Это был молодой человек с весьма скромными средствами, унаследовавший долю в агентстве по продаже домов, который читал филантропические романы миссис Хемфри Уорд и чувствовал призвание к общественной деятельности. У него было бледное лицо, крупный нос, бледно-голубые глаза и срывающийся голос. Неизменный член всевозможных комитетов, он всегда был незаменим и на виду во всех общественных и благотворительных начинаниях, во всех публичных мероприятиях, до участия в которых снисходили великие мира сего. Жил он вместе со своей единственной сестрой. Для юношей вроде Киппса, членов общества Молодых Людей, он прочел весьма поучительный доклад о самообразовании. "Самообразование, - заявил он, - одна из примечательнейших особенностей английской жизни", - и весьма возмущался чрезмерной ученостью немцев. Под конец молодой немец, парикмахер, вступился за немецкую систему образования, а потом почему-то перешел на ганноверскую политику. Он разволновался, заспешил, стал заметен его акцент; слушатели радостно хихикали и потешались над его скверным английским языком, и Киппс так развеселился, что совсем забыл спросить совета у этого Честера Филина, как бы заняться самообразованием при том ограниченном времени, которое оставляет Система мистера Шелфорда. Но поздно ночью он снова вспомнил о своем намерении.
      И лишь через несколько месяцев, когда уже кончился срок его ученичества и мистер Шелфорд произвел его в стажеры с окладом двадцать фунтов в год, присовокупив к этому парочку шпилек, Киппс случайно прочел статью о техническом образовании в газете, которую забыл на прилавке какой-то коммивояжер, и вновь подумал о своих планах. Зерно упало в добрую почву. Что-то сдвинулось в нем в эту минуту, мысль его упорно заработала в одном определенном направлении. Статья была написана горячо и убедительно, и Киппс тут же принялся наводить справки о местных курсах Науки и Прикладного Искусства; он рассказал о своем намерении всем и каждому, выслушал советы тех, кто поддерживал этот его отважный шаг, и отправился на курсы. Поначалу он занялся рисунком, так как группа рисунка занималась в дни, когда магазин закрывался раньше, и сделал уже кое-какие успехи в копировании, что для двух поколений англичан было первым этапом на пути в искусство, но тут дни занятий изменили. Поэтому, когда задули мартовские ветры, Киппса занесло в класс резьбы по дереву, где он заинтересовался сначала этим полезным и облагораживающим предметом, а затем и преподавательницей.
      Класс резьбы по дереву посещали только избранные слушатели, и руководила им молодая особа из хорошей семьи по фамилии Уолшингем; а поскольку ей суждено было учить Киппса далеко не только резьбе по дереву, читателю не грех познакомиться с нею поближе. Она была всего на год или на два старше Киппса; бледное лицо с темно-серыми глазами светилось мыслью, из своих черных волос она сооружала довольно прихотливую прическу, позаимствованную с какой-то картины Россетти в Музее Южного Кенсингтона. Стройная и тоненькая, она при небольшом росте производила впечатление высокой; красивые руки казались особенно белыми рядом с загрубевшими от свертков и тюков материи руками Киппса. Она носила платья свободного покроя из мягких неярких тканей, которые появились в Англии в пору всеобщего увлечения социализмом и эстетизмом и еще поныне пользуются успехом среди тех, кто читает романы Тургенева, презирает развлекательную беллетристику и размышляет только о предметах высоких и благородных. На мой взгляд, мисс Уолшингем была не красивее многих других, но Киппсу она казалась настоящей красавицей. Она принята в Лондонский университет, сказали Киппсу, и это совершенно поразило его воображение. А до чего ловко и умело она кромсала добротные деревянные дощечки и чурбачки, обращая их в никчемные безделушки! Как тут было не восхищаться!
      Поначалу, узнав, что его будет учить "девица", Киппс был возмущен, тем более что Баггинс недавно метал громы и молнии против хозяев, которые все чаще принимают нынче на службу женщин.
      - Нам же надо прокормить жен, - говорил Баггинс (хотя, заметим к слову, у него самого никакой жены не было), - а как их нынче прокормишь, когда толпы девиц вырывают у нас работу из рук.
      Потом с помощью Пирса Киппс взглянул на дело по-другому и решил, что это даже любопытно. Когда же наконец он увидел свою учительницу, увидел, как уверенно она ведет занятия, как спокойно подходит к нему, он был совершенно сбит с толку и стал взирать на темноволосую, очень изящную, тоненькую девушку с благоговением.
      Занятия посещали две юные девицы и одна особа постарше - подруги мисс Уолшингем, которые хотели не столько овладеть искусством резьбы по дереву, сколько поддержать ее интересный опыт; ходил туда старообразный молодой человек в очках и с черной бородкой, который никогда ни с кем не заговаривал и был, кажется, так близорук, что не мог охватить взглядом свою работу целиком; и мальчик, у которого, как говорили, особый дар в этой области; и хозяйка меблированных комнат, которая зимой "не могла обходиться без курсов", - они ей "очень помогают", сообщила она Киппсу, словно это было какое-то лекарство. Изредка в класс заглядывал мистер Честер Филин - изысканно вежливый, иногда с какими-то бумагами, иногда без оных; заходил он будто бы по делам какого-нибудь очередного комитета, а в действительности, чтобы поболтать с самой невзрачной подружкой мисс Уолшингем; иной раз появлялся и брат мисс Уолшингем, худощавый, темноволосый молодой человек с бледным лицом, минутами походивший на Наполеона; он приходил к концу занятий, чтобы проводить сестру домой.
      Все они подавляли Киппса, заставляли чувствовать себя ничтожеством, и чувство это возрастало во сто крат при взгляде на мисс Уолшингем. Казалось, они так много знают, во всем разбираются и так непринужденно держатся... Прежде Киппс и не подозревал, что есть на свете такие люди. Ведь это был такой удивительный мир - муляжи, диаграммы, таблицы, скамьи, доски - мир искусства и красоты, полный тайн, которые он ревниво хранит от Киппса, а вот они чувствуют себя тут, как рыба в воде. Да, наверно, у себя дома все они без труда играют на фортепьяно, говорят на иностранных языках, а на столах повсюду лежат книги. У них уж, конечно, подают какие-нибудь особые кушанья. Они "знают этикет", им ничего не стоит избежать в речи всяческих ошибок и не надо, как ему, покупать грошовые наставления "Чего следует избегать" или "Распространенные ошибки в речи". А он ничего этого не знает, ровным счетом ничего; из глубокой тьмы он вдруг попал в мир, залитый ярким светом, о существовании которого даже не подозревал, и вот теперь щурится, ослепленный.
      Он слышал, как легко и свободно, а иногда свысока они рассуждают об экзаменах, о книгах и картинах, с презрением - о последней академической выставке, а однажды в конце занятий мистер Честер Филин, молодой Уолшингем и две девицы затеяли спор о чем-то, что называлось не то "Вагнер", не то "Варгнер" - кажется, они говорили и так и эдак, и потом Киппс понял, что так зовется человек, который выдумывает музыку (у Каршота и Баггинса было на этот счет свое особое мнение). Молодой Уолшингем сказал что-то такое, что называлось "эпиграммой", и все ему аплодировали. Киппс, как я уже упоминал, чувствовал себя существом из мира тьмы, наглым самозванцем на этих высотах. Когда была прочитана эпиграмма, он улыбнулся первый, делая вид, что понял, и тотчас погасил улыбку - пусть не думают, что он слушал. Его даже в жар бросило (так ему стало неловко), но никто ничего не заметил.
      Был лишь один способ утаить всю глубину своего невежества - держать язык за зубами, и Киппс старательно и сосредоточенно обтесывал чурбачки, в душе поклоняясь даже тени мисс Уолшингем. Она обычно подходила и поправляла, давала совет, с трудом скрывая презрение - так думал Киппс, и он не очень ошибался; на первых порах она видела в нем лишь юнца с красными ушами.
      Мало-помалу он справился с первым приступом благоговейного смирения, перестал ощущать себя существом низшей породы, в чем ему немало помогла содержательница меблированных комнат: во время работы ей необходимо было разговаривать, но так как она сильно недолюбливала мисс Уолшингем и ее подружек, а молодой человек в очках был глуховат, ей оставалось разговаривать только с Киппсом. Скоро он понял, что обожает мисс Уолшингем, и называть это чувство просто влюбленностью было бы поистине кощунственной фамильярностью.
      Это чувство, как вы, надеюсь, понимаете, ни капельки не походило на флирт, заигрывание или те неглубокие страсти, которыми наэлектризованы гуляющие по набережной и в гавани. Киппс знал это с самого начала. Бледное одухотворенное лицо мисс Уолшингем, осененное темным облаком волос, сразу поставило ее совсем в иной ряд; у него и в мыслях не было, что за ней можно поухаживать. Самое большее, на что можно осмелиться с таким существом, ему ли, другому ли человеку, - это, почтительно приблизившись, приносить ей жертвы, не жалеть ради нее даже своей жизни. Ибо если его любовь была самоуничижением, в ней при этом было столько мужественности, что хватило бы на всю мужскую половину рода человеческого. Киппс еще не научился в глубине души считать себя лучше всех. Вот когда человек пришел к этому, значит, песенка его спета и ждать от жизни больше нечего.
      Новое вдохновенное чувство заставило его забыть все остальные увлечения. Он думал о мисс Уолшингем, наматывая на болванку кретон, она стояла у него перед глазами, когда он пил чай, и заслоняла всех вокруг, и он становился молчалив, задумчив и так рассеян, что младший ученик, сосед Киппса по столу, потешался и передразнивал его, откусывая огромные куски хлеба с маслом, а Киппс даже не замечал насмешки. Он уже не пользовался прежним успехом в отделе украшений и безделушек, "пошивочная" охладела к нему, а "дамские шляпы" и знать его не хотели. Но ему было все равно. Незадолго до того Фло Бейтс ушла на другое место, в Танбридж, "поближе к дому", и между ними завязалась переписка, которая на первых порах подняла Киппса на неслыханные эпистолярные высоты, но теперь и она сошла на нет: он перестал отвечать. Вскоре он прослышал, что Фло, должно быть, обиженная его молчанием, завела флирт с одним молодым фермером, но не испытал ни боли, ни досады.
      По четвергам он выковыривал и выдалбливал на кусках дерева пересекающиеся окружности и ромбы, всю ту вымученную бессмыслицу, которая в нашем сумасшедшем мире называется орнаментом, и украдкой следил за мисс Уолшингем. Поэтому окружности получались неровные, а прямоугольники кривые, но они стали только приятнее для неискушенного взгляда; а однажды он даже порезал палец. Он с радостью порезал бы все пальцы до одного, если бы через рану могли излиться обуревавшие его смутные чувства. Но он старательно уклонялся от разговора, о котором так мечтал: боялся, что тут-то и обнаружится все его невежество.
      И вот однажды во время занятий она хотела растворить окно и не смогла. Обладатель черной бородки долбил свой чурбачок и ничего не заметил.
      Киппс мигом понял, что ему улыбнулось счастье. Он уронил свой инструмент и кинулся на помощь.
      - Позвольте мне, - сказал он.
      Но и ему не удалось растворить окно!
      - О, пожалуйста, не беспокойтесь, - сказала мисс Уолшингем.
      - Какое ж тут беспокойство! - тяжело дыша, возразил Киппс.
      Однако рама не поддавалась. Он чувствовал - на карту поставлено его мужское достоинство. Он поднатужился, и вдруг с треском лопнуло стекло, а его рука, сорвавшись, проскочила в пустоту за окном.
      - Ну вот! - сказала мисс Уолшингем, и стекло со звоном упало во двор.
      Киппс хотел было вытащить руку, но в запястье вонзился острый край стекла. Он обернулся, виноватый и огорченный.
      - Простите великодушно, - сказал он, прочитав упрек в глазах мисс Уолшингем. - Кто его знал, что оно треснет этак. - Как будто он надеялся, что стекло треснет по-другому и гораздо удачнее.
      Одаренный мальчик глядел на Киппса и весь корчился, еле удерживаясь от смеха.
      - Вы порезались, - сказала одна из подружек и встала. У нее было милое лицо, усеянное веснушками, чувствовалось, что она доброжелательна и отзывчива, и слова ее прозвучали спокойно и бодро, как у заправской сестры милосердия.
      Киппс опустил глаза - по руке шла длинная алая полоса, молодой человек с бородкой смотрел на него круглыми испуганными глазами.
      - Да, вы порезались, - сказала мисс Уолшингем.
      И Киппс посмотрел на свою руку уже с гораздо большим интересом.
      - Он порезался, - сказала девица в летах. Она, видно, не знала, как следует в таких случаях поступать благовоспитанной особе. - Рана... э-э... - Слово "кровоточит" она была не в силах вымолвить и лишь беспомощно кивнула содержательнице меблированных комнат.
      - Это ужасно, - прибавила она; ей и хотелось поглядеть, и она не знала, прилично ли это.
      - Конечно же, он порезался, - сказала содержательница меблированных комнат, вдруг рассердившись на Киппса; а девица в летах, которая не могла снизойти до человека столь явно не аристократического происхождения, вновь принялась преспокойно резать по дереву с таким видом, словно только так сейчас и следует поступить, хотя никто, кроме нее, кажется, не был в этом уверен.
      - Вам надо перевязать руку, - сказала мисс Уолшингем.
      - Надо перевязать ему руку, - вторила ей ее веснушчатая подружка.
      - Кто ж его знал, что оно этак треснет, - простодушно повторил Киппс. Я и думать не думал...
      Он опять поглядел на руку, увидел, что кровь вот-вот капнет на пол этого святилища, и, другой рукой нащупывая носовой платок, аккуратно слизнул каплю.
      - Что вы делаете! - воскликнула мисс Уолшингем, а ее веснушчатая подружка вся сморщилась от ужаса.
      Одаренный мальчик, не в силах дольше сдерживаться, как-то визгливо захихикал, но все же Киппсу в ту минуту казалось, что поступок, вызвавший испуганное восклицание мисс Уолшингем, вполне похвальный: мужчине подобает стойко переносить боль, в особенности если он ранен при обстоятельствах, которые, что ни говори, делают ему честь.
      - Надо сделать перевязку, - сказала содержательница меблированных комнат, подняв резец. - Порез, наверно, глубокий, вон как кровь хлещет.
      - Надо перевязать руку, - сказала девица в веснушках и нерешительно остановилась перед Киппсом. - У вас есть носовой платок? - спросила она.
      - Нету, и как это я его позабыл? - ответил Киппс. - Я... Насморка-то у меня нет, вот, видать, я и не захватил...
      Он опять слизнул кровь.
      Девица с веснушками переглянулась с мисс Уолшингем. Потом обе взглянули на рану Киппса. Одаренный мальчик наконец не выдержал и отчаянно загоготал. Словно завороженная взглядом девицы с веснушками, мисс Уолшингем вынула свой носовой платок.
      - Я дважды слушала лекции по первой помощи на курсах сестер милосердия, - изрекла девица в летах, - и когда порезана вена, надо действовать по-одному, а когда артерия - по-другому... вот именно...
      - Дайте-ка вашу руку, - сказала девица в веснушках и с помощью мисс Уолшингем принялась деловито накладывать повязку. Да, они и в самом деле взялись его перевязывать. Отвернули манжеты - к счастью, он надел сегодня не очень обтрепанные - и, поддерживая его руку, обмотали ее мягким носовым платком, а концы стянули узлом. Совсем близко он видел лицо мисс Уолшингем, такое невообразимо прекрасное лицо.
      - Мы не делаем вам больно? - спросила она.
      - Ни капельки, - сказал Киппс. Да отпили они ему руку напрочь, он все равно ответил бы так же.
      - Мы ведь не очень умелые сестры милосердия, - сказала девица в веснушках.
      - Ужасно глубокий порез, - сказала мисс Уолшингем.
      - Пустяковина, - возразил Киппс, - а вам вон какое беспокойство. И окно я разбил, вот что нехорошо. Кто ж его знал.
      - Опасна не сама рана, опасно последующее заражение, - произнесла девица в летах.
      - За стекло я заплачу, вы не сомневайтесь, - важно изрек Киппс.
      - Надо затянуть как можно туже, чтобы остановить кровотечение, сказала девица с веснушками.
      - Да чепуховина это, - сказал Киппс. - Вот что окно я разбил, это нехорошо.
      - Прижми узел покрепче, душенька, - сказала девица в веснушках.
      - А? - не понял Киппс. - Я хотел сказать...
      Обе девицы были поглощены узлом, а мистер Киппс, весь пунцовый, всецело поглощен ими обеими.
      - Начинается омертвение, и тогда неизбежна ампутация, - продолжала девица в летах.
      - Ампутация, - эхом отозвалась содержательница меблированных комнат.
      - Да-с, ампутация, - сказала девица в летах и вонзила резец в свой искромсанный орнамент.
      - Ну вот, - сказала девица в веснушках. - По-моему, хорошо. Не слишком туго, вы уверены?
      - Ни капельки, - сказал Киппс.
      Он встретился взглядом с мисс Уолшингем и улыбнулся: вот видите, раны, боль - мне все нипочем.
      - Это ж просто царапина, - прибавил он.
      Тут возле них очутилась девица в летах.
      - Надо было промыть рану, милочка, - сказала она. - Я как раз говорила мисс Коллис... - Она сквозь очки уставилась на повязку. - Вы перевязали не по правилам, - заметила она неодобрительно. - Вам следовало бы прослушать курс первой помощи. Но, видно, Придется обойтись этим. Вам очень больно?
      - Ни капельки, - ответил Киппс и улыбнулся им всем, точно бывалый солдат в госпитале.
      - Ну, конечно, это очень больно, - сказала мисс Уолшингем.
      - Во всяком случае, вы очень терпеливый пациент, - сказала девица в веснушках.
      Мистер Киппс зарделся.
      - Одно нехорошо - окно я разбил, - сказал он. - Да кто ж его знал, что оно так разобьется!
      Наступило молчание.
      - Боюсь, вы сегодня уже не сможете резать, - нарушила его мисс Уолшингем.
      - Я попробую, - сказал Киппс. - Мне правда не больно, тут и толковать не о чем.
      Рукой, перевязанной платком мисс Уолшингем, Киппс героически резал по дереву. Немного погодя она подошла к нему. Впервые она смотрела на него с интересом.
      - Боюсь, сегодня дело у вас подвигается медленно, - сказала она.
      Девица в веснушках подняла глаза от своей работы и внимательно посмотрела на мисс Уолшингем.
      - А все-таки помаленьку движется, - сказал Киппс. - Мне нельзя терять время. У нашего брата свободного времени в обрез.
      В этом "у нашего брата" молодые особы почувствовали истинную скромность. Им открылось что-то новое и неожиданное в этом тихом пареньке; мисс Уолшингем рискнула похвалить его работу и спросила, думает ли он продолжать занятия в дальнейшем. Киппс сам еще толком не знал, мало ли как все обернется, но если на будущую зиму он останется в Фолкстоне, он непременно будет продолжать. В ту минуту мисс Уолшингем не пришло в голову спросить, почему его занятия искусством зависят от пребывания в Фолкстоне. Так они говорили, и беседа оборвалась не сразу, даже когда в класс вошел мистер Честер Филин. И лишь когда она наконец иссякла, Киппс понял, какую неоценимую услугу оказала ему порезанная рука...
      В ту ночь он снова и снова перебирал в уме весь разговор, смаковал одни слова, по двадцать раз мысленно возвращался к другим, сочинял фразы, которые мог бы сказать мисс Уолшингем, фразы, в которых более или менее ясно мог бы выразить, как он ею восхищается. Пожалуй, пусть бы даже его рука немножко омертвела - может быть, тогда мисс Уолшингем им заинтересуется, или уж пускай рана поскорей заживет - тогда сразу станет видно, какое у него отличное здоровье...
      Окно было разбито в конце апреля, а занятия кончались в мае. За этот короткий срок ничего существенного не произошло, зато бурно расцветали чувства. Будет несправедливо, если я позволю читателю думать, что лицо Киппса лишено приятности. Как выразилась веснушчатая подружка Элен Уолшингем, он был "интересный" юноша - теперь его нелепая прическа и красные уши почему-то уже не так бросались в глаза.
      Подружки обсудили его со всех сторон, и девица в веснушках обнаружила в нем какую-то особую задумчивость. Они нашли в нем "прирожденную деликатность", и девица в веснушках решила его опекать. Эта девятнадцатилетняя, умненькая, доброжелательная особа, движимая материнским инстинктом, опекала Киппса с куда большей охотой, нежели резала по дереву. От нее не укрылось, что Киппс влюблен в Элен Уолшингем, и эта любовь показалась ей необыкновенно романтичной и трогательной, и ведь подумайте, как интересно! Элен просто прелесть, ну можно ли не посодействовать Киппсу, который готов беззаветно предаться ей во власть!
      Она разговаривала с Киппсом, расспрашивала его и вскоре уяснила и себе и ему, как обстоит дело. Он тяготится своим положением, его не понимают. Он признался ей, что "не больно умеет приноравливаться" к покупателям, она же сразу поняла, что он "слишком щепетилен для своей профессии". Недовольство своим местом в жизни, мучительное ощущение, что образование от него ускользает, боль, которая уже стала привычной и немного притупилась, - теперь он вновь ощутил все это с прежней остротой, но уже без прежней безнадежности. Теперь все это стало отчасти даже приятно: ведь ему сочувствуют.
      Однажды за обедом Каршот и Баггинс затеяли разговор про "этих самых писателей": Диккенс - да он наклеивал этикетки на банки с ваксой, а Теккерей - тот картины рисовал, и никто не желал покупать его "мазню", а Сэмюэл Джонсон пришел в Лондон без сапог, "из гордости" выбросил свою единственную пару.
      - Тут главное - удача, - сказал Баггинс. - Вытащил счастливый билет вот ты и на коне!
      - И ведь не жизнь - малина, - сказала мисс Мергл. - Попишут час-другой в день - и гуляй себе. Ни дать ни взять аристократы.
      - Не такое уж это легкое дело, как вам кажется, - сказал Каршот, наклоняясь за очередным куском.
      - Хорошо бы с ними сменяться, - сказал Баггинс. - Вот бы поглядеть, как какой-нибудь писака станет сортировать с Джимми.
      - Небось, они все списывают друг у дружки без зазрения совести, сказала мисс Мергл.
      - А хоть бы и так, - громко чавкая, сказал Каршот. - Переписать-то все своей рукой тоже не шутка.
      Они продолжали рассуждать о жизни писателей - какая она легкая да почетная, и все тебя уважают.
      - Всюду их портреты да фотографии... Только наденет новый костюм, и уже: щелк! Прямо как коронованные особы, - сказала мисс Мергл.
      Все эти разговоры воспламенили воображение Киппса. Вот мост через пропасть. Люди из самых низов, а вступили на это чудесное поприще - и возвысились в обществе до степеней, к которым стремится каждый истый англичанин; достигнув этих высот, можно давать чаевые лакею, презирать портного и даже общаться с полководцами.
      "Вот это жизнь! Ни дать ни взять аристократы". Весь день этот разговор не шел у Киппса из головы, он стал грезить наяву. А вдруг он возьмет да и напишет книгу под вымышленным именем, и она наделает шуму, а он пока что будет все равно продавать мануфактуру... Нет, это невозможно. Ну, а вдруг все-таки?.. Прекрасная мечта, он никак не мог с ней расстаться.
      И в следующий же раз на уроке резьбы он не скрыл, признался, что хотел бы стать сочинителем, "только ведь не каждому такая удача".
      С этих пор Киппс время от времени испытывал приятное ощущение человека, на которого смотрят с интересом. Он молчаливый, никому не ведомый Диккенс или на крайний случай что-то в этом роде; все окружающие так и думают. В нем что-то есть, но только жестокая судьба не дала ему расцвести. И вот это-то таинственное нечто помогло перекинуть мост через пропасть, отделявшую его от мисс Уолшингем. Он, конечно, неудачник, серый и необразованный, но в нем что-то есть. И, быть может, если ему помочь?.. Обе девушки, в особенности обладательница веснушек, старались подбодрить его, может, он еще сделает героическое усилие и не даст пропасть втуне своим талантам (а что талант есть, эти добрые души не сомневались). Они были еще очень молоды и верили, что для милых и премилых молодых людей, особенно под женским влиянием, нет ничего невозможного.
      Как я уже сказал, дирижировала всем этим девица в веснушках, но божеством была мисс Уолшингем. Иной раз, когда она глядела на Киппса, в ее глазах загорался огонек собственницы. Сомнений нет - он принадлежит ей безраздельно.
      С ней самой Киппс почти не разговаривал. Все те смелые речи, которые он постоянно сочинял для нее, либо оставались невысказанными, либо в измененном виде обращались к девице с веснушками. А она однажды поразила его до глубины души. Глядя в другой конец класса, где ее подружка доставала с полки какой-то слепок, она сказала ему:
      - По-моему, в иные минуты Элен Уолшингем красивее всех красавиц на свете. Смотрите, до чего она сейчас хороша!
      Киппс задохнулся и не мог перевести дух, а она смотрела на него, точно подающий надежды молодой хирург на больного, оперируемого без наркоза.
      - Да, верно, - сказал наконец Киппс и поднял на нее глаза, в которых можно было прочесть все его чувства.
      Его молчаливое признание заставило девушку с веснушками покраснеть, и сам он тоже весь залился краской.
      - Я с вами согласен, - хрипло прибавил он, кашлянул, задумался было, потом продолжал священнодействовать - резать по дереву.
      - Ты прелесть, - ни с того ни с сего сказала девица с веснушками, когда они с мисс Уолшингем возвращались в этот день домой. - Он тебя просто обожает.
      - Но, дорогая, чем же я виновата? - спросила Элен.
      - Так в этом же вся соль, - сказала девица в веснушках. - Чем же ты виновата?
      А потом - Киппс оглянуться не успел - настал последний день занятий, день, который должен был оборвать их знакомство. Киппс совсем забыл о времени, и роковая дата застала его врасплох. Только-только он начал делать успехи и вырезать лепестки покрасивее - и вдруг все кончилось.
      Но лишь возвратясь в магазин, он по-настоящему понял, что это и в самом деле конец, конец окончательный и бесповоротный.
      В сущности, это началось на последнем уроке, когда о конце заговорила девица в веснушках. Она спросила, что станет делать Киппс, когда курсы закроются на каникулы. И высказала надежду, что он, как и собирался, займется самообразованием. Она честно и прямо сказала, что его долг перед самим собой - развить свой талант. Да, непременно, сказал Киппс, но на пути встает немало препятствий. У него нет книг. Она объяснила ему, как записаться в городскую библиотеку. Чтобы получить библиотечную карточку, нужно подать заявление и чтоб за вас поручился какой-нибудь состоятельный человек, сказала она, ваш мистер Шелфорд, конечно же, не откажется подписать... И Киппс поддакнул, хотя прекрасно понимал, что обращаться к мистеру Шелфорду с подобной просьбой нечего и думать. Потом она сказала, что уезжает на лето в Северный Уэллс, - это ничуть не огорчило Киппса. Он, в свою очередь, сообщил, что после каникул непременно хочет продолжать заниматься резанием по дереву и прибавил: "...если только...".
      Она проявила величайшую, на ее взгляд, деликатность - не стала спрашивать, что скрывается за этим "...если только...".
      Потом он некоторое время молча работал резцом, то и дело поглядывая на мисс Уолшингем.
      А потом поднялась суматоха с упаковкой, начали прощаться - мисс Коллис и девица в летах жали руки всем подряд, и вдруг Киппс очутился на площадке лестницы и с ним - обе его приятельницы. Кажется, только тут он понял, что это кончился самый последний урок. Все трое молчали, - и неожиданно девица в веснушках ушла обратно в класс, и Киппс впервые за все время остался наедине с мисс Уолшингем. У него тотчас захватило дух. Она поглядела на него в упор то ли сочувственно, то ли с любопытством и протянула руку.
      - Ну что ж, до свидания, мистер Киппс, - сказала она.
      Он держал эту беленькую ручку в своей и никак не мог выпустить.
      - Я бы все-все сделал... - он хотел прибавить "ради вас", да смелости не хватило. И он не договорил, только пожал ей руку и прибавил:
      - До свидания.
      Помолчали.
      - Желаю вам приятно отдыхать, - сказала Элен.
      - Я на тот год опять стану ходить сюда на курсы, уж это точно, расхрабрившись, выпалил Киппс и шагнул к лестнице.
      - Надеюсь, - сказала мисс Уолшингем.
      Он быстро обернулся.
      - Правда?
      - Надеюсь, все мои ученики вернутся.
      - Я-то вернусь... уж будьте в надежде, - сказал Киппс. - Уж не сомневайтесь, - произнес он насколько мог значительнее.
      С минуту они молча смотрели друг на друга.
      - До свидания, - повторила она.
      Киппс приподнял шляпу.
      И мисс Уолшингем пошла в класс.
      - Ну? - кинулась к ней веснушчатая подружка.
      - Ничего, - ответила Элен. - Пока - ничего.
      И она стала деловито собирать разбросанные по столу инструменты. Девица в веснушках вышла на лестницу и немного постояла там. А возвратясь, поглядела на подругу строгими глазами. Ведь случилось нечто важное, очень важное. Все это, конечно, ни на что не похоже, нелепо, и все же вот оно, самое, самое главное для всякой девушки - любовь, поклонение, все то, ради чего существует женщина. Да, пожалуй, все-таки Элен приняла это слишком холодно и спокойно.
      4. ЧИТТЕРЛОУ
      В следующий четверг, в час, когда обычно начинались занятия на курсах, Киппсом овладело глубочайшее уныние. Облокотясь на груду юмористических листков, подперев ладонями подбородок, сидел он в читальне и смотрел на часы - сегодня ему было не до смеха. Человечек в очках, которому не терпелось перехватить у него номер журнала "Забавы", бросал на него яростные взгляды, но Киппс ничего не замечал. Здесь, в этом самом зале, он сидел, бывало, вечер за вечером, дожидаясь часа, когда можно будет идти к Ней - и раз от разу все праздничней становилось у него на душе. И наконец наступал счастливый час! Вот и сегодня этот час наступил, а идти некуда, занятий не будет до самого октября. А для него, может, и вовсе никогда не будет.
      Может, и вовсе не будет этих занятий, ибо Киппс стал рассеянным, а рассеянность ведет к ошибкам, и на днях несколько ярлыков в витрине хлопчатобумажных тканей оказались приколотыми вверх ногами. Шелфорд это заметил, взбеленился и теперь придирается как только может...
      Киппс глубоко вздохнул, отодвинул юмористические листки - за них тотчас ухватился человечек в очках - и принялся разглядывать развешанные на стенах старинные гравюры с видами Фолкстона. Но и это не принесло ему утешения. Он побродил по коридорам, порылся в каталоге. Здорово придумано! Однако и каталога хватило ненадолго. Вокруг сновали люди, смеялись, и от этого ему становилось еще тяжелее. Киппс вышел на улицу, и на него, точно в насмешку, обрушилась развеселая песенка шарманщика. Нет, надо идти к морю. Может, хоть там он останется наедине с собой. Может, море шумит и бушует - под стать его настроению. И там по крайней мере темно.