Глава 3

В первый раз я встретился с доктором Фредериком Камероном в среду 18 июня, за пять дней до приезда в “Мидуэй”. Стоял приятный солнечный денек, не такой жаркий и душный, какие обычно бывают в середине лета. Утром я провел три часа, неторопливо укладывая один кирпич за другим. Кейт впервые упомянула о Камероне за обедом:

— Митч, сегодня во второй половине дня с тобой приедет повидаться один человек.

Я подозрительно посмотрел на жену. Она никак не может избавиться от желания вернуть меня к активной жизни, и мне постоянно приходится быть начеку.

— Какой человек?

— Он хочет, чтобы ты поработал на него, Митч, — быстро заговорила она, не давая мне вставить никакого замечания. — Его послал к тебе Марти Кенджелберг. Тебе это по силам, а деньги нам не помешают.

Марти Кенгельберг — мой друг, с давних, счастливых времен. За два года, прошедшие с тех пор, как меня вышибли из полиции, я дважды неохотно соглашался взяться за работу, подходящую для бывшего полицейского — полицейского, которого вышвырнули не за взятку, а за нарушение долга, — и брался я за нее главным образом потому, что семья нуждалась в деньгах. Марти уже дважды или трижды приезжал ко мне с советом подать заявление на получение лицензии частного детектива. Он не понимает, что я оставил позади нечто большее, чем просто нью-йоркское управление полиции. А Кейт понимает, но хочет вернуть меня обратно.

Итак, Марти и Кейт объединились, пытаясь навязать мне какую-то новую работу: Марти по старой дружбе и к тому же ошибочно полагая, что на самом-то деле я хочу работать, а Кейт — в надежде на то, что работа отвлечет меня от моих мыслей, произойдет волшебное исцеление и болезненные, парализующие мою волю воспоминания исчезнут раз и навсегда. Конечно, этого не случится. Отчасти потому, что мозг устроен не так, а отчасти потому, что я не считаю, что имею право не чувствовать себя виновным.

Тем не менее с этим человеком мне придется побеседовать.

— Он будет здесь в два, — сказала Кейт. — Я обещала, что ты его выслушаешь, но предупредила, что можешь и отказать.

— Сегодня чудесный день. После обеда я собирался снова заняться стеной.

— Он тебя не задержит, — пообещала она. — И знаешь, Митч, он кое-что рассказал мне о своей проблеме, это действительно интересно. — Она сказала это с такой надеждой и посмотрела на меня с такой неприкрытой жаждой хоть какой-нибудь реакции с моей стороны, что отказать ей было невозможно.

Вот так я и познакомился с доктором Фредериком Камероном. Он приехал к нам в два часа дня. Узнав, что он психиатр, я разозлился и почувствовал себя преданным, так как думал, что на самом деле никакой работы нет и Кейт просто решила прибегнуть к врачебной помощи, усыпив мою бдительность.

Но это оказалось не так. У доктора Камерона были свои проблемы, и ни одна из моих проблем его не интересовала.

Он совершенно не соответствовал моим представлениям о том, как должен выглядеть психиатр. Серый костюм, галстук спокойной расцветки, строгое упитанное лицо, редеющие и седеющие волосы — от всего этого создавалось впечатление, что перед вами член престижного клуба для бизнесменов, а не основатель такого заведения, как “Мидуэй”.

— “Мидуэй”, — рассказывал доктор Камерон, — это реабилитационный центр для бывших пациентов психиатрических лечебниц. Вы что-нибудь знаете о концепции реабилитационных домов?

Я не знал, поэтому он пояснил:

— Реабилитационные дома предназначены для людей, которые возвращаются в общество, но не могут или не хотят сразу сделать решающий шаг. Существуют реабилитационные дома для бывших наркоманов, бывших заключенных, я даже слышал, что где-то во Флориде есть такой дом для бывших священников. Идея состоит в том, что постояльцы реабилитационного дома могут приезжать и уезжать, когда захотят, но они находятся под наблюдением специалистов и живут среди людей, которые испытывают похожие проблемы и могут их понять. — Он вынул трубку из бокового кармана пиджака, но не закурил — просто сидел, держа ее в руке. — Идея действительно работает.

Потом он подробно познакомил меня с тем, как устроен “Мидуэй” в финансовом, социальном и лечебном плане. Оказалось, что доктор — основатель и душа этого дома. Он явно гордился своим детищем — на что, вероятно, имел право. Было ясно, что он готов рассказывать о “Мидуэе” весь день, поэтому я в конце концов прервал его вопросом:

— И что же у вас случилось?

Он поморщился, словно не желая, чтобы ему напоминали о змее, забравшемся в его райский сад.

— Кто-то, — с усилием произнес он, — причиняет увечья нашим постояльцам.

— Что же делает этот кто-то?

— Подстраивает несчастные случаи, — ответил он и рассказал о четырех происшествиях и о том, как обнаружилась подпиленная ступенька стремянки и подтвердилось, что балкон был поврежден умышленно.

Когда он закончил свой рассказ, я поинтересовался, не обращался ли он в местную полицию, но он отрицательно покачал головой:

— Нет, мы не обращались в полицию. Нам не хотелось бы придавать этим случаям огласку, вот почему я приехал к вам.

— Было бы разумнее передать это дело полиции, — сказал я. Я еще надеялся, что найду причину отказаться. Однако такого способа не было.

— “Мидуэй”, — заметил доктор Камерон, — находится не в Нью-Йорке, а в маленьком городке в северной части штата. Городок называется Кендрик. Местные жители и без того нас не жалуют, а полиция городка — не самая компетентная и не самая оснащенная в мире. Мистер Тобин, люди в “Мидуэе” — это выздоравливающие, они носят в душе незаживающие раны. Многие из них находятся только на пути к выздоровлению. Если они испытают на себе грубое обращение и открытую враждебность — что обязательно произойдет, если они попадут в руки местной полиции, — то это пагубно отразится на всех них, а для некоторых, вероятно, будет иметь фатальные последствия.

— Такие, как сломанная нога?

— Гораздо хуже, — последовал мрачный ответ. — Кости срастаются несравнимо легче, чем заживает душа. Возразить было нечего.

— Они знают, что происходит?

— Наши постояльцы? Нет, только Боб Гейл и я. Боб Гейл был тем самым постояльцем “Мидуэя”, который обнаружил подпиленную ступеньку стремянки и обратил на нее внимание доктора Камерона.

— Атмосфера подозрительности и страха, которую я бы создал, рассказав им об этом, — продолжал доктор, — опять же сказалась бы на них гораздо хуже, чем опасность переломать кости.

— Вы сильно рискуете, доктор Камерон.

— Знаю. Именно поэтому я и хочу как можно быстрее прояснить ситуацию. Боб Гейл принес мне ступеньку стремянки позавчера. Я пытаюсь решить, как лучше всего исправить эту ситуацию, и думаю, что мне нужен профессионал. Кто-нибудь, кто приехал бы в “Мидуэй”, поселился там под видом нового постояльца и попытался выяснить, кто все это делает.

— Поселился? — повторил я. — Вы хотите, чтобы я туда приехал и там жил?

— Да, некоторое время. — Видимо, у доктора Камерона не было никаких тайных мотивов. — Если мы хотим скрыть ситуацию от постояльцев, то другого способа для ее разрешения я не вижу.

Я задал ему еще несколько вопросов — ничего особенного — и пообещал, что все обдумаю и сообщу свое решение. Он что-то сказал насчет того, что вопрос не терпит отлагательств и надо бы поторопиться, я обещал долго не раздумывать, и он уехал.

Конечно, Кейт хотела, чтобы я взялся за это дело, и оба мы знали почему. Но она знала и то, что нужно привести еще какую-нибудь вескую причину, чтобы убедить меня, — и не замедлила это сделать:

— Мы с Биллом могли бы поехать в “Хэлз” на Лонг-Айленд. Ты же знаешь, что Билл мечтает выбраться к океану во время летних каникул, да и я тоже не прочь поехать. Мы, конечно, можем и здесь побыть. Мы понимаем, что ты не хочешь бросать стену, но если бы ты взялся за эту работу и ненадолго съездил туда, у нас с Биллом получились бы настоящие летние каникулы.

Иногда я сожалею о том, что у меня нет достаточного мужества уйти насовсем. Без меня Кейт было бы в тысячу раз лучше и, кто знает, Биллу, вероятно, тоже. Зачем пятнадцатилетнему парню отец, который все время мрачно слоняется по дому? Им обоим стало бы значительно легче, если бы я просто убрался куда-нибудь, и порой мне самому этого хочется, но я не могу так поступить. Правда в том, что я боюсь. Если бы у меня не было Кейт, Билла, дома и моей стены, если бы не было этих нитей, образующих кокон, в котором я спрятался от мира, сомневаюсь, что я позволил бы себе жить дальше.

Кейт выбрала идеальный аргумент. Я не буду путаться у них под ногами, по крайней мере, в течение месяца.

Доктор Камерон остановился в отеле в центре Манхэттена. Вечером я позвонил ему и согласился взяться за это дело. На следующий день мы встретились в его номере, чтобы начать подготовку к моему перевоплощению. Мы решили остановиться на истории, которая как бы повторяла мою жизнь, но при этом не открывать, что я — бывший полицейский. Доктор Камерон продиктовал мне письмо с просьбой о приеме в “Мидуэй”, которое я и отправил. Поскольку в канцелярии “Мидуэя” работали только постояльцы — единственными служащими были повар, доктор Камерон и еще один психиатр, — мне пришлось подать настоящее заявление. Обратным адресом был “Риво-Хилл” не только потому, что никто из нынешних обитателей “Мидуэя” никогда там не был, но и потому, что там работал старый друг доктора Камерона, который должен был перехватить ответ.

Кроме того, доктор Камерон предоставил мне двадцать одно досье — именно столько постояльцев было сейчас в “Мидуэе” — плюс дал устные описания поварихи, миссис Гарсон, и другого психиатра Лоримера Фредерикса.

В субботу доктор Камерон вернулся в Кендрик, а в понедельник счастливые Кейт и Билл отправились на Лонг-Айленд, а я, взяв свой чемодан, сел в поезд и прибыл в “Мидуэй”, где почти сразу же стал пятой жертвой человека, которого должен был поймать.

После ночной трапезы с Дьюи и последующей прогулки по первому этажу я проспал еще пять часов и проснулся около полудня. Проснулся — и обнаружил, что, пока я спал, кто-то убрал мои туфли и носки и накрыл меня одеялом. И когда я вылез из кровати, чувствуя себя значительно более окрепшим, я нашел на комоде миниатюрную бутылочку шотландского виски “Бэллантайн” и записку, в которой большими печатными буквами на листе бумаги для заметок было написано шариковой ручкой:

"СОЖАЛЕЮ, ЧТО ЭТО БЫЛИ ВЫ”.

Глава 4

Столовая была большой и просторной: ряд французских окон на одной из стен выходил на зеленый кустарник и деревья, растущие вдоль фасада здания. Расставленные на большом расстоянии друг от друга столы — всего их было шесть — были накрыты в расчете на четыре персоны. Когда в четверть первого я вошел в столовую, два стола были полностью заняты, а остальные пустовали. Мне не оставалось ничего другого, как обедать в одиночестве.

За одним из столов сидела Дебби Латтимор, девушка из канцелярии, а рядом с нею вместе — Роберт О'Хара и Уильям Мерривейл, парни, которые вчера мыли фургон. Четвертое место занимала Кей Прендергаст. Я догадался, что это была она, поскольку среди постояльцев были всего две молодые женщины. Взглянув на Кей, болезненно худенькую, похожую на мышку, с прической, которая уже давно вышла из моды, я с трудом соотнес ее внешность с фактами из ее досье — три внебрачных ребенка еще до семнадцати лет, два побега, после чего ее долго искали, длинный перечень магазинных краж. Юность Кей была сплошным поиском приключений, и его кульминацией стал приговор суда, согласно которому ее поместили в психиатрическую лечебницу штата за три месяца до того, как она должна была окончить школу. Теперь ей было двадцать два года. Казалось, что пять лет, проведенные в лечебнице, полностью задавили в ней того человека, каким она была раньше.

Еще двух других постояльцев, которых я знал, Джерри Кантера и Дьюи, в комнате не было. Второй стол занимали четыре женщины, их лица были мне совершенно незнакомы. Искушение попытаться отгадать, кто из них кто, исходя из имеющихся в досье фактов, было почти непреодолимым, но я все же сумел сдержаться и постарался не глазеть на них. Они же, как, впрочем, и все остальные, не проявили особого интереса к тому, что в столовой объявился некий субъект в пижамной куртке.

Распорядок питания в “Мидуэе” был довольно простым. Завтрак подавали с семи до восьми тридцати, обед — с двенадцати до часу тридцати, а ужин — с половины шестого вечера до семи. Миссис Гарсон готовила для всех одно и то же, выбора блюд не было, а обязанности официанта и помощника повара выполнял кто-нибудь из постояльцев “Мидуэя”, по очереди. Сегодня официантом был худощавый мужчина лет пятидесяти с печальным лицом и большими ушами, словно сошедший с одной из картин Нормана Рокуэлла. На полотнах Нормана Рокуэлла толстяки выглядят так, словно они всегда были толстяками, и весьма рады этому, а вот у худых кожа висит так, будто они совсем недавно изрядно потеряли в весе и совершенно тому не рады. Этот официант, облаченный в деловой серый костюм со строгим галстуком — его наряд дополнял белый фартук, — с морщинистым печальным лицом, казался мне весьма комичным, пока он не подошел поближе и я не увидел его глаза. Запавшие, с глубокими тенями, они были не просто печальны — в них сквозило отчаяние. Я встретился с ним взглядом и сразу понял, что он, как и я, навсегда прикован к одному-единственному мгновению в прошлом, которого уже нельзя изменить.

Он принес мне тарелку куриного супа с лапшой, поставил ее на стол и сказал:

— Вы новичок, да? Тобин. — Его голос был низким и звучным, как у диктора на радио.

— Все правильно, — подтвердил я, — Митч Тобин.

— Уолтер Стоддард, — в свою очередь представился он и, кивнув на мою руку, спрятанную под пижамной курткой с пустым правым рукавом, добавил:

— Сочувствую.

— Думаю, я выживу. Если научусь есть одной рукой.

— Сегодня у нас на второе меч-рыба, одно из коронных блюд миссис Гарсон. Ее не надо резать.

— Чудесно, — бодро отозвался я. Он выдавил из себя печальную улыбку и отошел. Я наблюдал за тем, как он идет по комнате, и размышлял о том, каким аршином — если смешать две метафоры — можно было бы измерить для сравнения скелеты в его и моем шкафах. Уолтер Стоддард убил свою семилетнюю умственно отсталую дочь, а потом пытался лишить жизни и себя. После этого он совершенно сломался. Недавно Стоддард уже в третий раз вышел из психиатрической больницы. Его жена, как и моя Кейт, не отвернулась от него. Она ждала, когда закончится его добровольное заточение в “Мидуэе” и он приедет домой. Трудно было сказать с полной уверенностью, почему ему так не хотелось возвращаться к жене, но можно было догадаться. Вероятно, всепрощающие жены бывают разными, и мне гораздо больше повезло с Кейт, чем Уолтеру Стоддарду — с женщиной, которая ждала его.

Я почти покончил с супом — он был довольно вкусным, но я никак не мог отделаться от странного ощущения из-за того, что ел левой рукой, — когда стул справа от меня занял какой-то молодой мужчина:

— Здравствуйте, мистер Тобин. Я Боб Гейл.

— Здравствуйте, как поживаете?

Это был тот самый постоялец, который обнаружил подпиленную ступеньку стремянки. Взглянув на него, я увидел перед собой человека лет тридцати с открытым лицом. Ничто во внешности или поведении Гейла не говорило о том, что пережитое им во Вьетнаме привело его в психиатрическое отделение госпиталя для ветеранов войны, где он провел три года. Он казался приветливым и неунывающим парнем и выглядел моложе своих лет.

— Вопрос в том, как вы поживаете, — негромко произнес он, наклонившись ко мне.

— Нам не следует напускать на себя таинственность, ведь предполагается, что мы с вами только что познакомились, — сказал я.

— О! — Он выпрямился со смущенным и виноватым видом, что было не многим лучше.

— А вот и ваш суп. Я надеялся поговорить с вами и доктором Камероном после обеда.

— Отлично. — Он отодвинулся, чтобы Уолтер Стоддард мог поставить суп. — Куриный с лапшой? Замечательно.

— И меч-рыба, — сообщил ему Стоддард и посмотрел на меня:

— Вы готовы есть второе?

— Я подожду мистера Гейла.

— Боба, — поправил меня Гейл. — Зовите меня Бобом. Когда Стоддард отошел, я сказал Гейлу:

— Боюсь, что вы относитесь ко всему этому, как к какой-то игре в шпионов.

Он отшатнулся так, словно я ударил его по лицу. Примерно на такую реакцию я и рассчитывал.

— Я не хотел, мистер Тобин, — пробормотал он, — извините, я не...

— Конечно, вы не хотели. — Теперь, когда он получил небольшой урок, можно было снять его с крючка. — Просто вам придется быть более осмотрительным. Возможно, вас здесь знают как человека импульсивного. Если это не так, то вы совершили первую ошибку, сев за этот стол. Заговорив со мной в таком людном месте о том, чем я тут занимаюсь, вы совершили вторую ошибку. А третья заключалась в том, что у вас был такой таинственный вид. Мы просто разговариваем, вы и я, — болтаем, как болтают двое людей, которые только что познакомились. Таинственного в нашей беседе ничего быть не может.

— Вы правы, — согласился Боб. Но конечно, выглядел он при этом, как и стоило ожидать, удрученным — подобное выражение лица тоже было совершенно не к месту. К счастью, на нас, похоже, никто не обращал внимания.

— Извините, — добавил он.

— И если уж я буду называть вас Бобом, — продолжал я, пытаясь его отвлечь, — то вам придется звать меня Митчем. Идет?

На его лице заиграла счастливая улыбка. Наконец-то выражение, не вызывающее подозрений!

— Конечно да. Митч. — И он настоял на том, чтобы мы пожали друг другу руки. С этим я нехотя согласился, протянув ему левую руку.

Минутой позже Стоддард принес нам меч-рыбу, которая тоже оказалась очень вкусной. Орудовать вилкой левой рукой было для меня так же непривычно, как и ложкой, но я справился.

Пока мы ели, я попросил Гейла просветить меня насчет того квартета за столом напротив: четырех женщин, которых я не знал. Мне пришлось напомнить ему, чтобы он не бросал украдкой взгляды в их сторону. Наконец он угомонился и назвал их имена. Выяснилось, что я вижу воочию двух жертв “несчастных случаев”. Лицом ко мне сидела Роуз Акерсон, а слева — Молли Швейцлер, те самые женщины, которые получили ушибы и обожглись, когда в этой комнате во время трапезы рухнул стол. Это был первый из подстроенных несчастных случаев.

Хотя я уже знал историю обеих женщин и их едва ли можно было подозревать, я позволил Бобу Гейлу рассказать мне то, что ему было известно — некую смесь из фактов и выдумки. Роуз Акерсон было около шестидесяти — она овдовела за три года до того, — когда она неожиданно похитила младенца из коляски, стоявшей у аптеки. Она хорошо о нем заботилась, не делала попыток получить выкуп и, когда ее поймали, пыталась объявить этого ребенка своим. Последние четыре года Роуз Акерсон провела в психиатрической клинике штата.

Молли Швейцлер, полная сорокатрехлетняя женщина, казавшаяся излишне внушительным олицетворением плодородия, никогда не была замужем. Сейчас она весила меньше, чем в свои четырнадцать лет. Когда ей исполнилось девятнадцать, семья обратилась к помощи психиатров, и к настоящему моменту Молли уже девять раз побывала в Психиатрических лечебницах, что составляло почти пятнадцать лет из последних двадцати трех лет ее жизни. Вес Молли временами превышал четыре сотни фунтов, порой она буквально доводила себя обжорством до могилы, а ее мать говорила врачам, что не раз видела, как Молли продолжала есть, когда ее уже рвало от пищи. Теперь, проведя шестнадцать месяцев в лечебнице, Молли весила около двухсот шестидесяти фунтов. Прогноз врачей был неутешительным.

Никто из них всерьез не надеялся, что тело Молли, измученное столь беспощадным обращением, протянет больше десяти лет — вероятно, первым не выдержит сердце. И еще более вероятным было то, что по крайней мере часть из этих десяти лет она проведет в лечебнице.

Двум другим сидящим за тем же столом женщинам пока не приходилось сталкиваться с преступником. Этель Холл, высокая и стройная тридцатисемилетняя женщина, тоже никогда не была замужем. После окончания колледжа она работала библиотекарем. Этель было тридцать пять лет, когда она подвергла сексуальным домогательствам одиннадцатилетнюю девочку, которая обо всем рассказала родителям. Оказалось, что и другие дети подвергались домогательствам со стороны мисс Холл, но родителям стало об этом известно впервые. Отец девочки, кипя от негодования, заявился к мисс Холл с угрозами, а после его ухода она вскрыла себе вены. Лишь потому, что возмущенный отец ребенка решил пойти в полицию, мисс Холл нашли раньше, чем она умерла.

И почему в трагических судьбах нам часто мерещатся проблески комедии и даже фарса? Не знаю... Знаю только, что лица, глаза, даже руки людей — это более чем достаточное противоядие от вспышек гомерического хохота. Наблюдая за осторожными, какими-то птичьими движениями Этель Холл, клюющей по крошкам свой обед, я не мог отыскать что-то смешное в мысли о библиотекаре-лесбиянке.

Четвертой из женщин, сидящих за столом, была Мэрилин Назарро двадцати семи лет. Она вышла замуж, еще не закончив школу, и сделала это не по традиционной необходимости: прежде, чем родился ее первый ребенок, прошло почти два года. Еще через год у нее появились близнецы, и вскоре после их рождения на Мэрилин начала накатывать легкая депрессия, которая вскоре усугубилась, и трое ее детей оказались под присмотром бабушек и дедушек, так как она больше не могла ухаживать за ними. Мэрилин плохо спала, плохо ела, редко вставала с постели и никогда не одевалась. Она часто плакала и в конце концов отказалась подниматься даже в туалет и стала ходить под себя. Тогда семейный врач решил, что пора вызывать психиатра, и две недели спустя Мэрилин поместили в клинику, где она оставалась два года. Потом год свободы, потом еще три года в больнице. Они истекли два месяца назад. Врачи не верили, что им удалось найти и устранить причину депрессии и полагали, что скоро снова увидят Мэрилин Назарро у себя.

Глядя на эту веселую, оживленную брюнетку, с ярким макияжем, выглядевшую моложе своих двадцати семи лет, блестящую рассказчицу, которая была душой общества, собравшегося за тем столом, было трудно поверить, что ее не вылечили окончательно. Однако я знал, что большинство пациентов психиатрических клиник нередко попадают туда снова и снова и в конце концов остаются там навсегда. Мэрилин Назарро с ее периодическими депрессиями и Молли Швейцлер с возобновляющимися приступами обжорства были типичными пациентами психиатрических заведений: таких душевнобольных можно сравнить с заводной куклой. В клинике их заводили, а затем выпускали в общество, где завод постепенно кончался, и их приходилось возвращать назад для нового завода — и так снова и снова, пока пружина не ослабеет настолько, что ее нельзя будет больше завести и они уже никогда не смогут выйти за стены лечебницы.

Эта мысль заставила меня вспомнить о стене и о том, что я не смогу приняться за строительство, пока не заживет рука. И неожиданно у меня возникло тошнотворное ощущение — словно я находился на корабле, на море штормило, а корабль только что потерял свой якорь.

Глава 5

Доктор Камерон прочел записку вслух: “Сожалею, что это были вы”. Перевернув листок и взглянув на оборотную сторону, на которой ничего не было, он вопросительно посмотрел на меня:

— С бутылкой виски?

— Да, с маленькой бутылочкой. — Пломба не тронута. Мы с Бобом Гейлом, только что закончив обедать, сидели напротив письменного стола в кабинете доктора Камерона. Мне хотелось подольше побыть в столовой, чтобы увидеть всех постояльцев “Мидуэя”, но нужно было еще многое сделать, в том числе сообщить об этой записке. Я передал ее доктору, как только зашел в кабинет, так как считал это самым важным делом.

— Очень странно, — задумчиво протянул он, потом положил записку на стол, поднял глаза и нахмурился. — Очень, очень странно.

— Как я понимаю, никто из пострадавших не получал таких записок.

— Абсолютно никто, это в первый раз. — Он посмотрел на меня:

— Вы полагаете, она от того, кто все это устраивает?

— Думаю, это вполне вероятно. Не обязательно, но вероятно. В записке не сказано, что она от того, кто подстроил мое падение с лестницы. Вообще-то в ней даже не говорится, что несчастный случай был подстроен. Ее можно понять просто как выражение сочувствия от кого-то, кто сожалеет о том, что со мной случилось, о том, что кто-то пострадал.