Сид только усмехнулся.
      Выждав минуту, Киппс спросил, как это от него и требовалось:
      - Ну кто? Скажи! Кто?
      Сид в упор посмотрел на него и еще помедлил.
      - А ты никому не скажешь?
      - Могила.
      - Клянешься?
      - Помереть мне на этом месте!
      Как ни был Киппс занят собственными переживаниями, в нем пробудилось любопытство.
      Сид потребовал с него ужасную клятву.
      Потом медленно, постепенно стал раскрывать свою тайну.
      - Начинается с мэ, - начал он загадочно.
      - М-о-д, - неторопливо называл он букву за буквой, сурово глядя на Киппса. - Ч-а-р-т-е-р-и-з.
      Эта Мод Чартериз была особа восемнадцати лет от роду, дочь священника в приходе св.Бэйвона да к тому же обладательница велосипеда, так что едва Киппс понял, о ком речь, лицо его почтительно вытянулось.
      - Брось, - недоверчиво выдохнул он. - Ты заливаешь, Сид Порник.
      - Провалиться мне на этом месте! - решительно возразил Сид.
      - Не врешь?
      - Не вру.
      Киппс заглянул ему в глаза.
      - Честное-пречестное?
      Сид постучал по дереву, свистнул и произнес самую страшную клятву:
      - Эне-бене-рас! Лопни мой глаз!
      Весь мир предстал перед Киппсом, который все еще не мог справиться с изумлением, в совсем новом свете.
      - И... и она знает?
      Сид покраснел до корней волос, лицо у него стало печальное и строгое. Он вновь задумчиво уставился на сияющее под солнцем море.
      - Я готов за нее помереть, Арт Киппс, - сказал он, помолчав.
      И Киппс не стал повторять свой вопрос, он был явно неуместен.
      - Я все для нее сделаю, чего ни попросит, - продолжал Сид и поглядел Киппсу прямо в глаза, - ну все на свете. Скажет кинуться в море - кинусь.
      Каждый углубился в свои мысли, и некоторое время они молчали, потом Сид пустился в рассуждения о любви, о которой Киппс уже втайне тоже подумывал, но еще никогда не слышал, чтобы об этом говорили Друг с Другом всерьез, вот так, среди бела дня. Конечно, в заведении Вудро втихомолку происходил обмен опытом, обсуждались многие стороны жизни, но о любви романтической там речи не было. Сид, наделенный богатым воображением, заговорив о любви, открыл Киппсу свое сердце, или по крайней мере новый уголок своего сердца, не требуя при этом от Киппса ответных признаний. Он вытащил из кармана затрепанную Книжицу, которая способствовала пробуждению его романтических чувств; протянул ее Киппсу и признался, что в ней есть один герой, баронет, ну, прямо его собственная копия. Этот баронет - человек бурных страстей, которые он скрывает под маской "ледяного цинизма". Самое большее, что он себе позволяет, - это скрежетать зубами; тут Киппс заметил, что Сид тоже не чужд этой привычки и уж, во всяком случае, сегодня скрежещет зубами все утро. Некоторое время они читали, потом Сид снова заговорил. На его взгляд, любовь состоит из преданности и жарких схваток, и все это с привкусом тайны, а Киппс слушал, и ему мерещилось залитое румянцем лицо и прядь волос, которую то и дело отбрасывали назад.
      Так они мужали, сидя на грязных обломках старого корабля, на котором жили и погибли люди, они сидели там, глядя на море, раскинувшееся перед ними, и болтали об иной стихии, по которой им предстояло пуститься вплавь.
      Разговор оборвался. Сид взялся за книгу, а Киппс, который не поспевал за ним и не хотел признаваться, что читает медленнее Сида, окончившего самую обыкновенную начальную школу, отдался своим мыслям.
      - Хорошо бы у меня была девушка, - вздохнул Киппс. - Ну, просто чтоб разговаривать и все такое...
      От этого запутанного предмета их отвлек плывущий по морю мешок. Они покинули остов потерпевшей крушение посудины и добрую милю следовали за ним по берегу, осыпая его камнями, пока мешок наконец не прибило к берегу. Они ждали чего-то таинственного, необычайного, а в нем оказался всего-навсего дохлый котенок, - это, знаете ли, уж слишком даже для них!
      Наконец они вспомнили про обед, который ждал их дома, и голодные, задумчивые зашагали рядышком назад.
      Но утренний разговор о любви разжег воображение Киппса, и, когда после обеда он встретил Энн Порник на Главной улице, его "Привет!" прозвучал совсем иначе, чем прежде. Через несколько шагов оба они обернулись и поймали на этом друг друга. Да, ему очень, очень хотелось обзавестись подружкой...
      Однако потом его отвлек ползущий по улице тягач, а на ужин тетушка подала восхитительную рыбку. Но когда он улегся в постель, его вдруг вновь подхватил могучий поток чувств, и, спрятав голову под подушку, он стал тихонько шептать: "Я люблю Энн Порник", - точно клялся в верности.
      Во сне он бегал с Энн наперегонки, и они жили вдвоем в выброшенном на берег корабле, и всегда она виделась ему раскрасневшаяся, и на лоб падали непослушные волосы. Они просто жили вместе в выброшенном на берег корабле, и бегали наперегонки, и очень-очень любили друг друга. И всему на свете предпочитали шоколадный горошек, финики, что продают с лотка, и еще рыбешку, жареную рыбешку...
      Утром, проснувшись, он услыхал, как она поет в пристройке за кухней. Полежал, послушал и понял, что должен ей открыться.
      Когда завечерело, они случайно встретились у калитки, что рядом с церковью, и хоть Киппс мог бы сказать ей так много, он не отважился вымолвить ни слова, пока, набегавшись до изнеможения за майскими жуками, они не уселись снова на свою калитку. Энн сидела прямая, неподвижная темный силуэт на фоне багряно-пурпурного неба, - не сводя глаз с Киппса, Оба затихли, замерли, и тогда Киппс вдруг решился поведать ей о своей любви.
      - Энн, - сказал он. - Ты мне правда нравишься. Вот если б ты была моей подружкой... Слышишь, Энн? Будешь моей подружкой?
      Энн не стала притворяться удивленной, поглядела на Киппса, подумала и сказала небрежно:
      - Ну, что ж, Арти. Я не против.
      - Вот и хорошо, - задыхаясь от волнения, сказал Киппс, - значит, уговорились.
      - Вот и хорошо, - сказала Энн.
      Казалось, что-то стало между ними, теперь ни тот, ни другая не решались поднять глаз.
      - Ой! - вдруг закричала Энн. - Гляди, какой красавчик! - И, спрыгнув с калитки, кинулась за майским жуком, который прожужжал у нее перед носом. И они снова стали просто-напросто мальчишкой и девчонкой...
      Они старательно избегали переходить на новые отношения. Несколько дней ни о чем таком не заговаривали, хотя виделись дважды. Оба чувствовали, что им предстоит совершить что-то еще, прежде чем это знаменательное событие станет явью, но ни один из них не осмеливался сделать следующий шаг. Болтая с нею, Киппс перескакивал с одного на другое, но больше всего рассказывал о великих приготовлениях, которые должны были сделать его настоящим мужчиной и торговцем мануфактурой: ему справили две пары брюк, и черный сюртук, и четыре новые сорочки. Но при этом разыгравшееся воображение толкало его сделать сей неведомый шаг, а когда он оставался один и гасил огонь, то превращался в весьма предприимчивого поклонника. Хорошо бы взять Энн за руку - даже вполне добропорядочные книжицы, которые так высоко ставил Сид, толкали его на это проявление близости.
      И наконец Киппса осенило: он вспомнил газетную заметку под названием "Любовные сувениры", которая попалась ему как-то в обрывке "Пикантных новостей". Разломать пополам шестипенсовик - вот что он придумал, на это у него как раз хватит мужества. Он раздобыл лучшие тетушкины ножницы, выудил ими шестипенсовик из своей почти пустой жестяной копилки и поранил палец, пытаясь разрезать монету пополам. Но как ни старался, когда они с Энн снова встретились, шестипенсовик по-прежнему был целехонек. Киппс еще не скоро собрался бы что-нибудь ей сказать, но это получилось само собой. Он попытался объяснить ей вещий смысл разломанного шестипенсовика и неожиданную неудачу, которая его постигла.
      - А для чего ломать? - спросила Энн. - На что он нужен сломанный?
      - Это сувенир, - ответил Киппс.
      - Как это?
      - Ну, просто половинка будет у тебя, а половинка у меня, и когда мы расстанемся, я буду глядеть на свою половинку, а ты на свою, понимаешь? И будем вспоминать друг о дружке.
      - Ишь ты!
      Похоже, что Энн все поняла.
      - Только мне никак его не разломить, - сказал Киппс.
      Они обсудили эту неожиданную помеху, но ничего не могли придумать. И вдруг Энн осенила догадка.
      - А я знаю! - сказала она и чуть коснулась его локтя. - Дай-ка мне монету, Арти. Я знаю, где у папаши напильник.
      Киппс вручил ей шестипенсовик, и они смолкли.
      - Я это мигом, - сказала Энн.
      Стоя рядышком, они разглядывали монетку, голова Киппса почти касалась щеки Энн. И вдруг что-то его толкнуло на следующий шаг в неведомую страну любви.
      - Энн, - сказал он и судорожно глотнул, испуганный собственной храбростью, - я очень тебя люблю. Правда. Я все для тебя сделаю, Энн. Вот ей-богу!
      Он совсем задохнулся и умолк. Энн не отвечала, но слушала с явным удовольствием. Он придвинулся совсем близко, коснулся ее плечом.
      - Энн, я... ты...
      И опять замолчал.
      - Ну? - спросила Энн.
      - Энн... можно я тебя поцелую?
      Сказал - и сам испугался. Голос его прозвучал робко, внутри все похолодело, он уже и сам не верил в то, что говорил. Поистине Киппс был не из тех сердцеедов, что умеют повелевать.
      Энн рассудила, что ей еще рано целоваться. Целоваться глупо, заявила она, а когда Киппс проявил запоздалую предприимчивость, отскочила подальше. Он заспорил. Стоя поодаль от нее - теперь их разделял чуть ли не ярд, - он убеждал ее: дай поцелую, ну что тебе стоит и что тебе за радость быть моей подружкой, если тебя и поцеловать нельзя...
      Она повторила, что целоваться глупо. Между ними пробежал холодок, и они двинулись к дому. На сумеречную Главную улицу они вступили не то чтобы вместе, но и не врозь. Они так и не поцеловались, но все равно оба чувствовали себя виноватыми. На пороге лавки Киппс завидел внушительную фигуру дяди, невольно замедлил шаги, и расстояние между ним и Энн увеличилось. Окно над лавкой Порников было растворено - миссис Порник наслаждалась вечерней прохладой. Киппс прошествовал мимо с самым невинным видом. И чуть не уткнулся в пуговицы жилета на солидном дядюшкином брюшке.
      - Откуда держишь путь, сынок?.
      - Я гулял, дядя.
      - Неужто с отродьем Порника?
      - С кем?
      - Вон с той девчонкой. - И дядя ткнул трубкой в сторону Энн.
      - Что вы, дядя! - нетвердым голосом возразил племянник.
      - Шагай домой, парень. - Киппс-старший посторонился, глянул искоса на отворенное окно, а племянник неловко прошмыгнул мимо него и скрылся в темной глубине лавчонки.
      Тревожно задребезжал колокольчик - дверь в лавку закрылась за Киппсом-старшим; он стал зажигать единственную керосиновую лампу, освещавшую лавку по вечерам. Дело это требовало осторожности и внимания, не то фитиль разом вспыхивал и начинал коптить. Несмотря на все предосторожности, это случалось часто. Гостиная, где сумерничала тетка, почему-то показалась Киппсу-младшему слишком людной, и он поплелся к себе наверх.
      "Отродье Порника!" Ему казалось, что произошла ужасная катастрофа. Словами "Что вы!.." он поставил себя на одну доску с дядей, этого уже не исправишь, он навсегда отрезал себе дорогу к Энн. За ужином мальчик был так явно угнетен, что тетя спросила, уж не заболел ли он случаем. Испугавшись, что ему прикажут глотать какое-нибудь снадобье, он стал сразу неестественно весел...
      Улегшись в постель, он добрых полчаса лежал без сна и тяжело вздыхал плохо дело, хуже некуда, Энн не позволила себя поцеловать да еще дядя обозвал ее отродьем. Ведь это почти все равно, что он сам так ее обозвал.
      Энн стала совершенно недосягаема. Прошел день, другой, третий, а Киппс все не видел ее. С Сидом они встречались за эти дни несколько раз; ходили на рыбалку, дважды купались, но хотя он за это время взял у Сида, прочитал и вернул две книжки про любовь, они больше о любви не говорили. Однако вкусы у них по-прежнему были общие, и больше всего обоим нравилась история, сентиментальная до невозможности. Киппсу все время хотелось заговорить об Энн, да смелости не хватало. В воскресенье вечером он видел, как она отправилась в церковь. В воскресном платье она была еще красивее, но она шла с матерью и потому сделала вид, будто не замечает его. Он же решил, что она просто навсегда отвернулась от него. Отродье! Да этого никто вовеки не простит. Он предался отчаянию, он даже перестал бродить по местам, где можно было ее встретить...
      И тут словно гром грянул среди ясного неба - всему настал конец.
      Мистер Шелфорд, владелец мануфактурного магазина в Фолкстоне, к которому его определили "в мальчики", выразил желание "малость натаскать парнишку" перед началом осенних распродаж. Киппс обнаружил, что тетка укладывает его пожитки, и в вечер накануне отъезда осознал во всей непоправимости, что произошло. Ему до смерти захотелось еще хоть раз увидеть Энн. Под самыми нелепыми и никому не нужными предлогами он то и дело выбегал во двор, трижды уже без всякого предлога переходил на противоположную сторону улицы, чтобы заглянуть в окна Порников. Но Энн как сквозь землю провалилась. Отчаяние овладело им. За полчаса до отъезда он наткнулся на Сида.
      - Привет! - крикнул он. - Уезжаю!
      - Поступаешь на службу?
      - Ага.
      Помолчали.
      - Слушай, Сид. Ты скоро домой?
      - Прямо сейчас.
      - Знаешь что... Спроси Энн, как насчет того...
      - Чего?
      - Она знает.
      Сид пообещал спросить. Но и это, видно, не помогло: Энн не показывалась.
      Наконец по улице загромыхал фолкстонский омнибус, и Киппс взобрался наверх. Тетя вышла на порог пожелать Киппсу счастливого пути. Дядя помог ему вынести сундучок и чемодан. Лишь украдкой удалось ему взглянуть на окна Порников, но, видно, сердце Энн ожесточилось и не хочет она его видеть.
      - Отправляемся! - объявил кучер, и копыта зацокали по мостовой. Нет, она не выйдет даже проводить его. Омнибус двинулся, дядя пошел обратно в лавку. Киппс неподвижным взором уставился перед собой, уверяя себя, что ему все равно.
      Вдруг позади хлопнула дверь, он круто обернулся, вытянул шею. Этот стук был ему так хорошо знаком. Вот оно! Из лавки галантерейщика выбежала маленькая растрепанная фигурка в домашнем розовом платье и пустилась догонять омнибус. И вот она уже рядом. Сердце Киппса бешено заколотилось, но он и не поглядел в ее сторону.
      - Арти! - запыхавшись, крикнула Энн. - Арти! Арти! Слушай! Я его разломила!
      Омнибус покатил быстрее, обгоняя Энн, и тут только Киппс понял, о чем она. Он сразу встрепенулся, судорожно глотнул и, собрав все свое мужество, заплетающимся языком попросил кучера "остановить на минуточку, дело есть". Кучер заворчал, - как солидному человеку не поворчать на мальчишку! - но все же придержал лошадей; и вот Энн рядом.
      Она вскочила на колесо. Киппс нагнулся и поглядел ей в лицо - сверху оно казалось совсем маленьким и очень решительным. Их руки встретились, и на мгновение они заглянули друг другу в глаза. Киппс не умел читать по глазам. Что-то быстро скользнуло из руки в руку, что-то такое, чего не удалось разглядеть кучеру, искоса наблюдавшему за ними. Киппс не сумел вымолвить ни слова, а Энн только сказала:
      - Я его нынче утром разломила.
      Мгновение это было словно чистый лист, на котором надо было написать что-то очень важное; но оно так и осталось ненаписанным. Энн спрыгнула, и омнибус покатил прочь.
      Только секунд через десять Киппс спохватился, вскочил и принялся махать ей своим новым котелком и хрипло, срывающимся голосом крикнул:
      - До свидания, Энн!.. Помни обо мне... Не забывай!
      Она стояла посреди дороги, глядела ему вслед, потом помахала рукой.
      Он тоже стоял, покачиваясь, лицом к ней, пунцовый, с блестящими глазами, ветер взъерошил ему волосы, а он все махал и махал котелком, пока Энн не скрылась за поворотом. Тогда только он повернулся, сел на свое место и спрятал в карман брюк половинку шестипенсовика, зажатую в руке. И украдкой покосился на кучера: видел ли он что-нибудь?
      А потом углубился в размышления. И решил, что когда на рождество вернется в Нью-Ромней, будь что будет, а он непременно поцелует Энн. Вот тогда все пойдет как полагается, и это будет самое настоящее счастье.
      2. МАНУФАКТУРНЫЙ МАГАЗИН
      Когда, прихватив с собой желтый жестяной сундучок, маленький чемоданчик, новый зонт и подаренную на память половинку шестипенсовика, Киппс покинул Нью-Ромней, чтобы стать продавцом мануфактуры, ему исполнилось четырнадцать лет; это был худенький подросток с забавным хохолком на макушке и мелкими чертами лица, с глазами то светлыми, то вдруг темневшими - способность, унаследованная от родителей; говорил он невнятно, в мыслях его царила страшная путаница, держался он скованно и робко - таким уж его воспитали. Неумолимая Судьба послала его служить отечеству на поприще коммерции; и та же чисто английская склонность к частному предпринимательству и стремление худо ли, хорошо ли вершить свои дела самому, которые обрекли Киппса на пребывание в частном заведении мистера Вудро, ныне отдала его во власть владельца крупнейшего в Фолкстоне мануфактурного магазина мистера Шелфорда. Ученичество - и поныне признанный английский путь к служению на сей обширной общественной ниве. Если бы мистеру Киппсу выпало несчастье родиться в Германии, он мог бы получить образование в дорогостоящем специальном учебном заведении, где его основательно и всесторонне подготовили бы к этой деятельности, такова немецкая педагогическая система ("больно образованные" - наберутся там всякого, говаривал Киппс-старший). Он мог бы... Но зачем развивать в романе мысли столь непатриотичные? Во всяком случае, мистер Шелфорд был отнюдь не педагог.
      То был вспыльчивый, неутомимый человечек, ходил он, заложив волосатые руки за спину, под фалды сюртука, лысая яйцевидная голова так и сияла, орлиный нос слегка кривился на сторону, холеная бородка вызывающе торчала. Походка у него была легкая, подпрыгивающая, и он вечно что-то мурлыкал себе под нос. Он обладал редкостной деловой хваткой, а к тому же однажды весьма умело и выгодно обанкротился и с умом выбрал себе жену. Его заведение было одно из самых крупных в Фолкстоне, фасады домов, где размещались его магазины, он велел раскрасить зелеными и желтыми полосами. Магазины занимали дома под номерами 3, 5 и 7, а на бланках значилось 3-7.
      Смущенному, исполненному благоговения Киппсу он первым делом стал расписывать свою систему и себя самого. Он развалился в кресле за письменным столом и, взявшись за лацкан сюртука, произнес небольшую речь.
      - Твое дело - работать справно, свято блюсти наш интерес, - важно произнес мистер Шелфорд, говоря о себе во множественном числе, как это принято у особ королевской крови и у коммерсантов. - Наша система - первый сорт. Уж я-то знаю, сам придумал, в четырнадцать лет начал, с самого низу всю лестницу прошел, каждую ступеньку, как свои пять пальцев... Мистер Буч, конторщик, даст табличку - правила там, штрафы и прочее. Погоди-ка!
      И он сделал вид, будто углубился в какие-то пыльные счета, лежавшие под прессом, а Киппс, боясь шевельнуться, благоговейно созерцал сверкающую лысину своего нового повелителя.
      - Две тыщи триста сорок семь фунтов, - внятно шептал мистер Шелфорд, притворяясь, будто забыл о Киппсе.
      Да, тут делаются большие дела!
      Наконец мистер Шелфорд поднялся, вручил Киппсу пресс-папье и чернильницу - просто как символ рабства, ибо оба эти предмета были ему не нужны - и направился в контору, где, едва повернулась ручка двери, все трое служащих лихорадочно застучали костяшками счетов.
      - Буч, - окликнул мистер Шелфорд, - экземпляр Правил имеется?
      Жалкий, забитый старичок с линейкой в руке и гусиным пером в зубах молча подал хозяину книжонку в полосатом желто-зеленом переплете, почти целиком посвященную, как вскоре понял Киппс, ненасытной системе штрафов. Тут Киппс с ужасом сообразил, что руки у него заняты и все в комнате пялят на него глаза. Не сразу он решился поставить чернильницу на стол, чтобы взять Правила.
      - Не годится быть размазней, - сказал мистер Шелфорд, глядя, как Киппс неловко засовывает Правила в карман. - Мямлям у нас не место. Пошли, пошли. - Он подобрал полы сюртука, точно дама юбки, и повел Киппса в магазин.
      Киппсу открылась просторная, необъятная зала с бесконечными, сверкающими лаком прилавками и великим множеством безупречно одетых молодых людей и юных гурий, глядящих на него во все глаза.
      Вот целый ряд с перчатками, висящими на протянутых над прилавком шнурах, а там - ленты, а еще дальше - пеленки и распашонки. Невысокая девица в черных митенках что-то подсчитывала для покупательницы, но под орлиным взором Шелфорда явно сбилась со счета.
      Коренастый, плешивый молодой человек с круглым, очень смышленым лицом, который сосредоточенно расставлял вдоль прилавка пустые стулья, заботливо отставляя один от другого на равные расстояния, оторвался от своего занятия и почтительно выслушал несколько властных, но совершенно ненужных замечаний хозяина. Киппсу было сообщено, что сего молодого человека зовут мистер Баггинс и его надлежит слушаться беспрекословно.
      Они повернули за угол, где пахло чем-то совсем незнакомым; то был запах, которому на долгие годы суждено было пропитать жизнь Киппса, слабый, но отчетливый запах хлопчатобумажной ткани. Толстый носатый человек подскочил (именно подскочил!) при их появлении и принялся сворачивать штуку камчатного полотна, словно машина, которую неожиданно пустили в ход.
      - Каршот, вот вам парнишка. Займитесь завтра, - распорядился хозяин. Чтоб не был размазней. Сделать из него человека.
      - Слушаюсь, сэр, - тупо отозвался Каршот, взглянул на Киппса и опять с величайшим усердием принялся сворачивать штуку полотна.
      - Что мистер Каршот велит, то и делай, - сказал мистер Шелфорд, проходя дальше; едва они скрылись, Каршот надул щеки и с откровенным облегчением вздохнул.
      Они прошли через большую комнату, уставленную какими-то удивительными предметами. Киппс ничего подобного сроду не видывал. Стоит вроде бы женская фигура, но там, где полагалось бы находиться изящной головке, торчит черная деревянная втулка, эти странные фигуры стояли повсюду в самых кокетливых позах, совсем как живые.
      - Пошивочная, - объяснил мистер Шелфорд.
      Два голоса, спорившие о чем-то ("Уверяю вас, мисс Мергл, вы ошибаетесь, вы глубоко ошибаетесь, напрасно вы думаете, что я способна на столь неженственный поступок"), смолкли при их появлении: две молодые дамы, очень высокие и очень красивые, в черных платьях со шлейфами, что-то писали, сидя за столиком. Киппс понял, что должен делать все, что они велят. Разумеется, ему следовало также делать все, что велят Каршот и Буч. И, конечно, Багинс и мистер Шелфорд. И ничего не забывать и не быть размазней.
      Потом они спустились в подвал, именуемый "Складом", и Киппсу померещилось, будто здесь дерутся мальчишки-посыльные. Но кто-то невидимый крикнул "Тедди!" - и мираж рассеялся. Нет, конечно, никакой драки не было. Мальчишки как паковали свертки, так и пакуют и век будут паковать, а драться им и в голову не придет. Но, проходя между рядами этих тружеников, даже не поднимавших головы от работы, мистер Шелфорд рявкнул что-то такое, из чего следовало, что мальчишки все-таки дрались... разумеется, когда-то, в незапамятные времена.
      Они вернулись в магазин, на сей раз в отдел безделушек и украшений. Шелфорд выпростал руку из-под полы сюртука и указал Киппсу на размещенные вверху коробочки с мелкой монетой, чтобы легко и удобно было отсчитывать сдачу. Он пустился в сложные подсчеты, дабы показать, сколько минут удалось таким образом сэкономить в год, и сбился со счета.
      - Семь тыщ восемьсот семьдесят девять... так, что ль? Не то семьсот восемьдесят девять? Ну, ну! Чего молчишь? В твои годы я мигом в уме подсчитывал какую хочешь сумму. Ладно, мы тебя живо натаскаем. Сделаем работягу. В общем, уж поверь на слово, экономит нам немало фунтов в год, немало фунтов. Система! Система во всем. Расторопность. - Он никак не мог остановиться. - Расторопность, - опять и опять бормотал он. - Система.
      Они вышли во двор, и мистер Шелфорд широким движением указал в сторону трех фургонов, развозящих покупки по домам, - фургоны тоже были выкрашены в желтую и зеленую полоску.
      - Чтоб все одинаковое... зеленое и желтое... Система!
      На всех помещениях висели таблички с нелепыми надписями: "Эта дверь запирается после 7:30. Приказ Эдвина Шелфорда" - и другие в этом же роде.
      Мистер Шелфорд всегда писал "приказ Эдвина Шелфорда" вместо того, чтобы просто поставить свою подпись, хотя в этом не было решительно никакого смысла. Он был из тех, к кому всякая казенщина липнет, точно грязь к навозному жуку. Он был не просто невежда, но даже со своим родным языком и то не мог совладать. Если он, например, хотел предложить покупателю миткаль по шести с половиной пенсов за ярд, он говорил:
      - Могу сделать один шестиполовинный, если желаете, - и этой бессмыслицей, разумеется, только отпугивал покупателей... Ему казалось, что такая хитрая манера говорить и есть основа деловитости. Он, как мог, сокращал и слова; ему казалось, что он станет посмешищем всей Вуд-стрит, если нечаянно скажет "дюжина носков" вместо "дюж. носок". Но если в одних случаях он бывал сверх меры краток, то в других страдал излишним многословием, он подписывал заказ не иначе, как "с величайшим удовольствием", отсылал отрез не иначе, как с "почтительнейшей просьбой принять". Он никогда не выговаривал себе кредит на столько-то месяцев, но тянул с уплатой как только мог. В своих сношениях с Лондоном он сокращал далеко не только слова. При оплате оптовых заказов его Система неизменно допускала ошибку - недоплату одного-двух пенни; когда, выписывая чек, опустишь какой-то там пенни, это лишь облегчает расчеты, утверждал он. Его старший счетовод был так пленен этой стороной Системы, что завел свою собственную, в свою собственную пользу, о существовании которой Шелфорд так никогда и не узнал.
      Сей превосходный коммерсант безмерно гордился своим редкостным умением писать заказы лондонским фирмам.
      - Ха-ха, может, воображаешь, что когда-нить наловчишься писать лондонские заказы? - самодовольно вопрошал он. Магазин уже давно закрыли, и Киппс нетерпеливо дожидался, когда же наконец можно будет отнести на почту эти шедевры коммерческого гения и завершить таким образом нескончаемо долгий день. Он мечтал лишь о том, чтобы мистер Шелфорд поскорей кончал свою писанину, и вместо ответа только головой помотал.
      - Ну вот, к примеру. Я написал... видишь? В 1 куске бум. черн. эласт. 1/2. Что означает дробь? Не знаешь?
      Киппс понятия об этом не имел.
      - И дальше: Сему 2 шел. сетки согл. прилаг. образцу. Ну?
      - Не знаю, сэр.
      Мистер Шелфорд был не любитель объяснять.
      - Ну и ну! Хоть бы в школе малость обучили коммерции. Заместо всякой там книжной чепухи. Так вот, малый, надо быть посмекалистей, не то вовек не выучишься составлять лондонские заказы, это уж как пить дать. Налепи-ка марки на письма, да, гляди, поаккуратней. Тетка с дядей поставили тебя на рельсы, так пользуйся. Коли не воспользуешься таким счастливым случаем, уж и не знаю, что с тобой будет.
      И усталый, голодный, заждавшийся Киппс принялся торопливо нашлепывать марки.
      - Лижь конверт, а не марку, - распорядился мистер Шелфорд, словно ему было жаль клея. - Пушинка к пушинке, и выйдет перинка, - любил он говорить. И в самом деле, расторопность и бережливость всегда и во всем вот суть его философии. В политике он исповедовал Реформизм, что, в сущности, ничего не значило, а также Мир и Бережливость, что означало заставляй каждого работать до седьмого пота; а от городских властей требовал одного - чтобы они "не повышали налоги". Даже религия, по его мнению, предназначалась лишь для того, чтобы сберечь его душу и сделать всех такими же скопидомами.
      Договор, связавший Киппса с мистером Шелфордом, был составлен по старинке и заключал в себе много пунктов; он облекал мистера Шелфорда родительскими правами, запрещал Киппсу играть в кости и прочие азартные игры и на долгие семь лет самого критического возраста вверял его душу и тело заботам мистера Шелфорда. Взамен давалось весьма туманное обязательство обучить подопечного искусству и тайнам торговли; но поскольку за невыполнение этого обязательства не грозила никакая кара, мистер Шелфорд, человек трезвый и практический, считал, что сей пункт не больше как пустые слова, и все семь лет не покладая рук старался выжать из Киппса как можно больше, а вложить в него как можно меньше.
      Вкладывал он главным образом хлеб с маргарином, настой цикория и третьесортного чая, мороженое мясо самой низкой упитанности (цена - три пенса за фунт), картофель, поставляемый мешками, без отбора, пиво, разбавленное водой. Впрочем, когда Киппс желал сварить что-либо купленное на свои деньги, ибо он рос и этого скудного питания ему не хватало, мистер Шелфорд великодушно позволял ему бесплатно воспользоваться плитой, разумеется, если в это время в ней еще не угас огонь. Киппсу позволялось также делить комнату с восемью другими юнцами и спать в постели, в которой, кроме разве уж очень холодных ночей, неизбалованному человеку можно было согреться и уснуть, если накрыться собственным пальто, всем запасным бельишком и несколькими газетами. К тому же Киппса ознакомили с целой системой штрафов, обучили перевязывать свертки с покупками, показали, где хранятся какие товары, как держать руки на прилавке и произносить фразы вроде: "Чем могу служить?", "Помилуйте, нам это одно удовольствие", - наматывать на болванки, свертывать и отмерять ткани всех сортов, приподнимать шляпу, повстречав мистера Шелфорда на улице, и безропотно повиноваться множеству людей, выше него стоящих. Но его, разумеется, не выучили распознавать истинную стоимость товара разных марок, который он продает, и не объяснили, как и где этот товар выгоднее покупать. Не ознакомили его и с укладом жизни, с обычаями того сословия, представителей которого обслуживал магазин. Киппс не понимал назначения половины товаров, которые продавались у него на глазах и которые он вскоре сам стал предлагать покупателям. Ткани драпировочные - кретон, вощеный ситец и прочее; салфетки и иное сверкающее накрахмаленное столовое белье, употребляемое в солидных домах; нарядные плательные ткани, материи для подкладок, корсажей; все они, все до единой, были для него просто штуки материй, большие тяжелые рулоны, с ними трудно управляться, их надо без конца разворачивать, сворачивать, отрезать, они превращаются в аккуратные свертки и исчезают в таинственном счастливом мире, где обитает Покупатель.