После долгой езды длительностью в три дня вся шайка из Уиттлвудского леса добралась до Беруэлл-Холла. Джон и Анна проехали по длинной подъездной дорожке до своего мэнора, подлинной жемчужины, представлявшей собой образец сельского дома с каменными наличниками и краснокирпичными трубами, и миновали арку, ведущую в передний двор. Он обнимал ее, она же откинулась в седле, опираясь о его грудь, как и надеялась когда-нибудь проехать.
– Добро пожаловать в Беруэлл-Холл, миледи.
– Благодарю, сэр Джон, – ответила Анна, ощутив восторг, когда его руки крепче сжали ее.
На следующий день, последний день июля, они поженились в маленькой каменной церкви оленьего парка, и ручные лани с любопытством заглядывали в открытое окно, пока викарий монотонно произносил слова брачного обета.
Анна снова слушала привычные слова священного брачного ритуала и снова получила кольцо с надписью: «Только ты, и никто другой». Однако на этот раз она не чувствовала себя отчаянно одинокой, как это было на ступенях старого собора Святого Павла в Лондоне, где она стояла рядом с Эдвардом. На этот раз в ней тлела крохотная искорка жизни, живая искра их с Джоном взаимной любви.
– Джонни, – прошептала она, когда они шли по проходу между рядами скамей обратно к выходу. – Я жду ребенка.
Джон не сбился с шага, хотя тихо произнесенные ею слова ударили его в самое сердце. Это все, что он мог сделать, чтобы не опозорить их обоих дикими криками и прыжками, способными напугать любого дикаря в унаследованных Анной владениях в Новом Свете.
– Что скажешь? – спросила Анна, с тревогой поворачиваясь к нему. – Ты хоть удивлен?
– Не больше и не меньше, чем любой мужчина, ставший в один день и мужем, и отцом.
Она изо всей силы ткнула его локтем под ребра.
Он удовлетворил ее женскую досаду, преувеличенно содрогнувшись от такого обращения, но с улыбкой кивнул своим людям из Уиттлвудского леса – Джозефу и Бет, Джосае и Кейт, а также юному Френсису, Александру и Дику – и арендаторам, жившим в домах по соседству и теперь ожидавшим у дверей церкви, чтобы сопровождать новобрачных на праздничный пир.
– Помните о вашей репутации, миледи!
– Моя репутация давно висит на волоске!
Он с печальным видом потер пальцем ее шею:
– Давай не будем больше говорить о повешении, если не возражаешь, моя радость, но будем соблюдать на людях благопристойность. Скоро имя Гилберта будет кое-что значить в этом графстве.
Анна застонала:
– Ты говоришь о благопристойности! Что случилось с моим отважным разбойником?
Его рука скользнула под ее корсаж на спину, и была она как раскаленное железо, которым клеймят скот, но его лицо было обращено к присутствующим с самым невинным видом.
– Можешь быть уверена, жена, что твой Джентльмен Джонни проявит себя и нынче ночью, и завтра, и…
– И это несмотря на то, что викарий напутствовал нас не предаваться сладострастию в браке?
– Именно поэтому, – сказал Джон.
В этот момент их окружила толпа, жаждущая поздравить новобрачных, в том числе фермеры и арендаторы, спешившие выразить свое почтение новым господам. Некоторые из них помнили Джона еще мальчиком. В огромном зале на козлах был сервирован свадебный стол, и были там осетр в укропном соусе, и тушеный заяц в горшке, и блюдо редиса, и горячие кексы с тмином, маслом и медом, и свадебный бенберийский пирог с начинкой из красной смородины за невесту и жениха, пока наконец с обычными фривольными шутками не проводили их в брачную постель.
Джосая, растолкав всех, просунул голову между занавесками их постели.
– Не удивляйтесь, дорогие друзья, если уже зачали младенца. Клянусь именем короля, это благодаря моей чудотворной мази.
Его парик, так полностью и не принявший прежнего облика после шторма в канале, клонился на один бок, и вместе с ним клонилась и его голова.
– Если она способна сделать старуху снова молодой и удалить оспины, то вполне может нарастить новый член. Думаю, мое искусство целителя сделает меня знаменитым.
Джон и Анна рассмеялись.
– Джосая, король частенько дурачится, но он не дурак, – сказала Анна.
Джосая тряхнул головой:
– Вы правы, миледи, но король – человек. Половина врачей в Лондоне пользует мужчин, чтобы их члены становились длиннее или сильнее, а другая половина пользует дам, чтобы увеличить их груди или сделать их плодовитыми. Кто хочет верить, поверит. Вера творит чудеса, как утверждают церковники.
Доктор ухмыльнулся и исчез, задернув за собой занавески и закрыв дверь.
Глава 26
Прекрасная молочница
Анна тихонько раздвинула занавеси на кровати о четырех столбах навстречу прохладному утреннему воздуху. Где-то между грубошерстными простынями затерялась пара белых перчаток, символизирующих чистоту новобрачной, которые дала ей Бет. Они были отброшены в сторону и почти позабыты за ненадобностью.
Анна, обнаженная, села на край огромной кровати, скрестив ноги, и смотрела на Джона, спавшего в хозяйской спальне Беруэлл-Холла. Этот плут улыбался во сне.
– Неужели так будет всегда? – спросила она едва слышно. Вопрос этот был искушением судьбы, но именно его задает новобрачная, потому что рядом с ней спит тот, кто останется возле нее всю оставшуюся жизнь.
Джон, притворявшийся спящим, приоткрыл один глаз.
– Всегда – очень долго, – сказал он, все еще улыбаясь. – Но по крайней мере до тех пор, пока ты не состаришься и не будешь едва ковылять.
Глаза его искрились смехом, руки он заложил за голову, как в комнате Нелл Гвин, и его темные глаза искушали, требуя, чтобы она любила его.
Анна с восторгом и гордостью смотрела на Джона, не в силах оторвать рук от его скульптурного тела. Он был самым красивым мужчиной из всех, кого ей когда-либо доводилось видеть. Ей было жаль юных девушек, которых насильно выдали замуж за богатых стариков. Почему даже в нынешний просвещенный век старшие члены семей продолжали считать, что без титула и богатства не может быть счастливого брака?
Анна погрузила пальцы в тугие завитки темных волос на груди Джона.
– Я как раз размышляла о том, какой ты замечательный, муж, – сказала Анна, перекатывая на языке это новое слово и ощущая на вкус его сладость.
– Вполне приемлемое размышление для жены Джона Гилберта, – сказал он, садясь в постели и притворяясь вялым и ленивым. Он потянулся к ней, усадил ее верхом на колени лицом к себе так, что ее обнаженные соски коснулись его груди, что вызвало у нее стон удовольствия и предвкушения, как это уже однажды было в комнате Нелл Гвин.
– Что мне думать о новобрачной, – сказал он, целуя ее в ямку на шее, – напрочь лишенной девической скромности?
– Что тебе повезло, – сказала Анна.
– Разве? – поддразнил он ее. – Ты берешь вольного джентльмена удачи, превращаешь в сельского сквайра, привязанного к земле, и при этом заявляешь, что ему повезло. Так может думать только леди Анна Гилберт, хозяйка Беруэлл-Холла.
– Но все в этих краях рассказывают историю о том, как ты променял ремесло разбойника на любовь к леди-пиратке.
Джон вздохнул:
– Это верно. Возможно, придется искать что-нибудь интересное в другой области. Но где? Вот в чем вопрос.
Анна подняла голову, подставляя его поцелуям шею, потом дотянулась до его губ, тотчас же открывшихся, и снова началась их любовная игра. Очень скоро ласки его языка заставили ее оседлать его крепкое мужское естество, восставшее и отвердевшее без помощи целебной мази Джосаи. Руки Джона крепко удерживали ее за ягодицы и притягивали к себе до тех пор, пока даже легкий летний ветерок не смог бы проникнуть между ними. И когда он заполнил ее всю, они покачивались вместе, не разжимая объятий, а занавеси постели приплясывали в такт их движениям.
– Полегче, Джон, умоляю, – попросила она, в то же время томимая жаждой быть расплавленной и смытой волнами охватившего ее желания.
Джон со стоном пытался ласкать ее груди, двигавшиеся мимо его губ, едва их касаясь, и это продолжалось до тех пор, пока соски ее не превратились в твердые бутоны. Вскоре любое его движение приводило Анну в трепет, и от этого все его чувства были сосредоточены в одной точке его тела, в его мужской плоти.
Джон не мог больше сдерживаться и излил в эту женщину, самую прекрасную на свете, всю свою любовь и мужскую силу. Излил их в свою жену. В ту, что носила его ребенка. Во многих отношениях она была самой раздражающей из известных ему особ женского пола, и все же с ней и только с ней одной он впервые в жизни познал умиротворение. Это было необъяснимо. Так же необъяснимо, как рай и ад.
Вконец истомленные, они лежали рядом до середины утра и поднялись с постели, лишь когда долг лорда и леди Беруэлл-Холла повелел им заняться делами.
Когда Анна и Джон вошли в зал, на них обрушились шутки и поддразнивания, как всегда на всех новобрачных, и он принимал все это с юмором и гордостью, а она с притворной скромностью. Они провели этот день, объезжая верхом поля и приветствуя фермеров, обрадованных тем, что взимаемая с них высокая арендная плата будет снижена, и каждый выражал свою радость ввиду того, что не стало лорда Уэверби. По слухам, его голова красовалась на пике над Лондонским мостом.
К полудню этого дня Джон послал одного из самых быстрых наездников привести Сэра Пегаса из Саутгемптона, пока Джозеф и Бет собирали все необходимое для жизни и процветания в уединенной деревне, которую намеревались отстроить заново в Уиттлвудском лесу. Анна не смогла их отговорить от этого, пока они взвешивали порох, укладывали свинец, гвозди, топоры, котелки, плуг, соль, чтобы заготавливать впрок оленину, а также саженцы яблонь. Все это было им необходимо для того, чтобы начать новую жизнь в выжженном дотла лагере.
– Мы отремонтируем твой дом, Джон, – сказал Джозеф и дружески хлопнул его по плечу своей лапищей. – Ты и твоя леди всегда будете у нас желанными гостями.
Джон улыбнулся и пожал ему руку.
– Мы скоро приедем и будем бывать у вас часто.
Джозеф снял вожжи с телеги и расправил их.
– Джосая, ты и Кейт тоже будете желанными гостями, если захотите к нам присоединиться.
– Нет, Джозеф, благодарю тебя, мы с Кейт отправимся в Лондон. Если там все еще свирепствует чума, добрые лондонцы нуждаются в заботе выпускника университета…
– Падуи! – выкрикнули они все хором.
Джозеф и Бет укатили в своей телеге. Вслед им несся веселый смех.
* * *
Когда суровая зима сменилась ранней весной 1666 года, у сэра Джона и леди Анны из Беруэлл-Холла родился малыш. Не успели убрать родильное кресло, как Анна ощутила теплый аромат позднего мартовского утра и попыталась выглянуть из окна спальни.
– Помоги нам сесть, Джонни, – попросила она.
Он покачал головой:
– Младенцу всего несколько часов от роду. Джосая сказал, что тебе следует лежать пластом по крайней мере две недели. Он проделал весь этот путь, чтобы тебе помочь.
– Джосая – доктор, и ничего не знает о деторождении, – презрительно фыркнула Анна. – Он полагает, что это работа повитух.
– Бет вела себя отлично, и я счастлив, что она была с тобой.
– Она принимала телят и считает, что дети рождаются легче, – заявила Анна. – Бет сказала, что мне надо двигаться, не то может развиться родильная горячка.
– Будешь ходить на четвереньках? – поддразнил ее Джон.
Анна снова попыталась сбросить сковывающее движения покрывало. Джон сдался и осторожно приподнял ее и младенца, лежавшего на сгибе ее локтя и сосавшего материнскую грудь. Он усадил ее лицом к окну среди больших и пышных подушек.
– Ну вот, Джонни, теперь я могу это видеть, – сказала Анна, и ее лицо осветилось радостью. – Наши поля начинают зеленеть, а что это строят на том пастбище?
– Это сюрприз для тебя, моя радость, – смеясь, ответил Джон.
– Когда я смогу увидеть сюрприз?
– Скорее, чем должна, потому что, боюсь, я не смогу удержать тебя в постели.
На ее лицо набежало облачко, и Джон, научившийся угадывать ее мысли и настроения, крепче сжал в объятиях жену вместе с младенцем.
– Не позволяй образу Уэверби преследовать тебя, Анна.
В его объятиях она расслабилась.
– Уверена, скоро он не будет являться мне даже в ночных кошмарах.
Джон развернул свивальник, чтобы еще раз полюбоваться самой совершенной крошечной девочкой, какую только ему доводилось видеть. Она вся была розовая и кремовая с массой вьющихся рыжеватых волос, и под этими сомкнутыми веками он надеялся увидеть зеленые, как море, глаза ее матери.
– Я уже дал ей имя, – сказал он.
– Плохая примета давать ребенку имя до его рождения. Младенец может умереть от чего угодно.
Джон покачал головой:
– Но не Анна-младшая. Она будет жить долго и переживет нас.
– А я хотела назвать ее Пруденс
в память моей матери, как повелевает обычай.
Джон от души рассмеялся:
– Это имя совершенно не подходит твоей дочери.
Оба расхохотались так громко, что разбудили новорожденную, которая проголодалась и требовательно заявила об этом, заглушив их смех.
Через считанные дни ранним утром, когда апрельское солнышко начало пригревать землю, Анна отправилась на пастбище разузнать, что за сюрприз приготовил для нее Джон. Оказалось, это прелестный маленький амбар, оборудованный для ведения молочного хозяйства, где были доярки, сбивальщицы масла и все, что требовалось для производства собственного сладкого масла. Анна подоткнула подол платья и принялась за работу. Она сбивала масло с блеском в глазах и улыбкой на устах, обращенной к девушкам, с недоверием смотревшим на хозяйку. Анна унесла с собой в дом прикрытый тряпицей горшочек самого свежего и сладкого масла, которое когда-либо пробовала. Вскоре ее беруэллское масло прославилось во всем графстве, а возможно, и во всей Англии.
Джон прошел через пастбище к Анне, не желая больше терять ее из виду. Он нес на руках дочь, которую со дня ее рождения почти не спускал с рук, и ощущал биение этой крохотной жизни, обещавшей, что она пронесет их с Анной кровь через столетия в вечность.
Никогда еще он не был так счастлив, как теперь, даже в первый раз, когда был близок с Анной, и даже после их свадьбы. Ничто не могло сравниться с тем, чтобы видеть ее каждый день, мимолетно прикасаться к ней, проходя мимо, и ловить ее взгляд, полный значения, понятного только ему и предназначенного только для него. В такие минуты жизнь для Джона Гилберта была полной, особенно когда под ногами он ощущал мягкую плодородную землю Беруэлл-Холла, оседавшую под ногами.
Он окликнул Анну, когда она возвращалась из амбара, и она его услышала и подняла лицо, раскрасневшееся от работы в маслобойне. Он поспешил к ней и наклонился, чтобы поцеловать ее и слизнуть масло с ее податливых губ.
– Намного вкуснее, чем самые сладкие овсяные лепешки, – произнес он, обняв ее и заключив в крепкое кольцо своих рук жену, ребенка и горшочек с маслом.
Их смех долетел до дома и до ушей доктора Уиндема.
– А, – пробормотал тот, – мои друзья познали все, что им полагается любить, не будь я выпускником университета…
Он не договорил и, улыбаясь, вышел навстречу теплому солнечному утру, чтобы приветствовать Джона и Анну.
