- Какая красота, - сказала Тэтэ. - Дом, который не дает человеку плохеть. Это же воплощенная мечта.
      И разбитый цветочный горшок скромно занял свое место на подоконнике.
      А вместо горки просыпанной земли на полу оказалась стайка ярких бабочек. Они, кружась, поднялись в воздух и вылетели в окно.
      И Димыч поднял на Себастьяна Тарасовича сияющие счастьем глаза.
      
      ***
      - Что вы из меня монстра делаете? - возмущался Боболониус. - Почему это вы решили, что если они меня переживут, то все остальное тоже переживут? Вот увидят Колумбыча, и с копыт. Допрыгаетесь...
      - Никто не делает из Вас монстра, дружок, - увещевающе молвила Алиса Сигизмундовна. - Просто Вы наиболее материальны, а Ваш облик прочнее всего связан в человеческом сознании с серьезной опасностью. Им нужно привыкнуть вовсе не к Вам, а к тому, что все их представления о мире рушатся, и вот это вот - о Вас - тоже. А это очень сложно, поверьте мне, голубчик. Я такое много раз видела. Вам, естественно, как существу куда более опытному и умудренному это в диковинку, но будьте же снисходительны к их молодости и неразумию...
      - Щас, - буркнул Боболониус.
      Картина эта не меняется вот уже часа два, а то и два с половиной. И разговор то и дело заходит в тупик. Переспорить Боболониуса можно но среди присутствующих таких счастливцев пока что нет. Они только теоретически представляют себе эту возможность и жаждут ее всеми фибрами своих исстрадавшихся душ.
      Дело ведь вот в чем.
      Вот уже неделю Тэтэ и Димыч живут вместе с Себастьяном Тарасовичем, занимая три комнаты из неизвестного им пока количества апартаментов.
      Старик сразу предупредил их, что неделя - это минимальный испытательный срок, в течение которого и выяснится, как им быть дальше. И вот седьмой день минул, и надо бы знакомить потихоньку молодую пару с прочими жильцами их нового обиталища, но Боболониус упрямится по обыкновению, а все остальные здорово склонны подозревать, что именно он способен произвести на человеков самое сильное впечатление. После его появления на сцене они сразу определят - оставаться им тут или уходить, чтобы приискать себе другого старичка либо старушку с причудами попроще да попривычнее.
      Димыч и Тэтэ уходить, само собой, не хотят, но уже понимают, что хоть Себастьян Тарасович в опеке и помощи особо не нуждается, да еще и сам кому хочешь поможет в трудную минуту, однако речь идет об ответственности гораздо более серьезной. И вот они уже несколько часов подряд, с раннего утра, сидят на взводе - вымытые, вычищенные до блеска и взволнованные не меньше, чем перед собственной свадьбой, а дом пуст. И никто не идет к ним. Только Себастьян Тарасович раз в двадцать минут появляется и извиняющеся разводит руками, да бубнят за тяжелой дубовой дверью, ведущей в его кабинет, несколько голосов.
      
      И кажется Димычу и Тэтэ, что их никто не хочет видеть в этом доме.
      - Боболониус, ведите себя прилично, - попросила Алиса Сигизмундовна.
      
      - Будто я буян какой или там дебошир! Я и так веду себя прилично, а вы вот все как с цепи сорвались. Почему с Горацием не знакомите?
      - Опять двадцать пять! - не выдержал пенат Гораций Фигул. - Отвезти бы тебя обратно, к берегам далеким...
      - От такого же и слышу, - сообщил Боболониус.
      - Вот что, - решительно сказал Себастьян. - Я настоятельно прошу тебя, Бобо, познакомиться с нашими соседями, и решить со всей серьезностью, устраивают ли они тебя в качестве будущих друзей. В том же случае, если ты примешь положительное решение, расскажешь им о своем происхождении. Их это не может не заинтересовать.
      - Точно? - Боболониус прищурил желтый глаз. - Как в аптеке?
      - Обижаешь...
      - Ладно, давайте. Чего топтаться зря на одном месте и терять время?
      Пошли уж нести сладость и свет юным и несмышленым душам.
      И он решительно потопал вперед.
      К каким только чудесам не успели привыкнуть Димыч и Тэтэ всего за семь коротких дней. И все же...
      - Соберитесь и крепитесь! - попросил Себастьян Тарасович, появляясь на пороге их комнаты. - Боболониус хочет поговорить с вами. Только не нервничайте.
      - Эй, ребята, я уже иду! - раздалось из темноты коридора.
      Почему-то Димычу показалось, что звук идет слишком близко к полу, но он решил не морочить себе голову.
      - Ой, мама, - негромко сказала Тэтэ, когда Боболониус возник в дверях их комнаты. И тут же спросила вслух, - Нет, ну причем тут мама?
      - Невольные ассоциации, - машинально ответил Димыч. Он действительно прикидывал сейчас, у кого против кого нет ни малейших шансов - у Элеоноры против Боболониуса, или все же наоборот.
      Себастьян Тарасович тревожно переводил взгляд на молодых людей и обратно.
      - Это было в дни безумных извращений Каракаллы, - неожиданно выпалил Боболониус. - Мореплаватель Павзаний с берегов далеких Нила в Рим привез цветастых тканей, ну, что он там еще привез тогда? - поднял глаза к потолку, перечисляя, - благовония всякие, мартышек неограниченное количество, побрякушек, естественно; ковры, фруктов много, что правда, то правда - и большого крокодила! Я уже тогда был большой.
      - Скромно сказано, - сказал Димыч, в то время как его уши отказывались верить тому, что они слышали.
      Перед ним громоздилась огромная крокодилья голова и часть туловища, стоявшего на полусогнутых, массивных коротких лапах, обутых в сандалии. Крокодил был просто чудовищный - темно-зеленый, бесконечный, бугорчатый, и весь топорщился от жутких мускулов, которые шарами катались под его чешуйчатой шкурой. Его тело скрывалось в коридоре, словно пропадало в никуда, и от того, что не было видно хвоста - казалось еще страшнее. Даже смешные и трогательные сандалии положения не исправляли. Хуже он, крокодил приветливо улыбался, выставляя на всеобщее обозрение такой частокол зубов, что ну его на фиг! Прямо не крокодил, а мозозавр какой-то.
      - Ну что, целоваться будем или просто, по-мужски, пожмем друг другу руки? - поинтересовался Боболониус, нарушая гробовое молчание.
      
      ***
      Алиса Сигизмундовна родилась в августе 1448, и потому в этом году ей исполнялось 550 лет - по-своему круглая и знаменательная дата.
      Праздновать решили без особых торжеств, в тихом домашнем кругу, среди своих.
      Властная и строгая дама, происходившая из воинственного и славного рода польских князей Вишневецких - Алиса Сигизмундовна в первые дни наводила легкий ужас на Тэтэ, которая боялась ее больше, чем Боболониуса, Фофаню, Горация Фигула и даже жутковатого на вид Христофора Колумбовича вместе взятых. Однако месяц спустя обе дамы как-то незаметно спелись, и теперь по утрам их часто можно было застать на кухне, когда, проводив Димыча на работу, Тэтэ пекла пирожки - и не пирожки даже, а кулинарные шедевры - под строгим и чутким руководством старой княгини. А поскольку Алиса Сигизмундовна была страстной любительницей живописи, то отдыхала она обыкновенно в своем собственном портрете, который висел в голубой гостиной, и очень любила, чтобы Тэтэ сидела прямо под ним с вязаньем или вышиванием - это очень ее успокаивало.
      А вскоре и сам Иловайский окончательно размяк и оттаял душой в новом обществе, и более не вздрагивал, когда наперерез ему, из стены в стену, шла высокая статная фигура в теплом шлафроке.
      Алиса Сигизмундовна и при жизни сантиментов не любила, но привязалась к новым соседям с нежностью, которая поразила ее саму.
      Так что теперь любому, кто посмел бы причинить вред либо обиду ее драгоценной Тэтэ или Деметрию (как она звала Димыча), пришлось бы иметь дело с разгневанным и весьма могущественным - надо заметить привидением.
      Расцвел в их компании и пенат Гораций Фигул. Наконец он мог снова самозабвенно охранять этот дом и его обитателей от всего дурного и нечестивого, и он старался - видит Бог, он отчаянно старался.
      Результатом его стараний оказалось то, что Элеонора Степановна хоть ей и неоднократно давали новый домашний адрес Иловайских, причем давали не только Димыч и Тэтэ, но и такая солидная и уважаемая организация, как справочная служба - хоть тресни, не могла обнаружить проклятый дом на крохотный - всего в несколько домов Ольгинской.
      Элеонора пыхтела по улочке взад и вперед, как пузатый гневный броневичок, громыхала и подвизгивала, но ничего это ей не давало. Из вопросов, задаваемых редким случайным прохожим, которые хорошо ориентировались на местности, следовало, что дом - вот он. Элеоноре было страшно спрашивать: "Где?" Завершилось все тем, что гневная теща Дмитрия Иловайского окончательно сдала и отправилась в престижный санаторий поправлять расстроенные донельзя нервы. В санатории было много обслуживающего персонала, который в виду отсутствия зарплат был не прочь и поскандалить с не в меру громогласными пациентами, и Элеонора была совершенно счастлива, заполучив доступ к такому благодарному контингенту.
      Фофаня - тихий и скромный домовой, ростом Димычу до колена, оказался страстным любителем архитектуры, и поскольку Иловайский как раз собирался писать диссертацию о роли эклектики и ее светлом будущем, пока что по достоинству не оцененном архитекторами, то работа продвигалась у него споро. Во-первых, в чудо-библиотеке находились любые книги, какие только его душа желала, а, во-вторых, Фофаня щедро делился с новым хозяином огромными своими знаниями по интересующему вопросу.
      Христофору Колумбычу, оказавшемуся при близком знакомстве лешим, было тоскливее всех. Лесов в пределах дома отродясь не водилось и он слонялся из угла в угол, сам угловатый, покрытый темной корой, скрипучий и неприкаянный. У Тэтэ просто сердце рвалось на него смотреть. Очевидно, она очень сильно сопереживала Колумбычу, ибо одним прекрасным, как водится, утром в доме обнаружился потрясающий зимний садик. Христофор расцвел, в буквальном смысле слова. На его плешивой макушке пробились молодые клейкие зеленые листочки неведомого происхождения, и он часами простаивал над крохотным прудиком с золотыми рыбками, угукая и завывая по всем лешачьим правилам.
      А Боболониус? Ну что, Боболониус . Носил сандалии на все четыре лапы, с аппетитом ел пирожные - и раз в месяц мясо (крокодилам ведь немного нужно, даже таким гигантским), читал наизусть сотни стихотворений, отдавая предпочтение "серебряному веку", и делал вид, что грубит.
      Иногда он пел басом, и пел до тех пор, пока не лопался какой-нибудь стакан. Тогда он кричал: "Я Армстронг!" и весело махал хвостом если, конечно, в радиусе пяти-шести метров никого не было.
      Димыч защитился в декабре. К его приходу фасад дома приобрел вид, которому бы черной завистью позавидовал и Гауди.
      А в январе родился Тошка.
      - Интересно, - сказала Тэтэ, когда все обитатели дома столпились вокруг детской кроватки, пристально разглядывая нового жильца розового, голубоглазого, веселого и глуповатого, как, впрочем, и все младенцы. - Интересно, что изменится с его появлением?
      - Ничего не изменится, - твердо отвечал Димыч. - Разве у такого крохи есть какие-то представления о том, каким должен быть мир?
      Главное, чтобы он был счастлив, чтобы знал, что все мы его любим. А там - главное, воспитать его правильно.
      - Золотые слова, - согласился Гораций Фигул. - Я буду цитировать вам мысли римских философов, если не возражаете, с двух до, скажем, шести. Чтобы вы прониклись серьезностью и ответственностью поставленной перед вами задачи.
      - Цитировать, положим, буду я, - сообщил Боболониус. - И не римских, а русских - все-таки не римлянин родился, и не философов, а поэтов, и не с двух до шести, а круглые сутки, и не им, а младенцу. Кто родился-то? И музыку ставьте чаще.
      - Ребенка нужно правильно кормить, - серьезно сказала Алиса Сигизмундовна. - Тэтэ, идемте немедленно в мой будуар, почирикаем о самом насущном.
      Фофаня уже бормотал малышу какие-то свои, домовитые сказки, и делал пальцем козу, а Христофор Колумбыч оттеснял его от кроватки, пытаясь привлечь к себе внимание Тошки. Ребенок не плакал и не пугался, только переводил изумленный взгляд с одного диковинного существа на другое.
      В доме все потихоньку расцветало, и Себастьян Тарасович тихо и счастливо улыбался. Главное он сделать сумел - нашел для удивительного дома и его обитателей новых хозяев и защитников, и теперь особенно остро чувствовал накопленную за бесконечно-долгие годы усталость.
      Хоронили его в феврале.
      
      ***
      - Птицы, - пробормотал он, ворочаясь в постели. - Такое впечатление, что они прямо над головой поют. И солнце такое теплое. Стоп...
      Откуда в спальне солнце, если я на ночь окна зашторил?
      - Ну и что странного? - улыбнулась Тэтэ сонной и милой улыбкой.
      Выглядывавшая из-под одеяла голова могла принадлежать какой-нибудь очаровательной андерсеновской разбойнице или предводительнице краснокожих, на худой конец, но никак не матери семейства и благополучной супруге. - Может, Фофаня распахнул по случаю жары.
      - Это в январе-то жара? - усомнился супруг, приземленный, как все мужчины.
      - И оркестр фантастический...
      - Какой еще оркестр?!
      Они одновременно огляделись по сторонам и замерли...
      Квартиры не было. То есть не просто, а вообще не было. Над их головами вместо белого в лепные украшения потолка раскинулось ослепительно-голубое небо, в правом углу которого висело отмытое кем-то до блеска, надраенное, праздничное, сияющее солнце. Стен, естественно, тоже не наблюдалось, даже в более отдаленных окрестностях. Зато повсюду росли роскошные могучие, древние деревья с буйными ярко-зелеными кронами. Лес уходил вглубь, во все стороны необъятного пространства, а сами они находились, очевидно, на лесной поляне - такой же прекрасной, как и все окружающее; благоухающей, с брызгами цветов и растений всех оттенков радуги. Ошеломительно пахло земляникой и молодой травой. Сверкала алмазами утренняя роса.
      Хрустальной чистоты лесной ручей звонко журчал по камням и корягам, впадая в круглое, играющее бликами озерцо, сплошь поросшее белыми лилиями, ярко-желтыми кувшинками и сиреневыми лотосами. На круглых плотных темно-зеленых листах довольно кряхтели лягушки. У самой кромки воды блаженно жмурился Боболониус, похожий на исполинское замшелое бревно - весь в тине и ряске.
      По другую сторону озерца, на холмике, размещалось крохотное капище из белого песчаника, а в нем торжественно возвышался палисандровый Гораций Фигул, надраенный до блеска, явно натертый маслом и окруженный яшмовыми, нефритовыми и серебряными фигурками. Очевидно, для того чтобы умилостивить пената, который - нельзя не признать выглядел более чем представительно.
      Алиса Сигизмундовна - настоящая дриада, только немного престарелая и одетая по моде 15 века, а так всем дриадам дриада, в огромном венке из асфоделей, маргариток и каких-то уж вовсе неведомых цветов объедала куст спелой малины в компании с Себастьяном Тарасовичем.
      Неподалеку от них Фофаня мастерил удочку из орешника.
      В тени огромного дуба неистовствовал оркестр - три феи со скрипками; сурок-тромбонист, изо всех сил дувший толстые щечки; фавн со свирелью, бэньши-волынщик и барабанщик-гном.
      В нескольких шагах от ошеломленных Димыча и Тэтэ стояла колыбель, сплетенная из плюща, дубовых листьев и цветущего папоротника. В ней упоенно агукал Тошка, завороженный волшебным зрелищем: перед ним в воздухе порхали крохотные нарядные человечки в золотых коронах и со стрекозиными крыльями...