– Бордонкай, – позвала она. – Бордонкай! Что случилось?
      Гигант обратил к ней лицо, на котором попеременно отразились все оттенки радости и печали. Он был безмерно рад, что госпожа наконец пришла в себя и теперь обязательно выживет, и не знал, как рассказать о гибели Ловалонги. Они, конечно, надеялись на чудо, но вот уже двое суток маленький отряд несся по пустынным землям к хребту Онодонги, и ни один всадник не догнал его. Друзья не говорили об этом вслух, но про себя никто не питал иллюзий – все понимали, чем грозит битва с противником, настолько превосходящим своей численностью.
      – Бордонкай! – Теперь она говорит громко и уверенно. – Я вполне поправилась и хочу ехать верхом сама. А ты скажи мне, где тхаухуды? Где Ловалонга?
      Великан тоскливо отворачивается от нее. Он счастлив, что она жива, но ему гораздо проще было умереть там, в ущелье, чем признаться, что он оставил умирать аллаброга.
      – Жива! Госпожа жива! – во весь голос завопил альв. Эта новость, единственная хорошая за последние двое суток, доставила искреннюю радость членам маленького отряда. Они все подъехали поближе – Эйя, Габия, улыбающийся Джангарай и Воршуд, размахивавший в воздухе своей чудом уцелевшей кокетливой шапочкой с пером. Каэтана смотрела на этот видавший виды головной убор и рассеянно думала: «Смотри-ка ты, еще цел».
      Несколько минут спустя в маленьком отряде все еще царили радость и оживление. Каэтана заставила Бордонкая остановить коня и, невзирая на протесты своих друзей, буквально взлетела в седло Ворона.
      – Мне болеть некогда, – сказала она упрямо. И болезнь поняла, что ее время вышло. И отступила. Все по очереди приложились за выздоровление к заветной фляге Бордонкая. И Каэ отчетливо слышала мысли друзей – каждый из них сознательно или бессознательно старается оттянуть минуту разговора о судьбе Ловалонги. Но наконец эта страшная минута настала. И Джангарай, как самый отчаянный, решается:
      – Нас предали, госпожа. Тагары атаковали нас недалеко от ущелья, еще в Джералане. И Зу-Самави со своими воинами и Ловалонга остались, чтобы прикрыть наше отступление. Они, – Джангарай набрал полную грудь воздуха и впервые произнес вслух мысль, которую каждый старался гнать прочь, – они, наверное, все погибли, дорогая госпожа...
      Каэтана кивнула и, спешившись, молча побрела в степь. Они смотрели ей вслед, но никто не посмел за ней пойти. Наконец Воршуд не выдержал затянувшегося молчания и, потоптавшись, догнал Каэ и тронул ее лапкой за край одежды.
      – У нас не было другого выхода, – тихо сказал он. Она обернулась, и он поразился, какими сухими и блестящими были ее пронзительные глаза.
      – Я знаю, Воршуд, что иначе вы не могли поступить. Я вижу каждый жест и взгляд, и от этого мне страшно. Чужие сила и воля пользуются самым лучшим в нас, чтобы творить зло, а мы – мы не можем поступить иначе. На месте Ловалонга я бы тоже осталась в ущелье – принимать бой. И любой из вас остался бы, просто разумнее было оставить с отрядом самого опытного военачальника, потому что мастер фехтования там был бессилен – слишком много врагов, а могучий воин – самый могучий из всех – должен был охранять друзей, так?
      – Так... – потрясенно прошептал Воршуд. Каэтана , еще минуту постояла, запрокинув голову и уставив лицо в слепое и бездушное небо.
      – Мы прорвемся к Онодонге, мы дойдем до храма, и, клянусь, я задам там такие вопросы, на которые действительно в этом мире никто ответить не может.
      И все поняли – она дойдет. Спустя несколько минут кони были вновь оседланы и готовы нести своих хозяев дальше.
      – Если бы пришлось, – сказал Джангарай, – я бы и в третий раз купил наших скакунов, ив четвертый. Это же просто чудо. Другие кони на их месте давно пали бы от истощения и слабости, а наши свежие, даже не взмылены, нисколько.
      Эти слова ингевона напомнили Каэ о ярмарке в Ак-кароне и об Эко Экхенде. Его лицо настолько ясно встало у нее перед глазами, она так остро ощутила тепло его тела и силу нежных рук, что глухо застонала. Эко Экхенд, Ловалонга, Арра, Тешуб, Зу-Самави, тхаухуды – все они погибли из-за нее. Кто следующий, кого настигнет неумолимый рок?
      Казалось, Воршуд догадался, о чем она думает, и подъехал поближе.
 

* * *

      – Мы ищем истину, госпожа. А истина во все века, знаете ли, стоила жизни многим мудрецам. Мы все вам обязаны тем, что поняли – в мире есть вещи, которые, гораздо дороже собственной шкуры.
      Земля, которая официально еще считалась территорией Джералана, на самом деле была ничьей. По непонятным причинам тагары не заезжали сюда, хотя именно здесь начиналась полоса лесов и в изобилии росли столь ценимые в степном и горном Джералане деревья. Джангарай сверился по карте:
      – Очень скоро мы подойдем к хребту Онодонги, ад там уже будет Земля детей Интагейн Сангасойи. Ну и название – язык сломать можно. Бордонкай, а Бордонкай! – позвал он. Исполин медленно повернул голову, и Каэтана поняла впервые, что их богатырь просто прекрасен – прямой изысканный нос, великолепно очерченные губы, огромные глаза под крутыми бровями.
      – Бордонкай, у тебя есть незаданные вопросы?
      – Есть, – ответил тот. – Гораздо больше, чем я мог раньше себе представить.
      Наступала ночь, и они остановились для отдыха.
      – Прозвище Ночной Король Аккарона кажется мне теперь далеким и практически незнакомым, будто и не про меня вовсе – как если бы мне рассказали историю некоего разбойника, жившего в Аллаэлле в незапамятные времена. – Джангарай расседлывал коня, разговаривая с друзьями.
      – Ты-то сам о чем бы хотел спросить? – поинтересовался Бордонкай.
      – Я даже не понимаю толком. Ответят нам на вопросы, которые мы раньше никогда и никому не задавали, или мы даже придумать не сможем таких вопросов, на которые получим ответы?
      – Думаю, что второе скорее, – сказал Эйя. Габия молчала. Она все время молчала с тех самых пор, как Ловалонга остался в ущелье. И никто не мешал ее горю. Сегодня она подсела к Каэтане и, собравшись с духом, промолвила:
      – Он любил тебя, а не меня.
      Каэ знала, о ком идет речь, но ей не хотелось обсуждать эту тему. Она чувствовала, как относился к ней аллоброг, и ей не хотелось бы предавать его память, кривя душой и переубеждая Габию.
      – Никто и ликогда не знает, кого по-настоящему любит, Габия, – ответила она секунду спустя. – Даже момент смерти еще может не быть моментом истины.
      – Ты утешаешь меня? – спросила зеленоглазая.
      – Не то чтобы утешаю, но делюсь лекарством от скорби. Нельзя носить в себе горе, как отравленный кинжал в ране. Горе нужно храните в самой глубине, как последнюю возможность.
      – Не понимаю, – сказала Габия.
      – Горе и скорбь по ушедшим, которых мы любили, не отнимают силы, а придают новые,
      – Странно, – сказала Габия, – я никогда не думала об этом.
 

* * *

      Женщины замолчали и вновь прислушались к разговору, который вели в ночи бывшие Слепец и Ночной Король Аккарона.
      – Мне нужно знать, кто убил учителя Амадонгху и смогу ли я когда-нибудь отомстить убийце, – тихо говорил Джангарай, глядя в пламя костра. – Амадонгха был довольно странным, как и наш друг Ловалонга. У него тоже была своя тайна, но он никогда не посвящал меня в нее, вот только о мечах Гоффаннона говорил с благоговением и так, словно когда-то держал их в руках. Но он всегда отрицал это. А ты о чем бы хотел узнать, Бордонкай?
      – О брате, Джангарай, о брате. Простил ли меня мой мальчик за то, что я так подло, так страшно поступил с ним.
      – Ты же не виноват.
      – Когда человека обманывают, Джангарай, то виноват в этом прежде всего он сам. Я ведь никогда ни в чем не сомневался. Первый признак глупости – это безоговорочная вера в свою правоту. Все, кто был не со мной, – были против меня. Я никого не слушал. Мне пытались объяснить, а я оставался глухим. Меня пытались переубедить, но я даже не давал договорить до конца. Мне было приятно сознавать себя карающим орудием неведомо какого бога – вот какую вину мне нужно искупать теперь.
      – Лес вокруг, – негромко сказал Воршуд, – почти как в Аллаэлле. Странно, вы заметили, что Вард – один из самых населенных и цивилизованных континентов Арнемвенда, а мы все по лесам и пустыням шатаемся, так что нам люди стали почти в диковину.
      – Ну, надеюсь, это не самое страшное, – рассмеялся Джангарай.
      – Однажды я должен буду уйти из этого мира, – вдруг сказал Бордонкай, – и за гранью тьмы меня ожидает тоска по всем вам.
      – Да ты никак поэт? – спросил ошалевший ингевон.
      – Нет, конечно, это я так, душу отвожу. Просто никогда бы раньше не подумал, что мне придется сражаться бок о бок с альвом, двумя урахагами, одним разбойником и женщиной, о которой даже боги боятся сказать, кто она такая. Тут Эйя насторожился.
      – Что случилось? – тревожно обернулась к нему сестра.
      – Рог звучит.
      – Не может здесь быть охотников, – прошептала Габия, но щеки ее побледнели.
      – Может, – жестко ответил урахагуг – Сама знаешь, что может.
      – Тогда это только за нами, – сказала Габия, и не было дрожи в ее голосе.
      – Это наша битва, – сказал Эйя, поднимаясь на ноги. – Теперь полнолуние. Мы обязательно должны стать волками, и охота – за нами, в нашем волчьем облике. Кодеш мстит изменникам.
      – Не думаешь ли ты, что мы его боимся? – сурово спросил Джангарай.
      – Нет, конечно. Но ведь и речь о другом. Мы должны суметь сами. Не можете же вы всю жизнь защищать нас с Габией от нашей собственной слабости и нашего страха. Помните, госпожа, что вы сказали в самом начале нашего знакомства? Что раб – это тот, кто сам хочет быть рабом. И никто, кроме него, не виноват в его жалком положении.
      – Помню, – ответила Каэ. – Лучше бы я не говорила тебе этого, волк.
      – Вы должны дойти, – с трудом проговорила волчица. – Должны во что бы то ни стало. А мы должны освободиться от проклятия Кодеша. Это важнее всех вопросов. Точнее, это и есть наш с Эйей незаданный вопрос.
      – Этот вопрос звучит очень просто, – тихо произнес урахаг. – Как стать человеком?
      Каэтана смотрела на них по-прежнему блестящими и сухими глазами. И Джангарай подумал, что она не бесчувственная и не сильная, как ему казалось раньше. Просто то, что происходит, невозможно выплакать слезами. Ингевон бессильно заскрежетал зубами. Он был готов вцепиться Кодешу в глотку, разорвать его на части, чтобы отстоять своих друзей, но в то же время понимал, что это не спасет их. Они ищут другого освобождения – не от владыки лесов, а от рабского начала внутри себя. И еще он подумал, что Каэтану никто и никогда не заставил бы стать оборотнем. Похоже, что проклятия богов не касались ее, как не коснулись магия жрецов или страх перед Колесом Балсага.
      Тем временем звук рога приближался, и очертания фигур близнецов дрогнули и поплыли. Они менялись очень медленно, словно человек и зверь сражались внутри несчастной плоти и каждый дрался до последнего.
      Эйя стоял на четвереньках, контуры человека были уже смазаны, словно безумный художник раздумывал над тем, как завершить свою картину, – во все стороны клочьями торчала седая шерсть и невыносимым пламенем горели желтые глаза урахага. Он прохрипел, и голос его то и дело срывался на рычание:
      – Езжайте скорее. Мы с Габией должны сами... Спасибо за все...
      – Прощайте! – отчаянно закричала Габия, – и тут же волчица поглотила в ней человека.
      Воршуд смотрел на двух огромных волков, не скрывая набежавших слез.
      – Полнолуние, – сказал он негромко. – Они полностью покорны воле Кодеша и сейчас должны наброситься на нас. Неужели нам придется сражаться с друзьями?
      Урахаг подошел к нему медленно и спокойно и отрицательно покачал головой. Его желтые глаза блестели в темноте ночи. Освещенная луной шерсть казалась серебристо-жемчужной.
      – Они уже сильнее Кодеша, – ответила альву Каэтана.
      Джангарай седлал коней.
      – Может, остаться с вами? – спросил Бордонкай, наклоняясь к волку.
      Тот отрицательно покрутил головой, затем раскрыл чудовищную пасть и с трудом прорычал:
      – Прощай.
      Каэтана упала на колени и по очереди обняла обоих волков.
      – Вы – люди! Помните об этом!
      Зеленоглазый волк лизнул ей руку розовым влажным языком и одним прыжком скрылся в темноте. Следом за ним поспешил и второй, задержавшись лишь на секунду, чтобы в последний раз обвести взглядом растерянных друзей.
      – Нам нужно ехать. – Джангарай подвел Каэтане коня, и она вскочила в седло, видимо не сознавая, что делает.
      – Нам нужно ехать, госпожа, – опять настойчиво повторил ингевон. – Это действительно ихсражение, их охота. И пусть им помогут наши любовь и вера.
      Четыре одинокие фигуры во весь опор скачут по лесной дороге. А за ними торопятся два коня, удивленные отсутствием всадников.
      Огромная полная луна постепенно заслоняет собой большую часть небосклона. Вдалеке слышится волчий вой и топот копыт. Громко звучит рог.
      – Дикая охота, – шепчет Воршуд.
      Оставив своих спутников далеко в стороне, огромные седые волки понеслись по ночному лесу мягкими длинными прыжками. Мелкие животные, уже издалека чуявшие этот небывалый гон, торопились спрятаться по своим дуплам, норам и ямам, хотя до них этой ночью никому не было дела.
      Многочисленная волчья стая, в которой волки на этот раз играли роль своих извечных врагов – псов, принимала участие в охоте. Повинуясь приказам своего повелителя, серые лесные разбойники бежали следом за урахагами, свесив набок длинные языки. Их бока вздымались, а клочковатая шерсть на загривках стояла дыбом. Волкам было страшно, но они не смели ослушаться того, кто ехал впереди них на лесном уродливом скакуне, – Кодеш, Повелитель Лесов, впервые наслаждался ролью ловца. А рядом с ним бок о бок летел седой скакун несший в своем седле Победителя Гандарвы, и призрачные рыцари, как всегда, составляли его свиту. В ненависти к близнецам всё смешалось этой ночью. Волки играли роль псов, покровитель животных сам стал охотником, а его извечный противник скакал по правую руку, трубя в свой рог. Дикая охота Арескои, звери и двое бессмертных – все говорило о том, что Эйя и Габия заслужили право называться опасными противниками.
      В ярком свете луны на тропу ложились длинные тени от деревьев. Мягко шурша крыльями, пролетали вспугнутые ночные птицы. Где-то вдалеке заухал филин, словно сидел он на вековом дереве в центре вселенной один-одинешенек и не было вокруг него ни крови, ни смерти.
      Оборотни одним прыжком перемахнули через неглубокую речушку и с треском вломились в заросли молодого кустарника. С небольшим отрывом от них этот же путь проделала завывающая волчья стая – а вслед за этим земля содрогнулась от топота копыт божественных скакунов.
      Лицо Арескои уродовал хищный оскал – ему не терпелось догнать непокорных, вонзить в податливое волчье тело свое копье с серебряным наконечником и насладиться смертной мукой, тающей в человеческих глазах жертвы. А потом произнести над остывающим агонизирующим телом слова заклятия и выхватить близнецов из-под носа Лесного бога, силой включив их в свою свиту.
      А Кодеш хотел уничтожить предателей. Они встали против него – своего господина и владыки. И отступники должны быть жестоко наказаны – так жестоко, чтобы другим неповадно было. Именно поэтому Кодеш хотел, чтобы близнецов-оборотней убил Арескои. Но пусть сначала выстоят против стаи волков – своих дальних родичей, которые тоже не могут простить измены.
      Гибель приближалась, стремительная и неотвратимая. Огромные седые волки добрались до крутого обрыва и замерли в нерешительности – времени на принятие решения у них почти не оставалось. Был выход: взвиться в последнем, самом прекрасном прыжке – и навсегда уйти от страшной погони; обмануть и смерть, и заклятие, и самих себя. Уйти свободными волками, презирающими охотников. Но был и другой выход – принять неравный бой.
      Урахаги молча взглянули друг другу в глаза, и желтый цвет неуловимо смешался с зеленым в неверном свете луны, но на одно лишь мгновение. А уже в следующую секунду оба оборотня попятились прочь от обрыва, поворачивая оскаленные морды к зарослям. И оттуда серой волной, мохнатой лавиной выкатились на них, истекая слюной и исходя воем, обычные лесные волки. Смертной ненавистью ненавидели хищники волков-оборотней и, гонимые Кодешем, догнали их на краю обрыва, готовые рвать на части, терзать горячую трепещущую плоть. Однако вся их смелость улетучилась при первом же взгляде на противника.
 

* * *

      Широко расставив могучие мускулистые лапы, вытянув струной хвосты и ощерив громадные клыки цвета слоновой кости, урахаги вызывали их на бой. Бой этот обещал стать последним для большей части стаи, и звери инстинктивно рвались прочь отсюда, чувствуя, что зверям, которые встречают их сейчас грудью, уже нечего терять. И вожак стаи заметно сник и отполз в сторону почти на брюхе. Хвост его был зажат между задними лапами.
      Арескои выехал к обрыву несколько минут спустя и остановился неподалеку, желая полностью насладиться зрелищем кровавой битвы, но битвы-то как раз и не было. Ни загнанных жертв, раскаявшихся в своей опрометчивости и глупости, но не имеющих возможности исправить что-либо; ни рабов, готовых лизать руки тому, кто милостиво подарит им жизнь.
      Перед Арескои стояли равные. Два оборотня-близнеца были готовы сразиться с бессмертными и, кто знает, может, победить их. Потому что победу иногда добывают вопреки воле богов. От этого Арескои сразу почувствовал себя неуютно – он сам подстроил эту ловушку, но сам и попал в нее, и теперь уже нечего было делать: если Эйя и Габия встречают как равных противников двух богов, дикую охоту и стаю волков в придачу, то как же они встретят тогда врагов один на один?
      И Бог Войны понял, что ему остается один-единственный выход – делать вид, что это обычный гон, просто охота на крупных волков, иначе громко будет смеяться заносчивый Джоу Лахатал, хотя ему-то смеяться следовало бы меньше всех...
      Когда они принимали звериное обличье, мир красок сразу тускнел и умирал для них, зато мир запахов и звуков разрастался и приобретал совершенно новое, недоступное ни одному двуногому существу значение. Кроме того обострялось чувство, которое люди называли чутьем, хотя сами его почти никогда не испытывали. Общность же мыслей и чувств у близнецов в зверином облике только обострялась, поскольку слова не мешали мысленному разговору.
      В тот момент, когда бывший их повелитель Кодеш выехал из леса на своем безобразном скакуне, когда дикая охота Арескои наконец присоединилась к своему яростному предводителю и на весь лес протрубил его рог, негромкий голос Каэтаны раздался чуть ли не над головами у близнецов. Урахаги вздрогнули и переглянулись.
      «Ни один бог на свете не заставит меня не быть самой собой. Я хочу отвечать за все свои поступки и быть причастной ко всему», – говорила Каэтана.
      И тогда близнецам стало ясно, что у них есть еще один путь.
      Со стороны это выглядело так, что очертания седых зверей, стоявших на обрыве, потекли и стали меняться.
      – Полнолуние, – выдохнул Кодеш. – Они не могут встать людьми.
 

* * *

      «Полнолуние, – подумал в тот же миг Эйя, – мы не можем стать людьми».
      «Можете!!! – резанул внутри них голос Каэтаны. – Человек все может».
      «Человек все может», – подумала Габия, распрямляясь.
      Ей было невыносимо тяжело, словно на тело давила свинцовая тяжесть, словно камни всей Онодонги легли ей на плечи, но она поднималась на ноги. С натугой, будто держала на себе груз невыносимой боли всех рабов Кодеша и Арескои. Эйя хрипел рядом. Он тоже становился человеком медленно и мучительно. Но Габия уже могла говорить.
      – Это сидит внутри тебя! – выдохнула она в посеревшее лицо брата. – Ты же сильнее этих ублюдков!
      Последний ее крик разнесся по сонному лесу, спугнув нескольких только что угомонившихся птиц.
      Арескои не верил своим глазам – перед ним на краю обрыва стояли два уставших, взмыленных человека, оборванных и безоружных, но в их глазах горел яростный неукротимый огонь. И Арескои понял, что эти слуги перестали быть слугами, что эти рабы перестали принадлежать кому-либо с сегодняшней ночи окончательно и бесповоротно и что здесь он имеет дело не со смертными, а с людьми.
      И неистовый бог махнул в направлении близнецов белой рукой убийцы.
      Он понял, что проиграл это сражение.
 

* * *

      Если бы Джоу Лахатал знал наверняка, куда этой ночью отправился его вездесущий брат, то последнему, конечно, не поздоровилось бы, хотя трудно себе представить, как можно одолеть смерть.
      Га-Мавет широко шагал по длинной темной лестнице, не освещенной ни крохотным лучиком света, и размышлял над тем, что произошло бы в мире, откажись он исполнять волю старшего брата. Просто так повелось с самого начала, что Джоу Лахатал был первым, А-Лахатал – вторым. А потом уже все остальные боги. Но ведь мир мог быть устроен и иначе.
      Га-Мавет подозревал в последнее время, что мир и на самом деле устроен несколько иначе, чем ему представлялось в течение многих тысячелетий. И это было странно.
      Он чувствовал необходимость посоветоваться с кем-нибудь, кто был старше и мудрее. Поэтому га-Мавет проник в обитель одного из самых грозных и мрачных Древних богов – Тиермеса. Тиермес выполнял в древности ту же работу, что и га-Мавет. Он был Богом Смерти, но к нему относились несколько почтительнее и боялись гораздо больше, чем Черного бога. Га-Мавет шел узнать почему.
      Ему казалось, что он будет несколько столетий подниматься по этой бесконечной лестнице, но тем не менее он знал – хотя эти знания ощущениями никак не подкреплялись, – что на самом деле спускается в невероятные глубины. То, что в разных мирах называли Адом, Тартаром, Преисподней, было местом обитания Тиермеса, проникавшим в разные времена и измерения. Здесь, на Варде, это место носило название Ада Хорэ. Хотя, поправил себя га-Мавет, может, это уже не на Варде и даже не на Арнемвенде, а где-то еще.
      Он чувствовал себя как попавший в логово льва годовалый щенок волкодава, привыкший к тому, что все цыплята и котята во дворе его боятся.
      Га-Мавет никогда не уставал удивляться тому, что Тиермес так легко уступил ему свое место. Если многие Древние боги Арнемвенда были лишены возможности проникать надолго в созданный ими мир, а многие действительно утратили к нему всякий интерес, то Тиермес мог бы никуда не уходить. Тем не менее с падением Древних ушел и он, подозрительно легко отнесясь к тому, что огни на алтарях его храмов вскоре погасли, а люди стали возносить молитвы га-Мавету – желтоглазой смерти.
      Говоря откровенно. Черный бог отчаянно трусил, спускаясь в Ада Хорэ, – но не видел для себя иного выхода.
      Обладающий способностью видеть в темноте, га-Ма-вет здесь двигался подобно слепцу, ибо в Ада Хорэ царила не темнота, но тьма. И во тьме и мраке Тиермес смеялся над Черным богом.
      Этот хохот потряс до основания хрупкое и ненадежное пространство, в котором продвигался Малах га-Ма-вет, после чего тот окончательно потерял ориентацию.
      Растерянный и злой, он остановился на ступеньке и проговорил негромко:
      – Вместо того чтобы смеяться, лучше показался бы. Не часто к тебе гости приходят, я думаю.
      – Не правильно думаешь, – ответил глубокий и звучный голос, который шел, казалось, отовсюду. – Как раз ко мне гости приходят гораздо чаще, чем к кому-либо.
      Тем не менее на лестнице вспыхнул призрачный голубой свет, пронизывающий смертным холодом, и в этом свете га-Мавет увидел, что находится в некоем подобии сада – если можно было назвать садом множество растений, заключенных в прозрачные хрустальные колонны, сияющие изнутри разным цветом. Самым удивительным и непривычным было то, что свет из колонн не распро-; странялся вокруг, будучи надежно заключен в своей хрустальной тюрьме. Здесь царила жуткая, невыносимая красота. И га-Мавет с завистью подумал, что он не в состоянии придумать и сотой части тех чудес, которые Тиермес показывал ему с поистине царской небрежностью. Мелким чувствовал себя Черный бог Арнемвенда – мелким, несмышленым и жалким.
      – Зачем пожаловал, мальчик? – спросил Тиермес, и в последнем слове га-Мавет, как ни старался, так и не смог найти насмешки: он действительно был совсем маленьким мальчиком рядом с грозным и вездесущим богом.
      Из холодного голубого пламени появилась серебристая фигура и медленно двинулась по направлению к га-Мавету. Тот уже видел Тиермеса, но все же оторопело попятился, ибо трудно было лицезреть владыку Ада Хорэ абсолютно бестрепетно. Как его непостижимое пространство, так и Сам Бог Смерти был красив невероятной, смертельной красотой. Не было в ней ни созидания, ни жизни, ни мысли. Но она была тем не менее – непостижимая уму, недоступная воображению, – и га-Мавет более чем когда-либо почувствовал себя человеком. Обычным смертным, перед которым встала смерть во всем ее великолепии и мощи.
 

* * *

      Тиермес был высок, выше Черного бога, но удивительно пропорционально сложен. Его кожа отливала жидким серебром, а глаза своим цветом более всего напоминали ртуть. Густые волосы змеились по плечам всплесками голубоватого пламени, а лицо казалось изваянным бессмертным скульптором – не было в мире ничего прекраснее и холоднее лица Тиермеса, ни в этом мире, ни в каком-либо другом. За плечами владыки Ада Хорэ трепетали полупрозрачные драконьи крылья, истинную мощь которых знал только он сам; а длинные стройные ноги иногда казались змеиным хвостом – до того легко и изящно ступал Тиермес по некоей клубящейся поверхности. Более точного определения здешнему полу га-Мавет отыскать не смог.
      – Ты прекрасен! – не удержался он от потрясенного восклицания.
      – Я и должен быть прекрасен, – согласился Тиермес нежным и звучным, как орган, голосом, – ибо во мне все нуждаются. Как бы меня ни называли, где бы меня ни ожидали, я должен быть прекрасен, иначе меня никто не позовет.
      – Ты поможешь мне? – тихо спросил га-Мавет.
      – Почему я должен помогать тебе, занявшему мой трон?
      – Не знаю, – потерянно отозвался желтоглазый бог.
      – И я не знаю... Но помогу, из прихоти. И еще потому, что я никогда не терял своей власти над Арнемвендом. Видишь, я откровенен. Так что заплати мне и ты той же монетой. Для чего ты спустился в Ада Хорэ?
      – Я столкнулся с проблемой там, наверху...
      – С какой?
      – Люди, Тиермес. Они не хотят умирать. – И га-Мавет тоскливо уставился на хрустальную колонну с заключенным в ней зеленым свечением.
      Тиермес переместился поближе. Его крылья трепетали и шелестели.
      – Люди никогда не хотели умирать. Но это было не важно. Что же изменилось теперь?
      – Не знаю, Тиермес, иначе не стал бы лезть в Ада Хорэ по собственной воле...
      – Действительно, – насмешливо взглянул на него Бог Смерти, – не стал бы. Хорошо, я помогу тебе, но расскажи все по порядку.
      – Я должен уничтожить несколько человек, прежде чем они достигнут определенного места. При этом Джоу Лахатал и А-Лахатал хотят, чтобы боги как можно меньше участвовали в событиях, а все было сделано руками людей. И только в последнюю минуту я могу появиться – и слегка подтолкнуть развитие событий в нужном направлении.
      – Ну и что ты усмотрел в этом необычного? Мы все и всегда делали руками людей – еще не хватало беспокоиться самим. Суета еще никого не приводила к добру.
      – В нашем поведении ничего необычного нет, владыка. – Слово «владыка» само вырвалось у га-Мавета, но он об этом не пожалел, даже в голову не пришло. – Но эти люди не хотят умирать – и не умирают.
      – И что удивительного ты усмотрел в этом порядки вещей? – переспросил Тиермес.
      Га-Мавет застыл, цепенея от ужаса. А владыка Ада Хорэ прошел мимо него, ступая своими прекрасными ногами по плещущемуся морю синего пламени, и сказал:
      – Ты так и не понял до сих пор, кто ты. Ничего страшного. У тебя еще есть время – пока. И потом тоже будет очень много времени. Ты же – смерть.
      Га-Мавет только моргнул, не смея ни возражать, ни соглашаться. Он слушал.
      – Люди умирают только потому, что они приняли этот порядок. Смерть, как и старость, находится внутри каждого человека. Ты никогда не задумывался над тем, почему мы бессмертны, а они нет? Просто мы не хотим умирать, а они готовы к этому. Мы не хотим стареть, а они хотят. Они впустили старость и смерть в самое нутро. И когда перед ними появляешься ты – живая желтоглазая смерть, красивая и всемогущая, они лишь соглашаются с тобой: пора.
      Во время битвы они заранее готовы умереть. Они привыкли к тому, что в сражениях убивают. И когда приходишь за ними, они согласны: да-да, меня уже убили.
      Так всегда было – и всегда будет. Появляясь перед ними, ты только устанавливаешь привычный им порядок – и они с радостью принимают тебя. Не верь, если они плачут и протестуют. Те, кто не впустил смерть внутрь себя, живут. И с такими ты столкнулся на своем пути. Мне жаль тебя, мальчик. Тебе. обязательно нужно их уничтожить?
      – Да.
      Тиермес насмешливо посмотрел на га-Мавета и сказал:
      – Ты хочешь попросить меня об этом одолжении?
      – Да, владыка.
      – Мне нравится, когда ты называешь меня владыкой. Это избавит меня в дальнейшем от многих хлопот. И в знак моего благоволения я помогу тебе. Яви мне этих людей.
      Одна из колонн потускнела, превращаясь в многогранное зеркало, и в каждой из многих десятков граней отразилось слегка уставшее лицо юной женщины, лишенное возраста. Оно было странным. С первого взгляда никто не назвал бы его прекрасным или восхитительным, но возникало ощущение, что именно его ты всегда ждал и видел в самых сокровенных, самых сладких снах. И поэтому лицо женщины было прекраснее самых прекрасных, невероятных лиц. В нем было все, чего не хватало каждому на протяжении его долгого пути.
      И га-Мавет тихо застыл перед зеркалом, не имея и не находя в себе силы сказать, что он просит Тиермеса уничтожить эту женщину. А когда перевел взгляд на владыку Ада Хорэ, то оторопелг. Тот уже не стоял перед зеркалом, а сидел рядом скрестив ноги и задумчиво водил тонкими пальцами по граням. Лицо Тиермеса освещала редкая в Ада Хорэ – светлая и мечтательная – улыбка, словно он вспомнил нечто не зависимое от этого мира, этого пространства, этой тьмы.