Торонто, 1967

Боб любовался младенцем на жениных руках. Мимолетно он вспомнил иную страну, иную жену, иного ребенка… ох, нет. Память умолкла, едва он погладил теплую румяную детскую щечку. Все то было давно, далеко. Было с вулвергемптонским Бобом Уортингтоном. А теперешний Боб Уортингтон обустроил себе новую жизнь в Торонто. Он провел в роддоме несколько часов, до утра, а затем, вымотанный, но довольный, поехал к себе, в отдаленный пригород. Все дома на его улице были разные на вид, не то что типовые кирпичные халабуды, среди которых он вырос, но странно, район все же производил впечатление некоего однообразия. Он припарковался на узкой асфальтированной дорожке у въезда в гараж.

При виде баскетбольной корзины, укрепленной над воротами гаража на стандартной высоте в десять футов, Боб представил, как его сын станет подрастать, и даже воочию увидел подростка, выпрыгивающего вверх, будто хариус, и забрасывающего мяч в корзину. Мальчик наверстает все то, что Бобу помешали сделать обстоятельства. У него будут все возможности. Завтра нужно опять устраиваться на работу; сам себе не поможешь — никто не поможет. А сейчас он слишком издергался. Укладываясь, Боб молил Бога о крепком сне и о сновидениях, в которых отобразились бы сегодняшние чудесные события. Он надеялся, что бесы нынче не придут. По большому счету, он только на это и надеялся.

Путевый конь

Сидим себе на стоянке в кузове фургончика. Никто к нам что-то не подваливает, зазря пилили в такую даль. Ну, думаю, если тут и дальше будет так же тускло, подзаправлюсь эксом и за милую душу замотылюсь внутрь, в свободный поиск. Бэл в тачке рядом с какими-то еще кренделями, вылезать оттуда не собирается. Ну, силком я его не поволоку, делать мне, что ли, больше нечего, тем паче что внутри коней как сельдей в бочке.

— На прошлой неделе в тот кабак столько всякого дерьма набилось, — говорит Культяпый.

— Ага, и я их всех от тебя оттаскивал, — говорю. — Не оттащил бы — крантец клиенту. Глава последняя, недописанная, ешь-то, так или нет?

— Да уж, меня там типа не слабо помяли. Слышь, хотя раз я как пошел пиндюрить их кружками, урр… всем, сукам, досталось, как стояли в кружок, так и отползли по одному.

— Этот жирный хрюндель бармен, — говорит Джонни, — выступал он порядочно.

— Угу, — подхватываю я, — выступал, пока я его не урыл железной табуреткой. Вот это было круто. Как сейчас вижу: лоб у этого сучонка чудесненько так хрясь — и всмятку.

Замечаю, что Культяпый шарит в пакете, пива ищет.

— Эй, Культяпый! А нам пивка, тварюга ты эдакая, — ору ему. Он протягивает банку. Пиво сорта «Мак-Ивенс».

— Моча шотландская, — говорит он и спохватывается: — Извини, друг, из головы вон.

— Ничего, мне по фигу.

— Понимаешь, ты ж не такой, как все эти поганые настоящие шотландцы. Ну вот возьми моего старика, он ирландец по национальности, а старуха полька. Это ведь не значит, что я поляк вонючий, не значит?

Я пожимаю плечами: — Все мы полукровки недоделанные, друг.

— Ну да, — не отступается Культяпый, — но зато мы все белые, нет разве? Расовая чистота и так далее.

— Да, пожалуй, тут ты в точку попал, друг, — говорю.

— То есть я ж не к тому, что Гитлер делал все правильно, ты не думай. Он же не виноват, что не англичанином родился.

— Да уж, Гитлер был тот еще дрочила, — говорю я ему, — две мировые войны и один мировой кубок, друг. Всё выиграли пурпурно-синие.

Культяпый начинает петь. Жаль, некому заткнуть ему пасть еще до того, как он вспомнит какую-нибудь старую уэстхемпширскую кричалку.

— Пурпурно-синий в высшей лиге нав-сег-да, пурпурно-синий не загнется ни-ког-да… В фургончик лезет Ригси, сзади топчутся Бэл и этот хрен Роджер.

— Пошли внутрь, обалдуи, — зовет Ригси. — Там полный улет! Чесслово, музыка такая, что мурашки по коже подирают!

— Объяснить тебе, от чего у меня обычно по коже подирает? — спрашиваю.

— От волынщиков, — встревает Культяпый.

— Ну нет. Тут крутятся разные суки, и они явно не из конторы, — объясняю я Ригси. Бэл говорит:

— Да, ты мильярд раз прав, Торни.

Внутри тусуется хмырь со шрамом на физии. Это известие заставляет Ригси встряхнуться.

— До него легко докопаться, до болвана сучьего. Эти приглаженные фраера, крутые хмыри с полным карманом таблеток, они просто за задницу его выкручивают. Неудивительно, что мы не можем выбить из них даже парацетамол или активированный уголь, когда припрет.

— Да проблема не в хмыре, — выпаливает Ригой. — Дело в том, что всякий раздолбай, являясь сюда, числит себя основным.

Он дает Балу таблетку: — На-ка, попробуй.

— Вали отсель, — хрипит Бэл. Ему все еще не по кайфу. Хер с ним, я глотаю экси, вхожу вместе с Ригси внутрь. Культяпому все уже по барабану, и он хиляет за нами. Оглядевшись, я фиксирую стадо коней, которые жмутся к стенке. От одной из них глаз не могу оторвать. Меня как шандарахнули, точно в штанах башня, но вдруг я понимаю" что перекрыл свои грошовые возможности и обязан выслушивать чье-то вяканье.

— На что ты, елкин сад, так зыришь, а?

Выкрутилась вперед и вопит мне в морду. Я вообще на коней не гляжу в упор. То есть, насколько я секу жизнь, глядеть или не глядеть — вопрос воспитания. Культяпый, этот просто запугивает какую-нибудь дорис. Смотрит на нее в упор, они, видимо, считают, что их сейчас снасилуют или что-нибудь там еще. Я его от таких повадок отговаривал. «Ты, ешь-то, не смотри на коня в упор, — втолковывал я ему. — Коли желаешь играть в гляделки, отправляйся на Олд-Кент-роуд и пучься на какого-нибудь тамошнего милуоллского кренделя. А с птичками обходись уважительно, — твердил я ему. — Представь, что какой-нито секс-маньяк или же потрошитель смотрит на твою сестричку, как ты на них смотришь». Но вот он я, вылупился на девушку. И не оттого, что она такая смазливая, хотя она ж и смазливая, она вообще изумительная. Это оттого, что я принял экстази и смотрю на девушку, у которой вообще нет рук.

— Тебя по телику не показывали? — это все, что я мог выдумать.

— Нет, меня не показывали по телику, и в цирке, блин, тоже.

— Да я и не…

— Ну, скачивай давай, — бортует она меня и отворачивается. Ее подружка обнимает ее за плечи. Я стою на месте точно ушибленный баклажан. То есть мало кто позарился бы на блядь, у которой есть только рот, этот вопрос не обсуждается, а как насчет девушки, у которой, раздери ее, нет рук?

— Алло, Дейв, ты ж не позволишь какому-то недоделанному коню так тебя бортовать? — лыбится Культяпый своими гнилыми зубами. Зубами, которые запростак выбить.

— Заткни пасть, дрочун херов, или я сам тебе ее заткну.

Без вариантов, я запал на этого коника; на безрукую, ешь, красулю, на прочерк в телефонной книжке, я запал. Подружка подваливает ко мне, вдобавок ко всем зырящим, ко всей этой швали, напичканной эксом по горлышко. — Ты прости, что она такая. Кислоты перебрала.

— А что тогда у нее с руками? — Я не должен был это спрашивать, но подчас вопрос сам вырывается у тебя изнутри. — Ты не дергайся особо, честно скажи, — предлагаю я.

— Теназадрин. Впитываешь?

Культяпый и в этот разговор, жопа, влез:

— Наименее привлекательный, ёш, в мире наркотик: теназадриновые ручки.

— Заткни хлебало! — гавкаю я на раздолбая, и он сечет, что у меня за физиономия, и трусит. Друг или не друг, эта сука откровенно напрашивается на хорошую плюху. Оборачиваюсь к дорис: — Передай своей подружке, я не хотел ее обидеть. Та мне улыбается: — Поди сам ей скажи. Тут я вроде бы тушуюсь, потому что перед девушкой, которая мне по-настоящему нравится, я чувствую некий трепет. Мы щас не о прошмандовках, те-то за десятку готовы, но перед девушкой, которая мне нравится, я, честно, другой. Впрочем, экстази помогает, и я подваливаю с новой стороны. — Слышь, извини, что я так на тебя вылупился, и вообще.

— Я к этому привыкла, — говорит она.

— Обычно я на людей не вылупляюсь…

— Только на тех, у кого нет рук.

— Проблема не в руках… просто у меня был хороший приход после экса, и я поймал такой… а ты… ты была такая красивая, и я просто вобрал твою милоту… меня, кстати, Дейв зовут.

— Саманта. Не смей называть меня Сэм. Не смей. Меня зовут Саманта, — говорит она, чуть ли не улыбаясь. «Чуть ли не» — это для меня больше чем надо.

— Саманта, — повторяю я, — ты тоже никогда не называй меня Дэвидом. Я Дейв.

Тут она хихикает, и что-то переворачивается у меня внутри. Эта дорис — белая, ешь-то, капсулка, напиханная самой большой порцией МДМА, какую я заглатывал за мою траханую жизнь.

Лондон, 1979

Она сидела в безликом фаст-фуде на Оксфорд-стрит над шоколадным коктейлем, потягивая приторную жидкость через соломинку. Хорошо было съездить в город на метро. Квартира, где она на птичьих правах жила, ей обрыдла; там недавно обосновалась шобла молодых шотландцев, которые в основном хлестали сидр и с беспочвенным догматизмом обсуждали сравнительные достоинства рок-групп, от коих тащились. В такую жару лучше б махнуть в Уэст-Энд, но в черепе у нее было пусто и скользко, как на вечеринке опиоманов, куда случайно вперся незваный клиент, с завиральными идеями притом. Ей не хотелось очередного сейшна, очередного бэнда, очередных рож, очередного траха; очередного механического, безлюбого траха. Она сжала мышцы влагалища и покорно содрогнулась всем телом. В приливе самобичевания переключилась со своих гадких мыслей на мещан, толкущихся в до смешного заполненном кафе. И как раз в этот миг ощутила на себе его взгляд.

Она понятия не имела, сколько времени он уже на нее смотрел. Сначала она заметила его улыбку, но из принципа не подумала улыбнуться в ответ. Еще один клеиться, блин, собрался. Те, кто жаждал обсосать с ней ее неполноценность, были, как правило, хуже всех. Выискался как-то старый хрен, убеждавший ее, что он англиканский священник. На сей раз ей подобной туфты не надо. Едва он подошел и сел напротив, ее ошеломило знакомое чувство родства. Братец панк. Рыжие волосы, кожаная куртка, сколотая безопасными булавками в самых невообразимых местах. Выглядел он каким-то дистиллированным: чересчур кондовый, чересчур выделанный. Сплошной пластик.

— Ничего, я приземлюсь тут? — Выговор иностранный, похоже, немецкий. Саманта обратила внимание на выговор, обратила внимание на одежду. Пока куртка висела у него на плечах, ей и невдомек было, что они с ним похожи больше, чем ей сперва представлялось.

— Меня зовут Андреас. Я бы пожал тебе руку, — засмеялся он, — но как-то не думаю, чтоб ты меня правильно поняла.

Он сбросил куртку, дабы продемонстрировать растущие из плеч плавники — такие же, как у нее. — А может, — он улыбнулся, — вместо этого поцелуемся?

Саманта непроизвольно скрежетнула зубами, но она догадывалась, что эта реакция едва ли пересилит другую: дурнотный, истеричный, расслабляющий приступ тотальной приязни.

— Жопу мою поцелуй, — отрезала она в панковской фирменной манере. Фраза вышла такой же аляповатой, как Андреасов прикид.

— Что ж, печально, — сказал Андреас; он и впрямь казался печальным. — Я смотрю, ты девушка злая, да?

— Чего-чего? — эта настырность ее и угнетала, и заводила.

— Я так и думал. Это нормально. Нормально быть злой. Но когда злость касается всего, это уже извращение, да? Извращение характера. Мне-то уж поверь. Но умные люди говорят: не злись, а взвешивай. Слыхала?

— Угу.

Раньше Саманта уже встречала теназадриновых детей. Такие встречи всегда оборачивались порядочной встряской. Главная тема для общего разговора — их ненормальность — просто гипнотизировала. Притвориться, что ее нет, но именно что притвориться? Грозовой тучей тема нависала над любой ни к чему не обязывающей болтовней. Более того: какая-то часть ее существа презирала собственных товарищей по несчастью. Глядя на них, она сознавала, как сама выглядит, как ее воспринимают остальные, обычные. Как человека с Недостатком; с недостатком рук. А коль уж на тебя наклеят ярлык «с недостатком», его пытаются распространить на все сферы личности: на интеллект, на судьбу, перспективы. Хотя вот Андреас ни капельки не казался рохлей, не вызывал омерзения. На вид он был полноценен, несмотря на физические данные. От него исходил один лишь поразительный преизбыток существования; она чувствовала ток основательности, окутывающий его. Она училась маскировать свои страхи смехом, а он, как ей тогда представилось, заставлял жизнь плясать под заказанную им музыку.

— Пойдешь вечером в «Вортекс»?

— Может, и пойду, — выговорили ее губы. Она не любила «Вортекс», терпеть не могла тамошнюю тусовку. Она даже не знала, кто там сегодня играет.

— Играют «999». Группа отвратная, но все они на одну колодку, коли наглотаешься амфа и пива, а?

— А-а,ну да.

— Меня зовут Андреас.

— Ага, — скомканно ответила она, а затем, чтобы слегка опустить его брови, ибо с поднятыми он смотрелся чуть-чуть экзотично: — Сэм. Только не Саманта, договорились? Сэм.

— Саманта лучше. Сэм — имя для мужчины, а не для симпатичной девушки. Никому не позволяй сокращать себя, Саманта. Не позволяй больше себя сокращать.

К ее горлу подкатил комочек ярости. За кого он себя держит? Только она раскрыла рот, он сказал:

— Саманта… ты просто красотка. Увидимся в «Корабле» на Уордор-стрит в восемь вечера. Увидимся?

— Да, наверно, может быть, — сказала Саманта, понимая, что придет в «Корабль».

Она посмотрела ему в глаза. Глаза были сильные и жаркие. Вдруг ей подумалось, что по сравнению с его рыжей шевелюрой, они до колик синие.

— Ты чего, в зоопарке подхалтуриваешь или где? На хрена тебе этот фламинговый хохолок на макушке?

Андреас принял загадочный вид. Саманте на миг почудилось, что она лицезреет некую ипостась карающего ангела, но затем физиономия Андреаса стала настолько невыразительной, что, скорее всего, то была иллюзия.

— Да-да… фламинго. Саманта сострила, сострила, да?

— У тебя с юмором проблемы или как, вообще?

— Молода ты слишком, Саманта, слишком молода, — констатировал Андреас.

— Ты что, припух? Нам лет одинаково. Ну, пара недель разница.

— Да и я слишком молод. Впрочем, настоящий-то возраст — внутри.

Она едва не рухнула вновь в средоточие своей злобы, но Андреас уже поднимался.

— Пока. Но сперва я тебя поцелую, ладно?

Саманта застыла. Он наклонился и поцеловал ее в губы. Это был нежный поцелуй. Он на секунду задержал губы, и она нехотя, на пробу ответила. Затем он отстранился.

— В восемь, да?

— Да, — ответила она, и он ушел. Она осталась одна, и это одиночество ранило. Она знала, что думают вокруг: двое теназадриновых поцеловались. Ладно, решила Саманта, по крайней мере он не разевает рот на мою пенсию по инвалидности.

Она ушла вскоре после него, бесцельно прогулялась по Чаринг-кросс-роуд, срезала угол до Сохо-сквер, позагорала там среди чиновников. Потом поболталась по переулкам Сохо, дважды прошла по Карнаби-стрит, пока не успокоилась и не села в метро до станции «Шепардс-Буш», где делила жилплощадь с компанией юных отбросов, чьи персоны непрестанно менялись. На кухне болезненно худой, рыжий маловозрастный доходяга с гнойными прыщами по имени Марк жрал бекон, яичницу и бобы прямо со сковородки.

— Вспутем, Саманта? — ухмыльнулся он. — Амфтик лищочо дай, а?

— Нет у меня, — грубо сказала она.

— Мэтти-Спада не бут до вечра. Я ужстра ломаюсь. Ночку, бл, закатили, бл. Звтрку один, как… Хавать хошь? — он кивнул на жарево, на глазах заплывавшее жиром.

— Нет… нет, спасибо, Марк, — Саманта выдавила улыбку.

Прыщи, казалось, высыпают на ее собственных щеках просто потому, что она очутилась в непосредственной близости от Марковой сковородки. Вселившимся шотландцам было всего по шестнадцать, но они были карой божьей: нечистые, шумные и ничего не смыслящие в музыке. Они отличались дружелюбием; к сожалению, чрезмерным: подкрадывались и дышали в спину, как стая игривых щенят. Она отправилась в комнату, которую делила с двумя другими девушками, Джулией и Линдой, включила черно-белый телевизор и то и дело посматривала на часы, чтобы выйти вовремя.

В «Корабль» она опоздала на десять минут. Он уже сидел там, в углу. Она подошла к бару и заказала себе кружку сидра. Потом уселась сбоку от него. Путь до столика показался ей бесконечным, и вроде бы все посетители паба на нее пялились. Странно, что, после того как они обменялись улыбками и она нервно оглянулась, никто, оказалось, даже не смотрел в их сторону. Они крепко выпили, а у Саманты еще и отыскался косячок, хотя она и соврала шотландцу Марку, что косячка у нее нет. Вечер в дискотеке, бэнд, усилители живого звука, в такт которым Андреас и Саманта непроизвольно покачивались. Саманта почувствовала ту свободу от каких бы то ни было запретов, которой не ведала до сих пор. Эта свобода была сильнее воздействия алкоголя и наркотиков; к ней причастен был именно Андреас и его расковывающая, заразительная основательность, его воодушевление. Она понимала, что уйдет с ним. Ей не хотелось с ним расставаться, и она пошла сама, по собственной инициативе. На шоссе Саманте показалось, что раю конец: дорогу заступили трое пьяных, посвистывающих скинхедов.

— Труппа уродов, мать их! — крикнул один.

— Пущай проходят, — сказал другой, — руки только марать. Ты вспомни, кто ты и кто они.

— А у нее сиськи разлапистые! Дай, красуля, подержаться! — и первый молокосос рыпнулся к Саманте.

— Отваливай! — завизжала та.

А потом Андреас заслонил ее, перегораживая ему дорогу. На харе бритоголового попеременно отразились выжидание, замешательство, а затем, в несколько судьбоносных секунд, осознание вероятных и крупных событий, не зависящих ни от его расчетов, ни от его воли.

— Освободи, ё, дорогу, ты, урод! — прошипел он Андреасу.

— Отойди, — сказала Саманта, — я за себя сама постою!

Андреас, однако, не двигался. Его зрачки вспыхнули. Он мерно скрежетал челюстями. Мнилось, он почти наслаждается всем этим безобразием; он полностью держит себя в руках. Говорить он, похоже, не больно-то и спешил, но все же заговорил — медлительным, официальным тоном:

— Оставь нас в покое, иначе я выкушу твою сраную харю. Понял, нет? Лица у тебя не станет.

Он не отводил взгляда. Глаза юнца с бритым черепом заслезились, потом забегали. Он принялся орать, но, казалось, лишь отчасти сознавал, что, крича, постепенно ретируется.

— Лады, Тони, лады, хер с этим уродским фрицем, давай выбираться, пока мусора не подвалили, — твердил его приятель. И подобную обидную пургу они, отступая, ныли, но уже в паническом, подчеркнуто подвывающем стиле униженных и оскорбленных. На Саманту это произвело впечатление. То есть Саманта изо всех сил старалась, чтоб не произвело, но тем сильней оказывалось впечатление, производимое на нее этим немцем.

— Ну, ты чумной.

Андреас склонил голову набок. Постучал псевдопальцем псевдоруки по виску. — Я не драчун. Далеко достать не могу, — улыбка, — и потому мозг — моя главная арена. В мозгу я выигрываю и проигрываю сражения. Подчас получается, а иногда… не так чтобы очень, знаешь ли. — Он покачал головой и улыбнулся: се ля ви.