- Никакой возможности. Я спрыгнул, Марк. Если я опять свяжусь с Картошкой, Свонни и прочими кончеными, я снова начну колоться. Не катит, Хосе, - он выпускает воздух сквозь сжатые губы и качает головой.
      - Спасибо, друг. Ты само ёбаное великодушие.
      - Только не хнычь, бля. Я знаю, что это такое. Сам не раз спрыгивал и всё хорошо помню. Тебе осталось ещё пару дней. Самое херовое уже позади. Я знаю, что тебе щас погано, но если ты опять начнёшь ширяться, то всё накроется пиздой. Принимай валлиум. На выходных я достану тебе шмали.
      - Шмали? Шмали! Ебучий ты комедиант. С таким же успехом можно победить голод в странах третьего мира с помощью пакета мороженого гороха.
      - Ты лучше слушай сюда. Как только пройдёт боль, вот тогда-то и начнётся настоящая ёбаная битва. Депрессия. Скука. Говорю тебе, чувак, тебе будет так хуёво, что захочется удавиться. Тебе надо будет чем-то себя стимулировать. Я, например, когда спрыгнул, начал ужираться до усирачки. Одно время я выдувал пузырь текилы в день. Даже Второй Призёр стремался со мной бухать! Сейчас я слез с "синьки" и встречаюсь с несколькими чувихами.
      Он протянул мне фотку. На ней Дохлый стоял с шикарным бабцом.
      - Фабьена. Типа француженка. Это мы в отпуске. У памятника Скотту. В следующем месяце еду с ней в Париж. Потом на Корсику. У её папиков там дачка. Это надо видеть, чувак. Когда ты ебёшь тётку, а она пиздит по-французски, это так прёт.
      - А что она говорит? Наверно, что-то типа: "Твуой хуй, как ето гаваррит, ест так маленьк, ти ужье вашьоль?.." Наверно, она говорит по-французски что-то вроде этого.
      Он одаряет меня терпеливой, снисходительной улыбкой "ты-уже-всё-сказал?"
      - Именно на эту тему я беседовал на прошлой неделе с Лорой Макэван. Она сказала мне, что в этой области у тебя проблемы. Последний раз, когда вы собирались перепихнуться, у тебя не встал.
      Я улыбнулся и пожал плечами. А я-то думал, этот кошмар уже позади.
      - Говорит, что своим ёбаным напёрстком, который у тебя хватает наглости называть пэнисом, ты не способен удовлетворить даже себя, не то что женщину.
      Что касается величины члена, тут я мало что мог возразить Дохлому. У него больше, это факт. Когда мы были малыми, то фотографировали свои елдаки в кабинке "Фото на паспорт" на вокзале Уэйверли. Потом мы засовывали фотки в окна старенького серого автобуса. Мы называли это публичной художественной выставкой. Понимая, что у Дохлого больше, я старался подвести свой член как можно ближе к объективу. К несчастью, этот мудак скоро меня раскусил и начал делать то же самое.
      Что же касается того, как я облажался с Лорой Макэван, то здесь и говорить не о чем. Лора - маньячка. Я всегда её боялся. После одной ночи с ней у меня на теле остаётся больше шрамов, чем от уколов. Я же перед ней извинился за тот случай. Но меня убивает то, что люди никак не могут угомониться. Дохлый, видно, решил теперь рассказывать каждому мудаку, какой я херовый ёбарь.
      - Согласен, - признаю я, - в тот раз я облажался. Но я был "синий" и уторчанный, и потом, она же сама затащила меня в кровать. Так хули она ожидала?
      Он хихикает надо мной. Этот ублюдок всегда пытается сделать вид, что у него есть ещё более отборный компромат, который он прибережёт до следующего раза.
      - Ну ладно, проехали. Но ты только подумай, чего ты себя лишаешь. Я тут на днях бродил по садам. Кругом школьницы. Закуриваешь косячок, а они слетаются, как мухи на дерьмо. Кончают на ходу. В городе полно иностраночек, многие ведутся. Да я даже в Лейте видел пару малолеток, ёб их мать. Кстати, о малолетках, в субботу в "Истер-роуд" Микки Уэйр была просто прелесть. Все пацаны за тебя спрашивают. Ты в курсе, скоро сейшена Игги Попа и "Погсов"? Пора тебе, на хуй, взять себя в руки и начать, блядь, нормальную жизнь. Ты же не собираешься ныкаться по тёмным комнатам до конца своих дней.
      Меня совершенно не интересовало, что там пиздел этот мудак.
      - Мне нужен только один маленький дознячок, Сай, чтобы слезть с иглы. Ну, хотя бы колесо метадона...
      - Если будешь хорошим мальчиком, то можешь заработать кружку разбавленного "тартан-спешл". Твоя маман сказала, что в пятницу вечером поведёт тебя в "Клуб докеров". Конечно, если будешь хорошо себя вести.
      Когда этот надменный сукин сын ушёл, я начал скучать по нему. Он словно бы унёс с собой частичку меня самого. Всё действительно было, как в старые добрые времена, но от этого становилось ещё очевиднее, насколько всё изменилось. Многое было за плечами. За плечами был "чёрный". Я знал, что независимо от того, буду ли я жить вместе с ним, умру от него или научусь жить без него, моя жизнь никогда не станет такой, как прежде. Мне нужно уехать из Лейта, уехать из Шотландии. Навсегда. Очень далеко, а не просто в Лондон на каких-то там полгода. Мне открылись убожество и уродство этого города, и он больше никогда не станет для меня таким, как прежде.
      Ещё через пару дней боль слегка утихла. Я даже начал понемногу готовить. Каждый пацан считает свою мать лучшим поваром на свете. Я тоже так считал, пока не начал жить самостоятельно. Тогда я понял, что моя матуша - очень херовый повар. Короче, я начал готовить ужин. Старик посмеивается над этой "кроличьей диетой", но мне кажется, он втайне наслаждается моими чилли, карри и запеканками. Старушка немного обижена тем, что я вторгся на кухню, которую она считает своей территорией, и талдычит о том, что на столе обязательно должно быть мясо, но, по-моему, ей очень нравятся мои бутеброды с маслом.
      На смену боли пришёл страшный, глубокий, смурной депрессняк. Я ещё никогда не испытывал такого чувства полной, абсолютной безысходности, перемежаемой приступами панического страха. Этот страх парализовывал меня до такой степени, что я сидел в кресле, смотрел ненавистную телепрограмму и не мог переключить канал, боясь, что произойдёт что-то ужасное. Иногда мне невыносимо хотелось ссать, но я боялся подняться в туалет, потому что мне казалось, будто на лестнице кто-то спрятался. Дохлый предупреждал меня об этом, и в прошлом у меня уже такое бывало, но любые предостережения и прошлый опыт бледнеют перед реальностью. По сравнению с этим самое тяжёлое алкогольное похмелье кажется сладким эротическим сном.
      Ты разбила мне сердце, э-ге-гей. Щелчок переключателя. Слава богу, что есть дистанционка. Одним нажатием кнопки можно перенестись в совершенно иной мир. Когда я вижу, как она держит в руках Замену для изношенного спортивного снаряжения, этот парень рассказывает что-то о вопиющей нехватке исчерпывающих, детальных входящих и выходящих мер, которые можно объединить, для того чтобы обеспечить оценку и подтверждение преимуществ на областном уровне, с точки зрения их эффективности и продуктивности, и налогоплательщик, который, в первую очередь, будет за это платить
      - Кофе, Марк? Хочешь кофе? - спрашивает мама.
      Я не в силах ответить. Да, пожалуйста. Нет, спасибо. И то, и другое. Не говорю ничего. Пусть мама сама решает, хочу я кофе или нет. Передадим ей эти полномочия или право принимать решения. Переданные полномочия - это полномочия сохранённые.
      - Я купила хорошенькое платьице для Анджелиной малышки, - говорит мама, показывая мне предмет, который иначе, как хорошеньким платьицем, и не назовёшь. Похоже, мама даже не догадывается, что я не знаю, кто такая Анджела, не говоря уже о ребёнке, которому суждено стать получателем этого хорошенького платьица. Я только киваю и улыбаюсь. Мамина жизнь и моя давным-давно разошлись по разным касательным. Точка их соединения, хоть и смутная, но осталась. Я могу, например, сказать ей: "Я купил хорошенький дознячок "чёрного" у одного барыги, кореша Сикера, забыл, как его зовут". Другими словами, мама покупает одежду для людей, которых я не знаю, а я покупаю "чёрный" у людей, которых не знает она.
      Папик отращивает усы. Со своей короткой стрижкой он будет похож на обритого гомосексуалиста, на клона. Фредди Меркьюри. Он не врубается в эту культуру. Я пытаюсь объяснить ему, но он обрывает меня.
      Однако на следующий день усы исчезают. Теперь папик говорит, что не хочет "возиться" с ними. По радио "Четыре" Клэр Гроган поёт "Не говори мне о любви", а мама варит на кухне чечевичную похлёбку. Я целый день пою в уме песню "Джой Дивижн" "Она потеряла контроль". Иэн Кёртис. Метти. Они перемешались у меня в голове; хотя единственное, что их сближает, это жажда смерти.
      Вот и всё, что можно рассказать о прошедшем дне.
      На выходные стало немного веселее. Сай подогнал шмали, но это оказался обычный эдинбургский план, короче говоря, полное дерьмо. Я забил пяточку и пыхнул. К вечеру меня даже немного пропёрло. Мне до сих пор не хотелось никуда выходить, тем более идти вместе с папиками в этот ебучий "Клуб докеров", но я решил сделать им одолжение, чтобы они хоть чуть-чуть отдохнули. Мама с папой редко пропускали субботний вечер в клубе.
      Я смущённо бреду по Грейт-Джанкшн-стрит, а старик не спускает с меня глаз, боясь, как бы я не включил ноги. На Лейт-уок я случайно встречаю Мэлли, и мы перебрасываемся парой слов. Тут вмешивается старик и отводит меня в сторону, окидывая Мэлли таким взглядом, словно собрался переломать этому злобному пушеру ноги. Бедняга Мэлли, он даже травки не курит. Ллойд Битти, который когда-то был моим хорошим другом, пока все не узнали, что он трахает родную сестру, робко кивает мне.
      В клубе люди встречают широкими улыбками моих стариков и натянутыми меня. Пока мы садимся за столик, я замечаю шёпот и кивки, вслед за которыми воцаряется молчание. Папик хлопает меня по спине и подмигивает, а мама улыбается мне душераздирающе-нежной и удушающе-любящей улыбкой. Нет, они, конечно, неплохие старички. По правде сказать, я до опизденения люблю этих ублюдков.
      Я думаю о том, каково им было, когда я стал тем, кем я есть. Стыдно, блядь. Но всё равно, я тут, с ними. А вот бедняжка Лесли никогда не увидит малютку Доун взрослой. Лес с Дохлым просто перепихнулись, и вот теперь, говорят, Лесли лежит в Южной общей, в Глазго, на искусственном поддержании жизни. Парацетамол, все дела. Она убежала в Глазго от мурхаусских торчков, но, в конце концов, стусовалась с Поссилом, Скрилом и Гарбо. От себя не убежишь. Наилучший выход для Лес - харакири.
      Свонни был, как всегда, проницателен:
      - В наши дни самый лучший продукт достаётся ёбаным "уиджи". Они сидят на чистой фармацевтике, а нам остаётся хавать всякий мусор, который попадается под руки. Эти суки переводят классный продукт, большинство из них даже не колется. Курить или нюхать дрянь - это же ёбаный перевод продукта, - шипел он презрительно. - А эта ёбаная Лесли. Она должна была наводить Белого лебедя на товар. Она хоть пальцем о палец ударила? Нет. Сидела и жалела себя из-за бэбика. И не стыдно ей. Пойми меня правильно. Всё дело в возможностях. Освобождение от обязанностей матери-одиночки. Мне кажется, она воспользовалась этим, чтобы расправить крылышки.
      Освобождение от обязанностей. Классно звучит. Как бы мне хотелось освободиться от обязанности сидеть в этом ебучем клубе.
      К нам подсаживается Джокки Линтон. Джоккин фейс имеет форму яйца, положенного набок. У него густые, чёрные с проседью волосы. Он одет в голубую рубашку с короткими рукавами. На одной руке наколка "Джокки и Элейн - любовь до гроба", а на другой - "Шотландия" и Вздыбленный лев. Увы, любовь прошла, завяли помидоры: Элейн давным-давно его бросила. Джокки живёт сейчас с Маргарет, которая терпеть не может эту наколку, но всякий раз, когда Джокки идёт перекрывать её новой, он нажирается под предлогом того, что боится, мол, заразиться ВИЧем через иглу. Всё это, конечно, брехня и отговорки, просто он до сих пор сохнет по Элейн. Я хорошо помню, как Джокки пел на вечеринах. Обычно он затягивал "Милого Боже" Джорджа Харрисона, это был его коронный номер. Джокки так и не выучил слова песни. Он знал только название и "я хочу узреть Тебя, Боже", а дальше - только та-та-та-та-та-та-та.
      - Дэй-ви. Кэй-ти. Чу-дес-но-вы-гля-дишь-ку-кол-ка. Сле-ди-во-ба-Рен-тон-а-не-то-я-сбе-гу-сней! Ста-рый-ты-пьян-чуж-ка! выстреливает Джокки по слогам, как автомат Калашникова.
      Старушка строит из себя скромницу, меня тошнит от этого. Я прячусь за кружкой "лагера" и впервые в жизни наслаждаюсь абсолютной тишиной, которой требует игра в клубе бинго. Привычное раздражение тем, что за каждым твоим словом следят какие-то придурки, уступает место ощущению полнейшего блаженства.
      У меня получился "дом", но я не хочу говорить об этом, не хочу привлекать к себе внимания. Но, видимо, сама судьба (в лице Джокки) решила пренебречь моим стремлением к анонимности. Этот мудак засёк мою карточку.
      - ДОМ! У-те-бяж-дом-Марк. У-не-го-дом. ВОТ! Че-гож-ты-не-кри-чишь? Да-вай-сы-нок. Не-спи-блядь.
      Я ласково улыбаюсь Джокки, в душе желая этой любопытной скотине немедленной насильственной смерти.
      Мой "лагер" похож на содержимое забившегося толчка, пропущенное через СО2. После первого же глотка у меня хватает желудок. Папик хлопает меня по спине. Я не могу допить своё пиво, а Джокки со стариком опрокидывают кружку за кружкой. Заходит Маргарет, и вскоре они со старушкой здорово накачиваются водкой с тоником и "карлсберг-спешл". Начинает играть оркестр, и я радуюсь тому, что можно отдохнуть от разговоров.
      Мама с папиком встают и танцуют под "Султанов свинга".
      - Мне нравится "Дайр Стрейтс", - отмечает Маргарет. - Они поют для молодёжи, но это музыка для всех возрастов.
      Меня так и подмывает решительно опровергнуть это идиотское утверждение. Но, в конце концов, я довольствуюсь беседой о футболе с Джокки.
      - Рокс-бургу по-ра на-пен-си-ю. Это-са-ма-я-пло-ха-я-шот-ланд-ска-я-ко-то-ру-ю-я-зна-ю, - заявляет Джокки, выпячивая подбородок.
      - Он не виноват. Какой у тебя член - так ты и ссышь. Кто там ещё, кроме него?
      - Так-то-о-но-так... но-вот-ес-либ-он-по-ста-вил-вна-па-де-ни-и-сын-кана-Ро-бер-та. Он-э-то-за-слу-жил. Са-мый-класс-ный-фор-вард-фШот-лан-ди-и.
      Мы продолжаем наш ритуальный спор, во время которого я пытаюсь проявить хоть какое-то подобие интереса, чтобы вдохнуть в него жизнь, но мне это катастрофически не удаётся.
      Я замечаю, что Джокки с Маргарет поручили следить за тем, чтобы я никуда не улизнул. Они танцуют посменно и никогда - все вчетвером. Джокки с моей мамой - под "Странника", Маргарет с папиком - под "Джолин", потом мама опять с папиком - под "Вниз по реке" и Маргарет с Джокки - под "Последний танец за мной".
      Когда жирный певец затягивает "Печальную песню", старушка тащит меня на танцплощадку, как тряпичную куклу. Мама важно танцует, а я смущённо дёргаюсь, обливаясь потом. Я чувствую себя ещё более униженным, когда до меня доходит, что эти мудаки лабают попурри из Нила Даймонда. Я вынужден плясать под "Голубые джинсы навсегда", "Любовь на скалах" и "Прекрасный звук". Когда звучит "Дорогая Каролина", я еле держусь на ногах. А старушка заставляет меня подражать остальным ублюдкам, которые машут руками в воздухе и поют:
      - РУУУКИ... КАСАЮТСЯ РУУКИ... ТЯЯНУТСЯ РУУКИ... КАСАЯСЬ ТЕБЯЯЯ... КАСАЯСЬ МЕНЯЯЯ...
      Я оглядываюсь на наш столик: Джокки чувствует себя, как рыба в воде, этакий лейтский Эл Джонсон.
      За этой пыткой следует другая. Старушка суёт мне десятку и говорит, чтобы я взял ещё по одной. Видимо, сегодня на повестке дня развитие навыков общения и воспитание уверенности в себе. Я беру поднос и становлюсь в очередь у стойки. Перевожу взгляд на дверь, нащупывая хрустящую банкноту. Хватило бы на пару крупиц. Я мог бы за полчаса смотаться к Сикеру или Джонни Свону - Матери-Настоятельнице, чтобы выбраться из этого кошмара. Потом я замечаю, что у выхода стоит старик и смотрит на меня, как вышибала - на потенциального хулигана. Только он обязан не вышвыривать меня, а не выпускать.
      Бред какой-то.
      Я возвращаюсь в очередь и вижу эту девицу, Трисию Маккинли, с которой я вместе учился в школе. Мне не хочется ни с кем разговаривать, но деваться некуда - она узнала меня и улыбнулась.
      - Привет, Трисия.
      - О, привет, Марк. Давно не виделись. Как ты?
      - Нормально. А ты?
      - Сам видишь. Это Джерри. Джерри, это Марк, мы с ним учились в одном классе. Как давно это было, да?
      Она знакомит меня с угрюмым, потным урелом, который что-то ворчит в мою сторону. Я киваю.
      - Да, давно.
      - Ты видишься с Саймоном? - Все тётки спрашивают про Саймона. Меня мутит от этого.
      - Да. Недавно забегал ко мне. Скоро уезжает в Париж. Потом на Корсику.
      Трисия улыбается, а урел неодобрительно следит за мной. У чувака такое лицо, будто он не одобряет весь мир в целом и готов сию же минуту сцепиться с ним. Уверен, что он один из "сазерлендцев". Трисия могла бы найти себе парня и получше. В школе она нравилась многим пацанам. Я увивался вокруг неё, надеясь, что остальные подумают, будто я с ней встречаюсь, надеясь, что я действительно начну с ней встречаться, как бы "по инерции". Я даже сам поверил в эту свою сказку и получил увесистую оплеуху, когда попробовал залезть к ней под блузку на заброшенных железнодорожных путях. Но Дохлый всё-таки её трахнул, сука.
      - Наш Саймон нигде не пропадёт, - говорит она с мечтательной улыбкой.
      Папаша Саймон.
      - Конечно, не пропадёт. Половой гигант, сутенёр, наркоделец, вымогатель. Вот кто такой наш Саймон, - я удивился собственной злобе. Дохлый был моим лучшим другом, Дохлый и Картошка... ну, может, ещё Томми. Зачем я выставляю его в таком невыгодном свете? Неужели только из-за того, что он пренебрёг своими родительскими обязанностями или, вернее, не признал себя отцом? Скорее всего, я просто завидую этому чуваку. А ему на это плевать. Невозможно обидеть того, кому на всё наплевать. Никогда.
      Не знаю, почему, но это очень расстроило Трисию:
      - Э... ладно, хорошо, э, пока, Марк.
      Они быстро ушли: Трисия с подносом в руках, а сазерлендский урел (как я его мысленно окрестил) - оглядываясь на меня и чуть ли не сдирая костяшками лак с танцпола.
      Зря я, конечно, прогнал на Дохлого. Просто меня достало, что этот чувак вечно выходит сухим из воды, а меня рисуют самым последним негодяем. Возможно, мне просто так кажется. У Дохлого тоже есть свои напряги, он тоже чувствует боль. И врагов у него, наверно, ещё больше, чем у меня. Хотя, в принципе, один хуй.
      Я подношу выпивку к столику.
      - Всё нормально, сынок? - спрашивает мама.
      - Супер, ма, супер, - говорю я, пытаясь подражать голосу Джимми Кэгни, но у меня это абсолютно не выходит; у меня ничего не выходит. Но что такое неудача или успех? Кого они ебут? Все мы живём и в течение короткого промежутка времени умираем. Вот и всё: пиздец.
      В последний путь
      Чудный денёк. Это означает:
      Сосредоточься. На предстоящем деле. Мои первые похороны. Кто-то говорит:
      - Давай, Марк, - тихий голос. Я выхожу вперёд и хватаюсь за верёвку.
      Я помогаю папику и двум своим дядьям, Чарли и Дуги, предать останки своего брата земле. Армия выделила башки на похороны. "Предоставьте это нам", - сказал маме сладкоголосый армейский офицер. Предоставьте это нам.
      Да, это первые похороны в моей жизни. В наше время покойников обычно кремируют. Интересно, что там в гробу. Наверняка, от Билли почти ничего не осталось. Я перевожу взгляд на маму и Шерон, Биллину чувиху, которых утешает полный ассортимент тётушек. Тут же стоят Ленни, Писбо и Нац, Биллины кореша, вместе с несколькими армейскими дружками.
      Малыш Билли, Малыш Билли. На кого ты нас. Что мы без тебя
      У меня в голове крутится та старая песенка "Уокер Бразерс": "Ни сожалений, ни слёз, прощай, не возвращайся обратно" и т. д. и т. п.
      Я не чувствую угрызений совести, а только злобу и презрение. Меня вывел из себя ёбаный британский флаг на крышке гроба и вкрадчивый, никчёмный офицеришка, который из кожи вон лез, пытаясь умаслить мою матушку. А тут ещё понаехало это мудачьё из Глазго, со стороны старика. Начали пороть всякую чушь о том, что он погиб во имя своей страны, и прочую подобострастную "гуннскую" пургу. Билли был просто-напросто дураком. Не героем, не мучеником, а обыкновенным дебилом.
      Меня одолевает хохот. Я еле сдерживаю себя. Когда я начинаю истерически хихикать, брат папика Чарли хватает меня за руку. Он смотрит на меня враждебно, впрочем, он всегда так на меня смотрит. Эффи, его жена, отталкивает этого мудака в сторону, говоря:
      - Мальчик расстроен. Просто у него такая манера, Птенчик. Мальчик расстроен.
      Подмойте себе жопу, ёбаные мыловары!
      Малыш Билли. Так эти суки называли его в детстве. "Как дела, Малыш Билли?" А на меня, прятавшегося за кушеткой, недовольно ворчали: "А, это ты".
      Малыш Билли, Малыш Билли. Помню, как ты уселся на меня сверху. Придавив меня к полу. Горло шириной с соломинку. Кислород покидал мои лёгкие и мозг, а я молил бога, чтобы мама поскорее вернулась из "Престос", пока ты не выдавил жизнь из моего тщедушного тельца. Запах мочи от твоих гениталий, влажное пятно на шортах. Это действительно так возбуждало тебя, Малыш Билли? Надо полагать. Я больше не сержусь на тебя за это. У тебя всегда были проблемы в этой сфере: неожиданные выделения кала и мочи, доводившие мать до безумия. "Кто самая лучшая команда?" - спрашивал ты меня, ещё сильнее надавливая, пиная или выкручивая. И мучил меня до тех пор, пока я не отвечал тебе: "Сердца". Даже когда на Новый год в Тайнкасле вы продули нам 7:0, ты всё равно заставлял меня говорить: "Сердца". Наверно, мне можно было гордиться тем, что одно моё слово имело больший вес, чем результат самой игры.
      Мой любимый братец служил Её Величеству и нёс патрульную службу близ ихней базы в Кроссмэглене, там, в Ирландии, на британской территории. Они вышли из машины, чтобы осмотреть дорогу, как вдруг ТРАХ! БАХ! ТАРАРАХ!, и их нету. Ему оставалось три недели до дембеля.
      Когда говорят, что он погиб, как герой, я вспоминаю ту песенку: "Билли, не будь героем". На самом деле, он погиб, как чёртов хрен в форме, шагавший по деревенской дороге с винтовкой в руке. Он пал невежественной жертвой империализма, прекрасно зная о тысячах обстоятельств, приведших к его смерти. Это было самое тяжкое преступление - он прекрасно знал обо всём. Его подтолкнули к этой колоссальной ирландской авантюре, закончившейся его же смертью, несколько неясно сформулированных клановых представлений. Чувак умер, как жил: в полном опизденении.
      Его смерть пошла мне на пользу. Его показали в "Вечерних новостях". Перефразируя Уорхола, у чувака было пятнадцать минут посмертной славы. Люди соболезновали мне, и хотя они обращались не по адресу, всё равно это было приятно. Нельзя разочаровывать людей.
      Какой-то мудак из верхов, помощник министра или что-то типа того, сказал своим оксбриджским голоском, что Билли был храбрым молодым человеком. Но если бы он оставался на гражданке, а не служил Её Величеству, они бы первыми заклеймили его как подлого головореза. Эта ёбаная жертва аборта пообещала, что его убийцы будут безжалостно наказаны. Не мешало бы. Наказать бы хоть этих ублюдков из обеих палат парламента.
      Наслаждаться маленькими победами над этой белой швалью, служащей орудием богачей о нет нет нет
      Над Билли измывались "Сазерлендские братья" и их тусовка: он трясся, на хер, от злости, когда они плясали вокруг него и пели: "ТВОЙ БРАТ КАЛИЧ". Это был один из самых крутых лейтских уличных хитов 70-х, который исполнялся обычно после того, как уставшие ноги больше не могли играть в футбол двадцать два на двадцать два. Они имели в виду Дэви или, может, меня? Какая разница. Они не видели, как я смотрю на них с моста. Билли, Билли, ты стоял, свесив голову. Бессилие. Каково тебе сейчас, Малыш Билли? Неважно. Я знаю, почему
      На кладбище стрёмно. Где-то поблизости Картошка, он не колется, недавно выпустили из Сафтона. Томми, и все дела. Шизня какая-то, у Картошки здоровый вид, а Томми - как с креста снятый. Полностью поменялись ролями. Пришёл Дэви Митчелл, большой друг Томми, когда-то давно мы были учениками мастера. Дэви заразился ВИЧем от своей подружки. Смелый чувак. Вот это настоящая смелость, бля. Бегби укатил в отпуск в Бенидорм как раз в тот момент, когда я мог бы воспользоваться его зловредностью и способностью устраивать беспредел. А ведь я мог бы заручиться его аморальной поддержкой в борьбе со своими зажравшимися родственничками. Дохлый до сих пор во Франции, претворяет в жизнь свои фантазии.
      Малыш Билли. Помню, как мы жили в одной комнате. Как я мог столько лет, блядь
      У солнца есть власть. Можно понять, почему люди ему поклоняются. Оно вон там, мы знаем, что это солнце, мы видим его и нуждаемся в нём.
      Ты получал эту комнату по первому требованию, Билли. Ведь ты был старше меня на пятнадцать месяцев. Право сильного. Ты приводил каких-то тощих чувих с похотливыми глазками и жвачкой во рту и ебал их или просто зажимался с ними. Они смотрели на меня с презрением роботов, когда ты выгонял меня, кто бы ко мне ни пришёл, с моим "Саббатео" в коридор. Я хорошо помню, как ты ни за что ни про что раздавил ногами одного ливерпульского и двух шеффилдских игроков. В этом не было необходимости, но абсолютная власть нуждается в символах, не так ли, Билли?
      Моя кузина Нина кажется совсем задёрганной. У неё длинные тёмные волосы, и она носит чёрное пальто до пят. Косит под "готов". Заметив нескольких армейских дружков Билли и своих дядьёв, я ловлю себя на том, что насвистываю "Туманную росу". Один салага с большими, выступающими вперёд зубами смотрит на меня сначала с удивлением, а потом со злобой, и я посылаю ему воздушный поцелуй. Он пялится на меня какое-то время, а потом отворачивается. Классно. Сезон охоты на кволиков.
      Малыш Билли, я был твоим вторым братом-каличем, который "ни разу не трахался", как ты говорил своему корифану Ленни. А Ленни хохотал и хохотал, пока у него не начинался приступ астмы. Ты ни в чём не виноват, Билли, о нет, ёбаный межеумок
      Я непристойно подмигиваю Нине, и она смущённо улыбается. Папик замечает это и подскакивает ко мне:
      - Ещё один раз увижу, и ты у меня схлопочешь, понял?
      У него уставшие глаза, глубоко сидящие в глазницах. Я ещё никогда не видел его таким грустным, беспокойным и ранимым. Я хотел так много сказать ему, но разозлился из-за того, что он устроил весь этот цирк.
      - Поговорим дома, отец. Я пошёл к маме.
      Хер знает когда подслушанный разговор на кухне. Папик:
      - С мальчиком что-то не так, Кейти. Всё время сидит дома. Это неестественно. Я хочу сказать, взгляни на Билли.
      Мама отвечает:
      - Просто он не такой, Дэви, вот и всё.
      Не такой, как Билли. Как Малыш Билли. Я узнаю его не по его голосу, а по его молчанию. Когда он придёт за тобой, он не будет кричать о своих намерениях, но он придёт. Привет, привет. До свидания.
      Я подвожу Томми, Картошку и Митча. В дом их не приглашают. И они быстро уходят. Я вижу, как сестра Айрин и невестка Алиса помогают моей обезумевшей от горя старушке выйти из такси. Глазгоские тётушки кудахчут у меня за спиной, я слышу их ужасный акцент: довольно мерзкий в мужских устах и просто отвратный - в женских. Эти старые калоши с кувшинными рылами чувствуют себя неловко. Наверно, им больше по душе похороны пожилых родственников, на которых раздают конфеты.
      Матушка хватает за руку Шерон, Биллину чувиху, у которой живот свисает до колен. Какого хуя люди хватают друг друга за руки на похоронах?
      - За ним ты была бы, как за каменной стеной, голубушка. Ему как раз такая и нужна была, - она пыталась убедить в этом не столько Шерон, сколько саму себя. Бедная мама. Два года назад у неё было три сына, а сейчас один, да и тот нарик. Так нечестно.
      - Вам не кажется, что армия должна выплатить мне компенсацию? - я слышу, как Шерон спрашивает у моей тётки Эффи, когда мы входим в дом. - Я ношу его ребёнка... это ребёнок Билли... - умоляет она.
      - А вам не кажется, что луна сделана из зелёного сыра? - спрашиваю я.
      К счастью, все настолько погружены в себя, что не обращают внимания на мои слова.
      Как Билли. Он перестал меня замечать, когда я превратился в невидимку.
      Билли, моё презрение к тебе росло с годами. Оно вытеснило даже страх, выдавило его, как гной из прыща. Но, конечно, есть одно лезвие. Великий уравнитель, сводящий на нет физические преимущества; на втором курсе Эк Уилсон испытал его на собственной шкуре. Когда прошёл шок, ты полюбил меня за это. Впервые полюбил и зауважал, как брата. Но я стал презирать тебя ещё больше.
      Ты знал, что твоя сила стала излишней, с тех пор как я нашёл для себя лезвие. Ты знал об этом, вонючий говнюк. Лезвие и бомбу. Это всё равно, что сказать: "Нет". Нет, ёбаная бомба. Нет
      Моё смущение и неловкость растут. Гости наполняют бокалы и говорят, каким классным чуваком был Билли. Я не могу сказать о нём ничего хорошего и поэтому помалкиваю. Тут, как назло, ко мне подсаживается один его армейский дружок - тот поц с зубами, как у кролика, которому я послал воздушный поцелуй.
      - Ты был его братом, - говорит он, свесив свои клыки для просушки.
      Я должен был догадаться. Ещё один оранжевый глазгоский расист. Не мудрено, что он спелся с родственниками со стороны папика. Он сдал меня с потрохами. Все гости уставились на меня. Какой пвативный кволик.
      - Какой ты догадливый, - подшучиваю я. Я чувствую, как во мне поднимается злость на самого себя. Я должен подыгрывать толпе.
      Мне известен единственный способ задеть их за живое, не слишком уступая тошнотворному лицемерию, ошибочно принимаемому за приличия, которое царит в этой комнате, - нужно следовать штампам. В такие минуты они нравятся людям, потому что становятся реальными и действительно приобретают какой-то смысл.
      - У нас с Билли было не так уж много общего...
      - И да здравствуют различия!.. - провозгласил Кенни, мой дядя со стороны матери, старающийся всем угодить.
      - ...но нас объединяла одна вещь: мы оба любили классную выпивку и веселье. Если бы он сейчас увидел, что мы тут сидим тихонько, как мышки, то расхохотался бы нам в лицо. Он сказал бы нам: веселитесь же, ей-богу! Вот мои друзья и моя семья. Мы не виделись сто лет.
      Обмен открытками:
      Билли!
      Счастливого Рождества и с Новым годом
      (кроме 1-го января между 3.00 до 4.40),
      Марк.
      Марк!
      Счастливого Рождества и с Новым годом,
      Билли