Второе вопиющее нарушение правил заключалось в том, что падре Берголомо, благословив церемониймейстера, попросил не объявлять о его приезде. Дескать, он не хочет никому мешать танцевать и веселиться, а также не прочь выпить стаканчик-другой, не привлекая особого внимания к своей скромной персоне.

О том, что глава котарбинской церкви пуще чесотки и гнуса не выносит шума, суеты, бестолковых, ни к чему не обязывающих разговоров и раболепия придворных – знали все. Тронутый милым подарком, который Бихан и Ларакалла уже держали наготове, в качестве ответной любезности и по случаю праздника, церемониймейстер согласился выполнить его просьбу. Тем более что просьба великого логофета для человека его положения является приказом.

Перед необычной маленькой процессией: впереди – великий логофет в тяжелом парадном облачении, усыпанном драгоценными камнями так густо, что они тихо стучали при каждом его шаге, и с золотым жезлом под мышкой; на шаг позади – затянутый в черную кожу Керберон, с кубком вина в одной руке и подносом с пирамидой серебряных вазочек в другой, – придворные расступались и совершали церемонные приседания и поклоны. Падре Берголомо любезно улыбался, облизывался и благословлял пеструю праздничную толпу серебряной ложечкой.

Они с Кербероном проследовали через волнующееся людское море, как два кораблика, стремящиеся в порт.

– Наконец-то ты пришел! – Великий магистр подхватил Берголомо под локоть и повлек его за собой.

Несколько очаровательных женских головок на тонких лебяжьих шейках тут же повернулись в его сторону. Дамы посылали Фраггу Монтекассино ласковые улыбки и многозначительные взгляды. А одна оказалась настолько несдержанной в чувствах, что даже призывно взмахнула веером. Однако гро-вантар остался глух к намекам, и можно с уверенностью утверждать, что для пяти или шести придворных красавиц нынешний праздник был безнадежно испорчен.

– Тише, тише, дай доесть, – придержал его логофет. – Не стану же я стонать и похрюкивать от удовольствия при его величестве. А без этого половина удовольствия пропадает.

Он замедлил и без того неспешный шаг и остановился у колонны, разглядывая толпу.

– О! Стервятники уже здесь.

– Еще бы. Без их участия в этой стране не случается ни одной неприятности. А если неприятности не случаются сами по себе, то они их устраивают, – пробормотал великий магистр.

Речь шла о зиккенгенских принцах – трех герцогах Атри: Хильдебранде, Гидеоне, Кавендере – и их матушке, вдовствующей герцогине Эдессе, снискавшей себе репутацию жестокой, опасной, мстительной стервы. При королевском дворе, где щепетильных и высокоморальных людей нужно было искать днем с огнем, подобная характеристика значила многое.

Десять веков минуло с той поры, как хоттогайтская династия Альгаррода воцарилась на троне Охриды, но Эдесса Атри воспринимала это событие исключительно как личное оскорбление. Впрочем, приблизительно так же она воспринимала и весь мир.

Эта маленькая рыжеволосая женщина, с крупным острым носом, чувственным ртом и огромными светлыми глазами, производила впечатление хрупкости и беззащитности. И немало мужчин погубили свою карьеру, судьбу, а то и вовсе лишились жизни, пытаясь оградить ее от бед и горестей. Они не понимали, даже поднимаясь на эшафот, что она сама и была главной бедой.

Зиккенгенская принцесса презирала людей и считала их глупым, никчемным сбродом. Впрочем, это обстоятельство нисколько не мешало ей окружать себя стайкой советников, которые приобретали влияние и выходили из фавора с той же частотой, с какой менялось ее настроение. К их советам она не прислушивалась, но настойчиво рекомендовала слушать другим.

Она гордилась своим классическим образованием и любила посидеть в библиотеке со старинным фолиантом в руках. Вдумчивое чтение ей претило, и потому она просто исчеркивала страницы редчайших книг, за которые продали бы Абарбанелю душу истинные ценители, бессмысленными пометками. Ей не столько нравилось вносить свою посильную лепту в труды великих, сколько создавать такое впечатление.

Более всего ее привлекали заумные труды по астрологии, магии и запрещенной некромантии. Не то чтобы она предпочитала сии науки – нет, но приятно было порассуждать на отвлеченные темы, перемежая речь непонятными словами.

Она любила собирать в своем замке ученых мужей и ставить им разнообразные вопросы. Ответов она не ожидала, и если какой-нибудь наивный мудрец нечаянно вздумал бы объяснить ей интересующий ее предмет, то нарвался бы на едкую насмешку и уничижительную иронию.

Люди, близко знакомые с Эдессой Атри, знали цену ее «глубоким познаниям скрытых и невидимых обычному глазу вещей», как она часто любила говаривать. Однако у несведущей публики она слыла женщиной ученой и необычайной. Принцесса из кожи вон лезла, чтобы принадлежать к избранным, и не щадила никого, кто осмеливался встать у нее на пути.

Вероятно, и корона Охриды интересовала ее по совершенно особым, непонятным другим, причинам. Власти как таковой она не алкала – ей хватало и собственных подданных. Состояние герцогов Атри исчислялось десятками замков и дворцов, обширных угодий, богатых земельных наделов, торговых кораблей и внушительной казной. Королевский престол, скорее, добавил бы ей больше хлопот, нежели привилегий.

Однако сама мысль о том, что у кого-то есть собственное суждение, а она не имеет силы это суждение изменить или запретить, выводила Эдессу Атри из себя. Она вообще легко злилась и в дурном расположении духа могла натворить много зла.

Удивительным образом невероятная своенравность сочеталась в ней со столь же невероятной, детской почти доверчивостью и внушаемостью, и это обстоятельство делало зиккенгенскую принцессу и ее сыновей самыми желанными кандидатами на королевский престол от хварлингской знати.

Рослые, кряжистые, как дубы, способные свалить кабана одним ударом, зиккенгенцы панически боялись своей непредсказуемой и самолюбивой матери. При ней они старались не проронить лишнего слова и лишь изредка скрипели зубами, когда она на людях пускалась в подробные описания видений их блестящего будущего. Надо заметить, что видения и вещие сны посещали принцессу, недавно назначившую себя ясновидящей и пророчицей, чуть ли не каждую ночь.

Зато вырываясь из-под материнской опеки, Хильдебранд, Гидеон и Кавендер срывали зло на ком попало, постоянно впутываясь в темные истории и становясь главными персонажами самых неприличных и громких скандалов при охридском дворе.

Их не любил никто, даже те, кто прочил им королевский трон. Точно так же не выносила их Эдесса Атри, полагая, что они ей в подметки не годятся. Она постоянно шикала на них, воспитывала и одергивала, даже если это происходило на официальном приеме. Она постоянно приводила им в пример других знатных молодых людей, и по ее рассказам выходило, что все вокруг чего-то добились, кроме злосчастных зиккенгенцев. Она сызмальства внушила им мысль о том, что у других и денег больше, только они их тщательно прячут, и удача сама плывет им в руки. Успехи собственных детей нисколько ее не трогали, зато малейшее достижение чужого наследника побуждало ее к длинной и сбивчивой речи.

Удивительно ли, что зиккенгенские принцы ненавидели всех: и друг друга, и мать, и опасный, жестокий свет, полный злых людишек, отнявших у них то, что принадлежало им по праву.

Их предки происходили от внучатого племянника дюка Гинкмара, и какая-то капля монаршей крови все же текла в их жилах. К тому же Эдесса охотно распространяла слухи, из коих следовало, что одна из ее бабушек, герцогиня Атри, произвела на свет потомство не от богоданного супруга, а от Печального короля. И хотя альковным, не подтвержденным документами родством с этим любвеобильным государем мог похвастаться чуть ли не каждый второй представитель охридской знати, свои аргументы она полагала самыми весомыми.

Ужасные из них могли получиться короли.

Пока что Охриду спасала редкая безалаберность и несобранность герцогини Атри, которая могла поставить крест на тайном собрании заговорщиков только потому, что у нее не было настроения выезжать из дому, или потому, что она внезапно теряла интерес к теме свержения правящей династии и битый месяц разучивала древние жреческие гимны Ингельгейму и его воинственной супруге Йорейг, ибо трехкратное произнесение оных гимнов вслух несказанно улучшало ее пищеварение.

Имея таких союзников, а в качестве противников несокрушимый орден гро-вантаров и безупречно налаженный механизм Сумеречной канцелярии, которые время от времени казнили заигравшихся заговорщиков в назидание остальным, те, кто желал бы видеть на троне зиккенгенцев, вынуждены были таиться.

Как говорится, избави меня бог от таких друзей, а с врагами я как-нибудь сам справлюсь.

Заговор был смешным, игрушечным, нелепым и потому жалким. Но он так давно тлел в недрах королевства, что постепенно пришел в состояние, сходное с состоянием глубоко дремлющего, но еще не угасшего вулкана. Одного толчка порой бывает достаточно, чтобы пробудить к жизни его смертоносную и неукротимую мощь.

Эдесса Атри еще не подозревала об этом, а вихрь событий уже подхватил ее и нес к неизбежному, в любом случае – трагическому, финалу.

И Фрагг Монтекассино видел это с убийственной ясностью.

Но ничего не предпринимал.

Река всегда течет. Мы можем либо двигаться по течению, либо идти наперекор ему. Но мы не в состоянии исчерпать реку. В том, чтобы осознать это, и состоит мудрость.

Лорна принесла еще марьяги и забрала пустой стакан.

Картахаль улыбнулся.

Улыбка была для него отдельным действием, требовавшим больше усилий, чем поединок с двумя вольфаргами. Лорне иногда казалось, что он долго учился сложному искусству в нужный момент раздвигать губы и складывать их в непонятную гримасу и до сих пор не освоил все тонкости мышечных напряжений. Он внимательно наблюдал за смеющимися людьми и порой пытался повторять за ними улыбку, как новобранец старательно повторяет за своим сержантом все упражнения. А строгий гармост все время недоволен и твердит:

– Не так. Да не так же, осел!

Он будто в карман лез за улыбкой и с трудом налепливал ее – такую неуместную и чужую – на лицо.

Тогда ей становилось невыносимо жаль его и хотелось крикнуть:

– Не мучься. Успокойся. Все хорошо. Я и так люблю тебя.

Но ему не нужна была ее любовь, как не нужна была улыбка. Соседи громко, так чтобы она не могла не услышать, шептались за ее спиной, что он испортил ей жизнь, но она только с сожалением пожимала плечами. Бедные люди, если они не понимают, что только ради такой любви и стоит жить. Не важно, разделенная она или нет, это все равно, что говорить о солнце – поделено оно между кем-то на равные части или досталось одному счастливчику. В ее судьбе случилось необычайное. Так человек, которого ударила молния, а он выжил, всегда будет отличаться от других. И никогда не сможет объяснить им причины этого отличия – поди расскажи, каково это, постарайся описать молнию на вкус, цвет или на ощупь. Нет таких слов в людском языке.

И о любви, сколько ни стараются, тоже не научились рассказывать. Во всяком случае, перечитав кучу старинных любовных романов, Лорна не нашла того, о котором могла бы сказать, что это написано точь-в-точь о ней. Как если бы авторы этих романов старательно описывали цветущий луг, а нужно было – огромное ночное небо, полное звезд, сверкающую и искрящуюся, таинственную бездну.

Лорне Дью исполнилось шестнадцать; и за белой ореховой стойкой в окружении бесконечных сулей, бочонков, фляг, штофов и разнокалиберных бутылок еще верховодил ее отец, которого завсегдатаи так и звали – Папа Дью, когда в «Выпивоху» зашел молодой, высокий, красивый, как языческий бог, стройный воин с двуручным мечом за спиной. Она взглянула на него, вздохнула – и не смогла выдохнуть. Ей показалось, что ледяной клинок этого огромного меча вошел ей прямо в сердце. Она подумала, что умирает, но сердце, хоть и бешено, продолжало стучать. Она даже умудрялась по-прежнему, как ни в чем не бывало, разносить между столами тарелки с дымящейся снедью, высокие оловянные стаканы с вином и тяжелые кружки с элем. Это только душа ее замерла в ожидании счастья, а жизнь продолжалась уже сама по себе, как за оконным стеклом.

– Что прикажете подать, господин гермагор? – приветливо крикнул Папа Дью из-за стойки.

– Вина на четверых, – ответил воин и снова улыбнулся.

На этот раз – ей, и только ей.

Она забежала в каморку, где хранились приправы, салфетки и посуда, и долго стояла, спрятав пылающее лицо в подол скрипучей синей юбки в мелкий красный цветочек. Когда тяжелая лапища отца легла ей на плечо, она подпрыгнула на два вершка.

– Вот-вот, – сказал отец. – Так я и думал. Не на того, девка, заглядываешься.

– Ни на кого я не заглядываюсь, – отрезала она сердито.

– Ага. Гляди, чтобы глаза не повыскакивали. – И, поняв, что взял неверный тон, Папа Дью примирительно добавил: – Эх, не силен я в ваших бабских делах. Только ты поверь своему старику – я знаю, что говорю, сердце чует, – испортишь ты себе жизнь. Не пара он тебе.

– Я его минуту назад увидела, причем первый раз в жизни, – искренне изумилась Лорна. – О чем ты? Какая пара?

– Как будто со стороны не видно. Я вот тоже встретил твою матушку-покойницу посреди улицы и сразу обмер. Ноги подкосились, сердце стучит, как у пташки, если ее в кулаке зажать. И по спине испарина – это в самые холода. Вокруг люди бегут куда-то, толкаются, велят уйти с дороги, а мы стоим как два истукана и только улыбаемся друг другу. – Папа Дью вытер глаза рукавом. – С первого взгляда понял, что вот она, моя единственная, как в легендах рассказывают. И на всю жизнь.

– А что же мне запрещаешь?

– Я не запрещаю…

Тут из-за приоткрытой двери раздался вопль нового посетителя, зовущего трактирщика исполнять его прямые обязанности.

– Иду! Иду я! – крикнул он и торопливо обернулся к дочери. – Я не запрещаю, просто прошу – не губи свою молодость. Он ведь солдат. Сегодня тут, завтра – зашлют на край Медиоланы, а послезавтра… У таких, как он, третьего дня обычно не бывает. А уж я их повидал на своем веку.

Отец вышел, а Лорна так и осталась стоять среди полок с кубками и чашами. Казармы когорты Созидателей находились в квартале от «Выпивохи», и она тоже насмотрелась на молодых новобранцев – таких счастливых и гордых, что они попали в самый известный в Охриде отряд. Они приходили сюда, чтобы поднять чашу с вином за свой успех и за скорое возвращение домой – с победой и богатой добычей. А потом уходили на рассвете, и сквозь утренний сладкий сон она слышала мерный стук сапог и цокот копыт и, путаясь спросонья в словах, торопливо читала молитву. Так научила ее матушка – молиться за всех, кто уходит в неизвестность.

Почти никто из них не возвращался.

В тот день Картахаль заказал вина на четверых. Для себя и еще троих своих друзей. У одного из них было диковинное оружие – шар, утыканный острыми шипами на мощной цепи, которой он крепился к удобной рукояти. Видимо, он очень им гордился, потому что все время клал посреди стола, на самое видное место.

Двое других, пришедших чуть позже, оказались рыцарями-вольфаргами, и лезвия их тяжелых секир тускло блестели в неярком свете свечей. Одного из вольфаргов она запомнила лучше, чем других. У него были соломенные, светлые, выбеленные солнцем волосы и радостные глаза. Лорна обратила на него внимание потому, что Картахаль относился к нему иначе, нежели к остальным. Судя по обрывкам разговоров, доносившимся до ее ушей, они давно дружили, вместе выросли и вместе вступили в когорту Созидателей.

И имя светловолосого Лорна запомнила в тот вечер только потому, что его звали Лейфортом, как легендарного ургельского экзарха.

Они тоже пили за успех и скорое возвращение, желали друг другу побыстрее совершить подвиг, прославиться и получить бронзовый наплечник гармоста.

Когда Лорна поняла, что утром они выступают в поход, то проплакала всю ночь напролет, переполошив бедного Папу Дью, который не знал, чем и как ее утешить. Она едва не лишилась чувств, когда в предрассветной дымке потянулась мимо окна вереница людей и лошадей, и послышался цокот копыт и размеренный гулкий звук – это уходила на войну когорта Созидателей. И она молилась, чтобы отважный гермагор по имени Картахаль вернулся с этой войны, и непременно вернулся к ней.

Это случилось за пять дней до знаменитого Торогайского сражения, когда когорта Созидателей выстояла против смертоносных колесниц Акраганта и приняла на себя удар копейщиков и тяжелой кавалерии Вольсиния.

То есть – чуть больше семи лет назад.

Беспрестанно возрастающее могущество ордена гро-вантаров радовало далеко не всех в Охриде.

Простые люди боялись рыцарей Эрдабайхе, как боялись бы всякого, кто имеет дело с тварями Абарбанеля, но это боязливое отношение в какой-то степени гарантировало их лояльность.

А вот короля, ноблей и придворную знать угнетало и раздражало, что несметные богатства воинов Пантократора никогда им не достанутся и что подобной власти и влияния тоже не добиться. Конфликт между королем и великим магистром гро-вантаров растянулся на несколько поколений и особенно обострился в годы правления Тибо Второго эт Альгаррода и мавайена Фабиана Хирландара.

Эти двое не только не могли поделить власть, но еще и по-человечески друг друга на дух не выносили, с самых детских лет, когда их ещё не разделяли корона и меч Эрдабайхе. В зрелом возрасте взаимная неприязнь двух самых могущественных людей едва не обернулась гражданской войной в Охриде, тем более что за эту войну горой стояли самые знатные вельможи королевства.

Рано или поздно подобное недовольство оборачивается четким планом действий, тем более что далеко ходить за примером не потребовалось.

В соседней Тагастии король Ладенберт легко решил подобную проблему, объявив рыцарей бисайя (которые, по его мнению, набрали лишнюю силу и стали чересчур независимыми от государя) предателями истинной веры, поклоняющимися Абарбанелю. Разумеется, злой дух даровал им богатство и власть в обмен на отступничество, однако верные слуги Пантократора в лице правящего монарха и котарбинской церкви обязаны огнем и мечом искоренить эту ересь.

На бисайских рыцарей обрушился гнев всей страны. Их замки были захвачены и разорены, богатства поделены между дворянами и королем, магистров казнили, а большинство рыцарей были вынуждены удалиться в изгнание. В считаные недели могучий некогда орден прекратил свое существование.

Вдохновленный примером венценосного кузена Тибо эт Альгаррода поспешил объявить свой поход веры и благочестия против ненавистных ему гро-вантаров. Однако дальнейшие события показали, что между рыцарями Эрдабайхе и их братьями по вере, служившими Пантократору в других орденах, существует огромная разница.

Не успел король Тибо произнести в тронном зале пламенную речь, изобличающую отступников гро-вантаров, как к нему приблизился незнакомец. Он поднялся по ступеням к самому трону, и гаарды отчего-то замерли, не препятствуя ему приблизиться к королю.

Незнакомец был чрезвычайно высок, его стройную фигуру окутывал черный плащ с кровавым подбоем, а на лицо был надвинут капюшон. Он молча вручил изумленному и не на шутку испуганному Тибо золотой медальон – знак Пантократора и так же беспрепятственно покинул дворец. То было предупреждение великого магистра Хирландара, которому король, увы, не внял.

Утром его обнаружили в собственной спальне лежащим на полу с широко открытыми глазами. В руках он крепко сжимал знак Пантократора, так и не защитивший его от внезапной смерти либо чего-то хуже смерти – ибо взгляд короля был полон такого ужаса, что даже видавший виды придворный лекарь поспешил закрыть его лицо полотном.

Поскольку никаких очевидных повреждений на теле Тибо Второго обнаружено не было, в Оганна-Ванке поползли слухи о том, что обуреваемый алчностью и властолюбием король оклеветал благочестивых гро-вантаров, за что его и покарал разгневанный Пантократор. И что подобное наказание ожидает всякого, кто позарится на принадлежащее рыцарям Эрдабайхе либо покусится на их жизнь.

Смута, так долго зревшая в королевстве, рассеялась в один день, как туман на ветру, и более никто и никогда в Охриде не посягал на власть гро-вантаров.

И только в секретных архивах дворца Альгаррода, в тайных летописях королевского дома, появилась запись о том, что человек (человек ли?), вручивший знак Пантократора покойному Тибо, отличался помимо роста чрезвычайной, смертельной почти бледностью и огромными красными глазами…

– Почему ты так долго? – едва ли не жалобно спросил Монтекассино. – Хочешь, чтобы я отдувался за всех? Пока тебя не было, мне пришлось танцевать. Два раза. А ты знаешь, чем это обычно заканчивается.

– Знаю. Но котарбинская церковь считает это грехом.

– Я не виноват. В свое оправдание я даже могу сказать, что одной даме я дал неопределенное обещание. Такое, знаешь, расплывчатое и уклончивое – оно и за грех не считается. А со второй я разберусь уже завтра, ближе к полуночи, и ты, учитывая мое искреннее раскаяние, очистишь меня от скверны.

– Что ты говоришь! – вздохнул бедный логофет, не в силах скрыть улыбку. – Ты хоть иногда слышишь себя со стороны?

– Если бы ты прибыл пораньше, мы бы вдвоем отбились. Дамы пасуют перед твоим духовным саном и добродетелями…

– Перед сединами они пасуют и ревматизмом, – проворчал Берголомо.

– …а одному мне пришлось отступать и сдаваться, – пояснил мавайен.

– Почему, почему так долго? Беда одна с этими шнурками и украшениями, – пожаловался старик, дергая массивную золотую цепь, на которой висела усыпанная бриллиантами звезда. – Пока цирюльник меня побрил, пока надушил, пока я оделся… сколько времени мы тратим ни на что, впустую! Подумать страшно. А его у меня осталось не так уж много…

– Не прибедняйся, – сказал Монтекассино. – Двадцать лет назад ты говорил то же самое и двадцать лет спустя будешь ворчать, что парадное одеяние и золотая тиара испортили тебе жизнь и убили веру в лучшее будущее. Полно. Даже здесь, в этом зале, любой – кого ни возьми – не глядя поменялся бы с тобой судьбой.

– Поменялся бы, – не стал спорить логофет. – По глупости. Опасное заблуждение – желать примерить на себя чужую тиару. Все равно, что моститься в чужой гробнице. Лучше скажи, как его величество?

– В смысле?

– Как король настроен?

– Решительно, – ответил мавайен и залпом осушил большой кубок вина. – И совершенно не по-праздничному. Все время твердит про эти стеклянные шарики, пропади они пропадом. И грозится вывести нас на чистую воду со всеми нашими тайнами, секретами и заговорами.

– Его величество никогда не отличался легкомыслием, – хмыкнул Берголомо. – С одной стороны, это достойно всяческой похвалы, но с другой – именно сегодня я предпочел бы, чтобы король был менее серьезен. А его нельзя чем-нибудь отвлечь, по возможности полезным?

– Увы. Боюсь, больше мы не сможем выиграть ни дня. Пора открывать карты. Если верить Печальному пропойце, сегодня после полуночи наступит Час Тьмы, и мы не имеем права умолчать об этом.

– Пора так пора, – вздохнул Берголомо. – Ладно, пошли. Тем более что еще минута, и Гус Хиттинг проглотит твоего Хорна с потрохами.

– Я вообще удивляюсь, как он еще жив, – пожал плечами мавайен. – Ты прав. Бессовестно и дальше прятаться за спинами верных подданных. Конечно, для того они и существуют, но пора вводить в бой основные силы.

– Кстати, не обзови его ненароком Печальным пропойцей в присутствии короля, – предупредил логофет.

– Постараюсь.

И они решительно двинулись по направлению к небольшой группе людей, стоящих у самого трона.

Их было четверо. Один – высокий господин лет сорока в одеждах классического хоттогайтского кроя алых и голубых цветов, коротком голубом плаще, отороченном серебристым мехом, – выделялся среди прочих военной выправкой. Его левая рука покоилась на рукояти меча, который даже самый непривередливый критик при всем желании не смог бы назвать парадным. Тяжелый клинок с простой черной гардой резко контрастировал с остальным нарядом и драгоценными украшениями, но это обстоятельство нисколько не смущало господина.

Его высокий лоб прорезали две вертикальные морщины, начинавшиеся у переносицы, и косой белый шрам, тонкой ниточкой протянувшийся от мочки правого уха к левому виску, пересекая бровь и неровно сросшееся веко. Он острым взглядом окидывал тронный зал, как поле боя, и его карие глаза постоянно сохраняли серьезное и внимательное выражение. Густые русые волосы были уложены в сложную прическу, выдававшую в нем военачальника высокого ранга, в правом ухе болталась тяжелая бриллиантовая капля серьги.

Второй собеседник, ниже его на голову, смуглый, с немигающими раскосыми глазами василиска и смоляными волосами, собранными на макушке в пучок, перебирал тонкими пальцами камни на дорогом ожерелье, которое украшало его шею. Вызывающе яркий наряд ослепительно желтого цвета с черными вставками и узорами делал его похожим на хищную осу-наездника. Он кривил тонкогубый рот в подобии улыбки, но она выходила насмешливой и ироничной. Глядя на его неподвижное, тонкой лепки лицо, лишенное морщин, трудно было сказать, сколько ему лет – с равной вероятностью могло быть и тридцать, и полвека.

Третий явно не вписывался в компанию, и сторонний наблюдатель имел полное право с удивлением спросить, что он тут делает. Его одежда и высокие, по колено, сапоги густого вишневого цвета отличались необычайной простотой. Единственным украшением служили кожаный пояс изящного плетения да тяжелые бронзовые наручи, испещренные рунами. Он был молод, лет двадцати шести – двадцати семи, с волчьими чертами – острыми ушами, прижатыми к вытянутому узкому черепу, короткими пегими волосами, выдающимися надбровными дугами и бледно-серыми глазами, в которых сейчас отражалась только усталость. Однако он производил приятное впечатление, и многие дамы в этом зале охотно излили бы свои настоящие и вымышленные печали на его широкой, почти бочкообразной груди, поплакали бы в могучее плечо и укрылись бы в объятиях сильных рук с широкими веснушчатыми кистями.

Последний держался скромнее всех. Стройный, изящный, с ухоженными руками и тщательно причесанной маленькой бородкой. Черные живые глаза его светились любопытством. Он мало говорил, скупо жестикулировал, а все больше слушал, но все же именно к нему было приковано внимание трех остальных собеседников. Его наряд мог поспорить простотой даже с кожаным облачением Керберона, но все равно этот человек нигде не мог бы укрыться от любопытных взглядов, смешаться с толпой или остаться в одиночестве, ибо это его аристократический тонкий профиль был отчеканен на всех золотых и серебряных монетах.

То были полемарх Охриды, генерал Гаспар Де Геррен; начальник Сумеречной канцелярии королевства, знаменитый чегодаец Гус Хиттинг; правая рука великого магистра, рукуйен Риардон Хорн; и его величество король Могадор Первый эт Альгаррода.

Падре Берголомо приблизился к ним, благословил троих царедворцев и поклонился королю.

– Ваше величество, господа, примите мои поздравления. И разрешите пожелать вам в этот прекрасный и радостный день…

– Оставьте церемонии, друг мой, – попросил его Могадор, известный своей простотой и прямотой в обращении с подданными. – Вы отлично знаете, что настроение у нас всех отнюдь не праздничное. И если я не стал отменять сегодняшний прием, то исключительно из тех соображений, чтобы не посеять ненужные слухи и не устроить панику в стране. Не мне вам рассказывать, как быстро все, что происходит во дворце, становится известно в самой глухой провинции. А мой добрый народ с радостью ухватится за ничтожнейшую сплетню…

– А все же – праздник ни в чем не виноват, – с сожалением заметил Берголомо. – Мы никому не поможем тем, что будем печальны и серьезны в радостный канун нового года. Оставим все плохое в году уходящем, и, может, Пантократор дарует нам помимо тяжких испытаний еще и удачу.

– Ваши бы слова да ему в уши, – с чувством произнес генерал. – Что ж, последую вашему совету.

И, подозвав слугу, терпеливо ожидающего в отдалении, он взял себе кубок с красным тагастийским вином.

– С праздником!

– А вы скажите своему Керберону, чтобы принес вам ваши лакомства, падре, – предложил король. – И прошу садиться, господа. Разговор у нас предстоит долгий и обстоятельный.

– Вы очень добры, ваше величество, – склонил голову растроганный логофет.

– Увы, я не столько добр, сколько корыстен, – признался Могадор. – Когда вы наслаждаетесь воздушным кремом, вы становитесь менее подозрительны, и мне порой удается обмануть вашу бдительность. – Он с тоской обвел тронный зал взглядом, словно собирался его перестроить, и приступить немедленно. – Разумеется, я предпочел бы приватную обстановку моего кабинета, а не зал, полный людей, но зиккенгенцы что-то почуяли и так и ходят кругами, как падальщики, так и выжидают…

– Чего?

– Чего угодно. Любого незначительного повода. Им только дай волю, и они с восторгом спилят сук, на котором сидят…

– При условии, что он свалится на нашу голову, – вставил Де Геррен.

– А мне нравится, что о наиважнейших вещах мы станем говорить здесь, – сказал мавайен.

– Вы шутите?

– Нисколько. В кабинете нас легко подслушать и трудно этому воспрепятствовать. А в таком людном месте, где, к тому же шум, музыка и танцы, не так-то просто узнать, о чем мы беседуем. Для этого нужно подойти к нам вплотную, но ведь мы не допустим сюда чужих.

Они расселись у круглого дубового стола, инкрустированного золотом и черепашьими панцирями, – одного из немногих предметов, оставшихся в зале еще со времен Печального короля. Великий магистр отправил слуг на середину зала, к гостям, а еду и напитки подали уже его рыцари.