5

Зарегистрировав арест парня в полиции, я не знал, чем мне заняться. У меня вдруг появилось угнетающее чувство опустошенности. Я снова подумал о гостиничном взломщике, но понял, что сейчас мне лень им заниматься. И все из-за ощущения пустоты. Когда я свернул на Фугуероа, то уже погрузился в меланхолию. Возле телефона-автомата я увидел букмекера-почтовика по имени Зут Лафферти. Обычно он работал в районе Мейн-стрит, потом перебрался на Бродвей, а теперь и на Фугуероа. Если бы удалось заставить его перебраться на квартал поближе к Портовому шоссе, подумал я, находясь в настроении, когда готов кого-нибудь убить, то, может, я смог бы спихнуть сукиного сына через эстакаду.

Лафферти работал с обитающими в этих районах бизнесменами, принимал ставки и записывал их на внутренней стороне конверта со своим обратным адресом и маркой. Он всегда держался неподалеку от почтового ящика и уличной телефонной будки. Если он видел кого-нибудь, кто казался ему сотрудником полиции в штатском, то тут же мчался к почтовому ящику и бросал в него письмо. Таким образом он избавлялся от улик в своей деятельности – никто уже не мог у него обнаружить записи ставок или списки должников. На следующий день он получал по почте перечень сделанных ставок и в тот же день успевал собрать деньги и расплатиться. Как и все букмекеры, он панически боялся полицейских в штатском, но игнорировал полицейских в форме.

И поэтому, в один прекрасный день проезжая мимо, я резко нажал на тормоза, выскочил из своей черно-белой и успел ухватить Зута за тощую задницу раньше, чем он добрался до почтового ящика. Мне удалось заловить его с поличным, и ему предъявили обвинение в уголовно наказуемом букмекерстве. Я добился для него обвинительного приговора в Верховном суде после того, как убедил судью, что из достоверных источников имел информацию о том, чем занимается Зут. И это была правда. Но в том, что я спрятался за кустом возле телефонной будки и подслушал, как он принимает ставки по телефону, уже была ложь. Однако судью я убедил, а это самое главное. Зут заплатил штраф в двести пятьдесят долларов и получил год испытательного срока, и в тот же самый день перебрался с моего участка сюда, на Фугуероа, где возле телефонной будки не было куста.

Когда я проезжал мимо Зута, он помахал мне рукой, улыбнулся и встал поближе к почтовому ящику. Я призадумался, нельзя ли привлечь на помощь специальных агентов почтового ведомства и покончить с этим безобразием, но тут же понял, что будет чертовски трудно и усилия просто не оправдаются. Не так уж просто сунуть нос в чью-то почту. Когда я взглянул в последний раз на его гнусную рожу, мое скверное настроение стало еще паршивей. Могу поспорить на что угодно, подумал я, но когда я уйду, ни один полицейский в форме не станет с ним связываться.

Потом я начал думать о букмекерстве в целом и разъярился еще больше, потому что это был такой вид преступлений, против которого я ничего не мог поделать. Я видел, какой с него снимают урожай прибылей, видел, кто этим занимается, многих знал, и все же ничего не мог сделать, потому что они очень хорошо организованы и их оружие намного сильнее моего. Доходы с букмекерства были настолько велики, что они могли вкладывать их в полулегальный бизнес и при этом вытеснять из него соперников, их постоянно подпитывал поток незаконных прибылей, которых не было у законно действующих конкурентов. К тому же они были грубы и безжалостны и знали разные способы, как обескуражить соперников. Мне всегда хотелось взять кого-нибудь из них за шиворот, скажем, Реда Скаллоту, чье состояние, по слухам, даже не поддавалось оценке. Я думал об этом и о том, как меня бесит, когда я вижу в кино симпатичного букмекера типа Деймона Раньо. Потом подумал об Энджи Капуто, с мрачным удовольствием представил себе его облик и вспомнил, как другой старый участковый Сэм Гиральди взял его в оборот. После того, что сделал с ним Сэм, Энджи уже никогда не удалось реализовать свой потенциал мошенника.

Сэма Гиральди уже нет. Он умер в прошлом году, прожив лишь четырнадцать месяцев после выхода в отставку и отслужив двадцать лет. Ему было всего сорок четыре, когда его прикончил сердечный приступ – профессиональная болезнь полицейских. А куда нам деваться от сердечных приступов при нашей работе, когда ты то отсиживаешь задницу за долгие часы, то резко приходишь в движение и действуешь на пределе сил. Особенно если вспомнить, что многие из нас с возрастом сильно толстеют.

Сэму было тридцать семь, когда он доконал Энджи Капуто, но уже тогда Сэм выглядел лет на десять старше. Он был не очень высок, но с мощными плечами и мясистым лицом, а руки у него были крупнее моих и покрыты вздувшимися венами. Он неплохо играл в гандбол. Тело у него было крепкое, словно налитой весенними соками ствол дерева. Многие годы он проработал сотрудником в штатском, но потом снова надел форму. Участок Сэма был в Альварадо, а у меня – в пригороде, и время от времени то он заезжал ко мне на участок, то я к нему. Мы вместе обедали, говорили о всякой всячине или о бейсболе, который я любил, а он просто обожал. Иногда, если мы обедали в каком-нибудь из его любимых заведений в Альварадо, я немного прогуливался с ним, и несколько раз мы с ним вместе даже сделали неплохие аресты. А с Энджи Капуто я впервые повстречался чудесным летним вечером, когда в парке Макартура веял ветерок с залива.

Мне тогда показалось, что с Сэмом что-то произошло. Лицо его внезапно, как от удара, изменилось, и он сказал:

– Видишь того парня? Это Энджи Капуто – сводник и агент-букмекер.

– Ну и что? – отозвался я, удивляясь, ибо Сэм выглядел так, словно был готов на месте пристрелить этого мужика, только что вышедшего из бара и собиравшегося сесть в лавандового цвета «линкольн». А мы сидели в машине Сэма, намереваясь поехать взглянуть на восьмичасовое шоу в бурлеске где-то на его участке.

– Он постоянно работает западнее, возле Восьмой улицы, – сказал Сэм. – Живет тоже там. Фактически рядом с моей берлогой. Я его уже дня два разыскиваю. Я точно знаю, что именно он сломал челюсть мистеру Ровичу, владельцу химчистки, куда я сдаю свою форму. – Сэм говорил неестественно мягким голосом. Он не был шумным парнем и всегда разговаривал тихо и спокойно, но тут было что-то другое.

– А зачем он это сделал?

– Старик просрочил выплату процентов Гарри Стэплтону – акуле-ростовщику. И тот нанял Энджи проучить его. Энджи сейчас большая шишка. Ему больше не приходится выполнять подобную работу, но иногда ему нравится делать ее самому. Я слыхал, он надевает кожаные перчатки, а под ними прячет кастет.

– Его разве не арестовали за это?

Сэм покачал головой:

– Старик поклялся, что его избили три негра.

– Ты уверен, что это Капуто?

– У меня хороший осведомитель, Бампер.

И тут Сэм признался мне, что Капуто родом из того же грязного городка в Пенсильвании, откуда и он, что их семьи немного дружили, когда Сэм и Капуто были мальчишками, и что они даже какие-то дальние родственники. Потом Сэм развернул машину, проехал обратно по Шестой улице и остановился на углу.

– Залезай, Энджи, – сказал Сэм, когда Капуто с приветливой улыбкой подошел к машине.

– Арестовываешь меня, Сэм? – спросил Капуто, улыбаясь еще шире, и я удивился, когда вспомнил, что они с Сэмом ровесники. В иссиня-черных волосах Капуто не было и следа седины, профиль симпатичного лица гладок, а серый костюм просто великолепен. Я повернулся, когда Капуто протянул мне руку и улыбнулся.

– Меня Энджи зовут, – сказал он, и мы пожали друг другу руки. – Куда едем?

– Я знаю, что это ты обработал старика, – произнес Сэм еще мягче, чем раньше.

– Ты, наверное, шутишь, Сэм. Я такими вещами не занимаюсь. На этот раз твой стукач ошибся.

– Я искал тебя.

– Для чего, Сэм – хочешь меня арестовать?

– Арестовать не могу. Сколько тебя знаю, мне никогда не удавалось тебя арестовать, хоть я и готов продать за это свою душу.

– Да он комик, – рассмеялся Капуто, закуривая сигарету. – Старина Сэм минимум раз в месяц заводит со мной разговор о том, как ему хотелось бы засадить меня в тюрягу. Шутник, да и только. Что слышно от предков из Аликиппы, Сэм? Как там Лиз и Долли? Как дела у деток Долли?

– До сих пор ты практически не наносил вреда тем, кого я знаю лично, – сказал Сэм все еще странным мягким голосом. – А со стариком я знаком, да будет тебе известно.

– Он один из твоих информаторов, Сэм? – спросил Капуто. – Дрянь дело. Трудно в наши дни отыскать стукачей.

– Он совсем старик. Кости могут и не срастись.

– Ладно, позор на мою голову! А теперь скажи, куда мы едем. Это что, похищение? Я хочу знать.

– Вот сюда мы и ехали, – ответил Сэм, заезжая под эстакаду на пустынную и темную дорогу рядом с новой шоссейной развязкой.

– Что еще за фигня? – спросил Капуто, впервые без улыбки.

– Останься в машине, Бампер, – сказал Сэм. – Я хочу потолковать с Энджи наедине.

– Поосторожней, fratello,[2] – сказал Капуто. – Я тебе не уличная шваль, чтобы меня пугать. Поберегись.

– Не называй меня fratello, – прошептал Сэм. – Дерьмо тебе брат, а не я. Ты избил старика. Ты бьешь женщин и живешь за их счет. Ты сосешь кровь из беспомощных людей.

– Я тебя с работы вышибу, болван Даго,[3] – ответил Капуто. Услышав глухой шлепок кулачища Сэма и удивленный вскрик Капуто, я выскочил из машины. Сэм удерживал Капуто, обхватив одной рукой его голову, а другой молотил по уже окровавленному лицу. Потом Капуто повалился на спину и лежа пытался отбить удары большого кулака, который медленно взлетал вверх и со все нарастающей скоростью обрушивался вниз. Капуто вскоре почти перестал сопротивляться и не закричал, когда Сэм вытянул свой тяжелый шестидюймовый «смит-вессон». Сэм надавил коленями на руки Капуто и затолкал ствол револьвера сквозь зубы ему в рот. Голова Капуто дергалась, время от времени отрываясь от земли – его душил глубоко проникший в горло ствол, но Сэм пригвоздил Капуто к земле, уперевшись барабаном револьвера ему в зубы, и что-то шептал Капуто по-итальянски. Потом Сэм встал, а Капуто перевернулся на живот, исторгая кровавые сгустки.

Мы с Сэмом уехали в молчаливом одиночестве. Сэм тяжело дышал и время от времени приоткрывал окно, чтобы сплюнуть. Решив, наконец, заговорить, Сэм сказал:

– Тебе нечего волноваться, Бампер. Энджи будет держать рот на замке. Он ведь даже не кричал, когда я его бил, верно?

– Да я не волнуюсь.

– Он ничего не скажет. А улица переменится к лучшему. Они перестанут над нами смеяться и будут меньше наглеть – испугаются. А Энджи никто больше не будет уважать по-настоящему. Да, на улице все станет лучше.

– Я только боюсь, что он тебя убьет, Сэм.

– Не убьет. Он будет меня бояться. Его будет трясти от мысли, что я убью егопервым. И убью, если он попробует что-нибудь затеять против меня.

– Боже, Сэм, да какой смысл так сильно связывать себя с дерьмом вроде этого Капуто?

– Слушай, Бампер, я работал против букмекеров и в Криминальном отделе, и здесь, в Центральном. Восемь лет я арестовывал их и организованных в банды мошенников. Под одного букмекера я копал шестьмесяцев. Шесть месяцев! Я провел расследование и собрал такие доказательства, которые не смог бы опровергнуть ни один нанятый ими адвокат, я делал налеты на их тайные конторы и захватывал документы, которые доказывали, доказывали, что он был букмекером-миллионером. Потом доводил дело до обвинительных приговоров и видел, что они время от времени отделываются ничтожными штрафами, и никогда еще не видел, чтоб букмекер попал в тюрьму. Так пусть кто-нибудь другой занимается букмекерами, решил я наконец, и снова надел форму. Но с Эджи дело совсем другое. Я его знаю. Знаю всю свою жизнь, и живу по соседству с ним, на Серрано. Там все моисоседи. И я всегда пользовался той химчисткой, где работал старик. Конечно, он был моим осведомителем, и я его любил. Я никогда ему не платил. Он просто рассказывал мне обо всем. У него сын – школьный учитель. Теперь после того, что я сделал, букеры хоть немного походят с поджатыми хвостами. И пусть ненадолго, но станут нас уважать.

Мне пришлось согласиться со всем, что сказал Сэм, но мне еще не доводилось видеть, как кого-нибудь настолько сильно обрабатывали. По крайней мере, не руками полицейского. Я встревожился. Меня очень взволновало, что будет с нами – с Сэмом и мною, если Капуто пожалуется в Департамент. Но Сэм оказался прав. Капуто промолчал, и, должен признаться, мне не было стыдно за то, что с ним сделал Сэм. Когда все закончилось, у меня родилось непонятное чувство, и я поначалу никак не мог в нем разобраться, а однажды ночью, когда я лежал в постели, до меня дошло. Это было ощущение правильного поступка. То был первый из немногих за мою работу случаев, когда на моих глазах коснулись неприкасаемого. Моя жажда справедливости показалась мне немного утоленной, и я никогда не жалел о поступке Сэма.

Но Сэм умер, я ухожу в отставку, уверенный, что в нашем округе осталось совсем немного участковых, способных прижать к ногтю букмекера.

Я развернул машину и поехал в сторону все еще стоящего на своем месте Зута Лафферти, облаченного в мешковатый горохового цвета костюм. Я остановился у тротуара, вылез, и очень медленно, чувствуя прилипшую к спине форменную рубашку, направился к Зуту. Тот быстро открыл в красно-синем почтовом ящике дверцу для бандеролей и сунул внутрь руку. Я остановился метрах в пяти от него.

– Привет, Морган, – произнес он с кривой фальшивой улыбочкой, ясно говорившей, что он теперь жалеет! Зря вовремя не смылся. Это был бледный, нервный тип лет сорока пяти с лысым веснушчатым черепом.

– Привет, Зут, – отозвался я, засовывая дубинку в кольцо на поясе и оценивая взглядом расстояние между нами.

– Ты ведь однажды уже пролетел, арестовав меня, Морган. Почему бы тебе не отправиться на свой участок, подальше с глаз моих? Я ведь перебрался сюда на Фугуероа как раз для того, чтобы быть в стороне от тебя и твоего долбаного участка, чего же тебе еще надо?

– И много ставок ты успел записать, Зут? – поинтересовался я, подходя поближе. – У тебя появится масса лишних хлопот, если сейчас забросишь их в почтовый ящик, верно?

– К чертям собачьим, Морган, – буркнул Зут, нервно помаргивая и почесывая дряблую морщинистую макушку. – Ну сколько можно выводить людей из себя? Ты что, не знаешь, что ты уже старик? Почему бы тебе не отправиться на пенсию и вести себя соответственно?

Когда этот слизняк произнес такие слова, мрачная темнота, которую я испытывал, стала кроваво-красной, и я одним рывком преодолел разделявшие нас три метра. Он успел разжать пальцы, и письмо упало в ящик, но руку вынуть Зут не успел. Я захлопнул дверцу, навалился на нее всей своей тяжестью, металлический край врезался Зуту в запястье, и он завопил.

– Настало время нам с тобой поговорить. – Я держал руку на дверце почтового ящика, Зут дернулся, но я сильно придавил дверцу и он застыл от боли, выпучив глаза.

– Пожалуйста, Морган... – прошептал он. Я огляделся – машин проезжало мимо много, но пешеходов почти не было.

– Зут, до того, как уйти в отставку, мне хотелось бы взять настоящего крупного букмекера, хотя бы раз. Не скользкого мелкого сопляка вроде тебя, а крупную птицу. Как насчет того, чтобы мне помочь?

По щекам Зута потекли слезы, губы искривились, обнажив мелкие желтые зубы, он еще раз дернул рукой, пытаясь высвободиться. Я нажал сильнее, и он громко взвыл, но его крик потонул в шуме проезжавших машин.

– Бога ради, Морган! – взмолился он. – Я ничего не знаю. Пожалуйста, отпусти мою руку.

– Вот что я тебе скажу, Зут. Меня устроит твой телефонный собеседник. Кому ты звонишь и передаешь принятые ставки?

– Они звонят мне, – он вскрикнул, когда я слегка надавил на дверцу.

– Ты лгун, – сказал я, нажимая снова.

– Хорошо, хорошо, я дам тебе номер, – он уж откровенно зарыдал, и я почувствовал отвращение, а затем и ненависть к нему, к себе и особенно к букмекеру, взять которого у меня не было никаких шансов, потому что он был слишком хорошо защищен, а мое оружие – чересчур слабо.

– Я сломаю твою проклятую руку, если ты солжешь, – процедил я, наклонив голову вплотную к его лицу. Проходившая в этот момент мимо молодая красивая женщина посмотрела на мокрое от пота лицо Зута, потом на мое и едва не побежала по улице, чтобы поскорее удалиться от нас.

– Это номер шесть-шесть-восемь-два-семь-три-три, – прорыдал он. – Повтори.

– Шесть-шесть-восемь-два-семь-три-три.

– Еще разок, и не дай бог он окажется другим.

– Шесть-шесть-восемь-два-семь-три-три. О, господи!

– И что ты говоришь, когда передаешь ставку?

– «Одуванчик». Просто говорю слово «одуванчик», а потом диктую ставку. Клянусь, Морган!

– Интересно, что скажет Ред Скалотта, если узнает, что ты дал мне эту информацию? – улыбнулся я и отпустил его, поняв по выражению его глаз, что догадался правильно, и он связан именно со Скаллотой.

Он вынул руку из ящика и сел на край тротуара, поддерживая ее так, словно она была сломана, бормоча под нос ругательства и утирая с лица слезы.

– А как насчет разговора на эту тему с детективом? – спросил я, закуривая новую сигару, пока он растирал свою онемевшую руку.

– Ты псих, Морган! – буркнул он, глядя на меня исподлобья. – Настоящий псих, если думаешь, что я стану на кого-нибудь стучать.

– Слушай, Зут, поговори с детективом, как я тебя прошу, и мы тебя защитим. Никто тогда не повесит на тебя собаку. Но если ты откажешься, я лично устрою так, чтобы Скалотте передали, что именно ты раскрыл мне номер телефона и кодовое слово, и мы теперь сумеем завалить их телефонного агента фальшивыми ставками. Я дам всем понять, что ты мой платный стукач, а когда он узнает, что именно ты мне рассказал... Готов поспорить, что он всему поверит. Тебе не доводилось видеть, что может сделать со стукачом громила вроде Берни Золича?

– Никогда не встречал более тухлой сволочи, чем ты, – пробормотал Зут, поднимаясь. Он весь трясся и был белый, как штукатурка.

– Посмотри на все другими глазами, Зут! Ты сообщишь нам информацию только один раз – сейчас, мы возьмем того мелкого поганца, что сидит на другом конце телефонного провода, и на этом все дело для тебя кончится. Будь уверен, мы придумаем какую-нибудь байку о том, как получили эту информацию – мы всегда защищаем своих осведомителей, и никто от этого не пострадает. Ты сможешь вернуться к своему грязному бизнесу, а я дам тебе слово, что никогда не стану трогать тебя снова. В смысле не я лично. Ты наверняка наслышан, что я всегда держу слово. Конечно, не гарантирую, что какой-нибудь другойфараон когда-нибудь не возьмет тебя за шиворот.

Он помедлил секунду, потом сказал:

– Меня вполне устроит, если ко мне не будешь цепляться ты, Морган. С детективами я уж как-нибудь уживусь.

– Тогда поехали. Как ручка поживает?

– А пошел ты... – буркнул он. Я хмыкнул себе под нос, потому что все вокруг казалось теперь не таким уж паршивым. Мы приехали в Центральный.

– Почему ты здесь, а не прихлопываешь какого-нибудь букера, Чарли? – спросил я молодого детектива, который откинулся на спинку вращающегося стула и положил на крышку стола ноги в ботинках с бесшумными резиновыми подошвами. Он рисовал лошадок на клочке бумаги.

– Привет, Бампер, – улыбнулся он и только сейчас узнал Зута, которого лично арестовывал два или три раза.

– Мистер Лафферти решил сдаться? – спросил Чарли Бронски, рослый парень с простым лицом, проработавший в Департаменте уже около пяти лет. Я сам натаскивал его, когда он только что прибыл к нам из Академии. Помню, он оказался умным и агрессивным парнем, но скромным. Как раз таким, каких я люблю. Таких можно кое-чему научить. И мне не стыдно говорить, что он бамперизован.

Чарли встал и накинул на плечи зеленую полосатую рубашку с короткими рукавами, прикрыв прицепленную под мышкой кобуру, надетую поверх трикотажной майки.

– Просто старый Зут решил раскаяться в кое-каких грехах, Чарли, – ответил я, бросив взгляд на глубоко опечаленного Зута.

– Бога ради, давай с этим поскорее покончим, – сказал Зут. – А вы поклянитесь, что все останется между нами.

– Поклянись, Чарли, – сказал я.

– Клянусь. Так в чем дело?

– Зут хочет продать нам своего телефонного посредника.

– И что он за это хочет? – спросил Чарли.

– Да ничего, – весьма нетерпеливо огрызнулся Зут. – Просто потому, что я добропорядочный гражданин, черт меня подери. Так нужна вам информация или нет?

– Ладно, – ответил Чарли. Я видел, что он пытается догадаться, как мне удалось расколоть Зута. Проработав со мной несколько месяцев, Чарли приобрел кое-какие познания о моих методах. Я всегда старался научить его и других практикантов тому, что, имея дело с разными подонками, нельзя оставаться университетским буквоедом. Вернее, им можноостаться и когда-нибудь стать капитаном, даже начальником полиции или еще кем-нибудь, но только в том случае, если на улицах парни вроде меня позволят тебе сидеть чистеньким в башне из слоновой кости, не давая всяким гадам взять власть в городе в свои руки.

– Так ты хочешь отдать нам посредника, правильно я тебя понял? – спросил Чарли. Зут кивнул. Выглядел он так, словно ему сейчас станет дурно.

– А это точно посредник? Ты уверен? – спросил Чарли.

– Да ни хрена я ни в чем не уверен, – всхлипнул Зут, снова начиная растирать руку. – Я пришел только потому, что не в силах вынести подобное обращение. Не могу, когда меня мучают и делают больно.

Я подумал, что если этот профессиональный букмекер, эта тюремная пташка и слизняк начнет еще и рыдать, то я за себя не ручаюсь. Меня всегда переполняла ненависть к подонкам вроде Зута, и не потому, что они крали, черт, ведь все крадут, если подворачивается удобный случай. Но перенести это сопливое, как младенца, хныканье будет выше моих сил.

– Черт возьми, Зут! – взорвался я, не выдержав. – Всю свою жизнь ты прожил долбаным мерзавцем, нарушая каждый долбаный закон, который у тебя хватало ума нарушить, а теперь ты тут расселся и строишь из себя святого. Если ты хочешь играть на своей дудке, то сначала научись под нее танцевать, а сейчас попробуй только не выложить все, что ты знаешь, вонючий геморроид!

Я шагнул к стулу, на котором сидел Зут, и он тут же резко выпрямился и забормотал:

– Хорошо, Морган, хорошо. Так что ты хочешь? Богом клянусь, все скажу, все что хотите! Только не надо ругаться!

– Так ты уже звонил по телефону посреднику? – невозмутимо повторил Чарли.

– Кажется, да, – кивнул Зут. – Похоже, там сидит какая-то дурная баба, которая ни хрена не смыслит в нашем деле. Я звоню одной и той же дуре уже полгода. Наверное, это просто какая-то безмозглая домохозяйка, сидит себе на горячей сковородке и принимает ставки, сама не зная, для кого.

– Обычно ставки записываются на пластиковой поверхности стола, – пояснил мне Чарли, – потом кто-нибудь звонит ей несколько раз в день и переписывает через нее принятую информацию. А если к ней в дверь начинают ломиться детективы, она просто вытирает стол. Она наверняка даже не знает, кто ей платит или от кого идут звонки.

– Конечно, ни шиша она не знает, – поддакнул Зут, поглядывая на меня. – Это дерьмо слишком большое, Морган. Чертовски большое. Прижав меня, ты никого из них даже не побеспокоишь. Ты ничего не понимаешь, Морган. Люди хотят, чтобы мы этим занимались. Что они имеют с букмекерства? Даже крупные шишки? Обалденные деньги. А кто за это сидит? Видел когда-нибудь, чтобы букер сел за решетку? – обратился Зут к Чарли, и тот покачал головой. – Черта лысого, не видел, и не увидишь. За нами все только и бегают и умоляют принять ставку, а кто не бегает, тот или фараон или ненормальный. Брось ты это дело, Морган. Столько лет проходил в копах, неужели ты так мало узнал и еще не понял, какая это безнадега? Все равно ведь ты не спасешь этот прогнивший мир.

– А я и не пытаюсь, Зут, – ответил я. – Мне просто нравится сама схватка.

Я спустился в кафетерий, решив, что Чарли лучше оставить с Зутом наедине. Я уже сыграл свою роль грубияна, пусть он теперь поиграет в добряка. Допрос никогда не проходит успешно, если не идет с глазу на глаз, а Чарли в таком деле мастак. У меня была надежда, что он сможет вытянуть из Зута побольше, чем удалось мне, потому что я Зута маленько размягчил. Если кто-то начинает читать тебе проповеди, значит у тебя есть шанс. Дав слабину в чем-то одном, он может проболтаться о другом. Вряд ли Зута можно купить за деньги, слишком он всего боится. Но раз уж он боится и нас и всех остальных, значит из него можно кое-что выжать. Чарли с ним справится.

Круц Сеговиа сидел в кафетерии, заполняя свой журнал. Я подошел и встал сзади. Круц был настолько худ, что даже в форме казался маленьким мальчиком, делающим уроки. Его лицо осталось почти таким же, каким я-его помню по академии, и если не считать поседевших волос, он почти не изменился. Роста в нем было едва пять футов восемь дюймов, и сидящий он казался совсем маленьким.

– Que paso, compadre, – сказал я, потому что он всегда говорил, как хотел бы, чтобы я был католиком и мог бы стать крестным отцом его семерых детей. Впрочем, его детишки и так считали меня своим крестным отцом, и он звал меня compadre.

– Orale, panzon, – сказал он, словно пачуко, и это относилось ко мне. Он великолепно говорил по-испански, мог также на нем читать и писать, что среди мексиканцев редкость. Его английский тоже был хорош, но чувствовался акцент уроженца Эль-Пасо в Техасе, от которого он так и не смог до конца избавиться.

– Где ты весь день пропадал? – спросил я, бросая в автомат десятицентовик и ставя перед Круцом новую чашку кофе, без сливок и с двойным сахаром.

– Ну и сукин ты сын, – отозвался он. – Я, видите ли, где-то пропадал. Это тебя весь день разыскивали через коммутатор! Ты что, не знаешь, что маленькая дурацкая коробочка в твоей машине называется радио, и от тебя ждут, что ты будешь откликаться на вызовы и даже иногда выполнять то, что тебе поручат?

– Chale, chale. Хватит строить из себя сержанта, – сказал я. – Дай хоть немного расслабиться. Я так часто прыгал туда и обратно из этой черно-белой машины, что ничего не слышал.

– Ты так на всю жизнь останешься пешим участковым, – сказал он, покачивая головой. – Не умеешь пользоваться своим радио, и если бы твой лучший друг не был сержантом, твою толстую задницу давно бы уже поджарили.

– Угу, но друг-то у меня есть, – ухмыльнулся я, тыкая его пальцем в плечо. Круц ругнулся.

– Серьезно, Бампер, – продолжил он, опуская глаза, и ему вовсе не нужно было произносить это слово «серьезно», потому что он всегда делал так, когда он говорил серьезно. – Серьезно, шеф просил меня попросить тебя, чтобы ты обращал чуть побольше внимания на радио. Он слышал, как многие молодые жалуются, что им вечно приходится выезжать на вызовы в твой округ, потому что ты слишком много расхаживаешь и не откликаешься на вызовы.