14

Что ж, приплыли. Никакого Джека Армстронга в справочнике не было, зато под литерой «Н» значился номер Национальной комиссии по восстановлению фашизма и давался адрес на Шестьдесят седьмом проезде. Я поехал туда подземкой от Большого Центрального вокзала, где П высадил меня, и во втором часу ночи отыскал дом Джека Армстронга.

Этот квартал, точнее, весь этот район состоял из небольших опрятных домиков, в большинстве своем деревянных, но попадались и кирпичные, и даже каменные, хотя и совсем редко. Почти все двухэтажные, они когда-то имели террасы, но потом рост народонаселения и иные причины вынудили хозяев превратить эти террасы в застекленные лоджии, что придало домам причудливый вид: казалось, их первые этажи состоят из одних окон. Лужайки перед всеми без исключения домами были маленькие и почти перед всеми домами на них росли кусты, живые изгороди и деревца, отчего лужайки выглядели еще меньше. Площадь некоторых из них еще более сокращалась благодаря садовым скульптурам, грубым щитам с номерами, намалеванными светоотражающей краской, не менее грубым вывескам типа «Ломбарди» или «Бреннеры» и каретным фонарям на черных столбах.

Район был приличный, тут жил трудовой люд из среднего сословия, белые работяги, которые в час ночи уже благополучно спали, довольные прожитым днем. Густые деревья, росшие на полоске земли между тротуаром и обочиной дороги, почти полностью глушили свет редких уличных фонарей, отчего половина квартала оказалась погруженной во мрак, но и мрак тут был приличный, никакие ужасы в нем не прятались. И не витало над этими тротуарами зло, которое обычно таится во тьме городских улиц. Здесь была община — слишком добродушная, слишком вежливая и мягкая, чтобы в ней могло происходить нечто жуткое.

Нужный мне дом, приютивший мировую штаб-квартиру Национальной комиссии по восстановлению фашизма, оказался угловым; это был желтый особняк строевого леса, в полтора этажа. С левой стороны участок упирался в переулок, а с правой тянулась гудроновая подъездная дорожка к маленькому узкому гаражу, который едва превосходил размерами собачью конуру, но все равно занимал почти все пространство заднего двора. Белый щит с грубо обтесанными краями и светоотражающими буквами стоял посреди лужайки, между посыпанной щебнем тропинкой и подъездной дорожкой, и на нем было начертано: «Армстронги». Крыльцо было застеклено, вдоль фасада росли пышные кусты, а над воротами гаража был прикреплен побитый баскетбольный щит с ржавым кольцом.

Я миновал дом, остановился на углу, посмотрел по сторонам, пытаясь сообразить, что мне делать дальше, и тут заметил тусклый свет в одном из полуподвальных окон. Я прошагал по переулку, наискосок пересек полого поднимавшуюся лужайку, подобрался к дому сбоку, подкрался к освещенному окну и, присев на корточки, заглянул в него.

Подвал как подвал. Бетонный пол покрыт темно-красной краской — любимый цвет всех владельцев деревянных домов. Главное перекрытие поддерживают стальные красно-белые полосатые трубы, а у левой стены стоит маленький бар, поблескивающий безделушками, вымпелами, статуэтками, фонариками, цветными стекляшками и прочей дребеденью. Похоже, его поставили тут и сразу же забросили, о чем безмолвно свидетельствовали стопки старых газет на стойке.

Почти под самым окном, в которое я заглядывал, сидел сам Джек Армстронг. Во всяком случае, я решил, что это он, ибо на человеке была та униформа, какую ему и следовало носить, и он обладал таким же внушающим страх телосложением. Он сидел спиной ко мне и трудился, отчего его спина ходила ходуном.

Какое горе. Для него, для меня, для всех нас. Человек накручивал рукоятку печатного станка!

Увидев, как он вращает ее, как листы бумаги один за другим скользят в лоток, я пережил странное мгновение, полное дурацких диких детских несбыточных мечтаний: мне вдруг показалось, что все мои грезы, все идеалы, все надежды на совершенство мира вполне осуществимы, причем без большого труда. Сколько же у нас общего с этим парнем. Это такое знакомое и такое бессмысленное движение рукоятки печатного станка служило связующей нитью между нами, символом нашей общей преданности делу и нашей глупости. Оставалось только поговорить с ним, объяснить, показать, доказать, подчеркнуть… Да, наверняка!

На дальней стене, за колышущейся спиной Джека Армстронга, висел громадный цветной портрет Адольфа Гитлера (только голова, плечи и, конечно, усики). Фюрер смотрел на меня тяжелым взглядом, полным мрачной подозрительности и как бы предупреждавшим о пагубности нигилизма. По бокам портрета висели прибитые к стене огромные нацистские флаги, до боли знакомые красные полотнища с белыми кругами посередине, в которых была намалевана черная свастика.

Объяснить ему? Показать ему? Доказать ему?!

Реальность гибельна для любых символов. Она навалилась на меня, будто всесокрушающий кистень. Вряд ли здесь подходящее место, вряд ли сейчас подходящее время, вряд ли я в подходящем обществе, чтобы разом совершить прыжок в золотой век. Да, у нас с этим парнем был общий опыт: и он, и я накручивали рукоятки печатных станков. Но я делал это, потому что не мог раздобыть более совершенную полиграфическую технику, а вот Армстронг, вне всякого сомнения, бился с печатным станком, потому что не мог раздобыть автомат. Различие, быть может, едва уловимое, но определяющее.

Ладно, к делу. Раздираемый нежеланием приступать к выполнению задания и стремлением как можно скорее покончить с ним ко всем чертям, я сжал левую руку в кулак, выставил вперед костяшку среднего пальца, лизнул ее на счастье и постучал в окно.

Армстронг едва не забрался в свой станок. Он настолько обезумел от испуга, что я в тот же миг раз и навсегда перестал бояться его. Может, он и был самым ярым из всех последователей Адольфа Гитлера, но это не имело значения. Все остальные члены группы Юстэли и Тай… Леон Эйк (Леон Эйк, Леон Эйк, Леон Эйк, это необходимо запомнить!), возможно, сумеют внушить (и еще внушат) мне ужас, но Джек Армстронг — никогда! Я только что вырвал его клыки.

Я снова постучал в окно — не для того, чтобы помучить бедного мальчика, просто делать больше было нечего. Если я буду стучать достаточно часто, рано или поздно нацист очухается и поймет, что это за звук. А поняв, повернется к окну, и тогда я покажу ему свою физиономию, после чего мы, возможно, начнем общаться.

Мое второе «тук-тук-тук» не помогло. Услышав его, гитлеровский штурмовик шарахнулся от печатного станка и забился в темный угол за печкой. Теперь я видел только его горящие глаза.

(Мне кажется, это может служить еще одним подтверждением тому, что человек бывает наиболее уязвим, когда против него обращают его же излюбленное оружие. Например, сотрудник ФБР — кажется, это был А — отказался от своей теории языка знаков, стоило мне бросить на него один-единственный многозначительный взгляд. Или газетные сообщения, которые все мы читали и в которых говорится, что рекламные агенты, оказывается, сами скупают едва ли не все рекламируемые их коллегами и больше никому не нужные товары. А чтобы до полусмерти затерроризировать террориста, достаточно среди ночи постучать в окно его дома.)

Пришлось искать более действенный способ привлечь его внимание, иначе он мог со страху и вовсе удрать из подвала. Я поразмыслил секунду-другую и решил выбить на окне знакомый Армстронгу ритм: ать-два, ать-два. По моим расчетам, это должно было навести фашиста на мысль, что к нему стучится «свой» стукач.

Так и вышло. Заслышав меня, молодчик вылез из-за печки. Он все еще держался настороженно, но, по крайней мере, обрел способность двигаться. И задвигался. С опаской приблизился он к окну, а я тем временем сделал все возможное, чтобы меня было видно как можно лучше. Наконец гитлеровец открыл задвижку и чуть-чуть приподнял оконную раму — ровно настолько, чтобы я мог расслышать его шепот:

— Кто вы? Чего вы хотите?

— Зеленые рукава, — ответил я. Это был пароль, по которому мы прошли на учредительное собрание. Может, услышав его, Армстронг вспомнит меня.

Нет, не вспомнил. Он спросил немного окрепшим голосом:

— О чем это вы? Нализались, что ли?

— Нет, — шепнул я. — Это Рэксфорд.

Его зрачки расширились, а шепот превратился едва ли не в визг:

— Что вы тут делаете? Вы с ума сошли?

— Мне нужна связь с Юстэли и… Леоном Эйком, — ответил я. — Направьте меня к ним.

— Почему я?

— Ваш номер был в телефонной книге.

— Послушайте, — зашептал Армстронг, — у меня и без вас хватает дрязг с предками. Они спят наверху. Если узнают, что вы приходили сюда…

— Не узнают, — пообещал я. — Свяжитесь с Юстэли и Эйком, скажите, что я здесь, и все. — И чуть резче добавил: — Вы член группы или нет?

— Э… ну… конечно. Естественно.

— Так чего ж вы тогда?

— Нельзя, чтобы папаша узнал, — умоляюще ответил нацист. — Он и так грозится выкинуть отсюда все эти вещи. Если ему станет известно, что я вожу дружбу с людьми, которых разыскивают по подозрению в убийстве…

— Я залег на дно на целых пять суток, — заявил я, стараясь придать своему голосу зловещие нотки. — Я умею не шуметь, когда не надо, можете не беспокоиться на этот счет.

— Ну, ладно, — прошептал он, по-прежнему неохотно, но уже без напряжения. — Обойдите дом, там есть черный ход. Я вас впущу. Только без шума, Христа ради.

— Хорошо.

Стараясь не шуметь, я обогнул дом и по гудроновой дорожке для машин подошел к задней двери — непременной принадлежности любого особняка. Она, как водится, скрипнула, когда Армстронг потянул за ручку. Заслышав скрип, он поморщился и шепнул:

— Ступайте в подвал.

Я отправился в подвал. Гитлер оглядел меня с портрета и, должно быть, решил, что таких, как я, лучше сразу пускать в расход. Следом за мной, нервно топая ногами, в подвал вошел Армстронг.

— Садитесь, — шепотом пригласил он. — Я позвоню Юстэли.

Рядом с печатным станком стоял старый письменный стол, а на нем — телефон. Очевидно, именно его номер был внесен в справочник в графе «Национальная комиссия по восстановлению фашизма». Наверху, должно быть, стоит телефон, которым пользуется отец Армстронга и который, надо полагать, не служит средством связи между мятежниками.

Пока Армстронг вполголоса бубнил в трубку (он делал это довольно долго), я слонялся по подвалу, разглядывая убранство. Пробежав глазами листовку, которую печатал приспешник Гитлера, я понял, что у нас с ним не так уж много общего: сам я вряд ли когда-либо напечатал бы бумагу подобного содержания. Потом я изучил ярлычок на одном из нацистских полотнищ и увидел, что оно изготовлено в Саванне, штат Джорджия. Наконец, я уселся на табуретку возле бара, от нечего делать заглянул за стойку и заметил на полу открытый деревянный ящик, почти доверху наполненный ручными гранатами.

Мне сразу стало тошно.

15

Двадцать минут третьего ночи. Я сидел в отдельной кабинке в ночном кафе на бульваре Куинс, за дюжину кварталов от всемирной штаб-квартиры Джека Армстронга, и разглядывал безлюдную улицу. Батарея светофоров, целых восемь штук, висевших на разной высоте, более-менее слаженно выполняла свое унылое упражнение: сперва все зеленые, потом — зелено-красные, затем — просто красные и, наконец, достигая совершенства симметрии, снова зеленые. Это было похоже на невероятно замедленный фейерверк. Очень скучное зрелище.

Внутри кафе было двое посетителей и два работника. Один из них, в грязном белом халате, управлялся за стойкой. Сейчас он стоял и, скорчив противную рожу, орудовал у себя в пасти зубочисткой. Второй работник, еще грязнее первого, производил впечатление пропойцы, который вот уже пять суток не припадал к бутылке. Его обязанности сводились к тому, чтобы толкаться среди посетителей и возить по полу тряпкой, пропитанной хлоркой. Посетитель номер один был коренастым мужчиной лет сорока с небольшим, в кожаной куртке. Он сидел у стойки и пил кофе с пончиками, с громким плеском обмакивая их в чашку, а затем поедая с еще более полнозвучным чавканьем и хлюпаньем. Вторым посетителем, который сидел в отдельной кабинке над чашкой вчерашнего кофе и датским пирожным, испеченным на прошлой неделе, был ваш покорный слуга.

Мое левое запястье зачесалось, я изумленно и раздраженно уставился на часы, потом поднес их к уху и услышал тоненький голосок:

— Что происходит?

— Ничего не происходит, — сердито ответил я.

Пропойца с тряпкой взглянул на меня и заморгал. Я нарочито закашлялся, опустил руку, вперил взор в окно и сделал вид, будто вообще ничего не говорил.

Им, видите ли, приспичило узнать, что происходит! А что, по их мнению, тут может происходить? Согласно указаниям, полученным Джеком Армстронгом по телефону и переданным мне, я прошагал двенадцать кварталов от его норы до этой дыры, в два часа ночи (даже немного раньше, если быть точным) устроился в отдельной кабинке и с тех пор так в ней и сижу. Вот что происходит!

Я уже дал себе клятву послать все к чертям, если никто не объявится до половины третьего, как вдруг к тротуару подкатила черная машина марки «дженерал моторс» (как я, помнится, говорил Анджеле, все они на одно лицо), остановилась перед кафе и принялась мигать фарами. Это был условный сигнал.

Я проглотил комок в горле. Он был куда шершавее датского пирожного. Теперь, когда за мной приехали, мне чертовски хотелось продлить ожидание. Я не спешу, не спешу, и вы не торопитесь.

Черта с два! Я — человек подневольный. Оставив почти весь кофе и почти все пирожное, я вышел из кабинки, прошагал по лужам хлорной извести к двери, на миг остановился в тесном тамбуре, где мое уединение нарушал только автомат, продающий сигареты, и пробормотал:

— Они здесь. Выхожу к машине.

Очутившись на улице, я прикинул длину машины, разглядел решетку радиатора и решил, что это «кадиллак». Он был снабжен черными занавесками на боковых стеклах. Водитель напоминал какой-то бесформенный курган. Я заметил, как он извернулся на сиденье и открыл правую заднюю дверцу. При этом свет в салоне не загорелся.

Я скользнул в темную кабину, захлопнул дверцу, и машина тотчас тронулась. Она развернулась под восемью светофорами и направилась по бульвару Куинс в сторону Манхэттена.

Я устроился на краешке сиденья и подался вперед, тщетно стараясь разглядеть лицо шофера, но он был запакован в пальто с поднятым воротником и прикрыт сверху шляпой. Наконец я спросил:

— Мы знакомы?

Ответа не было.

— Вы глухонемой?

Похоже, да.

Получив такой отпор, я откинулся на спинку, сложил руки и принялся ждать, что будет дальше.

Я впервые ехал в машине, все окна которой, кроме лобового, были закрыты шторами, и поэтому испытывал несколько странное ощущение. Кабы не тряска (у «кадиллака» прекрасные подвески, но бульвар Куинс в позорном состоянии), вообще невозможно было бы догадаться, что мы движемся. Чувство было такое, словно сидишь в маленьком зрительном зале и смотришь фильм про широкую и безлюдную ночную улицу. Или, скорее, будто несешься по этой ночной улице в ящике без одного торца. Ну да, как бы там ни было, мы ехали со значительным превышением допустимой скорости, и я уже хотел изложить водителю причины, по которым мне совсем не улыбалось быть остановленным полицией, но решил оставить свои мысли при себе.

Мы проехали весь бульвар Куинс до конца, пересекли ИстРивер по внешней полосе моста Куинсборо, свернули на проезд ФДР и покатили на юг, миновали здание ООН и в конце концов очутились на Хаустон-стрит (кстати сказать, пишется ее название так же, как имя техасского города Хьюстона, но произносится по-другому), после чего немного покружились, сворачивая то влево, то вправо, и снизили скорость, потому что въехали в квартал ветхих жилых домов барачного типа и гнилых разваливающихся особняков-трущоб, среди которых возносилось к небу внушительное широкое здание из розового кирпича, отдаленно напоминавшее церковь. Кровля его была покрыта позолотой. Перед этим зданием машина бесшумно и плавно затормозила. Теперь я видел азиатские письмена на фасаде над золочеными двустворчатыми дверями и на большом щите, привинченном к стене перед широкими ступенями храма.

Я перевел взгляд с церкви на водителя и спросил:

— Приехали? Мне вылезать?

Никакого ответа. Он даже не повернул головы.

Вспомнив о микрофоне у себя в желудке, я сказал:

— Мне тут вылезать, возле этой китайской церкви с позолоченными дверями? Это церковь или что?

От водителя я так и не дождался никакого ответа, но получил его из другого источника. Упомянутые мною позолоченные двери отворились, и я увидел три вспышки карманного фонарика.

— Благодарю, — сказал я водителю, сам толком не зная, шучу или нет, и выбрался из машины. Она тотчас рванула с места и скрылась за углом.

Район этот отличался от вотчины Джека Армстронга примерно так же, как Джек-потрошитель от Братца Кролика. Неопрятные груды мусора, казалось, кишели крысами, ниши под лестницами в подъездах — наркоманами, крыши — насильниками, приступочки перед домами — половыми извращенцами, а темные закутки — душителями и головорезами. Я вошел в это азиатское святилище, церковь, мечеть, храм или как там оно у них именуется. По чести сказать, вошел только потому, что это здание показалось мне самым безопасным местом в округе.

Ступени были сложены из сланца. За открытыми позолоченными дверьми царила кромешная тьма. Я переступил порог, и двери за мной закрылись. Казалось, мрак сгустился еще больше.

Мое правое запястье обхватила чья-то рука с тонкими пальцами, похожая на паучью лапу, и над ухом раздался шепот с присвистом: казалось, я слышу голос Питера Лорра в роли ликующего маньяка: «Пжалссста, сссюда-а-а… »

И паучья лапа куда-то потянула меня.

Я последовал за своим предводителем и пересек площадку, которая, судя по гулкому отголоску, была вымощена камнем. Меня провели чуть дальше вперед, потом потащили направо, и вскоре мы остановились. Паучья лапа отпустила мое запястье, я тихонько прикрыл руками два-три места, которые считал жизненно важными точками тела, и принялся моргать.

Тоненькая ниточка света прямо впереди сделалась шире, потом еще шире и превратилась в полоску, которая пробивалась из щели открывающейся двери. Какая-то маленькая тщедушная фигурка, судя по всему, мужская, возникла на пороге и знаком велела мне войти в освещенное помещение. Я вошел. Мой поводырь последовал за мной и прикрыл дверь. Я очутился в маленькой каморке, убранной на восточный лад; на стенах висели тканые циновки, а пол украшала какая-то мозаичная картина. Мой проводник, маленький тощий босоногий человечек восточного обличья и неопределенного возраста, облаченный в черную робу без пояса и такие же черные штаны, повернулся ко мне и сказал:

— Снимите обувь.

— Что? — не понял я.

— Это совершенно необходимо, — ответил он, и в целом свете не хватило бы букв «с», чтобы передать, как этот азиат произнес слово «совершенно». — Здесь оссвящщщенное месссто, — просвистел он в заключение.

— Священное место, — эхом откликнулся я, чувствуя, как зудит левое запястье под часами. Зуд не прекращался, и в конце концов я поднес зудящую конечность к уху. Из часов донесся тоненький металлический голосок: «Не разувайтесь. Не разувайтесь. Не разувайтесь».

— Придурки, — злобно процедил я.

Мой загадочный проводник, похоже, подумал, что я имею в виду его, и тотчас ощетинился.

— Туфли надобно ссснять. Не ссснимете по сссвоей воле, позову на помощщщь, и вассс разуют насссильно.

Он плевался этими «с» и «щ», будто пулемет системы Флита.

— Ну ладно, — согласился я. — А мне их вернут?

— Несссомненно. А пока можете обутьссся вот в эти сссандалии.

Сандалии, которые он сунул мне под нос, были сплетены то ли из соломы, то ли из тростника, то ли из ивовых прутьев. Ну, вы представляете себе, что они были такое. Нечто подобное летом продают на пляжах.

Я сменил мои дивные электронные башмаки на пару жалких плетеных сандалий и увидел, как мой новоиспеченный приятель аккуратно ставит туфли на пол в уголке, где, как он заверил меня, ничего с ними не случится до моего возвращения.

Запястье сразу перестало зудеть.

— Сссюда, — сказал мне проводник, открывая дверь в дальней стене комнаты. Я зашаркал своими новенькими сандалиями и последовал за ним.

(Вы когда-нибудь замечали, какое важное место в сказках про волшебство занимает обувь? Возьмите, к примеру, Дороти из «Волшебника страны Оз». Злая колдунья не может причинить девочке сколько-нибудь серьезного вреда, пока та ходит в красных башмачках, подаренных ей доброй волшебницей. Нечто похожее можно встретить в детских сказках всех народов мира, а в сказках этих заключена великая мудрость, о чем вам с напыщенным видом заявит любой ученый муж. Вот я и провел несколько минут, размышляя о предостережениях, содержащихся в народном творчестве и связанных с волшебной и защитной обувью, и о том, к каким плачевным последствиям может привести отторжение героя этой сказки от его прекрасных башмаков.)

Но это — реплика в сторону, высоконаучное отступление от темы, и впредь я постараюсь не растекаться мыслью по древу.

Итак, вернемся к нашим делам.

Как я уже говорил, мой спутник провел меня в другую дверь, за которой оказался длинный пустой коридор, выдержанный в бежевых тонах. В нем не было никаких дверей. Мы прошли уже довольно большое расстояние, и тут коридор вдруг повернул налево. Повернули и мы. Наш путь освещали маленькие тусклые плафоны, укрепленные на потолке через равные промежутки.

В конце коридора дорогу нам преградила широкая и тяжелая стальная дверь. Мой проводник изрядно поднатужился и толкнул ее. Дверь ответила на его кряхтение таким же натужным скрежетом и умолкла, лишь когда плюгавый азиат распахнул ее настежь и перестал кряхтеть. Он взмахом руки пригласил меня пройти в другой коридор, ничем не отличающийся от первого.

— Ссступайте вон туда, — велел он, указывая направление, и с натугой закрыл за собой железную дверь.

Я остался в одиночестве и пробы ради сказал:

— Алло?

При этом я поднес часы к уху, и они затикали на меня. Теперь я и впрямь был один. Вот ведь дурень.

Оставалось только одно: идти дальше. Я прошагал до конца коридора и обнаружил, что он делает левый поворот и заканчивается у каменной лестницы, ведущей вниз. Свет теперь давали редкие голые лампочки, висевшие на проводе, который тянулся вдоль правой стены на высоте человеческого роста. Стены были сложены из выщербленных камней. В воздухе витал горьковато-солоноватый запах, чем-то напоминающий аромат моря.

От подножия лестницы вправо вел извилистый коридорчик, стиснутый стенами из грубых каменных глыб. Где-то капала вода. Лампочки теперь висели так далеко друг от друга, что некоторые участки этого кривого лаза оставались и вовсе не освещенными.

Наконец я добрался до другой лестницы. Эта была деревянной и вела наверх. Электричества здесь не было; путь мой освещали факелы, вставленные в кольца на стене и источавшие смолистый дух.

На верхней площадке деревянной лестницы была похожая на арку дверь, которая вела к узкому стальному карнизу, уходящему в темноту и нависающему над гулкой черной бездной. В дальнем конце карниза виднелась еще одна освещенная дверь. Я с опаской ступил на железный настил.