Глава 23

Халмер остановился за квартал до полицейского участка и сказал, что подождет меня.

— Это совсем не обязательно, — ответил я. — Я не знаю, сколько я там пробуду, а оттуда я собираюсь прямо домой, в Куинс.

— Ничего, мне все равно нечего делать.

— А как же “Частица Востока”? Ты же должен там работать.

— Пускай Вики повкалывает, — заявил он. — Ей не вредно сбросить лишний жирок. Правда, мистер Тобин, я лучше с вами побуду. Мне интересно смотреть, как вы работаете.

— Да ты что? От меня сегодня не очень-то много толку было.

— Вы слишком прибедняетесь, — возразил он.

— Это невозможно.

Он, рассмеявшись, сказал:

— Ну все равно я с вами побуду. Какого черта, если Робин отпускают, может, они теперь сцапали того, кого надо, стоит подождать, чтобы об этом услышать.

— Ну ладно, хорошо. Спасибо.

— Рад вам помочь, — сказал он в ответ, и, видимо, от чистого сердца.

Я вылез из машины и направился к участку. Это было здание из красного кирпича, четырехэтажное, с черными ступеньками. Построено оно было приблизительно в то же время, что и тот участок, в котором я числился в течение последних семи лет службы в полиции; во всяком случае, оно здорово напоминало то, другое здание, и пока приближался к нему, у меня возникло ощущение — словно время двинулось вспять и все возвращается на круги своя. Я продолжал нести службу, Джок Стиган был жив, моя тайная связь с Линдой Кемпбелл все еще не раскрыта, а жизнь не утратила смысла.

Но прошлого не вернешь. Это был не мой участок; я назвал свое имя дежурному и попросил, чтобы меня проводили в кабинет капитана Дрисколла. Сержант набрал какой-то номер и предложил мне подождать на скамейке.

Я сел и стал ждать. Вошли двое в штатском, сопровождая маленького человека в наручниках с узким, похожим на мордочку хорька, лицом. Вышел какой-то офицер в форме, рассеянный и озабоченный, видимо получивший только что нагоняй от начальства. По лестнице спустились еще двое в штатском, подошли ко мне и спросили, я ли мистер Тобин.

Я поднялся со скамьи:

— Да, это я.

— Пройдемте с нами.

Мы поднялись по лестнице в комнату для допросов, квадратную и пустую, если не считать нескольких стульев и допотопного обшарпанного стола у стены.

— Подождите здесь, — сказал один из них и вышел из комнаты.

Я почуял недоброе. Сопровождая меня сюда, они оба, казалось, держались настороже. И зачем приводить меня в комнату для допросов, а не в кабинет капитана Дрисколла? И какой смысл оставлять здесь одного?

Ответ напрашивался сам собой: им известно, что я — бывший полицейский, на моей совести гибель напарника, за что меня выгнали с позором со службы. В этом здании я не найду друзей, а только одни воспоминания, острые как нож.

Не находя себе места, я мерил комнату шагами. Скорее бы все это кончилось. Робин теперь свободна, а ее не освободили бы, не найдя ей достойную замену. Только вот кого?

Меня?

При этой мысли я остановился. Неужели они подозревают меня? Вот, значит, почему они освободили Робин, почему хотели допросить меня, вот почему так настороженно держались и привели в комнату для допросов, которая одновременно вызвала у меня воспоминания о горьком прошлом и о том странном помещении, где я впервые встретился с епископом Джонсоном?

Меня заставили томиться в ожидании четверть часа, а когда наконец дверь открылась и вошли пять человек, я понял, что угадал.

— Мне сказали, что капитан Дрисколл желает со мной поговорить, — обратился я к ним. Хотя знал, что капитана не увижу.

— Поговорите сначала с нами, — предложил один из них.

— Садитесь, мистер Тобин, — добавил другой. — Это не займет много времени.

Глава 24

Это действительно заняло совсем немного времени — ровно столько, сколько понадобилось, чтобы пройти все формальности. Еще не так давно меня могли бы подвергнуть в этой комнате пятнадцатичасовой процедуре допроса несколькими детективами, сменяющими друг друга, но теперь полицию все жестче заставляли соблюдать законы, в том числе и те, что ограничивают их власть и защищают тех людей — вроде меня, — чья виновность еще не доказана.

Итак, мне подробно зачитали мои права и посоветовали связаться со своим адвокатом. Когда я заявил, что не собираюсь делать ничего подобного, один из детективов, обращаясь как бы к другому, намекнул:

— Когда-то защитники готовились к слушанию в суде. Теперь думают только о том, как подать апелляцию.

Тот, который объяснял мне мои права, посоветовал:

— Я настоятельно рекомендую вам обратиться к своему адвокату, мистер Тобин. Может, вы этого не понимаете, но вам грозят крупные неприятности.

— Вряд ли, — возразил я. Ко мне обратился еще один:

— Вы думаете, мы все здесь собрались затем, чтобы дурака валять?

Я ответил ему:

— Я думаю, что вы здесь, ребята, собрались из-за того, что вас ввели в заблуждение. Какая разница, что я здесь скажу, мне вас все равно не переубедить. Вызывать адвоката не стану потому, что нахожусь здесь по ошибке — и самое худшее, что мне грозит — это провести несколько часов в камере. Я могу даже подыграть вам, если хотите, и сознаться во всем, в чем вы будете меня обвинять. Но, когда вы получите в руки доказательства, факты, объективные свидетельства, в то время как сейчас располагаете только предубеждениями против бывшего полицейского, тогда протокол этого допроса окажется в мусорной корзине, и мы все напрочь о нем забудем.

— Как вы самоуверенны, Тобин, — заметил тот, кто в основном пока говорил со мной.

— Я невиновен.

— Да неужели? Не соблаговолите ли выслушать наше мнение по этому поводу, Тобин? — Что-то произошло со словом “мистер”, с которым он обращался ко мне, когда зачитывал мои права; видимо, на том этапе соблюдение элементарной вежливости — обязаловка, а затем после оглашения декларации миндальничать с такими, как я, непозволительная роскошь.

— Да, соблаговолю — мне и самому не терпится узнать, почему я здесь.

— Отлично. — Он придвинул стул и сел; остальные продолжали стоять на своих местах, наблюдая за мной и со скрещенными руками на груди напоминали огромные шахматные пешки.

Тот, кто сидел, начал развивать свою мысль:

— Вы отправились в кафетерий в прошлую субботу, Джордж Пэдберри впустил вас и сказал, что ваша родственница наверху. Итак, вы поднялись по лестнице и обнаружили, что она занимается сексуальным извращением с Вилфордом и Боулз. За вами и прежде числились грешки по части секса, и вы не могли...

— Что еще за грешки?

— Мы знаем, почему вас выгнали со службы, — ответил он.

— Не знал, что супружеская измена считается извращением, — возразил я.

Он покачал головой, пропустив мои слова мимо ушей.

— Я не сказал, что вы — извращенец, — я сказал, что у вас были грешки по части секса. Не каждый ради голой женской задницы забудет про служебный долг, Тобин.

Я закрыл глаза.

— Ладно.

— Итак, — продолжал он, а я слушал его, закрыв глаза, чтобы ничего не видеть, пытаясь сосредоточиться на том, что он говорил, а не на том, что нахлынуло на меня, когда я прочитал во всех взглядах этих людей, обращенных на меня, осуждение и презрение.

— Вы застали их за этим занятием, — продолжал он, — и озверели. Двоих убили, но не смогли поднять руку на свою кузину. И вот она застыла в шоке — еще бы, у нее на глазах близкий родственник убивает двух человек, а шок — вещь такая — может вызвать потерю памяти, и тогда она не сможет сообщить, что убийство — ваших рук дело, вот вы и решили рискнуть, оставив ее в живых. Но Джордж Пэдберри знает всю правду. Вы припугнули его, заставили сначала подтвердить ваши слова, но потом подумали, что он расколется, и разделались с ним. А потом затеяли подлинный спектакль, выступив в роли сыщика, занимающегося поисками убийцы. В основном, конечно, вы старались для себя, но при этом не теряли надежду подставить кого-нибудь как истинного убийцу и загладить свою вину перед родственницей, освободив ее. Инспектор Донлон вас в чем-то заподозрил, поэтому пришлось убить и его. Вас видели рядом с его машиной.

— Вот на чем вы прогорели, Тобин. Это была ваша крупная промашка, — торжествующе заметил один из стоявших полицейских.

Первый продолжал:

— Совершенно верно, ведь именно за Донлона мы потянем вас к ответу, Тобин. Понимаете, в чем вы дали маху? В Нью-Йорке отменена смертная казнь за убийство. За обычное убийство. Но вы убили полицейского. Такого убийцу в Нью-Йорке посадят на электрический стул.

Наступило молчание, должно быть, они закончили. Открыв глаза, я увидел, что все смотрят на меня.

— Детали? — потребовал я.

— Что-что?

— В вашей версии полно дыр, — объяснил я. — Заткните их.

— Покажите мне эти дыры, — сказал тот, кто сидел на стуле.

— Хорошо. Начнем с извращенки. Тот факт, что молодые люди живут в Гринвич-Виллидже, еще не доказывает, что они ведут аморальный образ жизни. Вам придется изрядно попотеть, чтобы достать доказательства того, что Робин или Терри Вилфорд занимались групповым сексом.

— Пусть решают присяжные, — ответил он. Другой добавил:

— Вы когда-нибудь имели дело с судом, Тобин? Вы сами сказали, Гринвич-Виллидж. Для присяжных этого достаточно. Возможно, он был прав. Я продолжал:

— Следующее — кровь.

— Кровь? — спросил первый. — Что вы хотите сказать?

— Кто бы ни убил Вилфорда и Боулз, — ответил я, — он должен был перепачкаться в крови, надеюсь, вам это ясно? На мне была кровь? Первый патрульный прибыл — когда? — не позже, чем через полчаса после убийства. Если это было спонтанное убийство, значит, я не захватил сменной одежды, возникает вопрос, куда же делась кровь?

— Вы ее смыли, — ответил он. — Просто воспользовались душем, смыли кровь с себя и с одежды и спустились вниз чистенький, как новый полтинник. Но в душевой кабине вы оставили следы, и мы нашли еще вот это. — Он протянул руку, и другой детектив, подойдя к нему, подал полотенце, а тот развернул его и показал мне. Оно было белое с названием гостиницы, вышитым зелеными буквами, и все — в коричневых пятнах.

— Мы его нашли, — объявил он. — Вы его не очень надежно спрятали.

— Ладно, тогда выходит, я разгуливал в насквозь мокрой одежде, и этого никто не заметил.

— Тобин, — сказал он, — последние полторы недели мы все разгуливаем в насквозь мокрой одежде. А кто заметит разницу между рубашкой, мокрой от пота и рубашкой, мокрой от того, что ее держали под краном? Так что свою зацепку про кровь можете забыть.

— А как же Джордж Пэдберри? Мы с ним находились в кафе в присутствии дюжины, а то и больше копов. Почему он не разоблачил меня?

— Вы его запугали.

— Вот как? В присутствии копов? В разговор вступил другой:

— Угрожали, пока были с ним одни, что покажете на него как на убийцу. А третий добавил:

— Не исключено, что вы заткнули ему рот, заявив, что у вас остались дружки в полиции, так что ему лучше помалкивать.

— Ребята, а сами-то вы всему этому верите? — спросил я.

— А то как же, конечно верим, — ответил тот, что сидел передо мной. Какие еще дыры остались незаткнутыми?

— Я подошел к машине Донлона, — заявил я, — уже после того, как он умер. Когда медэкспертиза определит время его смерти, дайте мне знать, а я предоставлю вам алиби на время убийства.

— Значит, вы признаете, что были возле машины после его смерти?

— Да.

— И вы знали, что он мертв?

— Я подумал, что он спит.

— Что? Ну уж этому-то я ни за что не поверю.

— Ну а что же вы от меня хотите услышать? Что я знал о его смерти и не сообщил в полицию? Даже если это правда, я же все равно в этом не признаюсь. — Я протянул руки вперед. — Зачем толочь воду в ступе? Проверьте руки на парафин. И станет ясно, стрелял ли я недавно из пистолета, — предложил я и добавил:

— В такой чертовски жаркий день не надевают резиновых перчаток, согласны? Другой на это возразил:

— Ведь вы же видели его после смерти — логично было поверить, что это самоубийство и потребовать у нас проверить на парафин руки Донлона?

— Зачем? Вы все равно это сделаете, — пожал я плечами.

— Точно, — кивнул главный, — мы копаем под вас основательно, стараясь ничего не упустить, Тобин, потому что хотим отделаться от вас раз и навсегда. Потому что не желаем терпеть вас больше.

— Вам будет стыдно, — вырвалось у меня, — за эти слова, когда выяснится, что я невиновен.

— Поживем — увидим. Ну так как насчет оставшихся дыр?

— Дайте подумать.

— Как угодно, не возражаем.

Я размышлял, говорить или не говорить им о покушении на мою жизнь, о мальчике, которого убили вместо меня. Но они же махнут на это рукой, сочтя за совпадение, или даже постараются пришить мне еще и это убийство. И уж в любом случае не погладят по головке за то, что ввел следствие в заблуждение тем, что скрыл свою причастность к делу Вилфорда — Боулз.

Но почему мне мерещится что-то важное в этом покушении на мою жизнь или в том, что вместо меня убили того мальчишку. Нет, не вместо меня, просто в том, что его убили.

Неужели его наметили жертвой? Нет, конечно, не его, а меня, в этом нет сомнений. Но, когда мальчик погиб, что-то изменилось, вот только что и где?

Сидевший передо мной детектив спросил:

— Ну? Что-нибудь придумали?

Мои мысли витали где-то очень далеко, вокруг того мертвого мальчика, я пытался понять, при чем здесь он и где собака зарыта. Покачав головой, я ответил:

— Подождите минутку. Что-то наклевывается — дайте мне еще чуть-чуть подумать.

Другой из их компании сделал какое-то замечание, но я не прислушивался к его словам. Только для того, чтобы не молчать и выиграть время для размышлений, я поинтересовался:

— Если Донлон знал, что убийца — я, почему же он подпустил меня к себе и позволил застрелить из своего собственного пистолета?

— Он вас недооценил. Решил, что вы только с женщинами и детьми храбрец.

— Они — не дети, — рассеянно возразил я, хотя сам же считал их детьми, едва начавшими постигать взрослый мир. Но в обычном смысле этого слова детьми их назвать было нельзя.

Единственным убитым ребенком был этот мальчик. Убитым вместо меня.

— Эврика! — воскликнул я.

— Ну что еще?

— Наконец-то до меня дошло, — сказал я вместо ответа. — Теперь все стало на свои места.

— Ну так просветите нас, — предложил он.

Я покачал головой:

— Нет, не сейчас. Вы через какое-то время сами все узнаете. Сейчас вы хотите пришить мне убийство Донлона, что ж, давайте с этим покончим. А когда вам станет ясно, что я невиновен, тогда я хочу видеть капитана Дрисколла. Никому из вас я ни слова не скажу. Я буду говорить только с капитаном и только наедине, без свидетелей.

— Что вы собираетесь сделать, Тобин, вызвать его на дуэль один на один? — рассмеялся главный.

— Нет, — ответил я. — Я собираюсь сообщить ему имя убийцы.

— Какой драматизм. Мы все под впечатлением, Тобин.

— Я тоже, — сказал я, думая совсем о другом. Тот, что сидел передо мной, спросил:

— Ну что — все? Больше к нам вопросов нет?

— Сдаюсь.

Он поднялся на ноги:

— Тогда пошли.

Глава 25

В одиннадцать часов меня наконец отвели в камеру и оставили в покое. Если до тех пор ничего не случится, меня продержат здесь до середины завтрашнего дня, а затем переведут в городскую тюрьму. Я едва дождался, пока окажусь наедине с самим собой, освобожденный от необходимости думать, говорить, двигаться, и груз ответственности больше не будет давить на мои плечи.

Использовав положенный мне телефонный звонок, я известил Кейт о том, где я нахожусь и что случилось, и попытался успокоить ее, что через день-два все уладится. Она, само собой, ни одному моему слову не поверила, решила, что я влип в серьезную переделку, и настояла на том, чтобы позвонить Фрэнку Кантору, адвокату, который давно уже вел мои дела. Приехал Фрэнк, он хотел поговорить со мной, выяснить все, что можно, я же желал только одного — чтобы меня оставили в покое. Я не мог быть с ним полностью откровенным, так как опасался, что он не сможет держать язык за зубами. Во время беседы мы оба чувствовали себя как на иголках: он пытался вытянуть из меня сведения, я отмалчивался и кончилось все тем, что он ушел, разозлившись на меня.

Еще у меня состоялась встреча с дотошным молодым человеком из окружной прокуратуры. Для него я был пешкой в захватывающей игре под названием “Правосудие”, его задачей было в целости и сохранности подвести меня к электрическому стулу, избежав неприятностей с Верховным судом. Мы подробно обсудили мои права, я заверил его, что никакого признания из меня не выудили и что в самом начале мне сообщили правила игры и то, какие я могу делать ходы, и он, наконец, удалился с довольным видом примерного ученика, в ранце которого — выполненное должным образом домашнее задание.

В дополнение ко встречам с юристами как с той, так и с другой стороны мне также пришлось пройти всю рутину, связанную с содержанием под стражей. У меня взяли отпечатки пальцев, сфотографировали в полный рост и в профиль, я ответил на все положенные вопросы, пока полицейский за пишущей машинкой заполнял необходимые бланки; я вывернул карманы, сдал бумажник, ключи, часы, пояс и шнурки тощему безучастному дежурному, и меня тщательно обыскали с головы до ног.

Я и раньше много раз участвовал во всей этой волынке, но не в этом качестве. В прошлом я был тем, кто стоял сбоку подозреваемого и со скукой наблюдал за долгим, похожим на детскую игру процессом, когда каждый палец макают в черную краску и прижимают к бумаге, за вспышками и щелканьем затворов фотоаппаратов — словом, за всеми теми мелкими шажками, которые вынужден проделать человек, чтобы пройти стадию обезличивания и превратиться в заключенного. Страх и замешательство тех, кто проходил это впервые, всегда мне действовали на нервы, и я предпочитал иметь дело с тупым равнодушием привычных ко всему рецидивистов. О них я и думал теперь, сам проходя через не раз виденную рутину, черпая в воспоминаниях то, как они себя вели, как пытались сохранить свое человеческое достоинство. Я мысленно становился с ними в один ряд и словно чувствовал их поддержку и солидарность. Мне надо выжить!

Но главным было то, что я был убежден, что долго здесь не задержусь, и в моем случае все это не больше чем волынка — пустая трата времени. Как бы я себя чувствовал, будь я виновен или если бы был неуверен в способности доказать свою правоту — сказать не могу. Возможно, философии у меня бы поубавилось, чувство страха и одиночества в большей степени давало бы себя знать.

Что же касается двух детективов, исполнявших теперь ту роль, которую некогда играл я, то лица их все время оставались бесстрастными. Но в прошлом и мое лицо было столь же выразительным, поэтому невозможно было сказать, что эти двое думают или чувствуют и как ко мне относятся.

В разгар этой тягомотины меня отвели в небольшую комнату с длинным столом и стульями вдоль него, где подали ужин. Похожий на тот, который жена тебе приносит на подносе к телевизору, с той разницей, что поднос был больше, толще, древний и обшарпанный. Мясо под соусом напоминало говядину. То, что мне рассказывали бывшие заключенные, оказалось абсолютной правдой: еда в тюрьме дурно пахнет.

Я покорно и молчаливо принимал все это: допросы, фотографии, черную краску и жалкую пищу. Борьбы с меня пока хватит! Я вышел в мир, покинул пещеру отшельника, чтобы выполнить определенную задачу. Теперь я ее выполнил или почти выполнил, и до прихода капитана Дрисколла мне больше нечего было делать. А тем временем власти Нью-Йорка — на это я вправе был рассчитывать — должны были предоставить в полное мое распоряжение камеру, лучшую пещеру, о которой любой отшельник мог только мечтать, чтобы удалиться от мира, где я мог полностью расслабиться, забыть обо всех и вся и начать собирать себя по крупинкам.

Лежа в камере на койке, рассматривая серый металлический потолок, я впервые, наверное, за долгие часы вспомнил про свою стену. Она стояла перед моим мысленным взором; прямая и толстая, основание из цементных блоков в земле, ниже линии мерзлоты, в траншее, огибающей двор с одной стороны и частично — сзади, гладкий и ровный ряд цементных блоков, уже уложенных, причем капитально. Закончив рыть траншею, проложив ее вдоль трех сторон двора и подведя два конца к дому, я мог, собственно, приступить к возведению стены. С той скоростью, с которой я трудился, а я не спешил закончить работу, так как потом мне больше делать будет нечего, я, возможно, доведу стену до поверхности земли до того, как первый настоящий зимний снег заставит меня отложить работу и подождать до весны. Интересно, успею ли? Я решил, что от блоков перейду к кирпичу, ниже уровня земли стена будет в два кирпича толщиной, чтобы легче было адаптироваться к неровностям почвы. Кирпичи я, разумеется, уложу в два ряда, оставив между ними открытое пространство, куда утрамбую выкопанную из траншеи землю. Все это я тщательно распланировал, и в голове, и на бумаге, и, кроме того, вбил в землю вешки и протянул между ними проволоку, чтобы отметить, где должна проходить траншея. Все это было выполнено с должной добросовестностью и вниманием, так как имело огромное значение для возведения самой стены. А когда стена будет завершена — десять футов в высоту, — то полностью оградит двор. Тогда в него иначе, как через дом, уже не проникнешь.

Так я лежал и размышлял, представляя стену мысленным взором, как вдруг почувствовал, что снаружи камеры кто-то стоит. Освещение в камере было выключено, но в коридоре свет горел постоянно, так что можно было передвигаться по моей клетке не на ощупь и тем более заметить, что кто-то, молча наблюдая за мной, стоит у решетки.

Подняв голову, я увидел капитана Дрисколла. Я поднялся на ноги и, подойдя к решетке, поглядел ему в лицо, но на нем ничего невозможно было прочесть. Он просто изучал меня.

— Ну? — спросил я. — Теперь вам известно?

— Что известно, Тобин?

— Я так и думал, что это не сразу выяснится, — ответил я и, вернувшись, лег на койку.

— В чем это вы так уверены, Тобин? — спросил он. — И что это за штучки — почему вы ни с кем, кроме меня, не хотите разговаривать?

— Я пока что и с вами разговаривать не могу, — ответил я.

— Почему? Чего вы ждете?

На это я отвечать не собирался, поэтому закрыл глаза и продолжал мысленно созерцать свою стену. Он окликнул меня:

— Я здесь, Тобин. Вы хотели поговорить со мной. Ну так говорите. Что вы мне можете сказать?

— Ничего, — ответил я.

— Это ваш единственный шанс, — предупредил он. — Мне вообще не следовало сюда приходить, и больше я не вернусь. Я сел на кровати и, глядя ему в лицо, заговорил:

— Вы вернетесь, капитан. Я молчу не потому, что я такой нелюдим, и не потому, что какой-то фокус задумал. Я с вами не могу сейчас говорить по той причине, что вы мне сейчас не поверите и потом мне все равно все придется повторять. И существует также причина на то, что, когда придет время заговорить, я смогу говорить только с вами, и причину эту вы к тому времени и сами узнаете. Поэтому сегодня нам нет никакого смысла засиживаться допоздна. Увидимся завтра или, самое позднее, послезавтра. А пока — спокойной ночи.

Я снова лег на спину и закрыл глаза.

Но я чувствовал, как он стоит не двигаясь и глядит на меня. Через некоторое время он произнес:

— Я бы хотел, чтобы вы осознали свое положение. Вы виновны, могу в этом поклясться, вы убили Донлона, а это значит, что и все остальные убийства на вашей совести, а за это вас ждет электрический стул. Поэтому желаю вам осознать свое положение.