Его помощь была так необходима друзьям. Он нанес несколько ударов практически вслепую и вдруг почувствовал, как остро резануло под правой лопаткой. И сразу прошло. Сайнанг не обратил на это ощущение никакого внимания, тем более что сражаться оно не помешало. И только когда перед глазами вдруг все поплыло, а мир закачался, будто положенный кем-то на чашу весов, юноша понял, что его ранили. А когда меч стал неподъемно тяжелым и небо вдруг оказалось прямо над его лицом, низкое, теплое, уютное, как пуховая подушка, в которую хотелось зарыться и закрыть глаза, он понял, что ранен смертельно. А самой смерти он не заметил – она была милостива и пришла осторожно и легко, чтобы не нарушить яркий, цветной и радостный сон, в котором он показывал Каэтане своих ручных соколов...

Банбери Вентоттен и Могаллан одновременно поняли, что с их повелительницей вот-вот случится беда. Она сражалась не как обычно, а слишком осторожно, явно чего-то опасаясь. Они хотели прийти ей на помощь, но такой возможности не было ни у одного, ни у другого. Унгаратты и хассасины теснили воинов Сонандана. Их было слишком много, чтобы мастерство и умение могло решить исход сражения в пользу сангасоев.

Рыцари Катармана Керсеба наседали со всех сторон, и Банбери с ужасом заметил, как Каэтана едва уклонилась от удара руки магистра, в которой было зажато нечто, чего она явно боялась.

Трое воинов, охранявших Барнабу, были втянуты в общее сражение, толстяк остался абсолютно беззащитным перед лицом наступавшего врага. Двое бородатых хассасинов бросились к нему, размахивая клинками...

Каэтана успела пронзить одного из унгараттов, подвернувшихся под клинок, и изувечить другому правую руку, выведя его из строя. Но Катарман казался действительно Непобедимым. Не успевала она приблизиться к нему, как он выставлял вперед руку в латной рукавице с зажатым в ней камнем Шанги, и она моментально ослабевала, начинала терять контроль над своими действиями и была вынуждена отступать. Бежать от него также не имело смысла: он мог подобраться в тот миг, когда она будет окружена его рыцарями, и тогда ее уже ничто не спасало.

Спасти могло только вмешательство бессмертных. Но они находились по другую сторону реки времени, и эта река сейчас полыхала огнем: никаким богам ее было не преодолеть. Она бы попросила их о помощи, она позвала бы Тиермеса и Траэтаону, га-Мавета, Арескои или Джоу Лахатала, но в той дали, в которой сейчас находились они, ее голос остался бы неслышным... Она уже ни на что не надеялась, и ее воины потеряли надежду, сражаясь из последних сил. Отступал, пятясь, насмерть перепуганный Барнаба. Пытался пробиться к повелительнице могучий Куланн, но его топор был перерублен вражеским мечом, и сангасой с трудом отбивался от наседающих рыцарей. И уже покатился грозный победный клич по окровавленному полю, возвещая успех унгараттов, когда в битву вмешались те, для кого времени не существовало...

Они вышагнули из распахнувшихся ворот пространства, за которыми Барнаба успел разглядеть диковинного вида мост, уходящий в никуда. Они выпрыгнули прямо в гущу сражения, и оно на миг замерло, прежде чем закипеть с удвоенной силой.

Их было шестеро, таких разных и непохожих, таких родных и знакомых. И не было такой силы, которая сейчас могла остановить этих шестерых, пришедших из запредельности одной только волей неистовой своей любви. Разве какая-то армия может сравниться с вечностью и смертью?

Талисенна Элама, лучший воин аллоброгов, заступил дорогу хассасинам, преграждая им путь к Барнабе. Они еще не поняли, с кем имеют дело, и попытались атаковать его одновременно. Через несколько секунд они, хрипя, лежали в сочной траве. И последнее, что им запомнилось в этой жизни, – изумленное лицо толстяка. Гораздо более изумленное, чем может быть у человека, чудом избежавшего смерти...

А высокий рыцарь в серебряных доспехах врубился в толпу врагов. Двое огромных волков, седых, мощных, невиданных доселе на Имане, прыгали на горло коням, валя их одним страшным ударом. А затем алые волчьи пасти нависали над помертвевшими лицами всадников, и все заканчивалось – быстро и красиво. Так, как и привыкли «возлюбленные Смерти».

Смешливый, изящный красавец в строгом, изысканном наряде, неуместном на поле брани, вступил в поединок сразу с четырьмя унгараттами и как-то незаметно уложил их всех, покончив с ними одинаковыми ударами. Когда он отыскал себе следующих противников, те попятились, но бежать им было некуда...

Маленький альв с обнаженным кинжальчиком подрезал сухожилия тем скакунам, которые оказывались в опасной близости от него. Он был такой крошечный, такой смешной и мохнатый – почему же не подходили к нему близко закованные в железо рыцари, почему старались обойти стороной его сородича, которого он явно защищал, закрывая своим телом?

А Катарман Керсеб, размахивая камнем Шанги, наступал и наступал на бледную как смерть женщину с двумя мечами. И плевать ему было, что она богиня. Он слишком ненавидел ее и имел слишком серьезные шансы уничтожить виновницу своего поражения и недавнего позора. Он оттеснил ее к такому месту, где сбились в плотную кучу два или три десятка сражающихся, и Каэ не могла никуда податься. Позади и по сторонам кипело яростное сражение, а впереди сверкал клинок, который она отразить не могла. Непобедимый приготовился к последнему, блестящему удару и был изумлен, когда его меч натолкнулся на секиру.

Откуда он возник, этот исполин в черных доспехах, разрубленных на груди чьим-то страшным ударом? Могучий чужак, не похожий ни на одного из рыцарей Иманы. Спокойный и величественный. Громадная секира, перышком летавшая в его могучих руках, рассекала воздух с ревом, который свидетельствовал о ее непомерной тяжести. Побледневший унгаратт подумал, что статуя атлета Арескои, стоящая во дворе главного замка и изображающая идеал унгараттов, выглядела бы жалким заморышем на фоне этого великана.

Гигант легко размахнулся и всадил лезвие секиры в покрытое стальной броней правое плечо Непобедимого. Страшное оружие пробило панцирь, вонзилось в ключицу и сокрушило кости. Катарман Керсеб дико закричал, и изо рта у него струёй хлынула темная, густая кровь. Вторым ударом черный исполин снес ему голову.

Стальной шлем, украшенный соколиными крыльями, покатился со своим страшным содержимым в сторону ручья и был поглощен, моментально покрасневшей в этом месте водой.

Кажется, в эту секунду стало стихать сражение...

В тот солнечный, ясный день один из младших жрецов, имевших обыкновение ходить в священную рощу Салмакиды, чтобы отдать дань уважения спутникам Кахатанны, примчался оттуда с невероятным сообщением. Он-де лично видел, как замерцали и растворились в воздухе статуи Эйи и Габии, Джангарая и Ловалонги, Воршуда и Бордонкая.

Не желая возникновения ненужных слухов, Нингишзида отправился сам посмотреть на беспокойные памятники, исполненный уверенности в том, что они окажутся на месте. Он уже раздумывал над тем, какие причины могли толкнуть милого и кроткого жреца, всегда нравившегося ему своей рассудительностью и порядочностью, сочинить такую небылицу, а также пытался измыслить соответствующее этому проступку наказание – не слишком строгое и вместе с тем внушительное. Он был настолько поглощен собственными мыслями, что не сразу заметил, что уже переходит ручей. Только тут верховный жрец Истины начал озираться в поисках статуй, но их действительно не оказалось на привычных местах. Ни одной. И даже памятничек Воршуду, стоявший по другую сторону ручья, отсутствовал.

Страшная мысль потрясла его: неужели зло стало таким могущественным, что кто-то осмелился кощунственно отнестись к святыне, которую сама Ингатейя Сангасойя почитала больше, нежели свой собственный храм. Похищение или уничтожение статуй было бы страшным ударом для нее, и жрец начал сходить с ума от горя. Он даже не подозревал, какой огромной трагедией это может быть для него самого.

Он в растерянности топтался на месте, надеясь на чудо, и чудо свершилось. Нингишзида увидел, как прозрачный воздух сгустился в нескольких местах, уплотнился, потемнел – и вот уже все они на месте, все шестеро, словно и не девались никуда. Только, странное дело, шапочка у Воршуда сдвинута на правое ухо, а не на левое и ворот на рубашке у Джангарая расстегнут до конца, словно ему стало жарко. И шерсть на боку Габии, каменная шерсть, испачкана чем-то похожим на кровь.

Но в Храме Истины случаются и не такие вещи поэтому счастливый тем, что все хорошо закончилось, жрец постоял еще немного среди вернувшихся статуй и отправился к правителю, работать.

Он сам никому не стал рассказывать об этом загадочном происшествии и с младшего жреца взял клятву хранить молчание вплоть до возвращения Ингатейя Сангасойи, так что эта история осталась неизвестной.

Но если бы верховный жрец Храма Истины мог в ту минуту попасть во дворец к Джоу Лахаталу, то он застал бы там следующую сцену.

... Арескои нервно ходит по тронному залу, а Джоу Лахатал и га-Мавет встревоженно следят за ним.

– Никуда она не денется, – говорит Бог Смерти. – Ну подумай сам, кто мог осмелиться украсть у тебя Ущербную Луну? У тебя?!

– Но ее же нет!

– Постой, успокойся. Вспомни, где ты ее оставлял в последний раз.

Рыжий бог – воин в шлеме из черепа дракона, Победитель Гандарвы – смотрит на своего брата таким взглядом, что ему становится не по себе.

– Ты же знаешь, что я ее нигде не оставляю, – раздельно произносит он. – Если это шутки Мелькарта, то я прямо сейчас отправлюсь в его логово и все там разнесу в клочки!

Он весь кипит и клокочет не столько от ярости, сколько от невыносимого горя. Сегодня исчезла бесследно его гордость, его самая ценная вещь – секира убитого им Бордонкая, Ущербная Луна. Арескои только теперь понимает, что значит для него память об исполине гемерте, назвавшем его братом в свой смертный час.

Джоу Лахатал, расстроенный не меньше самого Бога Войны, пытается успокоить его, придумывая все новые и новые объяснения случившемуся. А Арескои мечется в поисках пропавшего своего сокровища, бледный, несчастный, будто потерял возлюбленную, а не оружие. Так рыскает по лесу взбешенный хищник, у которого охотники украли детенышей, и горе тому, кто встретится на его пути.

Поэтому все буквально теряют дар речи, когда Ущербная Луна обнаруживается прямо на ступеньках трона, мимо которых они проходили десятки раз. Джоу Лахаталу нужно было бы переступать через нее, спускаясь или поднимаясь. Га-Мавет, только недавно сидевший здесь, должен был сидеть прямо на ней. И немыслимо, чтобы поглощенные поисками этого оружия боги его не заметили.

Победитель Гандарвы порывисто бросается к своей секире, и зеленые глаза его с вертикальными зрачками как-то подозрительно блестят. Внезапно он становится крайне озабоченным, но немного иначе, чем до этой минуты, и принимается разглядывать свое оружие.

– Ею только что сражались, – произносит он наконец в ответ на недоумевающий взгляд братьев.

– Кто мог сражаться Ущербной Луной? – недоверчиво качает головой Джоу Лахатал.

– Я знаю только одного человека, способного на это, – произносит га-Мавет, – но ведь это немыслимо.

– То, что он сделал со мной, тоже немыслимо, – отрывисто говорит Арескои.

Он прижимает секиру к себе, словно боится вновь утратить ее, на этот раз навсегда.

Рукоять еще хранит тепло других ладоней...

Магнус осторожно вынул осколок камня Шанги из ледяной руки обезглавленного Катармана Керсеба и тщательно завернул его в несколько слоев материи. Затем зачерпнул влажной глины прямо со дна ручья и облепил ею полученный сверток. У него вышел коричневато-красный комок размером с небольшое яблоко. И Магнус положил его на солнце – сохнуть. А сам уселся рядом, не сводя взгляда со своего гончарного изделия.

Каэтана лежала в тени крошечного тента, сооруженного из копий и привязанных к ним за углы плащей.

Ингатейя Сангасойя милостива к своим детям, и ни одна душа не уходит от нее в Царство Мертвых, ни одна душа не достается тем, кто ее погубил. Великая Кахатанна принимает своих воинов к себе.

Она уже раз пережила нечто подобное после битвы на Шангайской равнине. Пережила и теперь, когда огненные шары рвались внутри ее истерзанного тела, крича и сопротивляясь. Души не хотели покидать свои тела, а она не могла им помочь. Она могла только отвести их в прекрасный мир.

Шестьдесят уцелевших в этой схватке воинов подбирали тела павших товарищей и сносили их к месту, где была уже приготовлена братская могила. Больше десятка сангасоев были ранены, не смертельно и не очень тяжело, но все же достаточно серьезно, для того чтобы не иметь возможности продолжать это полное опасностей странствие.

– Барон! – позвала Каэ. И Банбери Вентоттен был потрясен тем, как слабо и надтреснуто звучал ее голос.

– Госпожа, я к вашим услугам. – Он сел на землю возле нее. – Но быть может, вам есть смысл отдохнуть?

– Смысл есть, возможности и времени нет...

Проходивший мимо Барнаба фыркнул, но ничего не сказал.

– Барон, нашли тело сайнанга Эльбескоя?

– Да, мне очень жаль. Прекрасный был молодой человек и умер достойно. Что теперь сказать его бабке?

– Все уже сказано. Барон, у меня к вам есть разговор – нечто среднее между просьбой и предложением. Таурта Феана предвидела скорую смерть своего внука и заставила меня принять в наследство королевство Хартум, с тем чтобы я поставила там своего наместника, человека, заслуживающего доверия, уважения и... Словом, я хочу просить вас принять на себя труд править Хартумом. Я хочу, чтобы вы вместе с ранеными воинами и телом сайнанга вернулись назад, в Хахатегу. Феана ждет наместника, чтобы иметь право со спокойной душой покинуть этот мир и воссоединиться со своим супругом. Что вы мне на это скажете?

– Я, право, не знаю, госпожа, – смутился Банбери. – Легенды гласят, что хранитель талисмана должен постоянно находиться при нем и заплатить жизнью за то, чтобы талисман ожил...

– Не совсем так – заплатить жизнью, выслушивая его несносную болтовню.

– Обижусь, – пригрозил перстень. К его чести нужно сказать, что он все понял и сейчас молчал подолгу, чтобы не мешать новой хозяйке и дать ей возможность восстановить силы и умерить скорбь.

– Извини. А вы, барон, видите, что с талисманом мы вполне ладим. Вот с Хартумом сложнее.

– Если вы прикажете, дорогая Каэ, то я буду рад где угодно и чем угодно помочь вам. Но все же – какой-то барон на троне одного из самых богатых государств...

– Хартум богат?

– Весьма и весьма. Ведь Лунные горы – это целая сокровищница драгоценных камней и золота. При желании Хартум может скупить всю Иману.

– Странно, что его до сих пор не захотели завоевать.

– Он откупается от Ронкадора и Эль-Хассасина, но вы правы, так не может продолжаться вечно. И потому нужна большая армия. В Хартуме хорошая армия, но... Словом, мне страшно.

– Давайте по порядку, барон. Что касается ваших прав, то, во-первых, королевой официально буду считаться я. Во-вторых, вы прямой потомок Арлона Ассинибойна, что он сам признал, и свидетелей у нас около сотни, то есть больше чем достаточно. Единственный вопрос: захотите ли вы принимать такую ответственность? Считаете ли себя достаточно сильным, чтобы отвечать за все государство?

– Хороший вопрос. Кстати, таурта умна: Хартум, в котором официально правите вы, уже не лакомый кусок, но серьезный противник, и редкий безумец захочет нападать на такую страну. Если вам это действительно нужно, Каэ, то я могу пренебречь собственным желанием и не сопровождать вас, а вернуться в Хахатегу, позаботиться о раненых, о похоронах сайнанга и о вашем наследстве.

– Я и не знаю, как вас благодарить, барон.

– Пустое. Разве что приезжайте ко мне почаще. Или меня вызывайте для отчетов.

– Договорились.

– Почему это мне никто королевство не предлагает? – спросил толстяк, подходя к ним. – А как бы это торжественно, как бы красиво звучало: таурт Барнаба Первый.

Они расстались на границе с Хартумом, чуть в стороне от того места, где состоялась битва. Барон Банбери Вентоттен и двенадцать раненых сангасоев двинулись назад, в Хахатегу, везя с собой тело сайнанга Эльбескоя. Магнус взялся облегчить им этот путь, переправив их почти к самой столице. Молодому чародею не стали задавать бестактных вопросов на предмет того, какой магией воспользовался он и как ему это удалось при полном отсутствии даже следов хотя бы карманного зеркальца.

Барон Вентоттен вез с собой письмо Каэ к таурте Феане, что было чистой воды формальностью, соблюденной для того, чтобы придворным государыни было не к чему придраться. Каэтана была уверена, что старая альсеида уже все знает и теперь готовится отойти в иной мир вскоре после прибытия наместника.

Оказалось, что барон стал добрым другом всем, и прощание вышло тоскливым, хоть и не таким грустным, как с Рогмо, потому что трон Хартума в эти смутные и тяжелые времена был более устойчив и менее опасен, нежели эльфийский престол. Прослезившийся Банбери клятвенно заверил своих друзей, что погибшие сангасои в самом скором времени будут похоронены в Хартуме со всеми полагающимися почестями и что он заберет их тела с этого кровавого поля, как только сможет.

А уменьшившийся отряд Каэтаны все же пересек границу Эль-Хассасина.

По словам неугомонного перстня выходило, что там находятся сразу два талисмана Джаганнатхи и они ближе остальных. Даже если Каэ и хотела бы что-то изменить, то права выбора у нее уже не было. Ее путь лежал вдоль по течению Нии, до самого ее устья, где лежал загадочный и таинственный Сетубал – город Безумных хассасинов, детей Ишбаала. А потом, если Сетубал выпустит ее из своих смертельных объятий, – дальше, на восток, к горе Нда-Али. О том, что за напасти ждали ее на этой вершине, перстень стыдливо умалчивал. Не то сам не знал, не то не хотел портить ей настроение раньше времени...

В Сетубале на троне в виде огромного черепа, выточенного из слоновой кости и усыпанного драгоценностями, ныне восседал очередной – одни только боги помнят, какой по счету – Чаршамба из рода Нонгакаев. Видимо, это имя пользовалось самой большой популярностью в королевской семье, потому что за многие сотни лет их правления среди десятков Чаршамб появились всего три или четыре Марчабайла, один Хедиджа, да отца нынешнего короля назвали Хеджеваном. А вот имя самого славного предка – основателя нынешней династии Лоллана Нонгакая – пользовалось почетом, но никогда не давалось никому из его потомков.

Насколько Каэ поняла из сбивчивых объяснений перстня да из рассказов барона Вентоттена, Лоллан Нонгакай считался одновременно и святым, и проклятым. Это странное сочетание таких несовместимых качеств было приписано ему после какой-то темной и загадочной истории, о которой даже в самом Эль-Хассасине вспоминали крайне редко. Считалось, что названного Лолланом ждет судьба особенная – страшная, трагичная и великая. Но ни один король не хотел такой судьбы своим детям.

Правящий монарх никогда не расставался с тремя символами власти: кольцом Нонгакаев, в которое, по слухам, было вправлено глазное яблоко одного из сыновей Пэтэльвена Барипада (насколько это правда, узнать было невозможно, потому что кольцо выглядело вполне обычным, разве что сапфир в нем и вправду был очень велик); мечом Лоллана – кривым клинком, которым обычно не пользовались хассасины, и украшением из зеленого золота, висевшим на шее, – талисманом Джаганнатхи.

Именно этот талисман считался самым большим сокровищем королевства. И охраняли его всерьез.

Пока они продвигались по тенистому тропическому лесу, вдоль берега звонкоголосой Нии, Каэтана не переставала думать, как же удастся ей отнять талисман Джаганнатхи у короля Чаршамбы Нонгакая.

А сразу после того, как два отряда расстались на границе и барон Вентоттен отправился в прошлое, тогда как Каэ и ее спутники должны были устремиться в будущее, Барнаба подошел к ней и сказал:

– Послушай, я немного устал. Вечность мечется из стороны в сторону, пытаясь залатать те дыры, которые я проделываю в ее плаще. Может, отпустим наконец время? Талисман у нас...

– Талисман у нас, – задумчиво кивнула она. – Магнус, Номмо, Куланн, мне нужен ваш совет.

Они подошли сразу же, как только услышали ее зов.

– Что случилось, Каэ?

– Ничего серьезного, просто мы с Барнабой думаем, стоит ли отпускать время?

– А как же возвращение домой? – спросил Куланн. – Кто знает, что там успеет случиться...

– Об этом я не подумал, – нахмурился Барнаба. – Просто все больше и больше несоответствий во времени возникает, пока мы странствуем из конца в конец Иманы. Это как пряжа, которую я запутываю все сильнее и сильнее.

– Я подумал, – Номмо задрал личико вверх, чтобы лучше видеть своих друзей, – можно ли отпустить время на Имане, а с Вардом повременить?

– Сейчас подумаю... – Барнаба какое-то время напряженно размышлял и наконец просиял: – Как я сам не догадался. Это же проще простого – вот так и вот так. – Он произвел пухлыми ручками какую-то странную манипуляцию, словно переставлял кубики с места на место. – Тут все, как и должно быть в приличном мире, и там все как обычно. Просто для них, на Варде, время будет течь во много крат медленнее. Но по дороге с одного континента на другой эта разница будет незаметно стираться...

Магнус с интересом смотрел на Барнабу.

– Наверное, я так до конца никогда и не разберусь в том, что ты творил с течением времени.

– До конца я и сам никогда не разберусь, – радостно сообщил толстяк. – Я ведь еще не упоминал о том, что учитывал разные часовые пояса...