Лицо судьи выражало то жалость, то отвращение, когда он смотрел на меня и Картошку, сидевших на скамье подсудимых.

— Вы украли книги из книжного магазина Уотерстоуна с целью их продажи? — сказал он. Продавать, бля, книги. Ебать меня в жопу.

— Нет, — сказал я.

— Да, — одновременно сказал Картошка. Мы повернулись и посмотрели друг на друга. Мы столько времени придумывали себе легенду, а этот дебил похерил её за считанные минуты.

Судья шумно выдохнул воздух. Да, если вдуматься, ему не позавидуешь. Весь день возись со всякими козлами. Но я готов поспорить, ему классно башляют, и потом, его никто не заставляет этим заниматься. Просто надо быть более опытным, более прагматичным, а не раздражаться по пустякам.

— Мистер Рентон, вы не намеревались продавать книги?

— Не-а. Э, нет, ваша честь. Я собирался их читать.

— Значит, вы читаете Кьеркегора? Хорошо, расскажите нам о нём, мистер Рентон, — снисходительно попросил судья.

— Меня интересуют его понятия субъективности и истины, в частности, его идея выбора: утверждение о том, что истинный выбор производится на основе сомнений и неуверенности и без обращения к опыту или советам других людей. Можно по праву утверждать, что это прежде всего буржуазная, экзистенциальная философия и поэтому она стремится подорвать коллективный общественный здравый смысл. Однако это также философия освобождения, поскольку, когда отвергается общественный здравый смысл, то ослабляется основа для социального контроля над индивидом и… Но я немного увлёкся, — оборвал я самого себя. Они терпеть не могут хитрожопых. Так можно договориться до крупного штрафа или, не приведи господь, большого срока. Побольше уважительности, Рентон, побольше уважительности.

Судья насмешливо фыркнул. Как человек образованный, он наверняка был гораздо лучше осведомлён о великих философах, чем такой плебей, как я. Чтоб быть судьёй, блядь, надо шарить, бля, мозгами. Такая ёбаная работа не всем по плечу. Я так и представил себе, как на галерее для публики Бегби говорит об этом Дохлому.

— А вы, мистер Мёрфи, вы намеревались продать книги, как вы продавали всё, что воровали, для того чтобы приобрести деньги на героин?

— Точно… э… всё правильно, это самое, — Картошка кивнул, и его задумчивость постепенно переросла в смущение.

— Вы, мистер Мёрфи, вор-рецидивист, — Картошка пожал плечами, словно бы говоря: «Это не моя вина». — Нам известно, что вы всё ещё страдаете героиновой зависимостью. Вы также страдаете пристрастием к воровству, мистер Мёрфи. Люди вынуждены были усердно трудиться, для того чтобы произвести вещи, которые вы неоднократно воровали. Другие люди вынуждены были усердно трудиться, для того чтобы заработать деньги, на которые можно было купить эти вещи. Повторные попытки заставить вас отказаться от совершения этих мелких, но систематических преступлений, до сих пор оказывались безрезультатными. Поэтому я приговариваю вас к тюремном заключении сроком десять месяцев…

— Спасибо… э, в смысле… базара нет, это самое…

Мудак повернулся ко мне. Ёбаный по голове.

— У вас, мистер Рентон, случай особый. Нам известно, что вы тоже наркоман-героинист, но вы пытаетесь решить свою проблему. Вы утверждаете, что ваше поведение было обусловлено депрессией, которую вы испытывали в связи с воздержанием от наркотиков. Я готов это принять. Я готов также принять ваше утверждение о том, что вы намеревались просто оттолкнуть мистера Роудса, который якобы набросился на вас, а не сбить его с ног. Поэтому я приговариваю вас к шести месяцам условно, но вы должны продолжить поиски подходящего способа лечения от вашей болезни. Социальные службы вам в этом помогут. Хотя я готов признать, что вы хранили у себя каннабис для личного употребления, но я не могу смириться с употреблением нелегального наркотика, несмотря на то, что вы утверждаете, будто принимали его с целью побороть депрессию, которой вы страдали в результате воздержания от героина. За хранение этого контролируемого наркотика вы обязаны заплатить штраф в размере ста фунтов стерлингов. Советую вам впредь отыскать другие способы борьбы с депрессией. В случае же, если вы, подобно вашему другу Дэниелу Мёрфи, не воспользуетесь предоставленной вам возможностью и снова предстанете перед этим судом, то я не колеблясь приговорю вас к тюремному заключению. Надеюсь, я ясно выражаюсь?

Куда уж яснее, ёбаный ты грамотей. Как же я тебя люблю, мозгоёб чёртов!

— Благодарю вас, ваша честь. Я слишком хорошо понимаю, сколько неприятностей я причинил своим родным и близким и что теперь отнимаю у суда драгоценное время. Однако одним из ключевых моментов реабилитации является способность признать, что проблема существует. Я регулярно посещаю клинику и в настоящий момент прохожу профилактическое лечение на основе метадона и темазепана. Я больше не обманываю самого себя. Надеюсь, что с божьей помощью я справлюсь с этой болезнью. Ещё раз благодарю вас.

Судья пристально смотрит на меня, чтобы уловить малейшие признаки насмешки у меня на лице. Но оно непроницаемо. Я научился этому «каменному» выражению, когда выводил из себя Бегби. «Каменное» лицо — это лучше, чем мёртвая маска. Я убёжден, что так оно и есть: мудак закрывает заседание. Я выхожу на свободу, а беднягу Картошку сажают.

Полицейский показывает ему: «Двигайся!».

— Прости, чувак, — говорю я, а на душе кошки скребут.

— Ничё… Я спрыгну с иглы, а в Сафтоне классная травка. Перебьюсь как-нибудь, это самое… — отвечает он, пока его конвоирует легавый с широким рылом.

В холле за залом суда ко мне подбегает матушка и обнимает меня. У неё измученный вид, под глазами чёрные круги.

— Сыночек ты мой, что мне с тобой делать? — причитает она.

— Придурок. Это дерьмо тебя доконает, — качает головой мой брат Билли.

Я хочу что-то ответить этому мудаку. Никто его сюда, на фиг, не звал, и его тупые замечания здесь тоже неуместны. Но не успеваю я открыть рот, как подходит Фрэнк Бегби.

— Рентс! Всё клёво! Классно выкрутился, бля. А Картошке позор, но всё равно лучше, чем мы ожидали. Десяти месяцев он не просидит, блядь. При хорошем поведении выпустят, на хер, через шесть. Даже раньше.

Дохлый, похожий на рекламного агента, обнимает мою матушку и подхалимски улыбается мне.

— Это надо отметить, сукин ты сын. В «Диконс»? — предлагает Франко. Мы, как настоящие торчки, выходим гуськом вслед за ним. Ни у кого нет желания заниматься чем-то другим, и, за неимением лучшего, нам остаётся только нажраться.

— Если б ты только знал, что мы с отцом пережили… — матушка смотрит на меня с убийственно серьёзным видом.

— Идиот ёбаный, — ухмыляется Билли, — тырить книжки из магазинов, — этот мудак начинает меня доставать, бля.

— Я тырю книжки из ёбаных магазинов последние шесть лет. У меня в комнате книжек на четыре тонны. Ты думаешь, я все их купил? Эти четыре тонны — мой навар, дебил.

— Ой, Марк, неужели все эти книги… — у матушки сердце упало.

— Но теперь с этим покончено, ма. Я всегда говорил себе, что, как только я попадусь, я с этим завяжу. Я облажался. Пора сушить сухари. Финито. Всё кончено, — я говорил всерьёз. Наверно, матушка мне поверила, потому что сразу сменила тему.

— Не распускай язык. И ты тоже, — она повернулась к Билли. — Не знаю, где вы всего этого нахватались, но у нас дома вы никогда ничего подобного не слышали.

Билли недоверчиво посмотрел на меня, и я ответил ему таким же взглядом — редкий случай проявления братских чувств между нами.

Все быстро напились. Матушка ошарашила меня с Билли тем, что начала рассказывать про свои месячные. Поскольку ей уже исполнилось сорок семь, а у неё до сих пор были месячные, она считала, что все должны об этом знать.

— Из меня как хлынет! Даже тампоны не помогают. Это всё равно, что пытаться заткнуть прорвавшую трубу номером «Ивнинг Ньюс», — она громко расхохоталась, откинув голову назад с тем тошнотворным, непристойным видом «слишком-много-„карлсберг-спешл“-в-Лейтском-клубе-докеров», который я так хорошо знал. Я понял, что матушка пила с утра. И наверно, мешала с валиумом.

— Тише, ма, — сказал я.

— Только не говори, что ты стесняешься своей мамулечки, — она ущипнула меня за щёку большим и указательным пальцами. — Просто я радуюсь, что у меня не забрали мою деточку. Он терпеть не может, когда я его так называю. Но вы оба навсегда останетесь для меня моими деточками. Помните, как я пела вам вашу любимую песенку, когда вы ещё лежали в колясочке?

Я изо всей силы сжал зубы, чувствуя, что у меня пересохло в горле, а от лица отлила кровь. Конечно, не помню, блядь.

— Ма-аменькин сыночек любит печь, любит печь, ма-аменькин сыночек любит печь хлеб… — запела она не в лад. Дохлый весело подхватил. Лучше б меня посадили вместо этого счастливчика Картошки.

— Маменькин сыночек хочет ещё пивка? — спросил Бегби.

— И они ещё поют! Они ещё поют, ублюдки проклятые! — в бар вошла Картошкина мама.

— Мне очень жаль Денни, миссис Мёрфи… — начал я.

— Ему жаль! Я покажу тебе «жаль»! Из-за тебя и этого чёртова кодла мой Денни теперь сидит в тюрьме!

— Ну, ну, Коллин, голубушка. Я знаю, что вы расстроены, но так нечестно, — вмешалась матушка.

— Я покажу тебе «нечестно», блядь! Это он! — она злобно показала на меня. — Это он подговорил моего Денни. Стоял себе там и паясничал в суде. Он и вон та чёртова парочка, — к моему счастью, её гнев распространился на Дохлого и Попрошайку.

Дохлый ничего не сказал, а только медленно выпрямился на стуле с выражением лица «меня-ещё-никогда-в-жизни-так-не-оскорбляли» и печально, снисходительно покачал головой.

— Да ты охуела! — свирепо рявкнул Бегби. Для этого чувака не существовало «священных коров», даже если это была старушка из Лейта, сына которой только что посадили. — Я ни имею никакого отношения к этому дерьму, я говорил Рентсу и Кар… Марку и Денни, на хрена вы это делаете? Дох… Саймон не колется уже несколько месяцев, — Бегби встал, заводясь от собственного возмущения. Он лупил себя кулаком в грудь только для того, чтоб не ударить миссис Мёрфи, и орал ей прямо в лицо: — Я ЕГО, НА ХУЙ, ОТГОВАРИВАЛ!

Миссис Мёрфи развернулась и выбежала из бара. Я видел её лицо: на нём было написано полное поражение. У неё не только забрали сына, но ещё и прилюдно очернили его. Мне было жалко эту женщину, и я ненавидел Франко.

— Она в прачечной работает, — прокомментировала матушка и с сожалением добавила, — но я её понимаю. Сына посадили в тюрьму, — она посмотрела на меня, качая головой. — Конечно, с детьми хлопотно, но без них тоже не жизнь. Кстати, как твой малыш, Фрэнк? — повернулась она к Бегби.

Я с содроганием подумал о том, как легко люди вроде моей мамы ведутся на таких психов, как Франко.

— Классно, миссис Рентон. Подрос чуток, бля.

— Зови меня Кейти. Какая я тебе миссис Рентон? Когда меня так называют, я чувствую себя старухой!

— Ты и есть старуха, — огрызнулся я. Она не обратила на это никакого внимания, и никто не засмеялся, даже Билли. А Бегби с Дохлым посмотрели на меня так же неодобрительно, как смотрят дядья на дерзкого племяша, которого они не могут наказать. Я автоматически перешёл в тот же разряд, что и Бегбин бэбик.

— Вот пострелёнок, правда, Фрэнк? — спросила матушка у своего коллеги-родителя.

— Ага, совершенно верно. Я так и сказал Джу, говорю, если родишь девочку, можешь засунуть её обратно.

Я тут же представил себе «Джу»: серое лицо цвета овсяной каши, жирные волосы и тощее тело с обвисшей кожей, взгляд застывший, безучастный, мертвенный: не может ни улыбнуться, ни нахмуриться. Валиум успокаивает ей нервы, когда бэбик разражается очередным потоком душераздирающих воплей. Она будет любить своего малыша так же сильно, насколько Франко к нему безразличен. Это будет удушливая, потакающая, слепая, всепрощающая любовь, из-за которой ребёнок станет точной копией отца. Малютке было забито место в королевской тюрьме Сафтона, когда он ещё лежал у Джун в утробе, точно так же, как зародышу богатого ублюдка заранее приготовлено место в Итоне. А тем временем папаша Франко будет отвисать в кабаке, как он отвисает сейчас.

— Я сама скоро стану бабушкой! Господи, аж не верится, — мама посмотрела на Билли со страхом и гордостью. Он самодовольно ухмыльнулся. Как только он подцепил эту кралю Шерон, так сразу же превратился в любимого сыночка. Они даже забыли о том, что этот мудак приводил к нам в дом мусоров ещё чаще, чем я; по крайней мере, у меня хватало приличия на срать на порог собственного дома. Но теперь пиздец. Только потому, что он опять завербовался в эту ёбаную армию, на сей раз на целых шесть лет, и обрюхатил какую-то шлюху. Папикам следовало бы спросить его, на хера ему жена. Так нет же. Только самодовольно ухмыляются.

— Если родится девочка, Билли, скажи, чтоб засунула её обратно, — повторил Бегби, на сей раз менее внятно. Ему вставило спиртное. Ещё один мудак, хуй знает когда присевший на «синьку».

— Молоток, Франко, — Дохлый похлопал Бегби по спине, пытаясь приободрить его и выдавить из него ещё парочку классических Попрошайкиных глупостей. Мы собираем все его самые идиотские, самые сексистские и самые резкие выражения, чтобы потом стебаться над Бегби, когда его с нами нет. Мы хохочем до умопомрачения. В этой игре есть особая острота: стоит только представить себе, что он с нами сделает, если узнает об этом. Дохлый начал строить рожи у него за спиной. Когда-нибудь один из нас или мы оба зайдём так далеко, что он огреет нас кулаком или бутылкой или же подвергнет «дисциплине бейсбольной биты» (ещё одно из коронных Бегбиных выражений).

Мы поехали на такси в Лейт. Бегби стал жаловаться на «городские цены» и совершенно по-идиотски защищать Лейт как центр развлечений. Билли согласился с ним, потому что ему хотелось быть поближе к дому: он считал, что ему будет легче уломать свою беременную тёлку, если он позвонит ей из местного бара.

Дохлый любил страстно обличать Лейт, но я его опередил. Поэтому он с огромным удовольствием побежал к телефону вызывать такси. Мы забрели в бар в конце Лейт-уок, который мне никогда не нравился, но куда мы почему-то всегда забуриваемся. Бармен Жирный Малькольм выставил мне двойную водку за счёт заведения.

— Слышал, что ты отмазался. Молодчина.

Я пожал плечами. Пара олдовых парней носилась с Бегби, как с голливудской звездой, терпеливо внимая не самой смешной из его историй, которую они, к тому же, слышали уже несколько раз.

Дохлый вызвался угостить всех выпивкой и хвастливо замахал своими деньжатами.

— БИЛЛИ! «ЛАГЕР»? МИССИС РЕНТОН… Э, КЕЙТИ! ЧТО-ЧТО? ДЖИН С ЛИМОНОМ? — кричал он у стойки, развернувшись к угловому столику.

Я заметил, как Бегби, увлечённый заговорщицкой беседой со страшненьким квадратноголовым типом, от которого я бежал бы, как чёрт от ладана, незаметно сунул Дохлому капусты, чтобы тот купил ему бухла.

Билли по телефону препирался с Шерон.

— Мой ёбаный брательник отмазался от тюряги! Кража книг, нападение на сотрудника магазина, хранение наркотиков. Этот кент на свободе. Даже мама тут! Я имею право это отметить, ёб твою мать…

Наверно, он был в безвыходном положении, если ему пришлось приплетать любовь к брату.

— Вон Планета Обезьян, — прошептал мне Дохлый, кивнув на чувака, который сидел за соседним столиком. Он был похож на актёра массовки из того фильма. Он, как всегда, нажирался и искал себе собутыльника. Как назло, он поймал мой взгляд и тут же подошёл ко мне.

— Любишь лошадок? — спросил он.

— Не.

— А футбол? — промямлил он.

— Не.

— Ну, а рэгби? — в его голосе сквозило отчаяние.

— Нет, — ответил я. Трудно было сказать, хотел ли он меня снять или ему просто нужен был собутыльник. Наверно, он и сам этого не знал. Короче, он потерял ко мне интерес и повернулся к Дохлому.

— Любишь лошадок?

— Не. Я ненавижу футбол, регби и всё остальное. Но я люблю кино. Особенно «Планету обезьян»? Видел когда-нибудь? Я от неё тащусь.

— А как же! Помню-помню! «Планета обезьян». Чарльтон, бля, Хестон. Родди Мак… как, бишь, его зовут? Чувачок такой. Ну подскажи мне. Он знает, о ком я, — Планета Обезьян повернулся ко мне.

— Макдауэлл.

— Точно! — сказал он с торжествующим видом, а потом снова повернулся к Дохлому. — А где твоя чувиха?

— Э? Чего? — спросил Дохлый, совершенно очумев.

— Ну, та блондиночка, ну, с которой я тебя вчера видел.

— А, эта.

— Классная писька… извини, конечно, это самое. Не в обиду, чувак.

— Какие проблемы, брат! Полтинник — и она твоя. Я не шучу, — Дохлый понизил голос.

— Ты серьёзно?

— Ну, разумеется. Никаких извратов, только перепихнуться. За полтинник.

Я не верил своим ушам. Дохлый не шутил. Он хотел свести Планету Обезьян с крошкой Марией Андерсон — «чернушницей», которую он ебал во все дыры уже несколько месяцев подряд. Дохлый хотел продать её. Я с отвращением подумал о том, до чего он докатился и до чего все мы докатились, и снова начал завидовать Картошке.

Я отвёл его в сторонку:

— В чём дело, блядь?

— Дело в том, что я забочусь о собственной персоне. А у тебя какие проблемы? Ты чё, вступил в ёбаное общество взаимопомощи?

— Я не об этом, блядь. Я просто не знаю, что с тобой, на хуй, творится, чувак, правда, не знаю.

— Выходит, ты стал ёбаным мистером Чистоплюем, да?

— Нет, но я никого не наёбываю.

— Что я слышу! Скажи ещё, что не ты свёл Томми с Сикером и всей тусовкой, — его взгляд был кристально-чистым и предательским, в нём не было ни грана совести или сострадания. Дохлый развернулся и пошёл обратно к Планете Обезьян.

Я хотел сказать, что у Томми был выбор, а у крошки Марии его нет. Но это привело бы к спору о том, где начинается и где кончается выбор. Сколько раз нужно ширнуться, для того чтобы понятие выбора утратило смысл? Если б я только это знал, бля. Если б я хоть что-нибудь, на хер, знал!

Лёгок на помине, в бар вошёл Томми; за ним — Второй Призёр, конкретно «синий». Томми сел на систему. Раньше он не ширялся. Наверно, мы сами в этом виноваты; возможно, я сам в этом виноват. Томми выступал только по «спиду». Это всё из-за Лиззи. Он очень спокойный, даже подавленный. Чего не скажешь о Втором Призёре.

— Малыш Рентс отмазался! Э-ге-гей! Ёбаный ты мудак, бля! — кричит он, сдавливая мне руку.

По всему бару проносится: «Марк Рентон — один на свете». Песню похватывают беззубый старикан Уилли Шэйн и Попрошайкин дед — милый одноногий старичок. Поёт Бегби с двумя своими друзьями-психами, которых я знать не знаю, поют Дохлый и Билли, даже мама поёт.

Томми хлопает меня по спине:

— Классно выкрутился, — говорит он, а потом спрашивает: — «Чёрный» есть?

Я советую ему завязать, пока не поздно. Он отвечает мне, как все начинающие, что он может бросить в любую минуту. Сдаётся мне, я где-то уже это слышал. Я сам так говорил и, наверно, скажу ещё не раз.

Меня окружали самые близкие люди, но я никогда в жизни не чувствовал себя таким одиноким.

Планета Обезьян втёрся в нашу компанию. Мысль о том, как этот мудак трахает малютку Марию Андерсон, я бы не назвал эстетически привлекательной. Я бы не назвал эстетически привлекательной и мысль о том, как он вообще кого-либо трахает. Если он только попробует заговорить с мамой, я стукну кружкой по его обезьяньему рылу.

В бар входит Энди Логан. Это очень энергичный чувак, от которого так и разит мелкими правонарушениями и тюрьмой. Я познакомился с Логсом несколько лет назад, когда мы оба работали на стоянке при муниципальной площадке для гольфа и гребли деньги лопатой. Нас зажопил один контролёр из патрульной машины. Привольные были времена: к зарплате я даже не притрагивался. Логс мне нравится, но дружбы мы не водим. Я могу говорить с ним только о прошлом.

Мы оба любим вспоминать прошлое. Наша беседа всегда начинается с сакраментального «а помнишь…», но сегодня мы заговорили о бедняге Картошке.

В кабак заходит Флокси и подзывает меня к стойке. Он спрашивает о дряни. Я же на программе. Это безумие. Ирония состоит в том, что меня повязали за кражу книг как раз в тот момент, когда я пытался слезть. Всё из-за этого метадона, этого ебучего убийцы. После него жестокие отходняки. Там, в книжном, мне как раз стало плохо, когда этот круглорылый решил разыграть из себя героя.

Я говорю Флокси, что лечусь, и тогда он съёбывает, не говоря ни слова.

Билли замечает, что я говорил с этим чуваком, и выходит вслед за ним, но я вскакиваю и хватаю его за руку.

— Я этой швали все кости переломаю, блядь… — шипит он сквозь зубы.

— Оставь его, он нормальный, — Флокси идёт по улице, уже забыв об этом, забыв обо всём, кроме того, где бы достать дряни.

— Ёбаная шваль. Если ты водишься с такими подонками, блядь, то так тебе и надо.

Он вернулся в бар и сел за стол, но только потому, что увидел Шерон и Джун, шедших по улице.

Как только Бегби засёк Джун, он осуждающе посмотрел на неё:

— Где малой?

— У сестры, — робко сказала Джун.

Бегби отвернул от неё свой воинственный взгляд, открытый рот и застывшее лицо, чтобы переварить эту информацию и решить, как он к ней относится — хорошо, плохо или ему просто наплевать. В конце концов, он поворачивается к Томми и ласково говорит ему, какой он клёвый чувак.

Что я здесь делаю? Ёбанутая выходка излишне любопытного, отсталого ублюдка Билли. Шерон, которая смотрит на меня так, будто у меня две головы. Мамаша, пьяная и развязная, Дохлый… сука. Картошка в тюряге. Метти в больнице, и никто его не проведает, никто о нём даже не вспомнит, будто его никогда и не было. Бегби… пялится, падло, а Джун похожа на груду раздавленных костей в этом ужасном пуховике, который только подчёркивает её угловатую бесформенность.

Я иду в парашу и, когда кончаю ссать, понимаю, что не смогу вернуться в это дерьмо. Я линяю через «чёрный» ход. До того момента, когда я смогу получить очередной дозняк, осталось четырнадцать часов пятнадцать минут. Наркомания, финансируемая государством: метадон, заменяющий дрянь, тошнотворные колёса, по три в день, вместо укола. Я знаю, что большинство торчков, проходящих программу, глотают все три колеса за раз, а потом идут добывать наркоту. Мне осталось ждать до утра завтрашнего дня. Но я не могу ждать так долго. Я поеду к Джонни Свону за ОДНОЙ дозой, ОДНОЙ-ЕДИНСТВЕННОЙ ЁБАНОЙ ДОЗОЙ, чтоб хоть как-то скрасить этот длинный, тяжёлый день.

Нужно двигаться: но это необязательно. Я могу двигаться. Я делал это раньше. Согласно определению, мы, люди, — движущаяся материя. Но зачем двигаться, если всё, что тебе нужно, у тебя под рукой? Однако скоро мне всё же придётся двигаться. Я начну двигаться, когда мне станет достаточно плохо; я ведь знаю это по опыту. Но я не могу себе представить, что когда-нибудь мне станет настолько плохо, что я захочу двигаться. Это пугает меня, потому что скоро мне нужно будет двигаться.

И я наверняка сумею сдвинуться с места, это уж точно, блядь.

Ах… враг обошралша, как сказал бы старина Бонд, а какой видок у этого ёбаного мудачка! Бритая голова, зелёная кожаная куртка, семимильные «доктор-мартенсы». Архетипический пиздюк; а сзади плетётся верный брехун. Питбуль, пидор-буль, пидор-терьер… ёбаный ряд когтей на каждой из четырёх лап. Ой-ой-ой, ссыт под деревцом. Сюда, малыш, сюда.

Классно, когда окна выходят в парк. Беру эту тварь под телескопический прицел; может, мне это только кажется, но, по-моему, он чуточку расфокусировался и сдвинулся вправо. Но Саймон — отличный стрелок и сможет подкорректировать эту неисправность своей надёжной техники — старенького духового ружья 22-го калибра. Я перевожу дуло на бритоголового и целюсь ему в лицо. Потом прогуливаюсь по всему телу, вверх-вниз, вверх-вниз… успокойся, крошка… попробуй ещё раз… никто ещё не уделял этому ублюдку столько внимания, столько заботы, столько… не побоюсь этого слова, любви. Какое превосходное ощущение — знать, что можешь причинить такую боль, не выходя из гостиной. Жовите меня нежримым убийцей, мишш Дешёвка.

Но я охочусь за питбулем; я хочу, чтобы он набросился на своего хозяина, хочу разрушить трогательные отношения между человеком и животным, отстрелив последнему яички. Надеюсь, что у этого пидорбуля яйца побольше, чем у того тупого ротвейлера, которого я подстрелил намедни. Я попал этому здоровиле прямо в морду, и что же вы думаете, жалкий ублюдок набросился на своего шибанутого хозяина в пуховике? Думаете, он «загрыз» его, как сказали бы Вера и Айви из «Улицы коронации»? Как бы не так, он всего-навсего заскулил.

Меня называют Дохлым, грозой неудачников, бичом тупорылых. Вот тебе, Фидо, или Рокки, или Рэмбо, или Тайсон, или как там ещё тебя, на хуй, окрестил твой проебавший все свои мозги хозяин. Вот тебе за всех детишек, которых ты загрыз, за лица, которые ты изуродовал, и дерьмо, которое ты наложил на наших улицах. Но, в первую очередь, это тебе за то то дерьмо, которым ты засрал все наши парки, дерьмо, в которое всегда вступает Саймон, когда играет полузащитником за «Эббихилл Этлетик» во время Лотианского воскресного чемпионата любительских команд.

И вот они рядом — человек и его четвероногий друг. Я жму на курок и отступаю на шаг от окна.

Великолепно! Пёс заскулил и набросился на бритоголового, вгрызаясь всей пастью ему в руку. Меткий выштрел, Шаймон. Пуштяки, Шон.

— ШЕЙН! ШЕЙН! АХ ТЫ Ж, СУКА! Я УБЬЮ ТЕБЯ, НА ХУЙ! ШЕЕЙЙНН! — вопит парень, пиная свою собачонку ногами, но все его доктора не справятся с этим монстром. Эта тварь если уж схватит, то не отпустит; её свирепость и привлекает дебилов. У чувака крыша поехала: сначала он пытался бороться, а потом перестал, потому что бороться очень тяжело; он то угрожает, то умоляет эту ебучую безжалостную машину смерти. Какой-то старикашка подбегает к нему на помощь, но останавливается, как вкопанный, когда пёс поворачивает на него глаза и рычит через нос, словно бы говоря: «Ты следующий».

Я опрометью сбегаю вниз по лестнице, сжимая в руке алюминиевую бейсбольную биту. Вот, чего я так ждал, вот, для чего я всё это подстроил. Мужчина-охотник. У меня аж во рту пересохло от предвкушения: Дохлый отправляется в сафари. Тебе надо уладить небольшую проблему, Шаймон. Думаю, я справлюсь с ней, Шон.

— НА ПОМОЩЬ! НА ПОМОЩЬ! — визжит бритоголовый. А он моложе, чем я думал.

— Всё нормально, чувак. Спокуха, — говорю я ему. Не бойся, Саймон пришёл.

Я крадучись подползаю сзади к собаке; не хотелось бы, чтобы этот мудила разжал лапы и набросился на меня, хотя это весьма маловероятно. Из руки чувака и из пасти пса сочится кровь, пропитавшая куртку парня. Чувак думает, что я собираюсь трахнуть собаку битой по башке, но это всё равно, что попросить Рентона или Картошку сексуально удовлетворить Лору Макэван.

Вместо этого я легонько приподнимаю ошейник и засовываю под него ручку биты. Я кручу, кручу… Крути и кричи… Но он всё равно не опускает. Бритоголовый падает на колени, почти вырубаясь от боли. А я всё кручу и кручу, и вот я уже чувствую, как толстые мышцы на шее пса начинают поддаваться, расслабляться. Я продолжаю крутить. Станцуем твист опять, как прошлым летаам.

Пёс испускает через нос и сжатую пасть несколько страшных хрипов, а я тем временем додушиваю его. Даже во время предсмертных судорог и после них, когда он превращается в мешок с говном, пёс не ослабляет хватку. Я вынимаю биту из-под ошейника, чтобы воспользоваться ею, как рычагом, открыть пасть и освободить руку пацана. Тут приезжает полиция, и я обматываю руку парня остатками его куртки.

Бритоголовый осыпает меня похвалами перед полицией и врачом скорой помощи. Но он страшно обижен на Шейна. Он до сих пор не может понять, как его любимое домашнее животное, которое «мухи не обидит» (чувак действительно сказал это, произнёс это отвратное клише), могло обратиться в обезумевшего монстра. Эти жверушки могут обратитша в любой момент.

Когда они ведут его к «скорой помощи», молодой полицейский качает головой:

— Какой идиотизм, бля! Они же прирождённые убийцы. Эти дебилы заводят их, чтобы удовлетворить своё раздувшееся самомнение, но рано или поздно они всё равно должны взбеситься.

Полицейский постарше вежливо спрашивает у меня, зачем мне нужна бейсбольная бита, и я отвечаю ему, что держу её у себя в целях безопасности, поскольку в этом районе случается много квартирных краж. Только не подумайте, объясняю я, что Саймон собирается вершить самосуд, просто так на спокойнее на душе. Интересно, хоть кто-нибудь по эту сторону Атлантики купил бейсбольную биту для того, чтобы играть ею в бейсбол?

— Я тебя понимаю, — говорит пожилой полицейский. Где уж тут не понять, старый маразматик. Офишеры полишии — ошень глупые люди, правда, Шон? Н-да, они не вешма умны, Шаймон.

Эти парни называют меня храбрецом и собираются представить к награде. Какие пуштяки, офишер!

Сегодня вечером Дохлый пойдёт к Марианне и приколется по-дохлому. Меню обязательно должно быть выдержано в собачьем стиле, в память о Шейне.

Я прусь, как слон, и хочу ебаться, как целое стадо кроликов. Пиздатый сегодня денёк.