– Она умерла, Паулюс. Уже четыре года как умерла.

Выражение лица Паулюса медленно изменилось, стало мрачным и суровым.

– Как?

«Что я могу сказать? – подумал Шон. – Что она убила себя по неизвестной причине?»

– Лихорадка, – соврал он. – Лихорадка черной воды.

– Ты нам не сообщил.

– Я не знал, куда писать. Как родители?

– Оба умерли… – Ян Паулюс резко оборвал разговор и отвернулся от Шона, глядя на белую брезентовую стену.

В наступившей тишине мужчины с горечью вспоминали мертвых, чувствуя свою полную беспомощность. Наконец Шон встал и направился к выходу из палатки.

– Дирк.

Мбежане подтолкнул мальчика вперед, Дирк приблизился к отцу и взял его за руку. Шон ввел его в палатку.

– Перед тобой сын Катрины.

Ян Паулюс уставился на мальчика.

– Иди сюда.

Дирк неуверенно подошел к нему. Ян Паулюс вдруг присел на корточки, так что его глаза оказались вровень с глазами ребенка. Он обхватил лицо Дирка ладонями и стал внимательно разглядывать.

– Да. Таким и должен быть ее сын. Глаза… – Голос его дрогнул. Секунду Ян Паулюс смотрел Дирку в лицо. Потом снова заговорил: – Будь гордым, – и поднялся.

Шон показал на выход, и Дирк с облегчением выбежал к Мбежане.

– Что теперь? – осведомился Ян Паулюс.

– Хочу получить разрешение на проход через линию фронта.

– Собрался к англичанам?

– Я англичанин, – напомнил Шон.

Нахмурившись, Ян Паулюс ненадолго задумался, потом спросил:

– Дашь слово, что не будешь воевать с нами?

– Нет, – заявил Шон, и Ян Паулюс кивнул, словно такого ответа и ожидал.

– Я перед тобой в долгу, – принял он решение. – Я не забыл того слона. Вот, в уплату долга. – Ян подошел к складному столу и взял перо. По-прежнему стоя, что-то быстро написал, помахал листком, чтобы чернила просохли, и протянул его Шону. – Иди. Надеюсь, мы больше не встретимся, потому что в следующий раз я тебя убью.

– Или я тебя, – парировал Шон.

Глава 9

В тот же день Шон со своим отрядом перешел железнодорожный мост через Тугелу, миновал покинутую деревню Коленсо и снова оказался на равнине. Далеко впереди, разбросанные, как маргаритки в траве, белели палатки огромной британской армии у Чивли-Сайдинг. Но еще далеко от этого лагеря Шона остановил патруль из четырех солдат во главе с сержантом знаменитого йоркширского полка.

– Куда направляетесь?

– Я британский подданный, – сообщил Шон.

Сержант посмотрел на бороду Шона, на его платье, на его лохматую лошадь, потом туда, откуда Шон прибыл.

– Ну-ка повтори, – попросил он.

– Я британский подданный, – послушно повторил Шон с акцентом, который показался уху йоркширца незнакомым.

– А я китайский император, – жизнерадостно ответил сержант. – Ну-ка дай сюда ружье.

* * *

Два дня Шон провел на обнесенном колючей проволокой тюремном участке лагеря, пока служба разведки связывалась с ледибургским бюро записей актов гражданского состояния и ждала ответа. И все два дня Шон мрачно думал не о своих неприятностях, а о женщине, которую нашел, полюбил и мгновенно потерял. Эти два дня вынужденного бездействия пришлись на самое трудное время. Снова и снова повторяя каждое слово из тех, которыми они обменялись, заново ощущая каждое соприкосновение рук и тел, вспоминая ее лицо до мелочей, Шон довел себя до того, что все его помыслы были только о Руфи. И хотя он даже не знал фамилии Руфи, он чувствовал, что никогда ее не забудет.

К тому времени, когда его с извинениями отпустили, вернув лошадей, оружие и деньги, он уже пришел в такое уныние, что избавиться от него мог только с помощью выпивки или доброй драки.

Поселок Фрер – первая железнодорожная станция по пути на юг – обещал и то и другое.

– Держи Дирка при себе, – приказал Шон, – разбей лагерь за городом у дороги и разведи костер побольше, чтобы я мог найти вас в темноте.

– Что ты будешь делать, нкози?

Шон двинулся в сторону небольшой таверны, зазывавшей жаждущих жителей Фрера.

– Я иду туда, – ответил он.

– Пошли, нкозикази. – Шагая с Дирком по улице, Мбежане решал, сколько времени дать Шону, прежде чем прийти за ним. Уже много лет нкози не направлялся к таверне с таким решительным видом, но в последние дни у него было много поводов для огорчений. «К полуночи, – решил Мбежане, – он уже будет в том состоянии, когда его можно уложить спать».

Шон, стоя у входа, разглядывал кабак. Одна большая комната со стойкой на козлах вдоль дальней стены, много народу, тепло, приятно пахнет выпивкой и сигарами. Шон сунул руку в карман и незаметно пересчитал деньги – десять соверенов, которые он себе выделил: более чем достаточно, чтобы заплатить за выпивку.

Протискиваясь через толпу к прилавку, он разглядывал собравшихся. В основном солдаты, из десятка различных соединений. Колониальные и имперские войска, главным образом нижние чины, хотя за столом у дальней стены – несколько младших офицеров. Еще несколько штатских, по-видимому, транспортников, подрядчиков и бизнесменов, с офицерами – две женщины, в чьей профессии невозможно усомниться, и с десяток черных официантов.

– Что будешь пить, парень? – спросила толстая женщина за стойкой, куда Шон все-таки добрался. Он оценил это обращение и с неудовольствием посмотрел на ее усы.

– Бренди. – У Шона не было настроения любезничать.

– Целую бутылку, приятель? – Она сразу поняла, что ему нужно.

– Сойдет для начала, – согласился он.

Шон пил бренди и с отчаянием чувствовал, что большие порции спиртного его не берут, лишь обостряют воображение, и он видит перед собой лицо Руфи во всех подробностях, вплоть до маленькой родинки на щеке, вплоть до того, как изгибаются уголки ее рта, когда она улыбается. Придется прибегнуть к более действенным средствам, чтобы забыться.

Упираясь локтями в стойку, держа стакан в правой руке, Шон снова принялся разглядывать окружающих.

Оценивая каждого как возможность подраться и тем самым отвлечься и последовательно отвергая одного за другим, он наконец остановил вой выбор на небольшой компании за игровым столом.

Семь человек играют в покер, и, судя по всему, ставки небольшие. Шон прихватил бутылку, пересек помещение, присоединился к кругу зрителей и встал за спиной сержанта территориальных добровольческих отрядов, которому постоянно шла плохая карта. Несколько сдач спустя сержант попробовал собрать флэш, взял карту, ошибся, дважды попытался блефовать, но его набор перебили пары у соперников.

Он отбросил карты и с отвращением фыркнул.

– Продулся! – Сержант собрал со стола перед собой оставшиеся монеты и встал.

– Не повезло, Джек. Кто-нибудь хочет занять его место? – Победитель огляделся. – Приятная дружеская игра, ставки на стол.

– Играю. – Шон сел, стратегически расположил бутылку и стакан справа и выложил перед собой пять золотых соверенов.

– У парня золото! Добро пожаловать.

Шон не поддержал ставку после первой сдачи, проиграл два фунта тройке дам во второй и выиграл пять фунтов в третьей. Рисунок игры установился; Шон играл с холодной целеустремленностью, и когда ему нужна была карта, казалось, ему стоит только ее захотеть.

«Как там в старой пословице? Кому не везет в любви, везет в картах».

Шон невесело улыбнулся, пополнил свой стрит недостающей пятеркой червей, побил тройку семерок, выставленную против, и пододвинул к себе банк, увеличивая свой выигрыш. Больше тридцати – сорока фунтов. Происходящее начало ему нравиться.

– Небольшой урок, джентльмены.

За последний час три игрока бросили играть, за столом оставались четверо.

– Не хотите дать проигравшим возможность отыграться?

– Хотите поднять ставки? – спросил Шон говорившего. Этот рослый рыжеволосый мужчина, от которого пахло лошадьми, тоже выигрывал. Вероятно, транспортник.

– Да, если джентльмены не против. Сделаем минимальной ставкой пять фунтов.

– Подходит, – ответил Шон; остальные тоже согласились. При крупных ставках вначале преобладала осторожность, но постепенно игра набирала обороты. Шону теперь везло меньше, но за час он поднял несколько небольших банков на общую сумму в семьдесят пять фунтов.

Затем Шону пришли при его сдаче неплохие карты. С некоторым оживлением он обнаружил у себя семерку, восьмерку, девятку и десятку треф и шестерку бубен. Какой-никакой стрит.

Игрок слева от Шона повысил ставку перед тем, как взять карту, и джентльмен, от которого пахло лошадьми, в свою очередь, тоже; третий игрок пасовал. Шон веером выложил свои карты.

– Принимаю двадцать и повышаю еще на двадцать, – предложил он, и зрители возбужденно зашумели.

– Принимаю. – Первому номеру не хватало денег.

– Принимаю, – вторил ему Лошадник, и его золото звякнуло в банке. Третий номер сложил свои карты и отодвинул их. Шон повернулся к номеру первому.

– Сколько карт?

– Буду играть этими.

Шона охватило предчувствие катастрофы.

– А вы? – спросил он у Лошадника.

– Меня тоже устраивают мои.

Шон побарабанил пальцами по своему стриту. «Судя по раскладу и тому, что у меня четыре трефы, у кого-то определенно флэш. – В животе ворохнулась тревога, и Шон понял, что он в беде – его карты будут биты. – Надо разбить свой стрит и попытаться получить еще одну трефу. Трудно – но другого выхода нет».

– Беру одну. – Он сбросил бубновую шестерку и взял карту с верха колоды.

– Моя ставка. – На лице первого номера полная уверенность. – Поднимаю минимальную – еще сорок. Взгляд на мои карты, парни, обойдется вам в восемьдесят фунтов. Покажите-ка, какого цвета ваши деньги.

– Был бы рад еще поднять, но всему есть предел. Принимаю. – Лицо Лошадника оставалось бесстрастным, но на лбу у него выступила испарина.

– Дайте-ка посмотреть. – Шон взял свои карты и выдвинул краешек новой карты из-за остальных четырех. Масть черная. Он открыл чуть больше – черная шестерка. Шон чувствовал, как в нем нарастает давление, как в только что включенном бойлере. Он глубоко вдохнул и полностью открыл карты. – Я тоже принимаю, – произнес он на выдохе.

– Полный дом, – крикнул первый номер. – Четверка дам, мои карты биты. Сволочь ты!

Лошадник бросил карты, его лицо перекосилось от разочарования.

– Это все мое невезение. У меня четверной флэш с тузом.

Первый номер возбужденно засмеялся и потянулся к деньгам.

– Подожди, друг, – попросил Шон и выложил свои карты на стол рубашкой книзу.

– Это флэш. Мой полный дом его бьет, – возразил первый номер.

– Смотри внимательнее. – Шон по очереди касался своих карт, называя их. – Шесть, семь, восемь, девять и десять – все трефы. Стрит-флэш! Ты в нашей гонке пришел вторым.

Он снял руки первого номера с денег, подтянул банк к себе и начал складывать выигрыш столбиками по двадцать монет.

– Везет тебе сегодня, – неприязненно произнес Лошадник.

– Да, – согласился Шон.

Двести шестьдесят восемь фунтов.

– Очень странно. Интересно, как это карты оказались у тебя в лапищах, – не унимался Лошадник. – Особенно учитывая, что ты сдавал. Какая, говоришь, у тебя профессия?

Не поднимая головы, Шон начал перекладывать соверены в карман. Он едва заметно ухмылялся. «Прекрасное окончание удачного вечера», – решил он.

Убедившись, что деньги надежно упрятаны, Шон посмотрел на Лошадника и широко улыбнулся.

– Выйдем, приятель, – предложил он.

– С большим удовольствием.

Лошадник отодвинул свой стул и встал.

– Действительно, – сказал Шон.

Лошадник направился к лестнице черного хода, Шон шел за ним, а следом – все посетители бара. Спустившись вниз, Лошадник по звуку оценил местоположение Шона на скрипучих ступеньках, развернулся и ударил, вложив в этот удар всю тяжесть своего тела.

Шон успел убрать лицо, и удар пришелся ему в висок. Шон отлетел в стоявших за его спиной людей. Падая, он увидел, как Лошадник выхватил нож, серебристо сверкнувший в свете, падавшем из окон бара, – кривой нож для разделки туш с восьмидюймовым лезвием.

Толпа расступилась, оставив Шона на ступеньках, Лошадник двинулся вперед, чтобы добить его. Издавая подобие рычания, он поднял нож и нанес удар сверху вниз – удар неловкий, непрофессиональный.

Лишь слегка оглушенный, Шон легко перехватил сначала одну руку соперника, а через мгновение схватил Лошадника за другую.

Некоторое время человек лежал на Шоне, который, точно в тисках, сжимал его руку с ножом, при этом оценивая силы противника. В конце концов с сожалением пришел к выводу, что тот ему не ровня. Лошадник достаточно велик, но его живот – мягкий и большой, а в запястье не чувствуется сухожилий и мышц.

Лошадник начал сопротивляться, попробовал высвободить руку, пот покрыл его лицо и закапал вниз; от него шел неприятный острый запах, как от прогорклого масла. Лошади так не пахнут.

Шон крепче сжал запястье соперника.

– А-ах! – Лошадник перестал сопротивляться.

Шон, который раньше использовал только силу предплечья, теперь собрал воедино всю мощь руки, чувствуя, как бугрятся мышцы.

– Боже! – Кости запястья хрустнули, Лошадник с воплем выронил нож, упавший на деревянные ступени с глухим стуком.

Не отпуская противника, Шон сел, потом медленно встал.

– Оставь нас, друг. – Он бросил Лошадника на пыльный двор. Шон даже не запыхался и по-прежнему хладнокровно и отчужденно глядел, как тот с трудом поднимается на колени, оберегая сломанное запястье.

Почему-то это движение вывело Шона из себя. Может, выпитое усилило ощущение потери и досады и дало себя знать в безумном взрыве ненависти.

Шону вдруг почудилось, что перед ним источник всех его бед, что этот человек отнял у него Руфь.

– Ублюдок! – зарычал он.

Лошадник почувствовал перемену настроения Шона и отчаянно завертел головой в поисках спасения.

– Грязный ублюдок! – еще громче проревел Шон, охваченный новым крайне сильным желанием: впервые в жизни ему захотелось убить. Он медленно подходил к сопернику, сжимая и разжимая кулаки, лицо его было перекошено, слова, срывавшиеся с уст, утратили смысл.

Во дворе воцарилась мертвая тишина. Зрители стояли в тени, охваченные ужасом. Лошадник замер, только его голова двигалась, но из открытого рта не вылетало ни звука – и Шон приблизился к нему с быстротой кобры.

В последнее мгновение мужчина попытался убежать, но его ноги ослабели и подгибались от страха – и Шон ударил его в торс с таким звуком, с каким топор врубается в ствол дерева.

Когда противник упал, Шон кинулся на него и сел на грудь, нечленораздельно повторяя единственное слово – имя любимой женщины. В своем безумии он чувствовал, как крушит кулаками лицо противника, как кровь брызжет ему в лицо и на руки, слышал крики:

– Он его убьет!

– Держите его!

– Ради Бога, помогите – он силен как бык!

Шона схватили за руки, сдавили сзади горло, кто-то ахнул его бутылкой по голове; на него навалилось множество тел.

Двое сидели у него на спине, еще с десяток цеплялись за руки и за ноги, но Шон встал.

– По ногам бейте!

– Вали его!

Страшным усилием Шон столкнул тех, кто держал его за руки, друг с другом. Руки освободились.

Он отряхнул людей с правой ноги, и повисшие гроздью на левой отступили сами. Протянув руки за спину, он сбросил с себя последних двоих и стоял, тяжело дыша; кровь из раны от удара бутылкой по голове текла по лицу и бороде.

– Тащите ружье!

– Под прилавком дробовик.

Но никто не вышел из кольца, окружившего Шона, а Шон смотрел на них, и его глаза на окровавленном лице дико сверкали.

– Ты его прикончил! – крикнул кто-то.

Эти слова пробились сквозь охватившее Шона безумие, он чуть расслабился и попытался ладонью стереть с лица кровь. Окружающие заметили перемену в нем.

– Успокойся, приятель. Ты отлично позабавился, но убивать ни к чему.

– Полегче. Посмотри, что ты с ним сделал.

Шон взглянул на тело и внезапно испугался.

– О мой Бог! – прошептал он, пятясь и безуспешно пытаясь протереть залитые кровью глаза.

– Он вытащил нож. Не волнуйся, друг, есть свидетели.

Настроение толпы изменилось.

– Нет, – сказал Шон.

Его слов не поняли. А он осознал, что впервые в жизни использовал свою силу для бесцельного убийства. Для убийства ради наслаждения, так, как поступает леопард.

Тут лежащий пошевелился и повернул голову, одна его нога согнулась, потом распрямилась.

– Да он жив!

– Врача!

Шон в ужасе подошел к человеку, нагнулся, снял шарф и отер его окровавленные рот и ноздри.

– С ним все будет в порядке, оставь его.

Пришел врач, худой молчаливый человек, жующий табак.

В желтом свете переносной лампы он осматривал, щупал, трогал, а все столпились вокруг и заглядывали ему через плечо.

Наконец врач выпрямился.

– Хорошо. Его можно перенести. Давайте его в мой кабинет.

Потом он покосился на Шона.

– Ваша работа?

Шон кивнул.

– Напомните мне, чтобы я никогда не задевал вас.

– Я не хотел… просто так вышло.

– Правда? – Врач выпустил на пыльную землю желтую струю слюны. – Дайте-ка взглянуть на вашу голову. – Он потянул голову Шона вниз, на уровень своих глаз, и прикоснулся к влажным черным волосам. – Сосуд порван. Но швы не нужны. Только промыть и смазать йодом.

– Доктор, сколько за того парня? – спросил Шон.

– Вы платите? – удивленно воззрился на него врач.

– Да.

– Сломанная челюсть, сломанное запястье, примерно два десятка швов и несколько дней в постели, – размышлял он словно про себя, потом добавил: – Скажем, две гинеи.

Шон дал ему пять.

– Позаботьтесь о нем, доктор.

– Это мой долг. – И врач пошел за теми, кто уносил со двора Лошадника.

– Думаю, вам нужно выпить, мистер, – произнес кто-то. – Идемте, я угощаю.

Мир любит победителей.

– Да, – согласился Шон, – выпить нужно.

И Шон выпил, и не раз. Когда в полночь за ним пришел Мбежане, зулусу с трудом удалось усадить Шона в седло. На полпути Шон свалился в грязь. Мбежане поднял его и положил на лошадь, так, что руки свешивались слева, а ноги справа.

– Вероятно, завтра ты об этом пожалеешь, – прямо проворчал он, когда сгрузил Шона у костра и закатал, в сапогах и окровавленного, в одеяло.

И не ошибся.

Глава 10

Утром Шон обмыл лицо тряпкой, смоченной в горячей воде, разглядывая себя в металлическом зеркале. Единственное, что приносило ему некоторое удовлетворение, – двести с лишним соверенов, которые появились у него после ночного дебоша.

– Ты болен, папа?

Интерес Дирка к состоянию отца не развеял дурное настроение Шона.

– Ешь! – Тон Шона был сознательно рассчитан на то, чтобы прекратить дальнейшие вопросы.

– Еды нет. – Мбежане выступил в своей обычной роли защитника.

– Почему? – Шон взглянул на него налитыми кровью глазами.

– Среди нас есть кое-кто, кто считает покупку крепких напитков важнее еды для своего сына.

Шон достал из кармана горсть соверенов.

– Иди! – приказал он. – Купи еды и свежих лошадей. Уходи быстрей, чтобы от твоих мудрых советов я вконец не скопытился. Дирка возьми с собой.

Мбежане посмотрел на монеты и улыбнулся:

– Ночь потрачена не зря.

Спутники пошли во Фрер – Дирк бежал рядом с рослым зулусом, и расстояние в сто ярдов лишь слегка гасило его звонкий голос, – а Шон налил себе кофе и, держа чашку в руке, уставился на пепел и розовые угли костра. Он знал, что Мбежане разумно распорядится деньгами – зулус обладал свойственным его народу терпением и мог два дня кряду торговаться при покупке быка. Эти проблемы теперь Шона не заботили.

Он размышлял о событиях минувшего вечера. Все еще испытывая тошноту при воспоминании о своем убийственном гневе, Шон пытался оправдать его.

Он припомнил потерю почти всего, чем владел, того, что скопил за годы тяжелого труда и что у него отобрали в один день; припомнил дальнейшие неприятности и лишения. И наконец взвинченные выпивкой и покером нервы не выдержали, Шон утратил сдержанность, и случился взрыв ярости.

Но он знал, что дело не только в этом. Главную причину он обходил стороной.

Руфь. Мысль о ней снова принесла порыв безнадежного чувства, такого отчаяния, какого он никогда не испытывал раньше. Шон громко застонал и посмотрел на быстро гаснущие утренние звезды – на розовом горизонте вставало солнце.

Через некоторое время Шон окунулся в свою любовь: вспоминал, как Руфь ходит, какие у нее серьезные серые глаза, когда она улыбается, каким голосом она поет, – воспоминания грозили совсем поглотить его.

Тогда он вскочил и принялся беспокойно расхаживать по траве у костра. «Мы должны уехать отсюда, и побыстрей. Мне надо найти какое-нибудь занятие, какой-нибудь способ не думать о ней, что-то такое, чтобы занять руки, которые болят от желания обнять ее».

На дороге, ведущей на север от Коленсо, мимо Шона прошла длинная колонна пехоты. Он перестал метаться и посмотрел на солдат.

Каждый пригибался под тяжестью ранца и ружья за плечами.

«Да, – подумал Шон, – я пойду с ними. Может быть, там, куда они идут, я найду то, что не нашел вчера ночью. Мы поедем домой в Ледибург, поедем быстро, на свежих лошадях. Я оставлю Дирка у матери и отправлюсь на войну».

Он снова начал беспокойно расхаживать. «Где, к дьяволу, Мбежане?»

Шон с высоты оглядывал Ледибург. Поселок аккуратным кольцом расположился вокруг церкви со шпилем. Шон помнил, как ярко блестела его новенькая медь, но девятнадцать лет сделали ее матово-коричневой.

Девятнадцать лет. Вроде бы не слишком большой срок. Здесь это были добрые годы – появились новая станция и бетонный мост через Бабуинов ручей, стали выше голубые эвкалипты на плантации за школой, с главной улицы исчезли ярко цветущие деревья.

Со странной неохотой Шон повернул голову и посмотрел направо, за Бабуинов ручей, где ближе к откосу раскинулась ферма Тёнис-крааль, – вот он, дом с высокой голландской крышей, крытой тростником, со ставнями из желтого дерева на окнах.

Дом на месте, но стал совсем другим. Даже издалека было видно, что стены осыпались и покрылись трещинами и пятнами сырости; тростник на крыше потрепан и помят; один ставень косо свисает на сломанной петле; лужайки коричневые и сухие, на них кое-где проступает земля. Молочная за домом рухнула, ее крыша провалилась, а остатки стен торчат на высоту плеча человека.

«Будь проклят этот паршивец! – взъярился Шон при виде того, как его брат-близнец обошелся с любимым старым домом. – Он так ленив, что не слезет с кровати даже помочиться».

Для Шона это был не просто дом. Его стены возвел его отец, в этих стенах Шон родился и провел все детство и юность. Когда отец погиб от зулусских копий при Исандлаване, половина фермы перешла к Шону; здесь он ночами сидел в кабинете у горящего камина, а голова буйвола высоко на стене отбрасывала на оштукатуренный потолок уродливые тени. И хотя Шон отдал свою долю, это по-прежнему его дом. Гарри, его брат, не имел права доводить его до такого состояния.

– Будь он проклят! – уже вслух произнес Шон, и почти сразу совесть укорила его. Гарри калека, случайный выстрел лишил его ноги. Из дробовика, который держал Шон. «Мне никогда не избавиться от чувства вины; сколько же будет продолжаться это наказание?» – спросил он у своей совести.

«Это не единственное твое прегрешение против брата, – напомнила в ответ совесть. – Кто зачал ребенка, которого он называет сыном? Чьи чресла заронили семя в чрево Энн, жены твоего брата?»

– Это было давно, нкози. – Мбежане видел, с каким выражением Шон разглядывает Тёнис-крааль и вспоминает то, что лучше забыть.

– Да. – Шон встряхнулся и выпрямился в седле. – Долгая дорога, много лет… Но теперь мы снова дома. – Он посмотрел на поселок – искал квартал за главной улицей, крышу маленького дома возле отеля на Протеа-стрит. И когда увидел ее сквозь высокие пушистые голубые эвкалипты, почувствовал, как улучшается настроение, как его охватывает новое возбуждение.

«Живет ли она еще здесь? Какая она? Конечно, немного поседела. Сильно ли изменилась в пятьдесят лет, или годы обошлись с ней так же бережно, как она сама обходится со всеми, с кем общается?

Простила ли она меня за то, что ушел не попрощавшись? Простила ли долгие годы молчания? Понимает ли, почему я никогда не писал ей – ни слова; только перевел на ее счет анонимный дар в десять тысяч фунтов? Десять тысяч жалких фунтов – капля в море миллионов, которые я заработал и потерял в те далекие дни, когда был одним из владык золотых полей Витватерсранда».

Его снова охватило чувство вины. Он не сомневался – она поймет его и простит.

Потому что это была Ада, его мачеха, которую он любил больше, чем мог бы любить родную мать.

– Поехали, – сказал Шон и пустил лошадь рысью.

– Это дом, па? – крикнул Дирк, скакавший рядом.

– Да, мой мальчик. Дом.

– Там бабушка?

– Надеюсь, – ответил Шон и про себя добавил: «Надеюсь от всей души».

По мосту через Бабуинов ручей, мимо загонов для скота, расположенных вдоль рельсов, мимо старого деревянного здания станции с черно-белой, посеревшей от времени надписью: «Ледибург. Высота 2256 футов над уровнем моря», повернув налево на пыльную главную улицу, которая достаточно широка, чтобы пропустить упряжку быков, по Протеа-стрит проехали Шон и Дирк, а далеко позади Мбежане вел вьючного мула.

На углу Шон пустил лошадь шагом, растягивая последние минуты ожидания… но вот они остановились перед белой плетеной изгородью, окружающей дом.

Аккуратный зеленый сад, яркие клумбы маргариток и голубых азалий. Дом увеличили, к тыльной стороне пристроена новая комната; все сверкает свежей белой штукатуркой. На воротах вывеска золотом по зеленому полю: «Maison[5] Ады. Портниха высокого класса».

Шон улыбнулся:

– Старушка нахваталась выражений.

Потом сказал Дирку:

– Жди здесь!

Сам он спрыгнул с лошади, передал повод Дирку и прошел в ворота. У дверей остановился, поправил шейный платок. Оглядел свой новый костюм и сапоги – все куплено в Питермарицбурге, – смахнул с обуви пыль, пригладил подстриженную бороду, подкрутил усы и постучался.

Ему открыла молодая женщина. Шон ее не узнал. Но девушка откликнулась на его появление мгновенно: зарумянилась, попыталась поправить волосы, не привлекая внимания к тому, что они в беспорядке, и убрать из рук шитье – короче говоря, проявила все признаки смущения незамужней молодой женщины, которая неожиданно оказалась в обществе рослого, хорошо одетого и привлекательного мужчины. Но, поглядев на ее лицо с уродливым лиловым шрамом, Шон почувствовал жалость.

Он приподнял шляпу.

– Дома ли миссис Кортни?

– Она в мастерской, сэр. Как ей сказать, кто пришел?

– Ничего не говорите – это сюрприз.

Шон улыбнулся, и девушка подняла руки к щекам, пытаясь скрыть свое уродство.

– Не угодно ли войти, сэр?

Она стыдливо отвернулась.

– Кто там, Мэри?

Шон вздрогнул, услышав этот голос из глубины дома. Голос ничуть не изменился, и прошедших лет как не бывало.

– Джентльмен, тетя Ада. Он хочет вас видеть.

– Сейчас приду. Пригласи его сесть и принеси нам кофе, Мэри.

Мэри с облегчением исчезла. Шон в одиночестве стоял в маленькой гостиной, держа в больших загорелых руках шляпу и глядя на дагерротип над камином – фотографию Уэйта Кортни. Хотя он этого не сознавал, лицо на снимке было почти его собственным – те же глаза под густыми черными бровями, тот же высокомерный рот, даже тот же упрямый подбородок под густой бородой лопатой и тот же крупный, крючковатый нос Кортни.

Дверь мастерской растворилась, и Шон быстро повернулся на звук. Улыбаясь, вошла Ада Кортни, но, когда она увидела Шона, улыбка застыла на ее губах – Ада побледнела. Она неуверенно поднесла руку к горлу и слабо охнула.

– Боже! – прошептала она.

– Ма. – Шон неловко переступил с ноги на ногу. – Здравствуй, ма. Рад тебя видеть.

– Шон. – Краска вернулась на ее щеки. – Мне на мгновение показалось… ты стал вылитый отец. О Шон!

И она кинулась к нему. Он швырнул шляпу на диван и подхватил мачеху за талию.

– Я ждала тебя. Я знала, что ты придешь.

Шон поднял ее и с радостью и смехом поцеловал, она тоже смеялась.

– Пусти-ка, – сказала наконец Ада задыхаясь и, когда Шон послушался, схватилась за него.

– Я знала, что ты вернешься. Вначале в газетах много о тебе писали, да и люди рассказывали… но в последние три года не было слышно ничего, совсем ничего.

– Прости.

Шон слегка охладился.

– Гадкий мальчишка! – Она дрожала от волнения, волосы выбились из тугого пучка, и прядь свесилась ей на щеку. – Ах, как хорошо, что ты вернулся.

Неожиданно она заплакала.

– Не надо, ма. Пожалуйста, не надо.

Он никогда раньше не видел, как она плачет.

– Это просто… просто от неожиданности… – Она нетерпеливо смахнула слезы. – Все в порядке.

Шон отчаянно пытался чем-нибудь отвлечь ее.

– Эй! – с облегчением воскликнул он. – У меня есть для тебя еще один сюрприз.

– Позже, – ответила она. – Не все сразу.

– Да он не станет ждать.

Шон провел мачеху к двери и вывел на веранду, обнимая рукой за плечи.

– Дирк, – крикнул он. – Иди сюда.

И почувствовал, как она застыла, глядя на входящего в ворота Дирка.

– Это твоя бабушка, – представил Шон.

– А почему она плачет?

Дирк разглядывал Аду с нескрываемым любопытством.

Позже они сидели за столом в кухне, а Ада и Мэри громоздили перед ними горы еды. Ада Кортни всегда считала, что первым делом мужчину нужно накормить.

Мэри была взволнована почти так же, как Ада, – она воспользовалась теми минутами, когда оставалась одна, и теперь была аккуратно причесана и надела яркий новый передник, но пудра, которой она старалась скрыть уродливые шрамы на коже, только привлекала к ним внимание. Из сочувствия Шон старался не смотреть на нее, и Мэри это заметила. Она взялась завоевывать внимание Дирка, ненавязчиво суетясь вокруг него, а Дирк воспринимал это как нечто естественное.

Пока они ели, Шон коротко рассказывал Аде, как провел те годы, пока отсутствовал, смягчив описание обстоятельств смерти матери Дирка и не распространяясь о том, чем не мог гордиться.

Наконец он закончил:

– И вот мы дома.

– Моряк из морей вернулся домой, и охотник с гор вернулся домой[6]… Дирк, не набивай так рот и держи его закрытым, когда жуешь. Вы надолго к нам? Мэри, посмотри, не осталось ли слоек в миске – Дирк еще не наелся.

– Он переест и заболеет. Не знаю. Ненадолго – ведь идет война.

– Собираешься участвовать?

– Да.

– О Шон! Неужели это обязательно?

Она знает, что иначе нельзя. Выбирая в коробке сигару, Шон впервые за все время внимательно взглянул на мачеху. Есть седина (почти столько же, сколько черных волос); виски совсем белые, и кожа утратила свежесть молодости, высохла, так что возле уголков глаз появились морщинки; кожа на руках плотно натянута, выпирают костяшки пальцев и синие вены. Вдобавок Ада пополнела, грудь у нее полная и круглая, не два холма, а ровный валик…

Но прочих ее качеств, хорошо памятных ему, казалось, не только не убавилось, но даже прибыло – спокойного самообладания, проявляющегося в неподвижности рук и тела и смягчавшегося весельем в уголках рта; в глубине глаз – сочувствия и понимания всего, на что они смотрели. А пуще всего – неуловимой ауры доброты: он снова почувствовал, что за этими глазами не может таиться ничто разрушительное.

Шон раскурил сигару и заговорил сквозь дым, скрывавший его лицо:

– Да, ма, я должен идти.

И Ада, чей муж тоже ушел на войну и не вернулся с нее, не смогла утаить в глазах печаль.

– Да, вероятно, должен. Гарри уже ушел – и Майкл просился вместе с ним.

– Майкл? – переспросил Шон.

– Сын Гарри. Он родился вскоре после… после твоего отъезда из Ледибурга. Этой зимой ему исполнится восемнадцать.

– Какой он? – нетерпеливо спросил Шон. «Майкл, вот как назвали моего сына. Моего первенца. Клянусь Господом, это мой первенец, а я даже не знал его имени, пока он не стал почти взрослым».

Ада смотрела на него, и в ее глазах был невысказанный вопрос.

– Мэри, пожалуйста, отведи Дирка в ванную. Постарайся хоть немного отереть ему рот. – Когда они вышли, она ответила на вопрос Шона: – Он высокий мальчик, высокий и стройный. Смуглый, как его мать, но серьезный. Всегда первый в классе. Я его очень люблю. Он часто сюда приходит. – Она немного помолчала, улыбаясь, и добавила: – Шон…

Шон быстро перебил:

– А как Гарри?

Он чувствовал, о чем она собирается спросить.

– Гарри не слишком изменился. Ему не везло. Бедный Гарри, на ферме его преследовали неудачи. Чума рогатого скота уничтожила стада, ему пришлось брать ссуду в банке. – Она поколебалась. – И он много пьет. Не знаю – он никогда не приходит в отель, и я не видела его выпивающим, но по всему так и есть.

– Я отыщу его, когда отправлюсь в Коленсо.

– Тебе нетрудно будет его найти. Гарри – заместитель командира полка, при генерале. На прошлой неделе он из майора стал подполковником и награжден орденом «За выдающиеся заслуги» вдобавок к Кресту Виктории. Он осуществляет связь между имперскими и колониальными войсками.

– Боже! – Шон был поражен. – Гарри подполковник!

– Генерал Буллер высоко его ценит. Генерал тоже награжден Крестом Виктории.

– Но ты же знаешь, как Гарри получил эту награду, – возразил Шон. – По ошибке! Если Гарри в Главном штабе – да смилостивится Господь над британской армией!

– Шон, нехорошо так говорить о брате.

– Подполковник Гаррик Кортни!

Шон громко рассмеялся.

– Не знаю, что произошло между тобой и Гарри. Но что-то отвратительное, и я не хочу слышать об этом в своем доме.

Ее тон заставил Шона оборвать смех.

– Прости.

– Прежде чем мы закроем эту тему, хочу предупредить. Будь очень осторожен в отношениях с Гарри. Не знаю, что между вами произошло, – и не хочу знать, но Гарри тебя по-прежнему ненавидит. Раз или два я заговаривала о тебе, но он меня останавливал. Однако я знаю об этом от Майкла – мальчик перенял ненависть к тебе от отца. Для него это почти одержимость. Будь осторожен с ним.

Ада встала.

– А теперь о Дирке. Замечательный ребенок, Шон. Но, боюсь, ты его избаловал.

– Тигренок, – согласился Шон.

– Где он учился?

– Ну, он немного умеет читать…

– Оставишь его у меня. К началу учебного года я запишу его в школу.

– Я как раз хотел просить об этом. Оставлю тебе денег.

– Десять лет назад на мой банковский счет были загадочным образом переведены десять тысяч фунтов. Это не мои деньги, и я положила их под проценты. – Она улыбнулась, и Шон почувствовал себя виноватым. – Можно использовать их.

– Нет, – сказал Шон.

– Да, – возразила Ада. – А теперь скажи, когда ты уезжаешь.

– Скоро.

– Скоро?

– Завтра.

Глава 11

За Питермарицбургом, поднимаясь по дороге Уорлд-Вью, Шон и Мбежане все время ехали в солнечном свете и наслаждались ощущением дружбы. Долгое время общих тревог и общего смеха необыкновенно прочно связали их, и теперь они были счастливы, как только могут быть счастливы люди. Их шутки были старыми шутками, и ответ на них приходил почти машинально, но общее волнение было внове – как если бы каждый день вставало новое солнце. Ведь они ехали на войну, на очередную встречу со смертью, и все прочее утрачивало значение. Шон чувствовал себя свободным, мысли и отношения с другими людьми, так тяготившие его в минувшие месяцы, куда-то ушли. Как корабль, идущий в бой, он с новой легкостью двигался навстречу неожиданностям.

В то же время он мог взглянуть на себя со стороны и улыбнуться собственной незрелости. «Клянусь Господом, мы как пара мальчишек, сбежавших с уроков». Потом, обдумывая эту мысль, он испытал благодарность. Спасибо, что так получилось; спасибо, что сохранилась его способность забывать обо всем в детском предвкушении предстоящего. «С некоторых пор новая привычка к самооценке закрепилась во мне, я больше не молод и многому научился, я собирал знания по кирпичику, выравнивал каждый кирпичик и укладывал его в стену. Цитадель моей зрелости еще не завершена, но то, что я построил, прочно. И ее назначение – защищать, давать безопасность всему ценному; если в процессе строительства человек теряет то, что хочет защитить, законченная крепость превращается в насмешку. Я потерял не все, только немногое променял. Отдал чуточку веры за знание зла; променял немного смеха на понимание смерти, часть свободы на двух сыновей (и это хорошая сделка), но я знаю – кое-что еще осталось».

Мбежане заметил перемену в настроении Шона и решил снова свернуть на освещенное солнцем место.

– Нкози, надо торопиться, если хочешь добраться до своего бара во Фрере.

Шон с усилием прогнал свои мысли и рассмеялся.

Они ехали на север и на третий день достигли Чивли.

Шон помнил свое изумление, когда совсем молодым увидел колонну лорда Челмсфорда у переправы Рорка в начале зулусской войны. Тогда он считал, что собрать больше людей просто невозможно. Теперь, глядя с откоса на британскую армию у Коленсо, он улыбнулся: небольшая колонна Челмсфорда затерялась бы в огромном артиллерийском парке, за которым палатки тянулись на две мили. Он смотрел на ряды белых брезентовых конусов с шеренгами лошадей между ними, со множеством – тысячами – фургонов и с тягловыми лошадьми, которые паслись по всему вельду, почти насколько хватало глаз.

Зрелище впечатляло – и не только своими масштабами, но и аккуратностью и упорядоченностью; такое же впечатление производила и военная четкость марширующих строевых частей – когда солдаты без заминки согласно поворачивали, сверкали штыки.

Проходя по лагерю и читая названия частей в начале каждого ряда палаток, Шон видел в них отголоски славы. Однако новая форма цвета хаки и тропические каски превратили все части в единообразную массу. Только кавалерия сохранила крупицу прежнего волшебства в своих вымпелах, которые весело развевались на концах пик. Мимо прошел эскадрон, и Шон с завистью посмотрел на лошадей. Большие, холеные, высокомерные под стать их всадникам. Тонкие пики с блестящими остриями создавали впечатление нечеловеческой жестокости.

Десятки раз Шон задавал вопрос: «Где найти корпус проводников?» У ответов, данных ему с манчестерским или ланкаширским выговором, с почти невразумительным произношением Шотландии или Ирландии, было лишь одно общее – они нисколько не помогали.

Однажды Шон остановился, наблюдая за группой солдат, которые упражнялись с новыми пулеметами Максима. Неуклюжее оружие, решил он, ружье лучше.

Впоследствии он припомнит это свое суждение и почувствует себя глуповато.

Все утро бродил он по лагерю, а Мбежане плелся за ним. К полудню Шон устал, пропылился и пришел в дурное настроение, а корпус натальских проводников стал казаться ему мифом. Он стоял на краю лагеря и смотрел на открытый вельд, раздумывая, что делать дальше.

Его внимание привлек тонкий столб дыма в полумиле на травянистой равнине. Дым поднимался из полосы кустов, очевидно, обозначавшей ручей. Тот, кто выбрал это место для стоянки, знал, как уютно устроиться в вельде. По сравнению с унылыми окрестностями главного лагеря это настоящий рай: место защищено от ветра, далеко от внимания старших офицеров, а дрова и вода поблизости. Вот и ответ. Шон улыбнулся и двинулся по равнине.

Его догадка подтвердилась, когда он увидел под деревьями множество черных слуг. Здесь явно расположились солдаты колониальных войск – у каждого свой слуга. К тому же и фургоны выстроены кольцом, формируя типичный лагерь-крааль. Чувствуя себя дома, Шон подошел к первому белому.

Этот джентльмен сидел под большой мимозой, в эмалированной ванне, по пояс в воде, а слуга подливал горячую воду из черного котла.

– Здравствуйте, – поздоровался Шон.

Человек оторвал взгляд от книги, передвинул сигару в угол рта и ответил на приветствие.

– Я ищу проводников.

– Ваш поиск завершен, друг мой. Садитесь. – Слуге он велел: – Принеси нкози кофе.

Шон с благодарностью сел на складной стул у ванны и вытянул перед собой ноги. Хозяин отложил книгу и принялся намыливать волосатую грудь и подмышки. При этом он не таясь оценивающе разглядывал Шона.

– Кто здесь главный? – спросил Шон.

– Хотите его увидеть?

– Да.

Моющийся открыл рот и крикнул:

– Эй! Тим!

– Чего тебе? – послышалось из ближайшего фургона.

– Тут к тебе парень.

– Чего ему?

– Говорит, хочет объясниться с тобой насчет своей дочери.

Наступило долгое молчание: человек в фургоне обдумывал услышанное. Потом он спросил:

– Как он выглядит?

– Большой, с дробовиком.

– Ты шутишь!

– Вовсе нет! Он говорит, если ты не выйдешь, он пойдет к тебе.

Клапан фургона осторожно приоткрыли, и в щели показался глаз. От внезапно раздавшегося рева Шон вскочил. Клапан отлетел в сторону, и из фургона выскочил командир проводников.

Он приближался к Шону, вытянув руки, как борец. Мгновение Шон смотрел на него, потом ответил таким же ревом и занял оборонительную стойку.

– Йаа!

Они сошлись грудь к груди и облапили друг друга.

– Тим Кертис, жалкий ублюдок! – Шон смеялся и ревел от боли, потому что Тим пытался вырвать ему бороду.

– Шон Кортни, злобный сукин сын!

Тим просипел это почти беззвучно – объятия Шона мешали ему дышать.

– Давай выпьем! – ударил его Шон.

– Тащи бутылку! – ответил Тим, дергая Шона за ухо.

Наконец они отпустили друг друга, продолжая смеяться, обрадованные неожиданной встречей.

Слуга принес Шону кофе, но Тим презрительно отмахнулся от него.

– Никаких помоев! Неси бутылку бренди из моего сундука.

– Полагаю, вы знакомы! – вмешался человек в ванне.

– Знакомы? Боже, да я пять лет на него работал! – фыркнул Тим. – Откапывал из земли грязное золото. Худшего босса у меня не было.

– Что ж, пришел твой черед, – улыбнулся Шон, – теперь я хочу поработать на тебя.

– Ты слышал, Сол? Болван вздумал записаться к нам.

– Мазлтов. – Купающийся окунул окурок в мутную воду, выбросил его и встал. И протянул Шону мыльную руку. – Добро пожаловать в легион заблудших. Меня зовут Сол Фридман, а вы, как я понял, Шон Кортни. Давайте бутылку, отметим ваше прибытие.

Шум привлек внимание остальных, и Шона представили каждому. Похоже, мундирами проводникам служило хаки без знаков различия, широкополые шляпы и брюки для верховой езды. Всего проводников было десять.

Удалые ребята. Шону их общество понравилось.

Голый, если не считать полотенца вокруг талии, Сол как бармен разлил всем, и все уселись в тени.

Первые двадцать минут Тим Кертис развлекал общество биографическими и физиологическими подробностями карьеры Шона, а Шон сопровождал его рассказ комментариями, вызывавшими взрывы смеха. Было очевидно, что главный остряк в отряде Сол, и он отлично справлялся с этой ролью. Он самый молодой из всех, вероятно, не старше двадцати пяти лет, и самый низкорослый и щуплый. Худое волосатое тело, приятно-уродливое лицо. Шону он понравился.

Час спустя, когда бренди привел всех в состояние той серьезности, которая обычно предшествует дикому разгулу, Шон сказал:

– Капитан Кертис…

– Лейтенант, не забывай, – поправил Тим.

– Ну, лейтенант. Какова наша работа и когда мы за нее примемся?

Тим мрачно заглянул в свой пустой стакан и посмотрел на Сола.

– Ты ему расскажи, – приказал он.

– Я уже упомянул, что мы легион заблудших душ. Все смотрят на нас с жалостью и легким замешательством. Нас обходят стороной, крестясь и бормоча молитву от сглаза. Мы живем здесь собственной колонией прокаженных.

– Почему?

– Ну, во-первых, нами командует самый жалкий невежа во всей армии Наталя. Офицер, который, несмотря на множество медалей, даже девицам не внушит уверенности. Он главный посредник между нами и главным штабом имперской армии. Подполковник Гаррик Кортни, кавалер Креста Виктории и ордена «За выдающиеся заслуги». – Сол смолк, и выражение его лица изменилось. – Надеюсь, не ваш родственник?

– Нет, – без колебаний солгал Шон.

– Слава Богу, – продолжал Сол. – Вот за это к нам относятся с жалостью. Замешательство происходит оттого, что официально никто не признает нашего существования. Даже получению пайков предшествует комический диалог между Тимом и квартирмейстером. Но так как нас называют проводниками, от нас ждут, что мы уйдем отсюда и кого-нибудь куда-нибудь проведем. Поэтому неспособность генерала Буллера продвинуться вперед хотя бы на сто ярдов считается нашим недосмотром. – Сол наполнил свой стакан. – К счастью, у нас еще не иссяк запас бренди.

– Вы хотите сказать, что ничего не делаете? – недоверчиво спросил Шон.

– Едим, спим и пьем.

– И иногда ходим в гости, – добавил Тим. – Сейчас самое подходящее для этого время.

– А к кому вы ходите?

– Всего в пяти милях отсюда живет самая привлекательная женщина округи. У нее собственный бродячий цирк – сорок фургонов и сорок девиц. Они следуют за главной армией, подбадривая и утешая ее. Пошли, пусть нас немного утешат и подбодрят. Если пойдем сейчас, окажемся в начале очереди – первого пришедшего обслуживают первым.

– Предоставляю это вам.

Сол встал и отошел.

– Хороший парень, – заметил Тим ему вслед.

– Это противно его вере?

– Нет. Но он женат и серьезно к этому относится. А ты?

– Не женат.

– Тогда пошли.

Много позже они ехали рядом в лунном свете, пребывая в приятной меланхолии после любви и выпивки. Девушка, принимавшая Шона в своем фургоне, оказалась очень славной и грудастой, как матрона.

– Ты мне понравился, мистер, – сказала она ему потом.

– И ты мне, – правдиво ответил Шон.

И хотя Шон испытывал не больше стыда или замешательства, чем от отправления других естественных нужд, полчаса в постели с чужой женщиной не очень-то ему помогли.

Он напевал песню, которую пела в ту ночь, в бурю, Руфь.

Глава 12

Подполковник Гаррик Кортни аккуратно снял форменный китель и повесил его на вешалку за своим столом.

Как гордая домохозяйка поправляет картину на стене, он несколько раз притронулся к пурпурному шелку, на котором висел тяжелый бронзовый крест, пока не расположил награду к полному своему удовлетворению. Шевеля губами, он в очередной раз прочел «За доблесть» и улыбнулся.

Шампанское, которое он пил за ленчем, создавало у него ощущение, что его мозг напоминает бриллиант – твердый, прозрачный и яркий.

Он сел, повернул кресло к столу и вытянул ноги.

– Впустите! – крикнул он ординарцу и посмотрел на свои сапоги. Разницу невозможно определить, решил он. Никто по внешнему виду не сможет определить, какая нога под лаковой кожей из плоти и костей, а какая вырезана из дерева и искусно прикреплена к культе.

– Сэр.

Услышав этот голос, он виновато вздрогнул и спрятал ноги под стол.

– Кертис! – Он взглянул на человека перед столом. Тим стоял навытяжку, глядя куда-то поверх головы Гарри, и тот не пригласил его сесть. Ему нравилось, что этот рослый ублюдок с двумя здоровыми ногами должен слушаться Гаррика Кортни.

«Пусть постоит». Он ждал, глядя на Тима, и тот наконец переступил с ноги на ногу и кашлянул.

– Вольно!

Теперь невозможно усомниться в том, кто здесь главный.

Гарри взял нож для разрезания бумаги и повертел в руках.

– Гадаете, зачем я вас вызвал? – Он широко улыбнулся. – Что ж, причина в том, что я наконец нашел для вас дело. Сегодня я обедал с генералом Буллером. – Он помолчал, чтобы его слова были усвоены. – Мы обсуждали наступательные действия. Он хотел выяснить, как я оцениваю его планы. – Гарри спохватился. – Ну, это сейчас не важно. Я хочу, чтобы вы со своими людьми обследовали берега реки в обе стороны от Коленсо. Вот, посмотрите. – Он развернул перед Кертисом карту. – Вот здесь и здесь обозначены броды. Проверьте мосты, оба: железнодорожный и второй, по которому проходит дорога; убедитесь, что они невредимы. Сделайте это сегодня ночью. Ваш подробный доклад нужен мне к утру. Можете идти.

– Слушаюсь, сэр.

– Да, Кертис… – Гарри остановил его у выхода из палатки. – Найдите эти броды.

Как только клапан палатки закрылся за американцем, Гарри сунул руку в ящик стола и извлек фляжку, украшенную сердоликом. Открыл и принюхался к содержимому, прежде чем выпить.

На рассвете проводники парами возвращались в лагерь.

Шон и Сол вернулись последними. Они спешились, передали лошадей слугам и присоединились к группе у костра.

– Да?

Тим поднял голову – он сидел у костра на корточках с чашкой кофе в руках. От его мокрой одежды шел пар.

– Железнодорожный мост взорван, но второй нетронут.

– Вы уверены?

– Мы прошли по нему.

– Это уже кое-что, – хмыкнул Тим, и Шон скептически поднял бровь.

– Ты так думаешь? А тебе не пришло в голову, что они не тронули этот мост, потому что хотят, чтобы мы прошли по нему?

Никто не ответил, и Шон устало продолжал:

– Проверяя мосты, мы с Солом осмотрели и их окрестности. Сразу за железнодорожным мостом – цепь небольших холмов. Мы проползли у их подножий.

– И что?

– На этих холмах буров больше, чем игл на шкуре дикобраза. Тому, кто попытается днем пройти по мосту, выпустят кишки.

– Отличная перспектива, – проворчал Том.

– Очаровательно, верно? Чем больше об этом думаю, тем больше хочется выпустить газы. А вы что нашли?

– Много воды. – Тим посмотрел на свою мокрую одежду. – Глубокой.

– Никакого брода, – мрачно подвел итог Шон.

– Нет. Но мы нашли на берегу паром с пробитым дном. Возможно, поэтому на карте здесь и обозначен брод.

– Итак, ты сообщишь своему любимому полковнику хорошие новости. – Сол улыбнулся. – Ставлю пять против одного, что из этого ничего не воспоследует. Мое предположение: в течение двух следующих дней генерал Буллер нападет на Коленсо. Будь у него возможность переправить через этот мост пару тысяч солдат, у него появился бы шанс.

Тим мрачно посмотрел на него.

– И проводники пойдут первыми. Тебе хорошо. Твой рабби сделает тебя неуязвимым. А мы-то как?

– Но брод обозначен на карте! – протестовал подполковник Гаррик Кортни. Он наклонил голову, так что Тим видел розовую кожу в просветах, оставленных в светлых волосах расческой.

– Я видел на картах драконов и морских чудовищ, сэр, – ответил Тим, и Гарри холодно посмотрел на него светло-голубыми глазами.

– Вам платят не за то, чтобы вы корчили из себя шута, Кертис.

– Прошу прощения, сэр.

Гарри нахмурился: Кертис умел произнести «сэр» так, что это звучало как оскорбление.

– Кого вы посылали? – спросил он.

– Я ходил сам.

– Вы могли не заметить его в темноте.

– Если бы брод существовал, к нему по крайней мере вела бы дорога. Я не мог ее пропустить, сэр.

– Но в темноте вы могли ошибиться, – настаивал Гарри. – Могли пропустить то, что очевидно при дневном свете.

– Что ж, сэр…

– Ладно. – Гарри решительно продолжал: – Теперь мосты. Вы говорите, они нетронуты.

– Только дорожный мост, сэр.

– Но?..

– Люди, которых я послал, докладывают, что холмы за мостом сильно укреплены. Похоже, мост оставили нарочно в качестве приманки.

– Кертис… – Гарри положил нож для разрезания бумаги перед собой на карту. Нос его с трудом втискивался в промежуток между глазами, и когда Гарри поджимал губы, напоминал птицу – воробья, маленького коричневого воробья. – Кертис, – негромко повторил Гарри. – Мне кажется, вы относитесь к нашему делу без энтузиазма. Я послал вас на задание, а вы возвращаетесь с длинным перечнем отговорок. Не думаю, что вы понимаете, как это для нас важно.

«Чирик-чирик, воробушек». Тим улыбнулся, и Гарри вспыхнул.

– Например. Кого именно вы послали на разведку этих мостов? Надеюсь, это надежные люди?

– Да, сэр.

– Кого именно?

– Фридмана.

– А, маленького еврея-адвоката? Разумный выбор, Кертис, похвально разумный.

Гарри чихнул и взял носовой платок.

«Бог мой! – подумал Кертис. – Ко всем прочим своим достоинствам этот воробьишко еще и антисемит».

– А кто был второй?

– Новобранец.

– Новобранец? Новобранец!

Гарри бросил нож и возмущенно воздел руки.

– Я работал с ним до войны. И хорошо его знаю, сэр. Превосходный человек, я доверяю ему больше, чем любому другому. Кстати, я хотел просить вас присвоить ему звание сержанта.

– И как зовут это сокровище?

– Забавно, но он ваш однофамилец, сэр. Хотя говорит, что вы с ним не родственники. Его зовут Кортни. Шон Кортни.

Медленно, очень медленно, лицо Гарри изменилось. Оно стало невыразительным, бесстрастным. И бледным – безжизненной, прозрачной бледностью, как у трупа. Из глаз исчезла всякая жизнь – они смотрели внутрь, в тайны далекого прошлого. В его темные закоулки, где маленький мальчик поднимался по холму.

Он пробирался сквозь густые кусты, бежал на сильных молодых ногах. Поднимался по склону в глубокой тени, ощущая запах перегнившей листвы и слыша жужжание насекомых, потея на летней натальской жаре, напряженно всматриваясь вперед, чтобы разглядеть самца антилопы чекана, на которого они охотились. Собака рвалась с поводка, и мальчик испытывал такое же нетерпение.

Собака гавкнула, и впереди в кустах сразу возникло шевеление, задвигалось большое тело, копыто ударило о камень, послышались звуки стремительного бегства.

Выстрел, гулкий грохот, крик самца, его тело бьется на траве; крик Шона, высокий и восторженный: «Я свалил его! Попал с первого же выстрела! Гарри, Гарри, я его свалил, свалил!»

Собака тащит его вперед, на солнечный свет, взбудораженный Шон бежит к нему вниз по склону и несет дробовик.

Шон падает, ружье вылетает у него из рук. Гром второго выстрела, удар, выбивающий землю у Гарри из-под ног.

Теперь он сидит в траве и смотрит на ногу. Из алой плоти торчат осколки белой кости, толчками выплескивается кровь, темная и густая, как патока.

– О Боже, Гарри, я не хотел!.. Я поскользнулся. Честно, поскользнулся…

Гарри содрогнулся, все его тело свело судорогой, нога под столом дернулась.

– Что с вами, сэр?

В голосе Тима озабоченность.

– Все в порядке, благодарю вас, Кертис. – Гарри пригладил волосы на висках. Здесь у него глубокие залысины, линия волос неровная. – Пожалуйста, продолжайте.

– Вот я и говорю – похоже на ловушку. Они оставили мост, потому что…

– Ваша обязанность – собирать информацию, Кертис. А ее оценка – дело штаба. Полагаю, вы закончили свой отчет? Хорошо, можете идти.

Он должен выпить, немедленно. Его рука уже лежала на ручке ящика.

– Да, Кертис. – Его голос стал хриплым от ужасной сухости в горле, но он преодолевал эту сухость. – Повышение, о котором вы говорили, одобрено. Сделайте этого человека сержантом.

– Хорошо, сэр.

– Конечно, в случае лобовой атаки на мост он пойдет в первых рядах как проводник.

– Сэр?

– Вы ведь понимаете, что это необходимо? – Тим никогда не слышал у полковника столь льстивого тона. Как будто он нуждался в одобрении Тима. Как будто пытался оправдать свое решение. – Я хочу сказать, он знает мосты. Он проходил по ним. Он знает, что там и как, верно?

– Да, сэр.

– И к тому же он сержант. Я хочу сказать, нужно послать кого-то со званием… мы не можем посылать туда кого попало.

– Я могу пойти сам, сэр.

– Нет, нет. Вы нужны у брода.

– Как прикажете.

– Не забудьте, ясно? Пошлете его?

Он почти умоляет.

– Пошлю, – ответил Тим и вышел из палатки.

Гарри рывком раскрыл ящик – его ногти торопливо скребли жесткое дерево в стремлении найти фляжку.

«Генералу сэру Редверсу Буллеру, кавалеру Креста Виктории, командующему британской экспедиционной армией в Натале, Чивли, 19 декабря 1899 года.

Сэр, имею честь доложить, что в соответствии с полученными приказами офицеры и солдаты Натальского корпуса проводников в ночь на 18 декабря провели разведывательную операцию.

Результаты приводятся ниже.

Брод, обозначенный на прилагаемой карте «А». Хотя брод позволяет переправить большое количество людей, подходы к нему в темноте найти трудно; ночная переправа не рекомендуется.

Мост, обозначенный на прилагаемой карте «B». Дорожный мост на основе металлических конструкций. В настоящее время не разрушен, вероятно, благодаря прочности сооружения, помешавшей противнику уничтожить его.

Мост, обозначенный на прилагаемой карте «С». Железнодорожный мост, тоже металлический, но он разрушен неприятелем.

Генерал, военнослужащие НКП, проникшие на противоположный берег реки Тугелы, обнаружили неприятеля на холмах, обозначенных «D» и «E». Однако ни присутствия артиллерии, ни значительных сил противника не отмечено.

Кортни Г., подполковник, командир НКП. Действующая армия».

«ВЫДЕРЖКА ИЗ БОЕВОГО ПРИКАЗА ГЕНЕРАЛА СЭРА РЕДВЕРСА БУЛЛЕРА, КАВАЛЕРА КРЕСТА ВИКТОРИИ. ПОДПИСАНО ВЕЧЕРОМ 19 ДЕКАБРЯ 1899 ГОДА.

Частям под командованием бригадира Литтлтона продвинуться вперед и захватить деревню Коленсо. Затем захватить и удержать металлический мост и очистить от неприятеля холмы на противоположном берегу (см. прилагаемую карту)».

Глава 13

Они лежали бок о бок в траве, их рубашки намокли от росы. Ночь была тиха и неподвижна.

На небе ни облачка и очень яркие звезды. Впереди серебряная полоска Млечного Пути рельефно выделяла холмы над Тугелой, придавая им угрожающий вид.

Сол громко зевнул, и Шон тоже, невольно. Хотя они всю ночь не спали, это была не усталость – перед броском вперед, прямо на бурские ружья, давали себя знать натянутые нервы…

– До рассвета еще полтора часа, – прошептал Сол, и Шон хмыкнул. Что толку считать часы? В шесть сорок семь встанет солнце, и британская армия двинется за ними вперед по коричневой травянистой равнине.

Шон снова привстал на колени и обвел взглядом местность перед собой, медленно оглядывая берега Тугелы и стальной дорожный мост в ста ярдах впереди, проверяя, не прибавилось ли кустов у воды, не переместились ли они. Удовлетворенный, он снова лег.

– Боже, как холодно!

Шон почувствовал, как дрожит рядом с ним Сол, и с улыбкой ответил:

– Скоро согреемся.

Ясное ночное небо рассеяло вчерашнюю жару, трава мокрая, к холодным стволам ружей трудно прикасаться, но Шон давно научился не обращать внимания на неудобства. При необходимости он мог лежать совершенно неподвижно, позволяя мухам цеце садиться на шею и вонзать свои раскаленные жала в нежную кожу за ушами. Тем не менее, когда начало светать и настало время двигаться, он испытал облегчение.

– Ну я пошел, – прошептал он.

– Удачи. Когда вернешься, тебя будет ждать завтрак.

Предстояла работа для одного человека. Работа, которой Шон не радовался.

Они убедились, что на этой стороне реки буров нет; теперь, в последнюю минуту, когда бурам уже поздно менять расположение, кто-то должен переправиться и установить, какие силы удерживают мост. Пара бурских «максимов», накрывающих мост огнем, или даже заложенные заряды, готовые к взрыву, означали бы, что шансы на успех не просто незначительны – их нет.

Шон переместил ружье на спину и пополз в траве. Дважды он останавливался и прислушивался, но времени было мало – через час рассветет. Шон дополз до моста и залег в его тени, глядя на противоположный берег.

Никаких признаков движения. В сумерках холмы казались спинами темных китов в травяном море. Шон прождал пять минут – достаточно, чтобы шевельнулся даже самый усердный часовой.

– Начнем! – прошептал Шон и неожиданно испытал страх. Он даже не сразу узнал это чувство, потому что пережил его всего три-четыре раза за всю жизнь, но никогда по столь ничтожной причине. Он сидел у стальной опоры моста, чувствуя слабость в ногах и жжение в животе. И, только уловив в глубине горла вкус, похожий на вкус смеси рыбьего жира с чем-то давно сгнившим, он понял, что это.

«Я боюсь». Но удивление сразу сменилось тревогой.

Так вот как это бывает. Он знал, что такое бывало с другими. Слышал, как об этом говорили вечерами у лагерных костров, помнил слова и стоящую за ними жалость.

«Ja, слуга привел его в лагерь. Он дрожал как в лихорадке. Я подумал, он ранен.

– Дэниел, – спросил я, – Дэниел, что случилось?

– Сломалось, – ответил он; по его бороде текли слезы. – Сломалось у меня в голове. Я слышал, как оно сломалось. Бросил ружье и побежал.

– Он напал на тебя, Дэниел?

– Нет. Я даже не видел его, только слышал, как он кормится в буше. И тут у меня в голове сломалось, и я побежал.

– Он не был трусом. Я много раз охотился с ним, видел, как слон падал от его выстрела так близко, что едва не задевал ствол ружья. Он был хороший охотник, но слишком ушел в эту жизнь. И неожиданно что-то сломалось в его голове. Больше он не охотился».

«Я оброс страхом, как корабль обрастает ниже ватерлинии ракушками и водорослями, и теперь он готов утянуть меня под воду», – осознал Шон. И понял, что если сейчас побежит, как тот старый охотник, больше ему никогда не охотиться.

Он сидел скорчившись в темноте. Его сковал ледяной страх – он покрылся испариной, несмотря на холодный рассвет, и его затошнило. Это было физическое недомогание – Шон тяжело дышал разинутым ртом, маслянистая жидкость из живота рвалась наружу, он так ослабел, что ноги задрожали и ему пришлось ухватиться за стальную опору моста.

Так он простоял минуту, подобную вечности. Потом начал бороться со страхом, подавлять его, заставляя себя двигаться вперед, а ноги окрепнуть. И усилием воли, совсем близкий к бесконечному позору, не позволил сфинктеру расслабиться.

Он понял: старая шутка о трусах не лжет. И применима и к нему.

Шон пошел по мосту: не спеша поднять ногу, выдвинуть вперед, опустить и перенести на нее вес тела… Дышал он тоже спокойно и медленно, делая каждый вдох и выдох по команде сознания. Теперь он не мог доверить своему телу выполнение даже простейших функций – после того как оно так чудовищно его предало.

Если бы буры ждали на мосту, в то утро они убили бы его. Он не таясь медленно шел по середине моста в звездном свете, тяжелый и большой, и его ноги гулко ступали по металлу.

Металл под ногами сменился камнями. Противоположный берег.

Шон продолжал идти, спускаясь по середине дороги, следуя за ее мягким изгибом к темным холмам.

Он шел не один – ужас ревел в его голове, точно бурное море. Ремень соскользнул с плеча, ружье упало на дорогу. Шон стоял целую минуту, прежде чем решился наклониться и поднять его.

Потом он повернулся и пошел назад. Шел медленно, считая шаги, стараясь отсчитывать секунды и принуждая себя не бежать.

Он знал – если страх победит, с ним будет покончено. Он никогда больше не сможет охотиться.

– С тобой все в порядке?

Сол ждал его.

– Да.

Шон опустился на землю рядом с ним.

– Видел что-нибудь?

– Нет.

Сол смотрел на него.

– Ты уверен, что все в порядке?

Шон вздохнул. Когда-то он уже пугался. Страх пришел к нему в шахте под обрушившимися камнями. Потом в той же шахте он поборол его и вышел один, без страха. И на этот раз он точно так же надеялся оставить страх на том берегу, но страх последовал за ним. И Шон понял, что страх его никогда не покинет. Теперь он всегда будет рядом.

«Придется обуздать его, – подумал он. – Приучить к узде и седлу».

– Да, со мной все в порядке, – ответил он Солу. – Который час?

– Полшестого.

– Пошлю Мбежане обратно.

Шон встал и пошел туда, где с лошадьми ждал Мбежане.

Он протянул Мбежане небольшой квадрат зеленой ткани – оговоренный заранее сигнал о том, что ни мост, ни деревню не защищают крупные силы.

– Я вернусь, – сказал Мбежане.

– Нет. – Шон покачал головой. – Тебе здесь нечего делать.

Мбежане отвязал лошадей.

– Оставайся с миром.

– Иди с миром.

Шон радовался, что Мбежане здесь не будет – он не сможет стать свидетелем, если Шона сломает этот вновь обретенный страх.

«Нет, я не должен сломаться, – мрачно решил он. – Сегодня день испытания. Если я его выдержу, значит я, вероятно, обуздал страх».

Он вернулся туда, где в темноте ждал Сол. Лежа рядом, они наблюдали рассвет.

Глава 14

Тьма отступала, с каждой минутой поле их зрения расширялось. Теперь мост четким геометрическим рисунком выделялся на темных холмах.

Потом Шон смог разглядеть темные кусты на фоне более светлой травы и камня.

Новорожденный свет искажал расстояния, делал высоты впереди более далекими и уже не враждебными. Над рекой длинной вереницей пролетели цапли – они летели достаточно высоко, чтобы попасть в лучи солнца, и казались ярко сверкающими золотыми птицами в мире теней. С рассветом поднялся холодный ветер, его шорох в траве смешивался с журчанием речной воды.

Потом солнце осветило холмы, словно благословляя армию Республики. Туман в ущельях корчился в агонии от его тепла, и настал день, светлый и чистый, как роса.

Шон в бинокль разглядывал возвышения впереди.

В сотнях мест виднелись дымы, словно вся армия буров варила кофе.

– Думаешь, они нас заметили? – спросил Сол.

Шон покачал головой, не опуская бинокль. Два небольших куста и укрытие из травы надежно скрывали их.

– Ты уверен, что с тобой все в порядке? – снова спросил Сол.

Лицо Шона было искажено болезненной гримасой.

– Живот болит, – хмыкнул Шон. «Пусть начнется. Пусть поскорей начнется». Ожидание хуже всего.

И тут земля под Шоном задрожала; дрожь была очень слабая, но Шон почувствовал облегчение.

– Пушки пошли. – Он встал, используя кусты как укрытие, и оглянулся.

Единой колонной, через строго равные интервалы пушки двигались к полю боя. Они были еще далеко и казались крошечными, но быстро росли; всадники на передних лошадях каждой упряжки подгоняли ее. Они подъехали ближе – Шон увидел, как поднимаются и опускаются руки с хлыстами, услышал грохот колес и крики всадников.

Шестнадцать пушек, сто пятьдесят лошадей, которые их тащат, и сто человек, которые их обслуживают. Но на обширной равнине у Коленсо колонна казалась маленькой и незначительной. Шон посмотрел за нее и увидел марширующую следом пехоту: выстроившись в подобные частоколу шеренги, тысячи солдат ряд за рядом шли по равнине. Шон почувствовал прежнее дикое возбуждение. Он знал, что армия движется по ориентирам, которые ночью установили они с Солом, и что им первым из всех этих тысяч предстоит пройти по мосту.

Возбуждение, которое он испытывал сейчас, отличалось от всего пережитого раньше. Оно было острее, пикантнее, приправленное красным перцем страха. Впервые в жизни Шон почувствовал, что страх может быть приятным.

Он следил, как разворачиваются люди и орудия – фигуры на коричневом игровом поле, которые победят или погибнут в зависимости от того, какие карты сдаст война. И знал, что он – одна из этих фигур. Это знание одновременно пугало и заставляло ликовать.

Пушки были уже близко. Шон разбирал отдельные слова в криках верховых, видел на их лицах такое же возбуждение.

Близко… пожалуй, слишком близко. Шон тревожно оглянулся на грозные высоты за рекой, измеряя расстояние. Около двух тысяч ярдов, дальность ружейного выстрела. А орудия продолжали движение.

– Боже, они с ума сошли? – вслух спросил Шон.

– Пора начинать обстрел. – Сол тоже понял опасность. – Нельзя подходить ближе.

А орудия неумолимо приближались. Звуки их движения превратились в низкий гром; за ними с влажной от росы земли лениво поднималось облако пыли; на губах лошадей выступила пена, постромки натягивались.

– Они в пределах досягаемости. Остановитесь, ну! – простонал Шон. – Это будет бойня.

Всадники поднимались на стременах, проверяя состояние колес. Артиллеристы спрыгивали с лошадей, отпуская их на волю, а сами принимались отцеплять и разворачивать пушки. И в этот миг беспомощности, когда люди толпились у орудий, разворачивая их к холмам, под истерическое ржание вставших на дыбы лошадей, в эти мгновения, раньше чем снаряды были выгружены и ровными рядами разложены возле пушек, – именно тогда буры открыли огонь. Звуки выстрелов не были воинственными, им не хватало ярости – ослабленные расстоянием, они напоминали хлопки сотни шутих, и поначалу последствия не были заметны. Достаточно густая трава скрывала удары пуль, а пыль слишком пропиталась росой, чтобы подниматься, обозначая места попаданий.

Потом упала и забилась лошадь, она потащила за собой и вторую. Два человека бросились перерезать упряжь, но один не добежал. Он неожиданно сел в траву и поник головой. Упали еще две лошади, одна дико мотала ногой – пуля перебила ее выше колена.

– Убирайтесь! – закричал Шон. – Уходите, пока есть время! – но его голос не долетел до артиллеристов, заглушенный криками людей и раненых лошадей. Послышался новый звук, который Шон не сумел определить, – звук, похожий на стук града по жестяной крыше: вначале отдельные удары, потом все более частые, словно в неровном ритме застучали сотни молотов, – и Шон понял, что это пули бьют по металлу пушек.

Он видел, как артиллерист рухнул и заклинил затвор; его оттащили. Подносчик снарядов уронил свой груз и упал; его ноги задергались, потом застыли. Одна из лошадей вырвалась и поскакала по равнине, волоча за собой оборванную упряжь. Из травы возле батарей поднялась стая диких фазанов и полетела в сторону реки, потом на быстрых крыльях опустилась в укрытие. А за пушками ряды пехоты продолжали невозмутимо приближаться к лабиринту домов покинутой деревни Коленсо.

И вдруг с грохотом, от которого задрожала земля, выбросив шестнадцать длинных столбов голубого дыма, заговорили орудия.

Шон успел повернуть бинокль и увидеть на вершине первые разрывы. Быстро расцвели зеленовато-желтые злые цветы пламени лиддита, потом по ветру потянулся густой черный дым.

Снова загремели орудия, и опять – с каждым залпом все более беспорядочно, пока грохот не стал непрерывным.

Четкая линия холмов расплылась и потерялась в пыли и парах лиддита. Был виден и дым – его сероватый покров, сотканный выстрелами из тысяч ружей, опоясал высоты.

Шон быстро поставил прицел своего «ли-метфорда» на тысячу ярдов, лег, опираясь на локти, и начал вслепую стрелять в окутывающий высоты дым. Рядом с ним стрелял Сол.

Шон дважды опустошил магазин, прежде чем снова оглянулся на орудия.

Темп огня снизился. Большинство лошадей лежали в траве. Лафеты тащили за собой мертвецов; за ними укрывались тяжело раненные. Там, где орудие обслуживали шестеро артиллеристов, сейчас подносили снаряды и вели стрельбу лишь трое или четверо.

– Дураки, проклятые дураки, – прошептал Шон и снова начал стрелять, сосредоточив все внимание на том, чтобы одним движением отвести затвор, снова продвинуть его вперед, посмотреть в прицел на дымное облако и выстрелить. Он не считал выстрелы и, всякий раз как затвор щелкал пустой, доставал из патронташа новую обойму и перезаряжал ружье. Он взмок и почувствовал, как пот стекает из-под мышек; в ушах гудело от выстрелов, плечо начинало болеть.

Постепенно его охватило ощущение нереальности происходящего, вызванное грохотом орудий и запахом горящего пороха. Казалось, он вечно будет лежать тут и стрелять в ничто, в дым. Потом реальность отступила еще дальше, осталась только мушка прицела, выделяющаяся в аморфном тумане. Уши Шона заполнила оглушительная тишина, погасившая звуки битвы. Он был одинок и спокоен; от одуряющих потоков дыма и непрерывных одинаковых движений – зарядить, выстрелить – его тело отяжелело, а ум отупел.

Неожиданно это прекратилось. Над ними словно пронеслись с шумом гигантские крылья, вращаясь, расширяясь, вырастая в небе, как цветок.

– Что за…

– Шрапнель! – выдохнул Сол. – Теперь им конец.

С грохотом и треском бурские норденфельдты высаживали на равнину свои ватные цветы дыма, обрушивая на орудия и еще работающих у них людей свистящую, ослепляющую сталь.

Потом послышались голоса. Ошеломленному орудийным грохотом Шону потребовалась минута, чтобы определить их источник. Он совсем забыл о пехоте.

– Сомкнуть ряды! Держать строй!

– Не бежать! Спокойней, ребята. Не бежать.

Длинные ряды людей, которые выгибались и снова распрямлялись по приказам офицеров. Держа строй, солдаты неторопливо шли, прижимая к груди ружья; вот они миновали пушки. За ними на равнине оставались фигуры в хаки; некоторые лежали неподвижно, другие дергались и кричали.

Но как только в рядах появлялись бреши, их тут же заполняли под крики:

– Сомкнуть ряды! Сомкнуться на фланге!

– Они идут на железнодорожный мост. – Шон почувствовал приближение катастрофы. – Разве они не знают, что он разрушен?

– Надо остановить их.

Сол поднялся и встал рядом с Шоном.

– Почему эти придурки не держатся ориентиров? – гневно выкрикнул Шон вопрос, на который не было ответа. Он сделал это, чтобы потянуть время, отсрочить миг, когда придется покинуть непрочное укрытие из травы и выйти на открытое место, под шрапнель и огонь «маузеров». Страх вернулся. Шон не хотел выходить туда.

– Пошли, Шон. Мы должны их остановить.

И Сол побежал к приближающимся рядам пехотинцев; он походил на тощую маленькую обезьяну. Шон глубоко вдохнул и на мгновение задержал выдох, прежде чем последовать за Солом.

В двадцати шагах перед первым рядом пехоты энергично вышагивал на длинных ногах офицер с обнаженной шпагой в руке.

– Эй, вы! – крикнул ему Шон и замахал шляпой, чтобы привлечь внимание. Это ему удалось. Офицер посмотрел на него яркими голубыми глазами (как уколол штыком), и нафабренные кончики его усов дернулись. Он зашагал в сторону Шона и Сола.

– Вы идете не к тому мосту, – крикнул Шон высоким от волнения голосом. – Мост взорван, там не перейти!

Офицер подошел к ним и остановился.

– А вы, к дьяволу, кто такие, позвольте узнать?

– Проводники… – начал Шон и дернулся – пуля из «маузера» ударила в землю у его ног. – И уберите эту вашу проклятую шпагу! Она понадобится вам на том берегу, где ждут буры.

Офицер, полковник, судя по знакам различия на плечах, посмотрел на Шона, нахмурившись.

– Обратитесь по форме, сержант.

– К черту! – ответил Шон. – Поворачивайте отряд к дорожному мосту. – Он показал на металлическое сооружение слева, которое виднелось сквозь колючие деревья. – Если будете продолжать идти в этом направлении, вас разорвут на куски.

Еще мгновение полковник смотрел на Шона своими колючими глазами, потом поднес к губам серебряный свисток и резко свистнул.

– В укрытие! – закричал он. – В укрытие!

Первый ряд немедленно залег в траву. Остальные ряды утратили свою стройность, солдаты колебались.

– В деревню! – крикнул кто-то. – Укрыться в домах!

И вся тысяча солдат наперегонки бросилась укрываться в пустых домах Коленсо.

Они бежали по тихим улицам, ныряли в двери и окна.

Через тридцать секунд все исчезли.

– Теперь в чем дело? – спросил полковник, снова поворачиваясь к Шону. Шон, сознавая, что они стоят открыто и что в отсутствие других целей буры начинают проявлять к ним повышенный интерес, нетерпеливо повторил свое объяснение.

– Вы уверены?

– Черт побери! Конечно, уверен. Мост разрушен, а все проволочные заграждения сброшены в реку. Вам по нему не пройти.

– Идемте со мной.

Полковник пошел к ближайшему дому, Шон за ним. Впоследствии он никак не мог понять, как ему удалось пройти эти сто ярдов и не побежать.

– Ради Бога, уберите шпагу, – сказал он полковнику под свист пуль.

– Нервничаете, сержант?

Полковник впервые улыбнулся.

– Вы чертовски правы.

– Я тоже. Но я не могу допустить, чтобы мои люди поняли это, верно? – Он поправил перевязь на поясе и сунул под нее шпагу. – Как вас зовут, сержант?

– Шон Кортни, Натальский корпус проводников. А вас?

Шон инстинктивно пригнулся, когда мимо его головы просвистела пуля, и полковник улыбнулся фамильярности вопроса.

– Ачесон. Джон Ачесон. Второй батальон шотландских стрелков.

Они дошли до дома. Не в силах больше сдерживаться, Шон благодарно нырнул в кухонную дверь и обнаружил внутри Сола. Тот протянул Шону сигару и поднес спичку.

– Эти сумасшедшие южане! – сказал он. – Да и ты не лучше – прогуливаешься в разгар боя.

– Ну хорошо, Кортни. – Ачесон тоже вошел в кухню. – Давайте рассмотрим положение дел.

Он молча слушал, пока Шон передавал все подробности. Шону приходилось повышать голос, чтобы перекричать свист и грохот бурской артиллерии и рев тысячи ружей Ли-Метфорда, отвечавших из окон и дверей деревенских домов. Кухню превратили в перевязочную, и стоны и шепот раненых усиливали сумятицу и шум.

Когда Шон договорил, Ачесон подошел к окну. Он посмотрел на железнодорожную линию, где в парадном строю стояли орудия, но молчали. Уцелевшие артиллеристы уносили своих раненых в глубокую донгу – ущелье в тылу батареи.

– Бедняги, – прошептал Шон. Он видел, как одному из убегающих артиллеристов пуля попала в голову, так что каска отлетела в розовом облаке крови.

Это зрелище как будто подействовало и на Ачесона.

– Ну ладно, – сказал он. – Пойдем по дорожному мосту. Идемте, Кортни.

За ними раздался крик, и Шон услышал, как упал человек. Но не оглянулся. Он смотрел на мост впереди. Хотя его ноги механически двигались, мост как будто не приближался. Здесь, у реки, колючие деревья росли гуще и давали некоторое укрытие от пуль безжалостных стрелков на противоположном берегу. Но люди продолжали падать под свист шрапнели.

– Давайте перейдем! – крикнул сзади Сол. – Займем лучшие места на той стороне.

– Идем, – согласился Шон, и они побежали. Они первыми вбежали на мост, Ачесон за ними.

Выкрашенный серой краской металл покрылся шрамами от пуль, но – о чудо! – мост неожиданно кончился. Они очутились на противоположном берегу Тугелы.

Рядом с дорогой тянулась дренажная канава, и оба с облегчением нырнули в нее. Шон оглянулся. По мосту бежала масса людей в хаки; всякое подобие порядка исчезло, когда солдаты вошли в узкое горло моста, а бурские пули продолжали косить их.

Перебравшись через мост, передовые рассыпались по берегу в обе стороны, а на мосту шла настоящая бойня. Плотная масса бранящихся, сердитых, испуганных и умирающих людей.

Увиденное ужаснуло Шона.

Мертвые и раненые падали через низкие перила моста в бурные воды Тугелы, чтобы утонуть или попытаться добраться до берега. Но поток людей на мосту не иссякал. Перебежавшие укрывались в канавах и за склоном речного берега.

Шону было ясно, что атака захлебывается. Когда уцелевшие прыгали в канаву и прижимались к ее дну, Шон по их лицам видел, что они вконец лишились присутствия духа. Бойня на мосту уничтожила дисциплину, которая удерживала людей в аккуратно двигавшихся рядах; рядовые и офицеры смешались в усталую испуганную толпу. Группы, залегшие в канавах и на берегу, были разъединены; укрытий для продолжавших прибывать людей не хватало. Огонь буров не ослабевал, мост был забит грудами тел, и теперь каждой следующей волне приходилось перебираться через них, наступая на мертвых и раненых, а пули из бурских ружей продолжали хлестать по ним, как принесенный ветром дождь.

Ручьи яркой свежей крови стекали по опорам моста, страшно выделяясь на коричневой краске, поверхность реки окрасилась в шоколадно-коричневый цвет, и пятно этого цвета медленно расширялось вниз по течению. Тут и там отчаянные голоса пытались перекрыть какофонию боя в попытках навести порядок.

– Здесь двадцать первый. Начиная с меня двадцать первый.

– Огонь без приказа. По высотам. Десять быстрых выстрелов.

– Носилки сюда!

– Билл! Где ты, Билл?

– Боже! Господи Иисусе!

– Вставайте, парни! Вставайте!

– Двадцать первый, примкнуть штыки!

Некоторые по плечи высунулись из канав, отвечая на огонь буров, кое-кто уже пил из фляг с водой. Сержант пытался исправить заклинившее ружье и негромко бранился, не поднимая головы. Рядом с ним, прислонившись спиной к стене, широко расставив ноги, сидел человек и смотрел, как кровь течет из раны в его животе.

Шон встал, и ему в щеку дохнул ветер, поднятый пролетевшей пулей. В животе у него свернулась холодная змея страха. Он выбрался из канавы.

– Пошли! – крикнул он и побежал к холмам.

Перед ним расстилалась открытая местность, похожая на луг, впереди провисло на столбах старое проволочное ограждение. Он добежал до него, занес ногу и с силой пнул столб. Столб сломался на уровне земли, проволока упала. Шон перепрыгнул через нее.

– Они не идут! – крикнул позади Сол, и Шон остановился.

Они вдвоем стояли посреди поля, и ружья буров старательно искали их.

– Беги, Сол! – крикнул Шон и сорвал шляпу. – Вперед, ублюдки!

Он помахал шляпой солдатам.

Пуля прошла на волосок от него, он пошатнулся от ветра, поднятого ее полетом.

– Сюда! За нами! Вперед!

Сол не бросил его. Он возбужденно приплясывал и размахивал руками.

– Вернитесь! – услышали они голос Ачесона. Полковник по пояс высунулся из канавы. – Возвращайтесь, Кортни!

Атака захлебнулась. Шон сразу увидел это и понял мудрость решения Ачесона. Дальнейшее продвижение по открытому полю перед высотами – настоящее самоубийство. Решимость, которая гнала его вперед, дрогнула, ужас порвал поводок, на котором Шон его удерживал. Шон побежал назад, всхлипывая, пригибаясь, двигая локтями в такт движению парализованных ужасом ног.

Неожиданно в бежавшего рядом Сола попала пуля. Она угодила ему в голову, бросила вперед; ружье выпало у него из рук. Крича от боли и удивления, он упал и проехался на животе.

Шон не остановился.

– Шон! – услышал он за собой голос Сола. – Шон!

Крик был полон отчаяния и ужаса, но Шон закрыл перед ним сознание и бежал к безопасности канавы.

Оставь его, кричал ужас Шона. Оставь его. Беги! Беги!

Сол с окровавленным лицом полз следом, не сводя глаз с лица Шона.

– Шон!

Оставь. Отвернись. Брось его. Но в этом жалком, залитом кровью лице теплилась надежда – пальцы Сола впивались в жесткую траву, и он волокся вперед.

Вопреки всем доводам рассудка Шон вернулся к нему.

Пришпориваемый ужасом, он нашел в себе силы, чтобы поднять Сола и бежать дальше с ним.

Ненавидя себя как никогда раньше, Шон брел к дренажной канаве с Солом на руках. Время замедлилось и словно растянулось в целую вечность.

– Будь ты проклят! – с ненавистью кричал он Солу. – Пошел к чертям!

Эти слова – красноречивое выражение ужаса – легко срывались с губ.

Но тут земля ушла у него из-под ног, и он упал. Вдвоем они перевалились в канаву, и Шон откатился от Сола. Он лежал, прижимаясь лицом к земле, и дрожал, словно в лихорадке.

Медленно возвращался он из далей, куда загнал его страх, и наконец смог поднять голову.

Сол сидел у стенки канавы. Лицо его было вымазано грязью и кровью.

– Как дела? – прохрипел Шон, и Сол тускло посмотрел на него.

Ярко светило солнце, было очень жарко. Шон снял пробку с фляги с водой и поднес горлышко к губам Сола. Сол с трудом глотнул, вода полилась из угла его рта на подбородок и рубашку.

Потом Шон напился сам, отдуваясь от удовольствия.

– Посмотрим твою голову.

Он снял с Сола шляпу, и кровь, собравшаяся за тульей, свежим потоком хлынула Солу на шею. Разведя влажные черные волосы, Шон увидел царапину на коже.

– Только задело, – сказал он и поискал в кармане Сола санитарный пакет. Обвязывая голову Сола неаккуратным тюрбаном, он заметил странную тишину, воцарившуюся на поле. Эту тишину не нарушали, а скорее подчеркивали голоса окружающих и отдельные выстрелы с высот.

Бой кончился. «По крайней мере мы перебрались через реку, – с горечью подумал Шон. – Осталось только вернуться».

– Как ты себя чувствуешь? – Он смочил носовой платок и вытер кровь и грязь с лица Сола.

– Спасибо, Шон.

Неожиданно Шон понял, что глаза Сола полны благодарности, и это смутило его. Он отвел взгляд.

– Спасибо тебе – за то, что пошел за мной. Я никогда не забуду этого. Никогда в жизни.

– Ты бы сделал то же самое.

– Нет, не думаю. Я бы не смог. Я испугался, я ужасно испугался, Шон. Ты никогда этого не узнаешь. Не узнаешь, что значит так испугаться.

– Забудь, Сол. Оставим это.

– Я должен тебе сказать. Я у тебя в долгу – отныне я у тебя в долгу. Если бы ты не вернулся за мной… Я бы остался там. Я у тебя в долгу.

– Заткнись, черт побери!

Шон увидел, что выражение глаз Сола изменилось – зрачок сузился, превратился в точку. Сол бессмысленно, по-идиотски качал головой. Пуля контузила его. Но это не смягчило гнев Шона.

– Заткнись! – рявкнул он. – Думаешь, я не знаю страха? Я там так испугался… я ненавидел тебя. Слышишь? Я тебя ненавидел!

Потом Шон сбавил тон. Он должен объяснить Солу – и себе. Выговориться, оправдать свой страх и найти ему место в общем порядке вещей.

Неожиданно он почувствовал себя очень старым и мудрым. В его руках ключ к загадке бытия. Все так ясно, потому что он наконец понял это и может объяснить другим.

Они сидели на солнце, в стороне от окружающих, и Шон перешел на настойчивый шепот, пытаясь заставить Сола понять, пытаясь передать ему знание, которое содержало всю правду.

Рядом с ними лежал капрал-стрелок. Лежал на спине, мертвый, мухи ползали по его глазам и откладывали яйца, похожие на зернышки риса, прилепившиеся к ресницам мертвеца.

Сол тяжело навалился на плечо Шона и время от времени качал головой, слушая его. Он слышал, как запинается Шон, как торопится изложить свои мысли, слышал отчаяние в его голосе, когда Шону не удавалось передать даже несколько крупиц той истины, которая вся только что была ему ясна. Слышал, как Шон замолчал, опечаленный тем, что потерял вновь найденное.

– Не знаю, – признал наконец Шон.

И тогда заговорил Сол. Его голос звучал глухо, а взгляд плыл, когда он смотрел на Шона из-под окровавленного тюрбана.

– Руфь, – сказал он. – Ты говоришь, как Руфь. Иногда ночью, если она не может уснуть, она пытается объяснить мне. И я почти понимаю, она почти находит, но потом останавливается. «Не знаю», – говорит она наконец.

Шон отодвинулся и посмотрел Солу в лицо.

– Руфь? – негромко спросил он.

– Руфь – моя жена. Она тебе понравится, Шон, и ты ей понравишься. Она такая смелая – пришла ко мне через бурский фронт. И всю дорогу от Претории ехала одна. Ко мне. Я не мог в это поверить. Всю дорогу. Просто однажды она явилась в наш лагерь и сказала: «Привет, Сол. Я здесь!» Вот так просто. Она тебе понравится, Шон, когда вы познакомитесь. Она такая красивая, такая спокойная.

В октябре, когда дуют сильные ветры, они налетают разом в один тихий безветренный день. Примерно с месяц бывает сухо и жарко, потом издалека доносится глухой шум. Он быстро нарастает, ветер приносит пыль, деревья гнутся, качают ветвями. Ты видишь его приближение, но никакие приготовления не помогают, когда он приходит.

Сильный рев и туча пыли окутывают тебя, и ты немеешь и слепнешь, захваченный этой яростью.

Точно так же и Шон узнавал чудовищный гнев, который едва не заставил его убить человека, узнавал – но все равно не мог встретить его во всеоружии. И вот гнев обрушился на него, рев заполнил его голову и сузил поле зрения, так что он видел только лицо Сола Фридмана. Он видел это лицо в профиль, потому что Сол сидел спиной к равнине Коленсо и лицом к английским позициям.

Шон взял ружье мертвого капрала и положил себе на колени. Снял с предохранителя, но Сол не заметил этого.

– Она в Питермарицбурге, на прошлой неделе я получил от нее письмо, – говорил он. Шон повернул ружье так, что ствол почти уперся в грудь Сола под мышкой. – Я отправил ее в Питермарицбург. К дяде. – Сол поднял руку и поднес к голове. Шон положил палец на спусковой крючок. – Я хочу, чтобы ты познакомился с ней, Шон. – Он посмотрел Солу в глаза и увидел в них безграничное доверие. – Когда буду ей писать, расскажу о сегодняшнем… о том, что ты сделал. – Шон легонько надавил на спусковой крючок, чувствуя сопротивление. – Мы оба в долгу перед тобой… – Сол остановился и застенчиво улыбнулся. – Просто хочу, чтобы ты знал: я этого никогда не забуду.

«Убей его, – ревело в голове у Шона. – Убей сейчас, убей быстро. Не давай ему говорить».

Таков был первый приказ, отданный инстинктом.

«Сейчас! Сделай это сейчас!»

Но палец, лежавший на курке, расслабился.

Он все, что стоит между тобой и Руфью. Убей – убей немедленно.

Рев в голове стих. Ураган ушел – Шон слышал, как он удаляется. Он медленно поднял ружье и снова поставил его на предохранитель.

В наступившей после урагана тишине он вдруг понял, что отныне Сол под его особой опекой. Он был слишком близок к тому, чтобы отнять у него жизнь, и теперь благополучие Сола стало для него долгом чести.

Шон отложил ружье и устало закрыл глаза.

– Надо сообразить, как выбраться отсюда, – негромко сказал он. – Иначе я никогда не встречусь с твоей красавицей.

Глава 15

– Харт попал здесь в переплет! – Голос генерала Редверса Буллера соответствовал его монументальному животу; генерал наклонился вперед под тяжестью подзорной трубы, которую держал у глаза. – Как вы думаете, Кортни?

– Ну, он определенно не добрался до брода, сэр. Мне кажется, его прижало на изгибе реки, – согласился Гарри.

– Будь он проклят! Я отдал ясный приказ, – проворчал Буллер. – А как орудия? Вы что-нибудь видите?

Все офицеры группы повернули подзорные трубы к центру, туда, где над колючими деревьями сквозь пыль и дым едва виднелись железные крыши домов Коленсо.

– Не могу… – начал Гарри и невольно вздрогнул – из укрепления за ними ударило морское орудие 4,7. Каждый раз как оно стреляло, Гарри вздрагивал. «Если бы только знать заранее, когда оно выстрелит», – подумал он и снова дернулся.

– Они не стреляют, – вмешался один из старших офицеров, и Гарри позавидовал самообладанию и спокойствию в его голосе. У него самого руки дрожали так, что, глядя на поселок, он вынужден был сильно прижимать бинокль к глазам. Каждый раз как стреляло морское орудие, их окутывало облако пыли, к тому же солнце жгло, и Гарри хотелось пить. Он подумал о фляжке в своей седельной сумке, и следующий выстрел застал его совершенно врасплох. На этот раз он так и подскочил на месте.

– …вы согласны, Кортни? – донесся до него голос Буллера. Начала вопроса Гарри не слышал.

– Согласен, сэр.

– Хорошо. – Генерал повернулся к своему адъютанту. – Отправьте к Харту вестового. Прикажите ему отступать, прежде чем он понесет еще большие потери. Да побыстрей, Клери.

В этот миг Гарри сделал замечательное открытие. За непроницаемым лицом с великолепными серебряными усами, за выпуклыми, лишенными выражения глазами генерала сэра Редверса Буллера скрывалось такое же возбуждение и такая же неуверенность, как и у Гарри Кортни. Это подтверждали постоянные обращения генерала к Гарри в поисках одобрения. Конечно, Гарри не подумал о другой причине, по которой генерал адресовал свои вопросы именно ему, а не офицерам своего штаба – он мог рассчитывать на безусловную поддержку только с этой стороны.

– О левом фланге позаботились. – Буллер явно испытал облегчение, приняв решение, и посмотрел направо, нацелив подзорную трубу на низкий круглый холм Хленгвейн. – Похоже, Дандоналд удерживает свой конец.

Ранее с этого фланга доносился разрозненный ружейный огонь; стреляли также счетверенные пулеметы. Но теперь там было тихо.

– Но вот центр…

Буллер только теперь, словно оттягивал это мгновение, обратил внимание на пыль, пламя и шрапнель, окутавшие Коленсо.

– Пошли! – Он захлопнул подзорную трубу. – Посмотрим поближе, чего они там добились.

И он повел свой штаб к лошадям. Озабоченный тем, чтобы никто не захватил его место справа от генерала, Гарри захромал рядом с ним.

В штабе бригады Литтлтона, расположившемся в глубокой донге в полумиле от первых домов поселка, Буллеру потребовалось полминуты, чтобы понять, каковы здешние достижения. Он пришел в ужас.

– Мы удерживаем поселок, сэр. Три группы продвинулись вперед и захватили дорожный мост. Но его мы не удержим. Я уже отправил приказ отступать в поселок.

– Но почему молчат пушки? Что с полковником Лонгом?

– Пушки подавили. Полковник Лонг тяжело ранен.

И пока Буллер, сидя на лошади, с трудом усваивал услышанное, сержант артиллерии Трансваальской республики дернул вытяжной шнур своего скорострельного «норденфельта» и отправил в полет снаряд, который превратил отступление англичан в сокрушительное поражение, отозвавшееся по всему миру.

Снаряд взлетел из разгромленной батареи среди скал на холмах северного берега – он пронесся над рекой, поверхность которой, окрашенную кровью, разрывали шрапнель и осколки снарядов; пролетел над брошенными пушками, возле которых оставались только трупы; с ревом промчался над уцелевшими артиллеристами, которые вместе с ранеными залегли в тылу, и заставил их в тысячу первый раз прижаться к земле; пошел вниз над Коленсо, где ждали усталые люди; спустился к колючим деревьям, мимозам и коричневой траве, усеянной мертвыми солдатами; и наконец угодил в штаб генерала Буллера, подняв высокий столб дыма и пыли.

Лошадь под Гарри пала, мгновенно убитая, и придавила его ногу, так что если б та была из плоти и крови, а не из дуба, ее бы раздавило. Он почувствовал, как кровь пропитала его рубашку и залила лицо и рот.

– В меня попали. Господи, помоги. Помогите, я ранен.

Он дергался на траве, вытирая кровь с лица.

Грубые руки высвободили его ногу и оттащили Гарри от лошади.

– Это не ваша кровь. Вы не ранены. Не ваша кровь – его.

Стоя на четвереньках, Гарри с ужасом смотрел на старшего сержанта, который стоял перед ним и заслонил его от взрыва. Шрапнель срезала ему голову, и из шеи все еще била кровь, словно из шланга.

Вокруг люди сдерживали испуганных лошадей, которые ржали и вставали на дыбы. Буллер согнулся в седле, держась за грудь.

– Сэр, сэр, вы ранены?

Адъютант перехватил узду и успокоил лошадь Буллера. Два офицера подбежали к генералу и помогли ему спешиться. Он стоял между ними с искаженным от боли лицом и говорил дрожащим хриплым голосом.

– Отступайте, Литтлтон! Отступайте по всему фронту!

– Сэр, – возразил командир бригады, – мы удерживаем поселок. Позвольте прикрывать пушки до наступления темноты, тогда мы их вывезем…

– Черт побери, Литтлтон! Вы меня слышали? Немедленно отводите свою бригаду. Атака не удалась.

Буллер дышал со свистом и по-прежнему держался за грудь обеими руками.

– Отступать сейчас значит понести еще более тяжелые потери. Артиллерия неприятеля нацелена точно.

– Отводите бригаду, слышите вы!

Буллер перешел на крик.

– Но пушки… – предпринял новую попытку Литтлтон, однако Буллер уже повернулся к ординарцу.

– Пошлите всадников в бригаду лорда Дандоналда. Он должен немедленно отступить. Никаких задержек, немедленно прекратить бой и отступить. Скажите ему… скажите, что атака на левом фланге и в центре не удалась, скажите, что мы потеряли пушки и ему грозит попасть в окружение. Идите. Поезжайте быстрей.

Офицеры негромко переговаривались, с ужасом слушая приказы генерала. Все жалобно, с немой мольбой смотрели на Литтлтона – среди присутствующих он был самым старшим офицером.

– Генерал Буллер. – Бригадир говорил негромко, но настойчиво, и потрясенный Буллер его слушал. – По крайней мере позвольте мне забрать пушки. Мы не можем их бросить. Позвольте вызвать добровольцев…

– Я пойду. Пожалуйста, разрешите мне попробовать.

Молодой младший офицер в своем рвении локтем оттолкнул Гарри. Гарри знал, кто это, – его все знали. Не только один из самых перспективных и наиболее известных младших офицеров в армии Буллера, но еще и сын легендарного лорда Робертса.

С помощью адъютанта Буллер перешел в тень мимозы и устало сел, прислонясь спиной к грубой коре ствола. Он без интереса посмотрел на молодого Робертса.

– Хорошо, Бобби. Литтлтон даст вам людей. Отправляйтесь.

Он произнес ему смертный приговор. Робертс возбужденно рассмеялся и побежал к лошади.

– Думаю, нам всем не помешает подкрепиться. Джентльмены, не составите мне компанию? Сандвич, бокал шампанского?

Буллер кивнул адъютанту, и тот достал из седельной сумки еду и вино. В двадцати ярдах от них разорвался случайный снаряд, забросав их комками земли.

Буллер стряхнул с усов сухую травинку и выбрал сандвич с копченым лососем.

Глава 16

Шон прополз по дренажной канаве к берегу реки. На краю канавы разорвался снаряд и осыпал ему спину комьями земли. Шон снял с усов клочки травы и пополз туда, где на корточках сидел полковник Ачесон, оживленно беседуя с капитаном стрелков.

– Эй, полковник Ачесон, думаю, я вам больше не понадоблюсь?

Капитан был шокирован подобным обращением, но Ачесон только улыбнулся.

– К нам только что добрался гонец. Приказано отступать.

– Какая жалость! – саркастически ответил Шон. – Как раз когда мы начали выбивать дух из старого братца бура.

Все трое пригнули головы – пулеметная очередь вырвала куски земли из берега над ними. После чего Шон продолжил, словно его не прерывали.

– Что ж, в таком случае… я вас покидаю.

– Куда вы? – подозрительно спросил капитан.

– Не через мост. – Шон достал изо рта сигару и указал ею на серое сооружение с ужасными красными потеками. – Со мной раненый. Ему через мост не пройти. У вас нет спички?

Капитан машинально достал из нагрудного кармана коробок восковых спичек.

– Спасибо. Я проплыву вниз по течению и попытаюсь найти лучшее место для переправы.

Шон снова раскурил окурок, выпустил облако дыма и вернул капитану спички.

– Был рад познакомиться, полковник Ачесон.

– Разрешаю вам действовать на свой страх и риск, Кортни.

Секунду они смотрели в глаза друг другу, и Шон испытал сильное желание пожать этому человеку руку. Но вместо этого пополз назад по канаве.

– Кортни!

Шон остановился и оглянулся через плечо.

– Как зовут второго проводника?

– Фридман. Сол Фридман.

Ачесон что-то записал в своей книжке и положил ее в карман.

– Удачи.

– И вам тоже, сэр.

С дерева, нависавшего над коричневой водой Тугелы, Шон срезал штыком пышную зеленую ветвь.

– Иди сюда, – сказал он. Сол съехал по глиняному берегу вниз и оказался по пояс в воде рядом с Шоном.

– Оставь ружье.

Сол послушно бросил его в воду.

– Для чего этот куст?

– Закрывать головы.

– А чего мы ждем?

– Чтобы Ачесон отвлек их, когда попытается вернуться по мосту.

Высоко над ними на берегу прозвучал свисток.

Солдаты тотчас открыли прикрывающий огонь, и группа в хаки побежала по мосту.

– Пора, – сказал Шон. Они погрузились в теплую кровавую воду, так что на поверхности оставались только головы, прикрытые листвой.

Уплывая вниз по течению, они не оглядывались на шум бойни на мосту.

Двадцать минут спустя и на полмили ниже по реке Шон поперек течения вышел к остаткам железнодорожного моста, который нависал над Тугелой, как разбитый разводной. Мост прикрывал их отход на юг, а железнодорожная насыпь скроет их отступление по равнине.

Ноги Шона коснулись илистого дна. Беглецы притулились под просевшим мостом, как цыплята под крылом у курицы. Шон пустил ветку по течению и вытащил Сола на берег между двумя металлическими опорами.

– Пять минут отдыха, – сказал он и присел рядом с Солом, чтобы перебинтовать тому голову: повязка сползла на уши. С мокрых мундиров текла мутная вода, и Шон пожалел о лежавших в кармане рубашки сигарах.

Вдоль железнодорожной насыпи проходила еще одна дренажная канава. Шон двигался по ней пригнувшись, толкая Сола перед собой и рявкая на него всякий раз, как тот пытался распрямиться, чтобы облегчить боль в спине. Один раз снайпер с холма позади них вогнал пулю в гальку рядом с головой Шона, и Шон устало выругался и едва не ткнулся носом в колени. Но Сол этого не заметил. Он спотыкаясь шел перед Шоном, пока наконец не рухнул мешком на дно канавы.

Шон пнул его.

– Вставай, черт побери!

– Нет, Руфь. Не буди меня. Сегодня воскресенье. Мне сегодня не нужно работать.

Говоря очень отчетливо, убедительно, Сол смотрел на Шона, но его глаза были матовыми, а зрачки снова превратились в черные точки.

– Вставай, вставай!

Имя Руфи воспламенило Шона.

Он схватил Сола за плечо и встряхнул. Голова Сола затряслась, сквозь повязку проступила свежая кровь. Сразу раскаявшись, Шон осторожно отпустил Сола.

– Сол, пожалуйста. Надо попытаться. Осталось немного.

– Не блестит, – прошептал Сол. – В нем нет блеска. Не хочу.

Он опустил веки, губы его раскрылись, дыхание вырывалось сквозь них вместе с капельками слюны.

Шон посмотрел Солу в лицо, и его охватило отчаяние. Глаза Сола глубоко ввалились, кожа на щеках и вокруг костлявого носа туго натянулась.

«Не потому что я едва не убил его, не потому что я перед ним в долгу.

А почему, почему? Как определить чувства к другому человеку? Можно только сказать: он мой друг.

Он мой друг, и я не могу бросить его здесь».

Опустившись рядом с Солом, Шон устроил его обмякшее тело в сидячей позе, положил руку Сола себе на плечо и встал.

По всей широкой равнине поодиночке, двойками, тройками, подгоняемая шрапнелью, разбитая, сломленная, отступала могучая армия Буллера. А здесь, всего в сотне ярдов от того места, где в канаве сидел Шон, аккуратно расставленные в траве, всеми покинутые, стояли полевые орудия.

Шон быстро отвел от них глаза и побрел в сторону от реки. Одной рукой он придерживал лежащую на плече руку Сола, другой обнимал Сола за талию.

Потом он постепенно понял, что огонь буров снова усилился и нашел цель. Снаряды, падавшие наобум среди отступающих, теперь сосредоточились на участке прямо перед Шоном.

Редкий ружейный огонь у него за спиной перешел в яростный постоянный треск, словно пожар бушевал в зеленом лесу.

Опираясь на край канавы, Шон всмотрелся из-за ствола мимозы вперед, в пыльную бурю, поднятую разрывами. Он увидел лошадей, две упряжки: на них между деревьями, поднимая бледную пыль, которая смешивалась с пылью разрывов, скакали люди. Опередив всех, размахивая тростью, на большой холеной лошади к брошенным пушкам мчался какой-то человек.

– Он смеется. – Шон с удивлением смотрел, как передовой всадник исчез за столбом поднятой взрывом пыли и вновь появился, повернув лошадь, как игрок в поло. Рот его был раскрыт, и Шон увидел блестящие белые зубы. – Этот сумасшедший смеется!

Вдруг Шон издал неистовый приветственный крик:

– Парень, скачи! – кричал он, и его голос терялся в грохоте и громе обстрела. – Они пришли за орудиями, – кричал Шон. – Сол, они пришли за пушками!

Не понимая, как это вышло, Шон обнаружил, что он уже не в канаве, что с новыми силами, взвалив на плечо потерявшего сознание Сола, бежит к пушкам.

Когда он добежал до батареи, первый всадник был уже там. Он спешился и впрягал лошадей в первое орудие. Шон спустил неподвижное тело с плеча в траву. Теперь они вдвоем поднимали хобот лафета, но для этого требовалось четверо.

– Не мешайте! – крикнул Шон и схватился за длинный клинообразный стальной стержень. Обхватил его руками и поднял – высоко.

– Тащите лафет.

Отделяющиеся колеса вместе с осью подтащили под стержень и поставили на место.

Шон отступил, тяжело дыша.

– Молодчина! – Молодой офицер наклонился в седле и крикнул Шону: – Садитесь на лафет.

Но Шон повернулся, побежал к Солу, поднял его и понес к лафету.

– Держите! – крикнул он двум солдатам, которые уже сидели наверху. Те вдвоем втащили Сола на сиденье.

– Для тебя места нет, приятель. Садись в седло Таффи у правого колеса, – закричал один из них вниз, и Шон увидел, что он прав. Кучера уже сели, но одно седло пустовало.

– Присмотри за ним, – сказал он тому, кто держал Сола.

– Не волнуйся, не уроню, – заверил артиллерист и настойчиво добавил: – Лучше прыгай быстрей в седло, мы уходим.

В это мгновение удача, сопутствовавшая Шону с утра, покинула его. Рядом разорвался снаряд. Шон не почувствовал боли, но его правая нога подогнулась, и он опустился на колени.

Хотел встать, но ноги не слушались.

– Вперед! – закричал офицер, и пушка рывками начала движение, набирая скорость. Кучера подгоняли лошадей, сидящие на лафете подпрыгивали. Шон видел, как артиллерист, который держит Сола, беспомощно смотрит на него.

– Присмотри за ним! – крикнул Шон. – Ты обещал!

Артиллерист открыл рот, собираясь ответить, но между ними разорвался еще один снаряд, закрыв лафет. На сей раз Шон почувствовал, как шрапнель рвет его тело. Она резала, словно бритвой, и Шон повалился набок. Падая, он увидел, что офицера тоже задело. Раскинув руки, тот упал вперед через голову лошади и ударился о землю плечом. Одна его нога застряла в стремени, и лошадь тащила его по земле, пока не порвался кожаный ремешок, удерживавший стремя. Лошадь ускакала за орудийным лафетом.

Шон потащился за ней.

– Смотри за ним! – кричал он. – Ради Бога, смотри за Солом!

Его крик никто не услышал – люди скрылись за деревьями, исчезли за разрывами: огонь сопровождал их, как войско коричневых демонов.

Но Шон продолжал ползти, цепляясь одной рукой и подтаскивая тело на животе по траве. Вторая его рука беспомощно волоклась сбоку, и он чувствовал, как волочится за ним правая нога, пока она не застряла и не остановила его. Он пытался вырваться, но большой палец ноги застрял в жесткой траве, и у Шона не получалось его высвободить. Он изогнулся – раненая рука оказалась под ним – и посмотрел на ногу.

Много крови, влажный скользкий след на примятой траве и вокруг него. Но боли не было, только усталость и головокружение.

Нога была вывернута в сторону под нелепым углом, и задорно торчала шпора на сапоге. Шон хотел засмеяться, но для этого требовались слишком большие усилия, и он закрыл глаза от солнечного блеска.

Глава 17

Генерал Ян Паулюс Леруа поднялся на высоту над Тугелой и снял шляпу, обнажив лысую голову с кольцом рыжих волос над ушами и на затылке.

Кожа на лысине была гладкая, молочно-белая там, где шляпа защищала ее от солнца, но обветренное лицо походило на утес из красного камня.

– Приведи мою лошадь, Хенни, – сказал он стоявшему рядом парню.

– Ja, уум Пол.

И парень по противоположному склону заторопился в лагерь.

В траншее у ног Яна Паулюса, откуда велся огонь, один из бюргеров поднял голову и посмотрел на него.

– Бог услышал наши молитвы, уум Пол. Он послал нам великую победу.

Ян Паулюс тяжело кивнул и ответил низким рокочущим голосом, без тени торжества:

– Ja, Фредерик. Господь милостив – это великая победа.

«Но не такая великая, как я замышлял», – подумал он.

Одна из пушек выстрелила, посылая снаряд почти за пределы видимости; разрозненные остатки британской армии исчезали вдалеке.

«Если бы только они подождали, – с горечью думал он. – Я все так ясно им объяснил, но они не послушались».

Главным звеном его стратегии был этот мост. Если бы только бюргеры на холме под высотами не начали стрелять и позволили им перейти! Тогда Бог отдал бы им в руки тысячи врагов, а не сотни. Захваченные в амфитеатре между высотами, с рекой за спиной, они не смогли бы уйти по разрушенному артиллерией мосту. Он печально смотрел на ловушку, которую готовил с такой бесконечной тщательностью. Сверху он видел траншеи, все до единой; все проложены и замаскированы таким образом, что огонь из них накрывает всю травянистую чашу, куда он надеялся заманить британскую армию. Но западня уже не захлопнется – он знал, что англичане в нее больше не попадут.

Вернулся Хенни, ведя лошадь, и Ян Паулюс немедленно сел в седло.

– Пошли, нам нужно спуститься.

В свои сорок два года Ян Паулюс Леруа был чрезвычайно молод для положения, которое занимал. Когда старый Жубер ушел в отставку, в Претории противились его назначению, но президент Крюгер подавил оппозицию и заставил Фольксраад утвердить кандидатуру. Десять минут назад Ян Паулюс отправил ему телеграмму, оправдывавшую веру в него президента.

Расслабив крупное тело, надвинув широкополую шляпу на лицо и свободно держась в седле (с запястья свисал хлыст), с длинными кожаными стременами, Ян Паулюс спустился, чтобы собрать урожай войны.

Когда он достиг рощиц и поехал между ними, бюргеры вставали из траншей и приветствовали его.

Их голоса сливались в победный рев – так ревет после убийства лев. Бесстрастно проезжая мимо, Ян Паулюс разглядывал их лица. Все покрыты красной пылью и горелым порохом; пот проложил сквозь этот грим глубокие борозды. Один пользовался ружьем как костылем, чтобы щадить раненую ногу, вокруг его рта легли резкие морщины боли, но он тоже приветственно кричал. Ян Паулюс остановил лошадь.

– Ложись, не валяй дурака!

Тот болезненно улыбнулся и покачал головой:

– Nee, уум Пол. Я пойду с тобой брать орудия.

Ян Паулюс резко подозвал тех, кто стоял возле раненого.

– Унесите его. Покажите врачам.

И пошел туда, где его ждал коммандант Ван Вик.

– Я велел тебе сдерживать людей, пока англичане не переправятся, – сказал он, и улыбка Ван Вика исчезла.

– Ja, уум Пол. Знаю. Но я не смог их удержать. Начали молодые. Когда они увидели пушки внизу, прямо у себя под носом… я не мог их удержать. – Ван Вик повернулся и показал за реку. – Смотрите, как они близко.

Ян Паулюс посмотрел за реку. Пушки стояли открыто, так близко и так слабо заслоненные ветвями деревьев, что он мог пересчитать спицы в их колесах и видел, как блестят медные детали.

– Искушение было слишком велико, – покорно закончил Ван Вик.

– Да. Дело сделано, и словами ничего не изменишь. – Ян Паулюс мрачно решил никогда больше не доверять этому человеку командование. – Пошли, заберем их.

У дорожного моста Ян Паулюс остановил длинную колонну ехавших за ним всадников. Хотя на его лице ничего не отразилось, внутри все переворачивалось от ужаса увиденного.

– Уберите их, – приказал он и, когда тридцать бюргеров спешились и прошли вперед, чтобы расчистить мост, вслед им сказал: – Обращайтесь с ними достойно. Не тащите, как мешки с мукой. Это были мужчины. Храбрые мужчины.

Рядом с ним мальчишка, Хенни, плакал не таясь. Слезы капали на его заплатанную твидовую куртку.

– Держись, jong[7], – негромко сказал Ян Паулюс. – Слезы для женщин.

И направил лошадь в узкий проход между мертвыми. Это пыль, и солнце, и пары лиддита – вот от чего слезятся глаза, сердито убеждал он себя.

Молча, без обычного для победителей торжества они подъехали к пушкам и рассыпались среди них. Прозвучал одиночный выстрел, и бюргер пошатнулся и оперся на ружье, чтобы не упасть.

Повернув лошадь и прижавшись к ее холке, Ян Паулюс поскакал к донге за пушками – стреляли оттуда.

Мимо его головы опять просвистела пуля, но Ян Паулюс уже добрался до донги. На полном скаку осадив лошадь, так что она присела, он спрыгнул с седла и ногой выбил ружье из рук английского солдата, схватил британца и поставил на ноги.

– Дурак, мы и так слишком многих убили, – закричал он солдату в лицо, с трудом подбирая английские слова, запинаясь от гнева. – Все кончено. Сдавайся. – Потом обратился к уцелевшим артиллеристам, прижимавшимся к дну донги: – Все сдавайтесь!

Очень долго никто из них не шевелился. Потом один за другим они медленно начали вставать и выбираться из донги.

Пока группа бюргеров уводила пленных, а другая принялась впрягать лошадей в пушки и фургоны со снарядами, из рощи мимоз показались английские санитары с носилками. Вскоре фигуры в хаки повсюду перемешались с бюргерами, отыскивая раненых.

Два санитара, темнокожие индийцы из медицинского корпуса, наткнулись на человека, лежавшего на левом боку. Они с трудом поворачивали его, и Ян Паулюс, передав поводья Хенни, пошел к ним.

В бреду раненый ужасно бранился и сопротивлялся попыткам индийцев наложить шину ему на ногу.

– Оставьте меня в покое, сволочи! – И кулак отшвырнул одного из санитаров.

Ян Паулюс, узнав голос и удар, побежал туда.

– Веди себя хорошо, или я тебя прибью! – крикнул он, подбежав к санитарам. Шон неуверенно повернул голову и попытался сосредоточить взгляд.

– Кто это? Ты кто? Убирайся!

Ян Паулюс не отвечал. Он смотрел на раны, и его затошнило.

– Дайте-ка мне!

Он взял у ошеломленных санитаров лубки и наклонился к Шону.

– Уходи! – закричал Шон. – Я знаю, что ты сделаешь! Ты ее отрежешь!

Ян Паулюс схватил его за руку и держал, а Шон вырывался и бранился.

– Я убью тебя, грязный ублюдок! Убью, только тронь!

– Шон! Это я. Посмотри на меня.

Шон медленно расслабился, взгляд его стал устойчивей.

– Это ты? Правда ты? – прошептал он. – Не позволяй им… не позволяй отрезать ногу. Как Гарри.

– Лежи спокойно, или я отшибу твою глупую башку, – проворчал Ян Паулюс.

Руки у него могучие, красные, как и лицо, – большие руки с неуклюжими пальцами, но сейчас они действовали осторожно и нежно, как мать обращается с ребенком. Наконец, взявшись за лодыжку Шона, Ян Паулюс посмотрел на него.

– Ну держись. Я должен ее вправить.

Шон хотел улыбнуться, но его лицо под слоем грязи посерело, пот выступил на коже, как множество мелких волдырей.

– Меньше болтай, чертов голландец. Делай!

Глубоко в разорванной плоти кость скрипнула о кость, и Шон ахнул. Все мышцы его тела судорожно напряглись, потом расслабились. Он потерял сознание.

– Ja, – проворчал Ян Паулюс. – Так-то лучше.

На его бесстрастном лице впервые отразилось сочувствие. Он закончил перевязывать Шона и еще несколько секунд просидел у бесчувственного тела. Потом тихо, чтобы не могли расслышать санитары, прошептал:

– Спи спокойно, брат мой. Да сохранит Господь твою ногу.

Он встал, с его каменного лица исчезли всякие следы жалости и горя.

– Забирайте, – приказал он и подождал, пока Шона уложат на носилки и унесут. Потом пошел к своей лошади, чуть подволакивая ногу по траве. Из седла он снова посмотрел на юг, но санитары с носилками уже исчезли за деревьями мимозы.

Ян Паулюс тронул шпорами бока лошади и следом за длинной колонной фургонов, пленных и пушек поехал назад, к Тугеле. Теперь слышался только звон упряжи и меланхолический грохот колес.

Глава 18

Гаррик Кортни следил, как шампанское льется в его хрустальный бокал. Пузырьки, отражая свет лампы, кружились золотым водоворотом. Капрал поднял бутылку, искусно перехватил салфеткой каплю вина и за спиной Гарри передвинулся, чтобы наполнить бокал сидевшего рядом бригадира Литтлтона.

– Нет.

Литтлтон накрыл свой пустой бокал ладонью.

– Давайте, Литтлтон. – Сэр Редверс Буллер наклонился вперед и осмотрел стол. – Вино отличное.

– Спасибо, сэр, но шампанское – напиток победы; пожалуй, стоит послать ящик за реку.

Буллер медленно покраснел и посмотрел на свой бокал. В офицерской столовой снова воцарилась тишина. Чтобы нарушить ее, Гарри заговорил:

– Думаю, сегодняшнее отступление было произведено в полном порядке.

– От всей души согласен. – На противоположном конце стола лорд Дандоналд саркастически продолжил: – Но по правде сказать, полковник, отступали мы налегке.

Это косвенное упоминание о пушках заставило всех посмотреть на Буллера: Дандоналд явно не считался со знаменитым нравом генерала. Но, пэр Англии, он мог позволить себе рисковать. С вежливой наглостью встретив взгляд Буллера, он не отводил глаз, пока генерал не потупил свои рачьи глаза.

– Джентльмены, – тяжело заговорил Буллер. – У всех у нас был тяжелый день, и нам еще предстоит много дел. – Он взглянул на адъютанта. – Клери, будьте добры поднять тост за королеву.

Гарри в одиночестве шел хромая от большой палатки, где размещалась офицерская столовая. Обширное поле светящимися конусами покрывали меньшие палатки, освещенные по-разному, а над ними темный атлас ночного неба был расшит серебряными звездами.

Вино, выпитое за вечер, шумело в голове, и Гарри не замечал нависшей над лагерем унылой тишины.

Когда он вошел в свою штабную палатку, со стула у его стола встал человек. В свете лампы видно было, что лицо у него осунулось и в каждой линии тела проступает усталость.

– Добрый вечер, сэр.

– Вы пришли с отчетом?

– Да, сэр.

– Скажите, Кертис, много ли жертв?

В этом вопросе чувствовалось оживление, которое показалось Кертису отвратительным. Он не спешил с ответом и задумчиво разглядывал лицо Гарри.

– Мы понесли тяжелые потери. Из двадцати человек четверо погибли, двое пропали без вести, пятеро ранены.

– Вы приготовили список?

– Еще нет.

– Тогда скажите, кто они.

– Убиты Бут, Эймери…

Не в силах больше сдерживать нетерпение, Гарри выпалил:

– А этот сержант?

– Вы имеете в виду Кортни?

– Да, да.

Возбуждение смешивалось со страхом, и от этого внутри ощущалась пустота.

– Ранен, сэр.

Гарри испытал такое сильное облегчение, что должен был закрыть глаза и глубоко вдохнуть.

Шон жив. Слава Богу. Слава Богу!

– Где он сейчас?

– Его отправили в железнодорожный госпиталь. С первой группой тяжело раненных.

– Тяжело?

Облегчение Гарри сразу сменилось озабоченностью, и он хрипло спросил:

– Насколько тяжело? Насколько?

– Мне не сказали. Я пошел в госпиталь, но меня к нему не пустили.

Гарри тяжело сел и невольно потянулся к ящику, прежде чем спохватился.

– Хорошо, Кертис. Можете идти.

– Остальная часть доклада, сэр?

– Завтра. Оставьте это до завтра.

* * *

Ощущая в желудке жар вина, Гарри в темноте шел к госпиталю. Теперь не важно, что он замышлял смерть Шона, надеялся, что тот погибнет. Он больше не рассуждал, просто шел по обширному лагерю, подгоняемый отчаянной потребностью.

Он не сознавал этого, но в нем всегда жила надежда, что он снова сможет черпать силу и утешение из того источника, откуда черпал когда-то давно. Он побежал, неловко, поднимая на каждом шагу пыль.

Лихорадочные поиски в госпитале; Гарри шел вдоль рядов носилок, всматриваясь в лица раненых, – боль, искалеченные тела, сквозь белые повязки красными чернилами медленно просачивается смерть. Стоны, бред, горячечный смех. Запах пота, смешанный с тяжелым зловонием разложения и дезинфицирующих средств… но он едва замечал все это. Ему нужно было одно лицо, только одно. И он его не находил.

– Кортни. – Медик разглядывал список, поднеся его к лампе. – А! Да. Есть такой. Сейчас посмотрим. Да! Его уже отправили – первым поездом час назад… Не могу сказать, сэр, вероятно, в Питермарицбург. Там устроен большой новый госпиталь. Не могу сказать и этого, сэр, но в списке он обозначен как тяжелораненый… но это лучше, чем в критическом состоянии.

Закутавшись в одиночество, словно в плащ, Гарри вернулся к себе.

– Добрый вечер, сэр.

Его ждал слуга. Гарри всегда всех заставлял ждать. Этот новый, они так быстро меняются. Ни один денщик не задерживался у него дольше чем на месяц.

Гаррик протиснулся мимо него и почти упал на кровать.

– Осторожней, сэр. Позвольте вам помочь.

Голос оскорбительно услужливый, таким разговаривают с пьяными. Прикосновение его рук привело Гарри в ярость.

– Оставь меня. – Он отшвырнул денщика ударом сжатого кулака по лицу. – Убирайся, оставь меня!

Слуга неуверенно потер щеку и попятился.

– Убирайся! – зашипел Гарри.

– Но, сэр…

– Убирайся, черт побери! Прочь!

Денщик вышел и неслышно опустил за собой клапан палатки.

Гарри подошел ко входу и завязал шнуры. Отошел. «Теперь я один. Они меня больше не видят. И не могут надо мной смеяться. Не могут. О Боже, Шон!»

Он повернул прочь от выхода, споткнулся на протезе и упал. Один из ремней порвался, и нога подогнулась. На четвереньках пополз через всю палатку к буфету, а нога, подпрыгивая, волочилась следом.

Стоя на коленях у буфета, он достал из ящика фарфоровое блюдо, сунул руку в образовавшееся углубление и отыскал бутылку.

Пальцы были слишком неуклюжи, чтобы извлечь пробку; он вытащил ее зубами и выплюнул на пол. Потом поднес бутылку к губам, и его горло ритмично задергалось с каждым глотком.

Немного бренди пролилось на рубашку и смочило ленточку Креста Виктории.

Гарри опустил бутылку и передохнул, морщась и тяжело дыша от крепкого напитка. Потом стал пить медленнее. Руки перестали дрожать. Дыхание выровнялось. Он протянул руку, снял с верха буфета стакан, наполнил его, поставил на пол рядом с ним бутылку и устроился возле комода в более удобной позе.

Перед ним под неестественным углом торчала на порванных ремнях искусственная нога. Он разглядывал ее, медленно прихлебывая бренди и чувствуя, как немеют вкусовые пупырышки языка.

Нога была центром его существования. Бесчувственная, неподвижная, тихая, как глаз сильной бури, в которую превратилась его жизнь. Нога, всегда нога. Всегда только нога.

Теперь, под умиротворяющим влиянием выпивки, из неподвижности, центром которой была нога, он взглянул на гигантские тени прошлого и обнаружил, что время не тронуло, не исказило, не смягчило их, а сохранило вплоть до мельчайших подробностей.

Пока эти тени проходили в его сознании, ночь свернулась и время утратило смысл. Часы стали казаться минутами, уровень бренди в бутылке все понижался, Гарри сидел у буфета, отхлебывал из стакана и смотрел, как уходит ночь. На рассвете перед ним развернулся последний акт трагедии.

Он сам в темноте под мягким холодным дождем скачет верхом в Тёнис-крааль. Одно окно кажется от света лампы желтым прямоугольником, все остальные окна фермы темные.

Необъяснимое предчувствие близкого несчастья охватывает его, холодное и мягкое, как дождь, тишину нарушает только стук копыт лошади по гравию подъездной дороги. Грохот деревянной ноги, когда он поднимается по ступенькам парадного крыльца, прохлада медной ручки в руке, когда он поворачивает ее и толкает дверь внутрь, в тишину.

Его собственный голос, неуверенный от выпивки и ужаса.

– Эй! Где все? Энн, Энн! Я вернулся.

Синий огонь его спички, запах серы и парафина (он зажег лампу), лихорадочный стук деревянной ноги в коридоре.

– Энн! Энн, где ты?

Энн, его жена, лежит на кровати в темной комнате, обнаженная; она быстро отворачивается от света, но он успевает увидеть ее мертвенно-бледное лицо с распухшими, в синяках, губами.

Лампа со стола бросает разбухшие тени на стену, Гарри наклоняется и осторожно прикрывает ее наготу нижними юбками, потом поворачивается к жене.

– Дорогая! Энн, дорогая, что случилось?

Сквозь прореху в рубашке ему видны ее увеличившиеся груди, темные, разбухшие за беременность соски.

– Ты ранена? Кто? Скажи, кто это сделал?

Но она закрывает руками лицо и разбитые губы.

– Дорогая! Бедняжка… Кто это сделал? Один из слуг?

– Нет.

– Скажи, Энн, что случилось?

Она быстро садится, обхватывает его шею и прижимается так, что ее губы оказываются возле его уха.

– Ты знаешь, Гарри. Ты сам знаешь, кто это сделал.

– Нет, клянусь, не знаю. Скажи.

Ее голос напряженный и хриплый от ненависти, произносит одно слово, наполняющее его невероятным ужасом:

– Шон!

– Шон! – громко повторяет он в пустоту. – Шон. О Боже! – и потом свирепо: – Я ненавижу его! Ненавижу! Пусть он умрет, Боже, пусть он умрет!

Гарри закрыл глаза, теряя связь с реальностью, и почувствовал первый приступ головокружения: бренди наконец подействовало в полную силу.

Теперь уже поздно открывать глаза и искать кровать в углу палатки – головокружение началось, и теперь его не сдержать. Острый, кисло-сладкий вкус бренди заполнил горло, рот и нос.

Глава 19

Когда слуга утром нашел его, Гарри одетый, в грязном мятом мундире спал на кровати.

Слуга неслышно опустил клапан палатки и принялся разглядывать хозяина, морщась от запаха перегара и рвоты.

– Здорово выпил, колченогий, – без всякого сочувствия произнес он. Потом поднял бутылку и увидел, что в ней еще на дюйм осталось бренди. – Твое проклятое здоровье, пьяница. – Он осушил бутылку, облизал губы и снова заговорил: – Ну хорошо! Пора приводить себя в порядок.

– Оставь меня в покое, – застонал Гарри.

– Уже одиннадцать часов, сэр.

– Оставь меня. Уходи.

– Выпейте кофе, сэр.

– Не хочу. Уходи.

– Я приготовил вам ванну, сэр, и чистый мундир.

– Который час? – неуверенно спросил Гарри.

– Одиннадцать, – терпеливо ответил слуга.

– Где моя нога?

Без нее Гарри чувствовал себя голым.

– Шорник сейчас зашивает кожаные ремни, сэр. К тому времени как вы примете ванну, все будет готово.

Даже во время отдыха руки Гарри, лежавшие на столе, подрагивали, а глаза жгло. Кожа на лице натянулась как на барабане, в голове медленными волнами прокатывалась боль.

Наконец он вздохнул и взял с верха стопки бумаг, ждавших его внимания, доклад лейтенанта Кертиса.

Гарри бегло просмотрел отчет. Указанные в нем имена ничего ему не говорили. Он нашел имя Шона во главе списка раненых, дальше был записан маленький еврей-адвокат. Убедившись, что здесь ничто не может скомпрометировать полковника Гарри Кортни, он наконец поставил на отчете свои инициалы и отложил его в сторону.

И взял следующий документ. Письмо полковника Джона Ачесона, командира шотландских стрелков, адресованное ему как командиру Натальского корпуса проводников. Две страницы, исписанные аккуратным мелким почерком. Он уже собирался отложить его, чтобы им занялся адъютант, когда его внимание привлекло имя в тексте. Он наклонился и внимательно прочел письмо с самого начала.

«Имею честь обратить ваше внимание… добровольно… под сильным неприятельским огнем… снова начал наступление… хотя был ранен… не обращая внимания на опасность… два проводника из вашего корпуса.

Сержант Шон Кортни.

Рядовой Сол Фридман.

…убедительно рекомендую… медаль за храбрость и выдающиеся заслуги…»

Гарри выронил письмо, откинулся на спинку стула и посмотрел на исписанные листки точно на собственный смертный приговор. Некоторое время он сидел неподвижно, в голове продолжала пульсировать боль. Потом он снова взял листки. Теперь его руки дрожали так сильно, что бумага трепетала, как бьющееся крыло раненой птицы.

– Все, все, чего мне удавалось добиться… он все у меня отнимает. – Он взглянул на наградные ленточки на груди. – Я никогда не мог… А теперь это. – Капля пота упала на письмо, буквы расплылись. – Ненавижу, – прошептал Гарри, разрывая письмо. – Чтоб ты сдох!

Он рвал и рвал письмо в клочья, пока наконец не скомкал в кулаке.

– Нет. Это ты у меня не отберешь. Это мое… единственное, чего у тебя никогда не было!

Он швырнул комок о стенку палатки и опустил голову на руки. Плечи его затряслись, и он всхлипнул:

– Не умирай. Пожалуйста, Шон, не умирай.

Глава 20

Двинув плечом, Дирк Кортни отшвырнул маленькую девочку от двери и первым выбежал по лестнице на солнце. Не оглядываясь на школу, он направился к дыре в изгороди. Остальные пойдут за ним.

Они догнали его, когда он выбирал среди прутьев изгороди палку для метания камешков.

– Быстрей, – приказал Дирк. – Нам нужно первыми добраться до реки, чтобы они не заняли лучшее место.

Дети разбежались вдоль изгороди; мальчики болтали, как стая возбужденных обезьян.

1

Удачи! (африкаанс). – Здесь и далее примеч. пер.

2

Возвращайтесь скорей! (африкаанс)

3

Дядя, дядюшка (африкаанс).

4

Англичанин.

5

Дом (фр.).

6

Стивенсон Р. Л. Завещание.

7

Малыш (африкаанс).

1

Военная организация обоих бурских государств – республики Трансвааль и Оранжевой республики – была основана на территориальном принципе. Военнообязанными были все мужчины от 16 до 60 лет, все они должны были иметь оружие и лошадей и в случае призыва собираться в отряды. Во главе отряда стоял фельдкорнет. Несколькими отрядами буров, действовавшими сообща, руководил вехт-генерал.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.