47. «…Вездесущие Чипсы…»

Я вся — усталая и больная. Мы с Мел и Крсйгом снимались в сцене на боксерском ринге. Хорошо еще, мне потом не пришлось с ним трахаться. В сценарий внесли изменения, это было первое, что мы заметили, когда пришли утром в Лейте — кий боксерский клуб. Рэб занимался установкой камеры, и он подошел ко мне.

— Ты не должна была этого делать, этого не было в сценарии. Я ничего ему не отвечаю, но подхожу к Саймону.

— А что это еще за дополнение? «Джимми достает восемнадцатидюймовый дилдо, с головками на обоих концах. По всей его длине нанесены мерные насечки».

— Ага, — говорит он, движением руки подзывая Мел. — Мне показалось, что надо ввести еще один элемент напряжения между девушками перед большой сценой лесбийской любви. А то все было слишком мягко, слишком по-сестрински, слишком уютно. Я подумал, что лучше будет показать характеры, доведенные до крайности. Они не хотят делить Тома, обе хотят эксклюзивное право на его член, понимаешь?

Я смотрю на Мел, и она похлопывает меня по руке.

— Все будет хорошо.

Но сделать эту сцену не так уж и просто. Мы с Мелани стоим на четвереньках на боксерском ринге, а член — между нами, внутри нас. Нам нужно давить назад, друг в друга, и та, в которой в момент касания ягодицами окажется большая часть дилдо, и есть победительница, и она будет трахаться с Крейгом. А хуже всего то, что придумал все это Саймон, он даже притащил каких-то людей из паба, где они смотрели старые порнушки Терри, чтобы они поболели за нас.

Все не так. Теперь все совсем по-другому. В первый раз с тех пор, как я ввязалась в это дело, я себя чувствую так, как будто меня и вправду используют, словно я больше не человек, а просто объект — а все эти уроды из паба окружают ринг, и лица у них перекошенные, безобразные, они воют и визжат. В какой-то момент я чувствую, как у меня по щекам текут слезы. Да еще Саймон подбадривает:

— Давай, Никки, давай, детка… ты лучшая… такая самая сексуальная… — Только меня, блядь, это раздражает. От этого мне только хуже. Я чувствую, как высыхаю и напрягаюсь. Лучше бы он заткнулся. Что бы он ни говорил, я хорошо помню его слова: мы, британцы, любим смотреть, как ебут других. После бесчисленных дублей мы с Мел в изнеможении обнимаем друг друга. Мне больно, все внутри саднит, я чувствую слабость.

— Сделаем перерыв, девочки. Мы отсняли немало горяченького материала для монтажа, — говорит Саймон.

Мел как «победительница» еще и участвует в сцене с Крейгом. Саймон кладет руку мне на плечо. Как будто подлизывается.

— Не трогай меня, — говорю я ему, сбрасывая его руку. Когда Мел заканчивает, мы с ней уходим вместе, идем в Ботанический сад, наблюдаем за мужиками всех возрастов, что проходят мимо, и пытаемся определить, смотрят ли они порнографию. Потом мы играем в такую игру: громко высказываем догадки, какие на ком трусы и что в этих трусах, рьяный конь или маленький хомячок, — в общем, забавляемся, как можем. Мы разговариваем все громче и жестче, все более насмешливо и резко — вроде как мстим за обиду, лечим себя.

Ближе к вечеру Саймон заходит ко мне домой.

— Ты замечательно справилась, Никки, это была трудная сцена.

— Мне было больно, — говорю я резко.

Саймон смотрит на меня так, как будто он сам сейчас расплачется.

— Прости меня… я не знал, что все будет так… это все из-за этой толпы, они пришли потусоваться, эти уроды из порноклуба Терри… — Я замираю в его объятиях. — Ты была так хороша, Никки, но я никогда больше не допущу… я не позволю тебе пройти через что-то подобное еще раз.

— Обещаешь? — спрашиваю я, глядя ему в глаза. Мне так хорошо, когда он меня обнимет. Я себя чувствуя такой маленькой.

— Обещаю, — говорит он.

— В любом случае, я думаю, брат номер пять остался доволен, — говорю я.

— А что с другим нашим делом? — спрашивает он, и я отвечаю, что все под контролем.

Потому что я знала, что он позвонит. После работы он повел меня пообедать в местечко под названием «Вездесущие чипсы». Это я предложила, чтобы мы пошли именно туда, потому что мне понравилось название. Саймон, Терри и все остальные здесь, в Эдинбурге, с презрением относятся к Глазго и его обитателям, но я пару раз туда ездила с народом из универа, мы там очень неплохо ходили по клубам, и, будучи непредвзятой, нашла, что мне нравится этот город — по сравнению с Эдинбургом он более своеобразный, дружелюбный и живой.

В «Чипсах» было наше второе свидание. На первом свидании, в «О'Нэйле», я заболтала его на раз и спросила, не хочет ли он перебраться куда-нибудь в другое место. Мы пошли в маленький тихий паб, и мне показалось, что «клиент» сражен наповал.

Под конец вечера бедняге пришлось возвращаться домой пешком, потому что он проводил меня на последний поезд обратно на Куин-стрит. Я разрешила ему поцеловать меня на платформе и почувствовала, как он прижимается ко мне своим вставшим членом. Но я была настоящей леди и не показала, что я это заметила.

Я села в поезд и помахала ему на прощание так церемонно, как только смогла. Глядя ему вслед, я попыталась представить себе, а как бы он выглядел, если бы похудел и очки поменял, взял бы что-нибудь в более стильной оправе или вообще перешел бы на линзы, и подумала… нет.

Итак, наше следующее свидание в «Чипсах», и я начинаю свою игру. Саймон мне говорит, что я должна быть расчетливой и холодной, но он не знает, насколько этот Алан одурманен мною.

— Все, что мне нужно, это распечатка данных по всем клиентам вашего филиала, Алан. Они и не узнают, что это от меня. Я собираюсь продать ее маркетинговой компании. Плюс номера счетов.

— Я… я… я подумаю, что можно сделать.

Я иду в туалет, звоню Саймону с мобильного и сообщаю хорошие новости.

— Нет, Никки, действуй скромнее, предупреждай все его возражения.

— Но он от меня без ума! Он готов на все!

— Может быть, он и готов на все прямо сейчас, но, чтобы вытянуть из него все, что нам нужно, тебе придется быть рядом с ним постоянно, двадцать четыре в сутки семь дней в неделю. Тебя прельщает такой расклад?

— Нет, но…

— Это сейчас все прекрасно и замечательно, но когда он будет лежать один у себя в постели, после того как отчаянно на тебя задрочит, и ему будет стыдно и горько, и он начнет сомневаться.

Может, у Саймона нет обширных познаний в области человеческой натуры в целом, но он хорошо разбирается в ее половом аспекте. Это имеет смысл. Но даже если все так, кто же не сделает небольшую приятность объекту своих сексуальных фантазий? Хотя бы в надежде на вознаграждение?

Но Саймон был прав, у Алана уже были подобные мысли. Когда я была рядом, все — замечательно, но стоило мне оставить его одного, и он сразу же приходил в себя. Когда я вернулась, он сказал мне, что мог бы достать имена с адресами, но только не номера счетов, а то у него могут быть крупные неприятности. И вообще, зачем для маркетинга номера счетов?

Что мне было ответить?

— Да понимаешь, какое дело, хочу запродать их знакомому хакеру, который сможет влезть в систему и очистить счета.

— Нет! Я не могу!

— Я же шучу, — смеюсь я над ним.

Он нервно смотрит на меня, потом смеется в ответ.

— Я ведь не знаю кодов авторизации. И образцов подписи у меня нет. Это просто сэкономит компании время на составлении базы данных на потенциальных клиентов. — Я беру чипсу с тарелки. — Вкусные чипсы, — говорю я ему, и это — чистая правда. Чипсы действительно хороши.

48. Шлюхи из города Амстердама (Часть 5)

Эдинбург — точно такой, каким я его помню, то есть холодный и мокрый, — хотя зима вроде бы и закончилась. Сажусь в такси, называю адрес на Стокбридже, там квартира моего дружка, Гэвина Темперли. Темпе — один из немногих моих друзей, который никогда не притрагивался к наркоте, так что он был, опять же, один из немногих, с кем я продолжал общаться. Тем более что он не водился с такими, как Бегби.

Когда я приезжаю к нему домой, из квартиры выходит девушка, лет этак двадцати. Вид у Темпса смущенный. Похоже, они поссорились.

— Ты извини, что я тебя не представил, — говорит он, когда мы проходим внутрь. — Это была Сара. М-да, в данный конкретный момент я ни разу не первый номер в ее хит-параде.

Я подумал, что сам был бы не прочь оказаться хотя бы в ее десятке.

Я оставляю сумки, и мы с Гэвом идем в паб, а потом — в индийский ресторанчик. Это милое и недорогое местечко, и оно пользуется популярностью у влюбленных парочек, но есть и компании подвыпивших пацанов. В Даме тоже есть парочка неплохих азиатских забегаловок, но там все равно не умеют готовить карри. За пару столиков от нас сидит компания шумных и пьяных тупиц, но я сижу к ним спиной, так что могу наслаждаться бринджай бхаджи и креветками по-мадрасски с большим, скажем так, успехом, нежели Гэв, которому приходится лицезреть их утомительное кривлянье. Но потом мы надираемся сами и перестаем замечать этих крикливых алкашей. До тех пор, пока я не иду вниз поссать.

На выходе из туалета мое сердце замирает и подкатывает комком к горлу. Какое-то уебище, кулаки, как гири, бежит вниз по лестнице прямо на меня. Я застываю. Блядская жизнь… это он… я перехвачу его и вмажу ему изо всех сил, сперва по ноге, а потом…

Нет.

Это просто какой-то мудак вызывающе прет в сортир мимо меня, но у меня нет к нему неприязни. На самом деле мне хочется расцеловать этого социопата просто за то, что он не Бегби. Спасибо тебе, заебатый придурок.

— В табло не желаешь? — интересуется он, проходя мимо.

— Извини, приятель, просто я тебя кое с кем перепутал, — объясняю я.

Урод бормочет что-то себе под нос, потом направляется к кабинкам. В первые пару секунд я думаю, а не пойти ли за ним, но решаю, что лучше не нарываться. Единственное, что вколотил в меня Реймонд, мой инструктор по сетокан-карате, что самое важное в боевых искусствах — не применять их без надобности.

Поев, мы в Гэвом возвращаемся к нему и сидим за полночь, пьем, травим байки, пиздим за жизнь, в общем, наверстываем упущенное. В его манере себя вести есть что-то такое… удручающее. Мне стыдно, что я так к нему отношусь, и не то чтобы я такой весь из себя исключительный, ведь мне действительно нравится этот парень, блядь, но дело в том, что он как будто наталкивается на стену собственной ограниченности, так и не научившись любить то, что у него есть. Он говорит мне, что у него все тот же ранг в Департаменте по трудоустройству, и выше ему уже не подняться. Его прошения о продвижении столько раз отфутболивали, что он перестал их подавать. Наверное, говорит он, это все из-за того, что он отметил в своей анкете, что употребляет алкоголь.

— Забавно, когда я только-только начинал там работать, пить считалось чуть ли не обязательным. Предполагалось, что если ты ходишь по клубам, то ты общительный человек, не замкнутый. А теперь это считается пьянством. Сара… она хочет, чтобы я бросил все это и уехал с ней путешествовать, в Индию и дальше в ту степь. — Он качает головой.

— Так поезжай! — говорю я ему убежденно.

Он смотрит на меня так, как будто я предлагаю ему оприходовать девочку-первоклассницу.

— Марк, ей двадцать четыре, а мне тридцать пять. Это большая разница.

— Не пизди, Гэвин. Если ты этого не сделаешь, потом будешь всю жизнь жалеть. Если ты не поедешь, ты потеряешь ее и так и будешь сидеть до скончания дней в своем этом мудацком офисе, а лет через двадцать превратишься в трясущегося пьянчужку, жалкого пидора, на которого и смотреть-то противно. И это еще самый лучший вариант из всех возможных, тебя вообще могут выкинуть на улицу — просто так, по самой пустяковой причине.

В глазах у Гэвина — пустота, и я вдруг понимаю, насколько мое пустословие унизительно и оскорбительно для него. В свое время мы все орали, что работать — это для идиотов, но со временем ты понимаешь, что не работать нельзя, и с возрастом ставки растут и растут.

— Я не знаю, — говорит он устало, поднося ко рту стакан. — Иногда мне кажется, что я слишком уж засиделся на месте. Что вот это — тупик, — произносит он, оглядывая свою хорошо оформленную и стильно обставлешгую квартиру. Это и вправду отличная квартира в викторианском Эдинбурге; вид на залив, большой мраморный камин, отшлифованные полы, коврики, старая или стилизованная под старину мебель, стены покрыты клеевой краской. Все — идеально, безукоризненно, и можно с уверенностью сказать, что закладная на эту квартиру — это очень веская причина, почему он не хочет терять работу. — Я думаю, я, наверное, уже упустил свой корабль, — заявляет он с юмором висельника.

— Нет, еще не упустил. Сейчас у тебя появился шанс, главное — его не упустить, — говорю я настойчиво. — Ты ведь можешь сдать эту хату, — говорю я ему, — и она никуда не денется, когда ты вернешься.

— Посмотрим, — улыбается он, но мы оба знаем, что ничего он не сделает, упертый мудак.

Гэв чувствует мое презрение и говорит:

— Для тебя это, может быть, просто, Марк; а я не такой, как ты. — Он почти защищается.

Я собираюсь возразить, почему это для меня все просто? Ни хуя для меня не просто. А вот ты просто вбил себе в голову всякий бред. Но я должен иметь в виду, что я здесь гость, и он мой друг, так что я только и говорю:

— Это все от тебя зависит, приятель, твою жизнь никто за тебя не проживет, и ты один знаешь, что для тебя лучше.

Он задумывается над моими словами и делается еще более мрачным.

На следующий день я решаю пойти прошвырнуться по городу. Надеваю шляпу, чтобы прикрыть мои характерные рыжие волосы, и напяливаю очки, которые обычно ношу только в кино и на футбол. Надеюсь, что этого хватит для маскировки. Тем более прошло десять лет, а десять лет — срок немалый. В любом случае я не собираюсь соваться в Лейт, где у Бегби наверняка есть дружки, которые могут знать меня в лицо. Я слышал, что Охотник живет все там же, в начале Бульвара, и я направляюсь туда, к своей второй депрессивной встрече.

Нижние зубы Охотника стянуты металлической проволокой. Называется скоба. От этой скобы его зловещая улыбка стала еще страшнее, чем обычно — как у того парня, который Челюсти из Бондианы эпохи Роджера Мура. Гэв Темперли мне говорил, что кодла Файфа — или Глазговца, в зависимости от того, с кем ты в данный момент беседуешь, — пыталась выбить ему зубы. Я рад, что попытка не увенчалась успехом. Его мертвенная улыбка была просто произведением искусства. Темпе говорил, что Охотник им всем отомстил — причем отомстил страшно. Хотя, может быть, это пиздеж. Но одно я знаю твердо: он — единственный человек из всех, кого я здесь знаю, чье общество предоставит мне что-то вроде страховки от старой команды Бегби. Может быть.

Охотник встретил меня так, как будто я никуда и не уезжал, сразу же, прямо с порога, попытался продать мне героин, и вроде как удивился, когда я вежливо отказался. В общем, я быстро понял, каким я был идиотом, что приперся сюда. Мы с Охотником никогда не дружили и даже не приятельствовали; это был, чиста, бизнес. У него вообще не было друзей. У этого парня на месте сердца — большой кусок льда. И еще меня удивило, что я совсем его не боюсь, хотя он по-прежнему выглядит очень внушительно — такой огромный угрюмый амбал, — и мне интересно, так ли все будет и с Бегби. Что в Охотнике пугает по-настоящему, так это его тихая, грустная даже порочность. Он вытаскивает из-под кушетки что-то похожее на крышку от коробки с «Монополией», но перевернутую вверх дном. Я даже не сразу врубаюсь, что это: несколько использованных презервативов, полных, завязанных узелочком, лежат на картонке в строго определенном порядке.

— Неделя упорной работы. — Он ухмыляется и откидывает с лица свои длинные патлы. — Вот это была та маленькая птичка, которую я подцепил в «Абсолюте», — говорит он с прохладцей, показывая на одну из резинок. Они похожи на мертвых солдат на поле боя после кровавой резни. Я представил себе, как Охотник раскладывает их на крышке, и мне стало дурно.

Я молчу, потому что не знаю, что говорить. Замечаю на стене флаер Дэвида Холмса из «Склепа».

— Классный был вечерок, надо думать, — говорю я, кивая на флаер.

Охотник как будто меня и не слышит. Он тычет пальцем в другой гондон.

— А это была студенточка из богатеньких. Англичанка, — продолжает он. И на какую-то долю секунды мне представляется, будто все это действительно женщины, уменьшенные и расплавленные до полосок из розовой тонкой резины каким-то кошмарным лазерным лучом, который бьет у Охотника из члена. — А вот эту птичку, — показывает он на еще один, — я подцепил в «Виндзоре». Ебал ее по-всякому, во все дырки, — ухмыляется он и выдает стандартный набор в стандартной последовательности: рот, пизда, задница.

Нетрудно представить Охотника на какой-нибудь совершенно безголовой девчонке, как он ебет ее в задницу, как она стискивает зубы от боли, а в качестве безжалостного саундтрека к ее боли и унижению — предупреждения родителей и друзей, что не надо водиться с плохой компанией. Может, потом она даже пытается прижаться к этому мудаку, чтобы убедить самое себя, что это был ее выбор, что она сама захотела, что ее злобно не изнасиловали. А может быть, она просто съебалась отсюда как можно скорее.

Взгляд Охотника, как след от мочи в глубоком снегу, перемещается к следующему презервативу.

— Вот это была действительно грязная шлюха, я трахал ее долго-долго…

Все знали, что он пичкает девчонок наркотой. Они с Мики Форрестером кололи им героин, а потом ебли их по-всякому, пока те были под кайфом. Это они так развлекались: сажали девочек на иглу, а потом трахали их за дозу. Я смотрю на Охотника и думаю, как люди могут вот так безропотно подчиняться злу, сужая и ограничивая свои возможности за столь малое и сомнительное вознаграждение. А что получал сам Охотник? Еблю с почти бездыханным телом. Удовольствие ниже среднего, на мой скромный взгляд.

В общем, вот с кем я сейчас общаюсь: замотанный младший служащий и старый знакомый, торгующий наркотой. Нет, я только приехал, а уже не могу дождаться, когда уеду. Звоню родителям, они сейчас живут за городом, в Дунбаре, и говорю, что заеду к ним — повидаться. Когда я направляюсь к выходу, Охотник кричит мне вслед:

— Имей в виду, если ты вдруг передумаешь и захочешь купить…

— Ага, — киваю я.

Я выхожу и смотрю на Бульвар. Лейт одновременно и манит меня, и отталкивает. Все равно что стоять у обрыва — так и тянет подойти к самому краю, но в то же время ужасно страшно. Я думаю, а не выпить ли чаю с яичным рулетом в Канасте или, скажем, пинту «Гиннесса» в Центральном. Простые радости жизни. Но нет, я поворачиваю в другую сторону. В Эдинбурге тоже есть кафе и пабы.

Я звоню Психу, который так все и пытается выяснить, где я остановился, но я ни за что не доверюсь ему в этом плане, тем более что мне не хочется нервировать Гэва. Спрашиваю у него, как идут дела, и у него все отлично — он доволен и фильмом, и прогрессом в афере. Потом он сообщает мне печальную новость по поводу Терри Лоусона.

— А ты к нему сёдня не собираешься? — спрашиваю я. Он шипит мне в ухо сквозь треск помех:

— Я бы с удовольствием, но мы тут играем в пятерки у Джека Кейна. Биррел, кажется, собирался, — говорит он и дает мне номер Рэба Биррела. Рэб мне понравился, когда мы встречались с ним в Амстердаме. Я немного знал его брата, давным-давно — хороший парень и хороший боксер. Я звоню Рэбу, и он повторяет историю о том, что случилось с Терри. Рэб собирается зайти к нему в больницу, так что мы встречаемся в пабе «У Дока», и с ним приходят две сногсшибательные девицы, которых он мне представляет как Мел и Никки.

Я сразу же понимаю, кто это, и, очевидно, они тоже кое-что знают про меня.

— Так ты и есть знаменитый Рент, о котором мы так много слышали, — зазывно улыбается Никки, зубы как жемчужины, а взгляд буквально впивается в меня. У нее потрясающие глаза, очень красивые. Эта девчонка мне нравится. А когда она прикасается к моему запястью, меня как будто бьет током. Потом она хватает сигарету и говорит:

— Давай за компанию покурим.

— Я бросил. Уже несколько лет не курю, — отвечаю я.

— Во как. Стало быть, никаких вредных привычек, никаких слабостей и пороков, — поддразнивает она меня.

Я этак загадочно пожимаю плечами и говорю:

— Ну, я старый друг Саймона.

Никки убирает с лица свои длинные каштановые волосы, запрокидывает голову и смеется. У нее легкий носовой акцент провинциального юга Англии, речь очень правильная, без манерного шика. Видно, что девочка из хорошей, интеллигентной семьи. Внешне она поразительно привлекательная, а вот голос у нее самый обыкновенный, я бы даже сказал, невыразительный. И это даже немного обидно.

— Ну да, Саймон. Тот еще персонаж. А ты тоже будешь сниматься в фильме?

— Хочу вот попробовать, — улыбаюсь я.

— Марк займется финансами и распространением. У него куча связей в Амстердаме, — объясняет Рэб.

— Храашо, — говорит Мелани с изумительным акцентом девчонки из рабочего квартала Эдинбурга. Вот это я понимаю — колоритный выговор, таким только краску со стен сдирать.

Я покупаю всем еще выпить. На самом деле я жутко завидую Психу, Терри, Рэбу и всем остальным, кто снимался в постельных сценах с этими двумя девочками, и я решаю как можно скорее проникнуть в этот закрытый клуб. Я абсолютно уверен, что Псих живет с кем-то из них или даже с обеими.

Но нам пора к Терри в больницу.

Терри, кажется, рад меня видеть.

— Все путем, Марк? — говорит он. — Как там Дам поживает?

— Неплохо, Терри. Неплохо. А вот ты-то как?

Терри мне нравится, он хороший мужик. Еще один человек из прошлого, и он всегда был классным парнем.

— Да я тоже неплохо… однако тут есть свои трудности. Его сейчас нельзя напрягать, это довольно тяжко — со всеми здешними хорошенькими сестричками.

— Ладно, думай о будущем, Терри, — подбадриваю его я, кивая на девочек, которые увлеклись разговором и ничего вокруг не замечают. — Он тебе еще пригодится.

— Ты охуительно прав, дружище, в этом вся прелесть жизни. Будущее без секса… — Он трясет головой в неподдельном страхе, одна мысль об этом пугает.

Я вижу, что Мел и Никки ухмыляются, о чем-то секретничая. Точно задумали какую-то каверзу. Потом они внезапно задергивают занавески вокруг кровати Терри. К моему изумлению, Никки обнажает грудь, Мел делает то же самое, и они начинают медленно, по-настоящему целоваться, лаская груди друг друга. Я в полном улете; пытаюсь сравнить это с тем Эдинбургом, откуда я уезжал.

— Нет… хватит…, не надо… — вопит Терри, у него, должно быть, расходятся швы из-за мощной эрекции. — ПРЕКРАТИТЕ, МАТЬ ВАШУ…

— Ты что-то сказал? — Мел невинно хлопает глазками.

— Пожалуйста… я не шучу… — стонет он, закрывая глаза рукой.

В итоге они прекращают, хохочут как сумасшедшие, а Терри вертится, словно на вертеле. Из-за этой «невинной проказы» нам приходится сократить свой визит, да и Терри явно ждет не дождется, чтобы мы побыстрее свалили.

— Пойдешь с нами выпить, Марк? — предлагает Мел, когда мы выходим из палаты.

— Да-а, давайте все вместе накатим по виски, — мурлычет Никки. Я встречал в клубах сотни таких же красоток, игривых, кокетливых, источающих мощную сексуальность. Сперва она от тебя не отходит, чего-то такое щебечет, так что ты чувствуешь себя каким-то особенным, пока до тебя не доходит, что она так ведет себя с каждым. Но мне не нужны никакие дополнительные стимулы, чтобы присоединиться к их теплой компании. Я — очень даже с большим удовольствием, хотя мочевой пузырь у меня сейчас лопнет, да и перистальтика беспокоит.

— Ребята, мне надо сходить в туалет. Я-то после этого карри… и всего пива…

В общем, я отделяюсь от компании и нахожу мужской туалет. Большой у них тут сортир; писсуары, ряд раковин и шесть отдельных срален. Захожу в самую дальнюю от двери кабинку, отрываю туалетной бумаги и сперва вытираю испачканный стульчак, а потом уж устраиваюсь опорожнить кишки. Какое облегчение. Я уже начинаю вытирать задницу, когда кто-то входит в сортир и заходит в кабинку рядом с моей.

Пока он там усаживается, я уже закончил подтираться и собираюсь выходить, но тут слышу ругань, а потом — стук по металлической стенке. Голос кажется мне знакомым.

— Эй, приятель, в этой мудацкой кабинке нет бумаги туалетной. Ты мне чуток не подсунешь снизу?

Я собираюсь сказать, типа, да, без вопросов, и разделить его праведное негодование по поводу прискорбного отсутствия туалетной бумаги, и тут вдруг узнаю этот голос, и кровь леденеет в жилах. Нет, так не бывает. Только не здесь. Быть такого не может.

Я смотрю в щель, дюймов так в десять, между стенкой кабинки и полом. Пара хороших черных ботинок. Но с металлическими набойками. И еще носки.

Носки белого цвета.

Я инстинктивно отдергиваю свои ноги, обутые в кроссовки, от края, а голос злобно кричит:

— Давай, нах, пошевеливайся!

Стараясь унять дрожь, я отрываю немного бумаги и просовываю ее под перегородкой.

— Спасибо, — хрипло бормочет голос.

Я натягиваю трусняк и брюки и отвечаю:

— Да не за что. — Я весь потный от страха. Я быстро смываюсь, даже не помыв руки.

Рэб, Никки и Мелани ждут меня у автомата с напитками, но я поворачиваю в другую сторону и бегу по коридору, меня бьет дрожь. Подальше отсюда. Быстрее. Хотя умом-то я понимаю, что мне надо бы успокоиться, остановиться и издали посмотреть, кто выйдет из сортира, чтобы либо убедиться в правильности своей жуткой догадки, либо ее опровергнуть, потому что определенность — это всегда по-любому лучше, чем мучиться сомнениями, но нет, я бегу сломя голову скорее из этого блядского госпиталя и подальше отсюда. Этот мудак — настоящий. Он живой. Он на воле.

49. Один дома-2

Звонит эта сука Джун, говорит, чтобы я немедленно ехал к ним, потому что, блядь, Шон поранил Майкла. А я себе думаю, так ему, Майклу, и надо, мелкому дурачку, а то не пацан, а девчонка какая-то, честное слово.

— И не лезь щас ко мне со своими проблемами, — говорю я Джун. Если бы она нормально смотрела за детьми, и проблем бы не было никаких.

А теперь и эта еще прицепилась:

— Что там такое, Фрэнк? Я закрываю трубку рукой.

— Да это Джун, блядь. Говорит, дети подрались. А по-моему, это нормально. Чего еще пацанам делать, как не махаться. Не понимаю, чего такой хай поднимать. — Я убираю руку с трубки.

— Фрэнк, блядь, приезжай сейчас же! — визжит Джун в трубке таким, бля, высоким, пронзительным голосом. — Здесь все в крови!

Я бросаю трубку и хватаю куртку.

— Мы же собирались пойти погулять, — говорит Кейт, и вид у нее недовольный и кислый.

— Блядь, ты, идиотка, там мой сын кровью истекает! — ору я ей, выбегая из квартиры. Вообще-то надо было перед уходом пару раз сунуть ей в рыло, суке бесчувственной. Нет, правда. Удивительно даже, что я удержался. А мог бы и вправду ей вмазать в челюсть. Что-то она начинает меня раздражать. Вот это птичка — специально для тебя. И да, сперва все очень даже ниче: медовый месяц, и все дела, но ведь не может же он длиться вечно. В конце концов наступают суровые будни, да.

Машина в разъебанном состоянии, так что я выхожу на Бульвар, и первый, кого я встречаю на улице, — это Малки, Выкатывается из букмекерской конторы. И сразу понятно, куда он направляется. В кабак он идет, не иначе. Тут и к гадалке не ходи. Не видел этого кренделя с тех самых пор, как мне пришлось врезать по морде тому зажравшемуся мудаку, Норри. Ну, когда мы в карты играть собрались.

— Привет, Франко! Есть время? А то, может, выпьем? Мне надо бы поторопицца, но жажда уже просто душит.

— Только по-быстрому, Малки. Домашний кризис, блядь; одна сука ебет тебя по телефону, а другая — прямо на месте, дома. Уж лучше обратно в тюрягу.

— Ну-ка, ну-ка, давай поподробнее, — говорит Малки. Правильный он мужик, этот Малки. Забавно, как скачут мысли. Вспомнив о Норри, я вспоминаю, как однажды разбил бутылку Малки — я уж не помню, о чем мы спорили, что-то там по ящику показывали, ну мы и сцепились. Что же это было… а, теннис. Не помню уже, кто играл, но это был точно Уимблдон. Ага, я тогда жутко завелся и разбил бутылку шерри о голову этого пидора. Теперь-то все уже забыто, на каждого накатить может, да. А кто старое помянет… Да и Малки вроде как цел и невредим. Он покупает два пива и рассказывает мне об этом тупом уебке Сейбо из Лохэнда.

— У этого Сейбо было перо на кармане. И он повздорил с кодлой Денни Сазерленда, и какой-то мудила пнул его по яйцам, да промахнулся и ударил по карману с ножом. Нож выскочил, а один из этих парней как раз на него прыгнул, и нож попал ему прямо в яйца.

А я все вспоминаю, из-за чего я тогда врезал Малки бутылкой. Из-за тенниса или все-таки из-за сквоша? Ох уж мне эти игры с ракетками. Он уложил одного мудака, я — другого… хуй знает, все как в тумане.

Малки рассказывает мне, что Нелли вернулся назад из Манчестера и свел с морды все татуировки. Ни хуя удивительного, у него такой бардак был на роже; пустынный остров на лбу, змея на одной щеке, на другой — якорь. Ебучее ничтожество; мнит о себе невесть что, а других опускает. Типа он самый крутой. Да. Это неплохо, что он вернулся — до тех пор, пока он не начнет выделываться, как говорится, из себя меня корежить.