Попал. Куда они, на хер, делись? Сам виноват, козёл. Надо было позвонить и сказать, что приезжаю. Хотел сделать сюрприз. Самому себе. Ни одного мудака. У чёрной двери такой холодный, суровый и мертвенный вид, словно бы они уехали давным-давно и вернутся очень нескоро, если вообще когда-нибудь вернутся. Заглянул в щель почтового ящика, но не смог рассмотреть, есть ли на дне какие-нибудь письма.

От досады стукнул ногой в дверь. Соседка по площадке, помню эту брюзгливую стерву, открыла дверь и высунула голову. Смотрит на меня вопросительно. Я не обращаю внимания.

— Их нет дома. Не было пару дней, — говорит она, с подозрением рассматривая мою спортивную сумку, как будто там спрятана взрывчатка.

— Замечательно, — угрюмо бормочу я, в раздражении запрокидывая голову к потолку и надеясь, что это показное отчаяние вынудит её сказать что-нибудь типа: «А я вас знаю. Вы здесь останавливались. Наверное, измучились в дороге, ехали, поди, из самой Шотландии. Заходите, выпьете крепкого чайку и подождёте своих друзей».

Но она говорит только:

— Не-ет… их не было видно дня два, а то и больше.

Сука. Блядство. Ублюдок. Дерьмо.

Они могут быть где угодно. Их вообще может нигде не быть. Они могут вернуться с минуты на минуту. Они могут не вернуться никогда.

Я иду по Хаммерсмит-Бродвей. Несмотря на моё всего лишь трёхмесячное отсутствие, Лондон кажется таким же чужим и незнакомым, какими становятся даже знакомые места, когда из них надолго уезжаешь. Всё кажется копией того, что ты знавал раньше, очень похожей, но в то же время лишённой своих привычных свойств, почти как во сне. Говорят, для того чтобы узнать город, нужно в нём пожить, но чтобы его по-настоящему увидеть, нужно приехать в него впервые. Помню, как мы с Картошкой брели по Принсис-стрит; мы оба терпеть не можем этой гнусной улицы, умерщвляемой туристами и покупателями — двумя бичами современного капитализма. Я смотрел на замок и думал, что для нас это всего-навсего здание в ряду прочих. Он засел у нас в головах точно так же, как «Бритиш Хоум Сторз» или «Вёрджин Рекордс». Мы захаживаем в эти места, когда выставляем магазины. Но когда возвращаешься на вокзал Уэйверли после небольшой отлучки, то всегда думаешь: «Ух, ты, классно!»

Сегодня вся улица кажется немного не в фокусе. Наверно, из-за недосыпания или недотарчивания.

Вывеска у кабака новая, но смысл её старый. Британия. Правь, Британия. Я никогда не чувствовал себя британцем, потому что я им не являюсь. Это уродливая, искусственная нация. Но при этом я никогда по-настоящему не чувствовал себя шотландцем. Храбрая Шотландия, жопа моя, Шотландия-засранка. Мы готовы перегрызть друг дружке горло, только бы завладеть деньжатами какого-нибудь английского аристократа. Я никогда не испытывал никаких ёбаных чувств к другим странам, кроме полного отвращения. Большинство из них нужно упразднить. Замочить всех ебучих паразитов-политиков, которые взбираются на трибуну и торжественно лгут или изрекают фашистские пошлости в костюме и с вкрадчивой улыбочкой.

В афише сказано, что сегодня в закрытом баре состоится вечерина голубых скинхедов. В таком городе, как этот, различные культы и субкультуры дробятся и взаимно оплодотворяются. Здесь свободнее дышится, но не потому, что это Лондон, а потому, что это не Лейт. В отпуске все мы становимся кобелями и шлюхами.

В кабаке я начинаю высматривать хоть одно знакомое лицо. Интерьер и оформление этого места полностью изменились, причём к худшему. Классная паршивая забегаловка, где раньше можно было окатить пивом своих корешков и получить отсос хоть в женском, хоть в мужском туалете, теперь превратилась в пугающую, ассенизированную дыру. Несколько завсегдатаев со строгими, озадаченными лицами и в дешёвой одежонке цепляются за угол стойки, как жертвы кораблекрушения — за плавучие обломки. Яппи оглушительно гогочут. Они чувствуют себя на работе, в офисе, только с бухлом вместе телефонов. Это место предназначалось теперь для сотрудников офисов, которые постепенно захватывали Саутуарк и могли здесь пожрать в любое время дня. Дэйво и Сьюзи никогда бы не стали отвисать в таком бездушном заведении.

Но одного из барменов я, кажется, узнал.

— Сюда заходит Пол Дэвис? — спрашиваю его.

— Ты имеиш в виду Джока, таво цвитнова шызика, што играит за «Арсинал»? — смеётся он.

— Нет, такой высокий ливерпулец. Тёмные вьющиеся волосы, нос как склон для слалома. Его нельзя не заметить.

— А… да, я знаю этва шызика. Дэйва. Хадил с той чувихой, малой такой, чёрныи кароткии волсы. Не, я их уже сто лет не видал. Даж ни знаю, живут ани тут или съехли.

Я выпил пинту пенистой мочи и побазлал с чуваком о его новых клиентах.

— Большая часть этих шызикаф — даж ни нстаящии яппи, — презрительно тычет он в группу костюмов в углу. — В аснавном ёбныи клерки с блистящми задницми или кмиссанеры, каторыи плучают горстку ебучих грашей в нидзелю. Эта фсё адна видимсть, бля. Эти сучата па самыи яйцы в далгах. Расхажывыют па горду, бляць, в драгих кастюмчикх, дзелая вит, што плучают пидзисят кускоф в гот. А у бльшынства из них нет даж пицизначнва жалвнья.

Чувак был, конечно, озлоблён, но кое в чём прав. Конечно, здесь тусовалось гораздо больше всяких мажоров, чем на улице, но эти чуваки втемяшили себе в головы, что нужно делать вид, будто у тебя всё классно, и тогда у тебя на самом деле всё будет классно. И сами себя наебали. В Эдинбурге я знал сидевших на системе торчков, у которых дебет с кредитом сходился гораздо лучше, чем у некоторых здешних супружеских пар, получающих по два жалованья и перезакладывающих своё имущество. Когда-нибудь они допрыгаются. На почте скапливаются целые груды ордеров на изъятие вещей за неплатёж.

Я вернулся на флэт. Никаких следов.

Снова вышла тётка из квартиры напротив:

— Вы их не дождётесь, — голос самодовольный и здорадный. Эта старая манда — сучара самого высшего разряда. Чёрная кошка выскакивает у неё из-под ног на площадку.

— Чота, Чота! Иди сюда, маленькая негодница… — Она хватает кошку и прижимает её к груди, как ребёнка, злобно пялясь на меня, словно я могу причинить какой-либо вред этому мешочку с говном.

Терпеть не могу котов, почти так же, как собак. Я требую запретить заведение домашних животных и истребить всех собак, за исключением нескольких штук, которые можно будет выставлять в зоопарке. Это один из немногих вопросов, в котором мы с Дохлым всегда сходимся.

Суки. Где же они есть, бля?

Я спускаюсь в бар и выпиваю ещё пару кружек. Что эти ублюдки сделали с нашим заведением! Прямо душа кровью обливается. Сколько вечеров мы здесь провели. Мне кажется, вместе со старой мебелью отсюда вынесли наше прошлое.

Я рассеянно выхожу из бара и возвращаюсь обратно — на Вокзал королевы Виктории. Останавливаюсь у таксофона, вынимаю какую-то мелочь и потрёпанный лингушник. Придётся искать другую вписку. Это не так-то просто. Со Стиви и Стеллой я посрался, так что вряд ли они будут рады меня видеть. Андреас вернулся в Грецию, Кэролайн в отпуске в Испании, Тони, этот ебанутый дебил Тони стусовался с Дохлым, который вернулся из Франции в ёбаный Эдинбург. Я забыл взять у него ключи, а этот ублюдок забыл мне о них напомнить.

Чарлин Хилл. Брикстон. Высший класс. Можно будет даже потрахаться, если пойду с нужной карты. Главное — попасть в масть, вмастить… в этом вся загвоздка…

— Алло? — незнакомый женский голос.

— Привет. Могу я поговорить с Чарлин?

— Чарлин… она здесь больше не живёт. Не знаю, где она сейчас, думаю, в Стокуэлле… у меня нет адреса… постойте… МИК! МИК! У ТЕБЯ ЕСТЬ АДРЕС ЧАРЛИН?… ЧАРЛИИИН… Нет. Извините, нету.

Не мой день, блядь. Остаётся Никси.

— Нета. Нета. Брайан Никсон нета. Уехать. Уехать, — азиатский голос.

— А адресок для друга не оставил?

— Нета. Уехать. Уехать. Брайан Никсон нета.

— А где он типа вписывается?

— Шьто? Шьто? Не понимай…

— Где-о-ста-но-вил-ся-мой-друг-Брай-ан-Ник-сон?

— Брайан Никсон нета. Наркотики нета. Уходить. Уходить, — мудила швырнул в меня телефонной трубкой.

Вечереет, а этот город всё не принимает меня. Какой-то алкаш с глазгоским акцентом стреляет у меня двадцать пенсов.

— Ты классный пацан, я те говорю… — вздыхает он.

— Ты тож млаток, Джок, — говорю я ему на чистейшем кокни. Остальные шотландцы в Лондоне — сущий геморрой. Особенно, «уиджи», которые всё время достают тебя своей нахальной болтовнёй, которую они выдают за дружеское отношение. Я бы меньше всего хотел, чтобы ко мне на хвост сел сейчас какой-нибудь ёбаный мыловар.

Я подумываю о том, не сесть ли на 38-й или 55-й до Хэкни и не позвонить ли Мелу в Дэлстон. Если Мела там нет или он не захочет подходить к телефону, то мне можно с чистой совестью сушить лапти.

Вместо этого я покупаю билет в ночную киношку на Вокзале Виктории. Там всю ночь, до пяти утра, крутят порнуху. Это временная вписка для самых последних отщепенцев. По ночам сюда сползаются всякие «синяки», торчки, извращенцы, шизоиды. Я поклялся себе, что больше никогда не буду здесь найтовать. Это был последний раз.

Несколько лет назад, когда мы ночевали здесь с Никси, пырнули ножом какого-то пацана. Приехала полиция и начала вязать всех подряд, нас в том числе. У нас был при себе корабль травы, и нам пришлось почти весь его схавать. Когда нас вызвали на допрос, мы уже лыка не вязали. Они продержали нас в обезьяннике всю ночь. На следующий день нас всех повезли в полицейский суд на Бау-стрит, как раз рядом с мусарней, и всех, кто был не в состоянии давать показания, оштрафовали за нарушение общественного порядка. Никси и меня штрафанули на тридцать фунтов каждого; если только это были тридцать фунтов.

И вот я опять здесь. Со времени моего последнего визита это заведение слегка захирело. Все фильмы были порнографическими, за исключением одной мучительно жестокой документалки, где разные животные раздирали друг друга на части в экзотической обстановке. По красочности это кино в миллионы раз превосходило работы Дэвида Аттенборо.

— Ах вы, сволочи черномазые! Ёбаные ниггеры! — заревел шотландский голос, когда несколько туземцев засадили копья в бок какой-то бизоноподобной твари.

Шотландский расист и любитель животных. Даю сто пудов, что он «гунн».

— Грязныи ебучии абизяны, — добавил подхалимский кокнийский голосок.

Что за блядское местечко. Я попытался погрузиться в фильмы, чтобы отвлечься от окружавших меня воплей и тяжёлого дыхания.

Самым лучшим был немецкий фильмец с переводом на американский английский. Сюжет был самый заурядный. Молодую девицу в баварском костюме ебали разными способами и в разных местах почти все мужики и несколько баб, живших на ферме. Но съёмки были довольно живописными, и я увлёкся картиной. Для большинства посетителей этого притона эти экранные образы были единственным, что они знали о сексе, но, судя по доносившимся до меня звукам, некоторые мужики ебались с бабами или с мужиками. Я заметил, что у меня встал, и мне даже захотелось подрочить, но следующий фильм охладил мой пыл.

Он был, конечно же, британским. Действие происходило в лондонском офисе в разгар вечеринок, и фильм носил образное название «Вечеринка в офисе». В нём снимался Майк Болдуин, или актёр Джонни Бриггс, который играл того чувака в «Улице коронации». Это был дурацкий фильм из разряда «давай-давай»: мало юмора и много секса. Майка, в конце концов, выебали, хотя он этого и не заслужил — почти весь фильм играл противного слизняка.

Я погрузился в полубредовый сон и внезапно проснулся, резко откинув голову назад, словно пытаясь сбросить её с плеч.

Краем глаза я заметил чувака, который придвинул стул, чтобы сесть рядом со мной. Она положил руку мне на ляжку. Я сбросил её.

— Пошёл на хуй! Тебе чё, не хуй делать, блядь?

— Извините, извините, — сказал он с европейским акцентом. Пожилой чувак. Голос такой жалобный, а лицо маленькое и сморщенное. Мне стало его жалко.

— Я не педик, приятель, — сказал я ему. Он смутился. — Не гомосексуалист, — я показал на себя, и мне стало смешно. Какую чушь я горожу.

— Извините, извините.

Это заставило меня типа как задуматься. Откуда я знаю, что я не гомосексуалист, если я никогда не был с другим чуваком? В смысле, как я могу быть уверенным? Мне всегда хотелось попробовать с другим чуваком, чтобы понять, что это такое. В смысле, надо перепробовать всё, хотя бы раз. Но я вижу себя только в активной роли. Я не могу представить себе, что какой-то мудак засунет свой елдак мне в жопу. Однажды я снял того роскошного молодого педрилу в Лондонском ремесленном. Я повёл его на старую квартиру в Поплэре. Тут вернулись Тони с Кэролайн и застали меня за тем, как я делал пацану минет. Это повергло их в шок. Отсасывать у чувака через гондон. Это было всё равно, что сосать искусственный член. Я устал до смерти, но парень отсосал у меня первым, и я должен был его отблагодарить. Он сделал мне классный, мастерский минет. Но стоило мне скосить взгляд на его лицо, и у меня сразу же обмякал, и я начинал хохотать. Он был немного похож на ту девицу, которая мне нравилась много лет назад, и с помощью воображения и концентрации мне удалось, к своему же удивлению, разгрузиться в резинку.

Тони вставил мне хороших тырлей, но Кэролайн сказала, что это было круто, и призналась, что приревновала меня к этому парню. Он был таким милашкой.

Короче говоря, я ничего не имею против того, чтобы тусоваться с парнями. В качестве эксперимента. Но беда в том, что по-настоящему мне нравятся только девицы. Чуваки меня не возбуждают. Тут дело не в морали, а в эстетике.

Этот старикан, конечно, не похож на человека, занимающего верхние места в списке кандидатов, которым можно отдать свою гомосексуальную невинность. Но он сказал мне, что у него есть хата в Стоук-Ньюингтоне, и спросил, не желаю ли я у него перенайтовать. Так-с, Стоуки — это недалеко от кабачка Мела в Дэлстоне, и я подумал: «Хуй с ним».

Старикан был итальянцем, и звали его Джи. Сокращённо от Джованни, решил я. Он рассказал мне, что работает в ресторане, и что дома в Италии у него остались жена и дети. Эта показалось мне не совсем правдоподобным. Одним из огромных преимуществ торчка является то, что ему приходится сталкиваться со множеством лжецов. Ты становишься настоящим экспертом с этой области, и у тебя развивается нюх на пиздёж.

Мы сели в ночной автобус, направлявшийся в Стоуки. В автобусе была целая куча молодых пацанов: обкуренных, бухих, ехавших на вечерины или уже возвращавшихся оттуда. Мне охуенно хотелось быть среди них, а не с этим стариканом. Как ни крути.

Джи обитал в полуподвале где-то в стороне от Чёрч-стрит. Начиная с этой улицы, я перестал ориентироваться, но знал, что мы находимся не дальше Ньюингтон-грин. Флэт был невероятно загажен. Старый буфет, комод и большая медная кровать, стоявшая в центре этой затхлой комнаты с кухней и туалетом.

Несмотря на моё первое нелестное впечатление от этого чувака, я с удивлением обнаружил повсюду фотографии какой-то женщины и детей.

— Твоя семья?

— Да, это моя семья. Скоро они приедут ко мне.

Это тоже звучало неубедительно. Наверно, я настолько привык ко лжи, что правда кажется мне до неприличия фальшивой. Но тем не менее.

— Скучаешь по ним?

— Да. О, да, — отвечает он, а потом говорит: — Ложись на эту кровать, мой друг. Можешь спать. Ты мне нравишься. Можешь остаться на время.

Я сурово посмотрел на чувачка. Он не представлял физической угрозы, и я подумал: «Хуй с ним, я до смерти устал», и залез в кровать. У меня промелькнуло сомнение, когда я вспомнил Денниса Нильсена. Я ручаюсь, что некоторые чуваки тоже считали, будто он не представляет физической угрозы; а потом он душил их, отрубал им головы и варил их в огромной кастрюле. Нильсен работал в том же Центре занятости в Криклвуде, что и парень из Гринока, с которым я когда-то познакомился. Гринокский чувак рассказал мне, как однажды на рождество Нильсен угостил сотрудников Центра тушёным мясом с карри, которое сам приготовил. Может, он и спиздел, но кто его знает. Так или иначе, я был настолько задрочен, что сразу же закрыл глаза, поддавшись своей усталости. Я слегка напрягся, когда почувствовал, что он лёг на кровать рядом со мной, но вскоре расслабился, потому что он даже не пытался прикоснуться ко мне и мы оба были полностью одеты. Я ощутил, как проваливаюсь в болезненный, беспамятный сон.

Я проснулся, не в силах сообразить, сколько времени я проспал; во рту пересохло, а на лице было странное ощущение влаги. Я дотронулся до щеки. На руке остались белёсые сгустки плотного, липкого вещества. Я повернулся и увидел рядом с собой старика: он был голый, и с его маленького толстого члена стекала сперма.