1. Начало. Порт-Бэрдокский пассаж

— Дыра! — в сердцах воскликнул мистер Полли. — Гнусная дыра! — повторил он, еще больше раздражаясь. И, помолчав немного, разразился одной из своих непонятных присказок: — О мерзкая, проклятая, хрипучая дыра!

Мистер Полли сидел на ступеньке перелаза — вокруг него тянулись голые поля — и жестоко страдал от несварения желудка. В эту пору своей жизни он почти каждый день страдал от несварения желудка, а так как склонности к самоанализу он не имел, то проецировал внутреннее свое расстройство на внешний мир. Каждый день он заново открывал, что жизнь вообще и во всех частных проявлениях — мерзкая штука. И сегодня, соблазненный обманчивой синевой неба, которое было синим, потому что в восточном ветре уже чувствовалось дыхание весны, он вышел прогуляться, чтобы немного разогнать сплин. Но таинственная алхимия духа и тела сделала свое, и чары весны оказались над ним бессильны.

Настроение у него испортилось еще дома. Началось с того, что он никак не мог найти свою кепку. Он хотел надеть новую кепи-гольф, а миссис Полли взяла и подсунула ему его старую шляпу из коричневого фетра. И еще сказала при этом с притворной радостью: «Да вот же она!»

Он в это время рылся в газетах под кухонным столом; прекратив поиски, он доверчиво взял то, что ему протягивали. Надел на голову. Как будто что-то не то. Конечно, не то!

Поднес дрожащую руку к убору на голове, натянул его поглубже, сдвинул на один бок, потом на другой.

И только тогда понял всю глубину нанесенного ему оскорбления. Устремив на жену из-под полей шляпы, прикрывшей зловеще нахмуренный лоб, взгляд, полный негодования, он прошипел осипшим от ярости голосом:

— Ты, видно, думаешь, я век буду носить это воронье гнездо! Никогда больше не надену эту мерзкую шляпу, так и знай! Она мне осточертела! Мне все здесь осточертело! Проклятая шляпа!

Дрожащей рукой он сдернул шляпу с головы и, повторив со злостью: «Проклятая шляпа!» — швырнул ее на пол и поддал ногой так, что она пролетела через всю кухню, хлопнулась о дверь и упала с оторванной лентой на пол.

— Буду сидеть дома! — рявкнул он и, сунув руки в карманы сюртука, обнаружил в правом пропавшее кепи.

Ничего не оставалось, как молча пойти к выходу и, хлопнув дверью, удалиться.

— Хорош! — обращаясь к наступившей вдруг тишине, проговорила миссис Полли, поднимая с полу и отряхивая злополучную шляпу. — Совсем спятил! Сил моих больше нет!

И с явной неохотой, как и подобает глубоко оскорбленной женщине, начала убирать со стола немудреные принадлежности их недавней трапезы, чтобы незамедлительно приняться за мытье посуды.

Завтрак, который миссис Полли подала мужу, заслуживал, по ее мнению, большей благодарности. Холодная свинина, оставшаяся от воскресенья, несколько картофелин, пикули, которые ее супруг обожал, три корнишона, две луковицы, небольшая головка цветной капусты и несколько каперсов — все это он съел с аппетитом, если не сказать с жадностью. Потом был пудинг на сале и патоке, добрый кусок сыру с белой коркой (с красной мистер Полли считал вредным). Еще он съел три здоровенных ломтя серого хлеба. И запил все чуть ли не целым кувшином пива. Но что поделаешь, на некоторых людей не угодишь!

— Совсем спятил! — повторила миссис Полли единственное пришедшее ей в голову объяснение буйного поведения мужа, соскабливая над раковиной засохшую горчицу с его тарелки.

А мистер Полли сидел тем временем на ступеньке перелаза и люто ненавидел жизнь, которая была в одном слишком к нему добра, а в другом скаредна. Он ненавидел Фишбурн, ненавидел в Фишбурне Хай-стрит, ненавидел свою лавку, жену, всех своих соседей, но больше всего он ненавидел самого себя.

— Зачем только я забрался в эту мерзкую дыру? — воскликнул он. — Зачем?

Мистер Полли сидел на ступеньке перелаза, поглядывая вокруг, и таков уж был дефект его зрения, что весь мир представлялся ему в черном свете: набухшие почки казались сморщенными и пожухлыми, солнечные лучи отливали металлическим блеском, а тени выглядели уродливыми чернильными пятнами.

Строгий моралист увидел бы в нем пример злостной мизантропии, но моралисты, как правило, забывают о влиянии внешней среды, если считать таковой недавнюю трапезу мистера Полли. Питие наши наставники и по сей день в отношении и качества и количества подвергают суровому осуждению, но никто, ни церковь, ни государство, ни школа, палец о палец не стукнут, чтобы оградить человека и его желудок от посягательств жены с ее обедами, завтраками и ужинами. Почти каждый день в послеобеденные часы мистер Полли испытывал жгучую ненависть ко всему миру, не подозревая, что кажущееся неустройство внешнего мира является проекцией того ужасного беспорядка, который царит внутри него самого и который я столь тонко и деликатно описываю. Жаль, что люди непрозрачны. Будь, например, мистер Полли прозрачен или если бы он хоть немного просвечивал, тогда, возможно, узрев внутри себя настоящую Лаокоонову борьбу, он понял бы, что он не столько живое существо, сколько арена военных действий.

Удивительное зрелище открылось бы ему. Поистине удивительное! Вообразите себе управляемый нерадивыми властями промышленный город во время депрессии: на улицах митинги, там и сям возникают столкновения, заводы и транспорт бастуют, силы закона и порядка снуют туда и сюда, пытаясь утихомирить взбудораженный город, власть то и дело переходит из рук в руки, звучит «Марсельеза», грохочут по булыжнику телеги с осужденными на казнь…

Не понимаю, почему восточный ветер так плохо действует на людей с расстроенным пищеварением. Мистеру Полли казалось, что собственная кожа ему тесна, что зубы у него вот-вот выпадут, что на голове у него не волосы, а солома…

Почему медицина до сих пор не нашла средства против восточного ветра?

— Вспоминаешь про парикмахера, только когда зарастешь до неузнаваемости, — простонал мистер Полли, разглядывая свою тень. — О жалкий, обшарпанный веник!

И он принялся яростно приглаживать торчащие в разные стороны патлы.

Мистеру Полли было ровно тридцать семь с половиной лет. Невысокого роста, плотный, с некоторой склонностью к полноте, он обладал чертами лица, не лишенными приятности, хотя, пожалуй, нижняя часть была несколько тяжеловатой, а нос чуть более заострен, нежели полагается носу классической формы. Углы его чувственного рта были уныло опущены, глаза — карие с рыжинкой и печальные, причем левому, более круглому, чем его собрат, было свойственно и более удивленное выражение. Цвет лица у мистера Полли желтоватый, болезненный, что, вероятно, объясняется происходящими в нем вышеупомянутыми беспорядками. Он был, говоря профессиональным языком, отлично выбрит, если не считать небольшого островка растительности под правым ухом и царапины на подбородке. Выдавая глубокую неудовлетворенность мистера Полли всем и вся, лоб его пересекали морщинки, мелкие складки и одутловатости, особенно над правым глазом. Он сидел на ступеньке перелаза, чуть подавшись вперед и покачивая одной ногой.

— Дыра! — опять произнес он. И тут же затянул дрожащим голосом: — Па-аршивая, ме-ерзкая, глупая дыра!

Конец речитатива, произнесенный осипшим от злости голосом, я не решаюсь привести из-за несколько неудачного подбора эпитетов.

На нем был черный поношенный сюртук, жилет с отстающей кое-где тесьмой, воротничок с высоко торчащими уголками из запасов лавки, так называемый «взмах крыла»; он носил этот воротничок и новый, яркий галстук, повязанный свободным узлом, чтобы привлекать покупателей, ибо его лавка торговала принадлежностями мужского туалета. Надвинутое на один глаз кепи-гольф, также из лавочных запасов, придавало его унылой фигуре какую-то отчаянную удаль. На ногах были коричневые ботинки, потому что мистер Полли не выносил запаха черного гуталина.

Все-таки, пожалуй, не только несварение желудка было повинно в страданиях мистера Полли.

На это имелись и другие причины, не столь явные, но очень серьезные. Образование, которое получил мистер Полли, породило в нем убеждение, что арифметика — это наука для тех, кому везет, и что в практических делах ее лучше избегать. Но даже отсутствие бухгалтерского учета и полное неумение отличить основной капитал от прибыли не могли долго скрывать от него тот факт, что лавка на Хай-стрит висит на краю банкротства. Отсутствие доходов, сокращение кредита, пустая касса — как ни улыбайся, как ни делай хорошей мины, от этих зловещих признаков никуда не уйти. С утра и до обеда и к вечеру после чая, когда голова забита тысячью дел, можно забыть о черной туче несостоятельности, нависшей на жизненном горизонте, но в послеобеденные часы, когда все силы уходят на невидимые битвы во чреве, с беспощадной ясностью начинаешь сознавать убогую неприглядность жизни и волей-неволей впадаешь в уныние. Позвольте мне поведать вам историю мистера Полли от колыбели до нынешнего плачевного состояния.

«Сперва младенец, орущий громко на руках у мамки» note 1.

Было время, когда два человека считали мистера Полли самым удивительным и прелестным созданием в мире; они целовали его пальчики, ласково сюсюкали над ним, восхищались его шелковистыми волосиками, умилялись его лепету, спорили, что означают издаваемые им звуки, случайное «па-па-па-па» или сознательное «папа», с восторгом и обожанием купали его, заворачивали в мягкие теплые одеяльца и осыпали поцелуями. Сказочной была та жизнь тридцать четыре года назад, но милостивое время стерло даже воспоминания о ней, так что мистер Полли, к счастью, не мог сравнить свое теперешнее существование с теми лучезарными днями, когда мгновенно исполнялись все его прихоти. Те два человека боготворили его персону от маковки до пяточек его бесценных ножек и, что было весьма неблагоразумно, без конца пичкали его всевозможными кушаньями. Но ведь никто никогда не учил его маму воспитывать детей, разве только нянька или горничная даст время от времени тот или иной ценный совет, поэтому к пятой годовщине рождения мистера Полли безупречный ритм его новенького организма оказался слегка разлаженным…

Его мать умерла, когда ему исполнилось семь лет. А сам он начал отчетливо помнить себя с тех пор, как стал ходить в школу.

Мне припоминается одна картина, на которой изображена женщина, олицетворяющая собой, как я решил, Просвещение, но, возможно, художник хотел изобразить аллегорическую фигуру Империи, наставляющую своих сынов. По-моему, эта картина украшает стену одного общественного здания не то в Бирмингеме, не то в Глазго, но может быть, я и ошибаюсь. Я хорошо помню величественную фигуру этой женщины, склонившейся над детьми, ее мудрое и мужественное лицо. Рука ее простерта к горизонту. Жемчужные тона неба передают тепло летнего утра, и вся картина словно озарена прекрасными, одухотворенными личиками детей, помещенных на переднем плане. Вы чувствуете, что женщина рассказывает детям о великих перспективах, которые сулит им жизнь, о морских просторах и горных вершинах, что им предстоит увидеть, о том, какую радость и гордость приносят человеку знания и мастерство, о почестях и славе, которые их ожидают. Возможно, она шепнула им и о великом, непостижимом таинстве любви, открывающемся лишь тому, кто чист сердцем и умеет прощать… И уж, конечно, она не забыла сказать о том великом наследии, которое уготовано им, английским детям, чьи отцы управляют одной пятой человечества, об их долге быть лучше всех и делать все лучше других, о долге, который налагает на них Британская империя, о врожденном рыцарском благородстве, сдержанности чувств, милосердии и разумной силе — словом, о тех качествах, которые отличают рыцарей и королей…

Просвещение, которому подвергся мистер Полли, несколько отличалось от изображенного на этой картине. Сперва он ходил в казенную школу, которая так мало платила учителям, оберегая карманы налогоплательщиков, что хороших учителей в ней не было; ему задавали задачи, которых он не понимал и которые никто не пытался ему объяснить; его заставляли с великим усердием, но без всякого проникновения в смысл и без соблюдения знаков препинания читать катехизис и библию; он переписывал непонятные тексты и срисовывал непонятные картинки; во время наглядных уроков ему демонстрировали сургуч, шелковичных червей, имбирь, колорадских жуков, железо и другие столь же занимательные предметы, а голову набивали всевозможными сведениями, которые его разум не был в состоянии постичь. Когда ему минуло двенадцать лет, отец определил его для завершения образования в одну частную школу, весьма неопределенного назначения и еще более неопределенных перспектив, где уже не было наглядных уроков, а бухгалтерию и французский язык вел (хотя вряд ли доводил до сведения учеников) престарелый джентльмен, который носил не поддающуюся описанию мантию, нюхал табак, писал каллиграфическим почерком, никогда ничего не объяснял, но зато ловко и со смаком орудовал палкой.

Мистер Полли пошел в казенную школу шести лет, а закончил частную четырнадцати; к этому времени его голова находилась примерно в таком же состоянии, в каком находились бы ваши внутренности, дорогой читатель, если бы вас оперировал по поводу аппендицита благонамеренный, решительный, но несколько утомленный и малооплачиваемый помощник мясника, которого в самый решительный момент сменил бы клерк-левша, человек высоких принципов, но неумеренного нрава. Другими словами, в голове мистера Полли царил ужасный беспорядок. Детская впечатлительность, милые детские «почему» — все было искромсано и перепутано; хирурги во время операции сшили не те сосуды и пользовались не теми инструментами, поэтому мистер Полли к концу обучения утратил большую часть своего естественного любопытства к цифрам, наукам, языкам и вообще к познанию. Мир больше не представлялся ему загадочной страной, полной непознанных чудес, он стал для мистера Полли географией и историей — длинным списком неудобопроизносимых имен и названий, таблиц, цифр, дат — словом, скука невыразимая! Религия, по его мнению, была собранием более или менее непонятных слов, трудных для запоминания. Бог представлялся ему существом необъятных размеров, имеющим ту же природу, что и школьные учителя, и существо это придумывало несметное количество известных и неизвестных правил, требующих неукоснительного соблюдения, обладало безграничной способностью карать и — что самое страшное — имело всевидящее око. (Мистер Полли, сколько хватало сил, старался не думать об этом неусыпном страже.) Он не знал, как пишутся и произносятся многие слова в нашем благозвучном, но слишком обильном и головоломном языке, что было особенно грустно, ибо мистер Полли любил слова и мог бы при других обстоятельствах обратить на пользу эту свою любовь. Он никогда не мог сказать, что на что надо перемножить, чтобы получилось шестьдесят три: девять на восемь или восемь на семь, — и не представлял себе, как это узнают. Он был уверен, что качество рисунка зависит от умения копировать; рисование нагоняло на него смертельную скуку.

Но физическое расстройство и душевная хандра, которые сыграют такую важную роль в жизни мистера Полли, тогда были еще в самом зачатке. Его печень и желудочный сок, его любознательность и воображение упорно сопротивлялись всему, что угрожало его душе и телу. То, что выходило за пределы школьной программы, еще вызывало у него горячее любопытство. Порой в нем вспыхивал даже страстный интерес к чему-нибудь. Так, в один прекрасный день он вдруг открыл книги и жадно набросился на них. Он буквально пожирал истории о путешествиях, особенно если в них еще были и приключения. Эти книги он брал в местной библиотеке, а косине того, он прочитывал от корки до корки один из тех захватывающих альманахов для юношества, про которые скучные люди говорят, что там «миллион ужасов на грош» и которых сейчас уже нет, потому что их вытеснили дешевые комиксы. Когда в четырнадцать лет мистер Полли выбрался наконец из долины скорби, называемой Просвещением, в нем еще были живы ростки любознательности и оптимизма; они живы были еще и сейчас, в тридцать семь лет. Чахлые, томящиеся под спудом, они тем не менее указывали — правда, не так категорически и осязаемо, как прекрасная женщина с вышеупомянутой картины, — что на земле есть счастье и что мир полон чудес. Глубоко в темных закоулках души мистера Полли — подобно живому существу, которое ударили по голове и оставили умирать, а оно все-таки жило — копошилось убеждение, что где-то далеко, за тридевять земель от этой скучной, размеренной и бессмысленной жизни, течет другая жизнь, пусть недосягаемая, пусть за семью печатями, но полная красоты и счастья, где душа и тело человека всегда пребывают в чистоте, легкости и здоровье.

В зимние безлунные ночи он ускользал из дому и любовался звездами, а потом дома не мог объяснить отцу, куда уходил.

Он читал книги об охотниках и исследователях, вместе с ними, свободный, как ветер, мчался на мустангах по прериям Дальнего Запада или в Центральной Африке вступал победителем в негритянскую деревню, жители которой восторженно встречали его. Он убивал медведя выстрелом из пистолета, держа в другой руке дымящую сигару. Дарил прекрасной дочери вождя ожерелье из клыков и когтей. Вонзал копье прямо в сердце льва, когда тот, поднявшись на дыбы, готов был растерзать его.

Он нырял за жемчугом в темно-зеленую таинственную глубь моря.

Он вел отряд храбрецов на приступ форта и умирал, сраженный пулей на крепостной стене, когда победа была уже близка. И весь народ оплакивал его безвременную смерть.

Он вступал в бой один против десятка вражеских кораблей, тараня их и топя.

В него влюблялись принцессы из заморских стран, и он обращал в христианство целые народы.

Он принимал мученическую смерть, держась с достоинством и спокойно, но это случилось с ним не более двух раз после недели религиозных праздников и на вошло в привычку.

Унесенный на крыльях воображения, он забывал о своих прямых обязанностях, сидел на уроке, лениво развалясь и с отсутствующим взглядом, так что учителю приходилось частенько браться за палку… Дважды его книги были конфискованы.

Безжалостно возвращенный к действительности, он тер соответствующее место или только вздыхал, смотря по обстоятельствам, и принимался за ненавистную каллиграфию. Он терпеть не мог чистописание, пальцы у него всегда были в лиловых пятнах, а от запаха чернил его тошнило. К тому же его донимали сомнения. Почему надо писать с наклоном вправо, а не влево? Почему линии, которые ведешь сверху вниз, должны быть жирные, а те, что снизу вверх, тонкие? Почему кончик ручки должен смотреть именно в правое плечо?

Но мало-помалу записи в его тетрадях начали напоминать содержанием деловые бумаги, и теперь уже становилось ясно, какого рода деятельность его ожидает. «Дорогой сэр, — можно было там прочитать, — что касается вашего заказа от 26-го числа истекшего месяца, почтительно извещаем вас, что…» и так далее.

Пытки, которым подвергались в учебном заведении душа и тело мистера Полли, были внезапно прекращены вмешательством его отца. Это случилось, когда мистеру Полли шел пятнадцатый год. Мистер Полли-старший давно забыл время, когда в порыве любви и умиления целовал крохотные пальчики своего сына и когда его нежное тельце казалось ему только что вышедшим из рук господа бога. И вот, взглянув однажды на своего отпрыска, мистер Полли-старший сказал:

— Этому молодцу пора самому зарабатывать на жизнь.

И месяц или около того спустя мистер Полли-младший начал свою торговую карьеру, которая в конце концов, после того, как он купил у одного обанкротившегося торговца галантерейную лавку в Фишбурне, привела его в поле, на ступеньку перелаза, где мы с ним и познакомились.

Нельзя сказать, чтобы мистер Полли имел природную склонность к торговле галантереей. Правда, время от времени у него как будто проскальзывал интерес к делу, но хватало его ненадолго, пока какое-нибудь более созвучное его душе занятие не увлекало его. Сперва мистер Полли поступил работать учеником в большое, но довольно невысокого ранга торговое заведение, где можно было купить любую вещь — от мебели и пианино до книг и дамских шляпок, — а именно в универсальный магазин, который назывался Пассажем. Он находился в Порт-Бэрдоке, одном из трех городков, тяготевших к порт-бэрдокским верфям. Здесь мистер Полли провел шесть лет. Он не был особенно усердным учеником, радовался свободе, и неустроенность жизни, которая способствовала развитию его диспепсии, не очень его огорчала.

В общем, работать ему нравилось больше, чем учиться: занят он был дольше, но зато не было того постоянного чувства угнетенности; в помещении, где он работал, воздух был чище, чем в классных комнатах; никто не оставлял его без обеда, не было палки. С нетерпением и любопытством следил он за тем, как пробиваются у него усы, и мало-помалу стал овладевать искусством общения с себе подобными, научился вести разговор и обнаружил, что существуют предметы, о которых приятно беседовать. Теперь у него всегда были карманные деньги и он имел право голоса в покупке одежды. Наконец, пришел день, когда он получил первое жалованье, а вскоре было сделано потрясающее открытие, что на свете существуют девушки! И дружба… Ушедший в далекое прошлое Порт-Бэрдок сверкал россыпью счастливых, веселых дней.

(«Капитал я там, однако, не сколотил!» — заметил между прочим мистер Полли.)

Спальня старших учеников в Пассаже была длинной холодной комнатой, где стояли шесть кроватей, шесть комодов с зеркалами и шесть простых или окованных жестью сундуков. Дверь из нее вела в следующую спальню, еще более длинную и холодную, с восемью кроватями, из которой вы попадали в третью, оклеенную желтыми обоями, где было несколько столов, покрытых клеенкой; днем она сложила столовой, а после девяти — комнатой отдыха. Здесь мистер Полли, росший в семье единственным ребенком, впервые вкусил сладость общения с ближними. Сперва над мистером Полли начали было подтрунивать из-за его нелюбви к умыванию, но, выиграв два сражения с приказчиками, которые были на голову его выше, он утвердил за собой репутацию забияки. Кроме того, благодаря присутствию в магазине девушек его понятие о чистоте несколько приблизилось к общепринятому. Так что мистера Полли оставили в покое. Правда, ему не так часто приходилось сталкиваться в своем отделе с женским персоналом, но, попадая в другие отделы Пассажа, он успевал перекинуться с девушками двумя-тремя словечками, вежливо уступить дорогу или помочь поднять тяжелый ящик. В такие минуты ему казалось, что девушки поглядывают на него благосклонно. В часы, не занятые службой, молодые люди и девушки, работавшие в порт-бэрдокском Пассаже, почти не имели возможности встречаться друг с другом; свободное бремя и те и другие проводили в своих комнатах, не сообщавшихся между собой. И все-таки эти существа другого пола, такие близкие и вместе такие недосягаемые, глубоко волновали мистера Полли. Он любил смотреть, как они сновали взад и вперед по магазину, втайне любуясь их воздушными прическами, круглыми щеками, нежным румянцем, тонкими пальцами. Особенно волновался он во время обеда, стараясь передавать им хлеб и маргарин так, чтобы они не сомневались в его почтительном восхищении и преданности. В соседней секции, торговавшей трикотажем, служила белокурая ученица с нежным цветом лица, которой он каждое утро говорил «доброе утро», и долгое время эти два слова оставались для него самым значительным событием дня. А если случалось, что она в ответ говорила ему два-три слова, он чувствовал себя на седьмом небе. У него не было сестер, и женщины представлялись ему высшими существами. Но своим друзьям Плэтту и Парсонсу он в этом не признавался.

Перед Плэттом и Парсонсом он принял позу закоренелого злодея. Плэтт и Парсонс были приняты в то же время, что и мистер Полли, учениками в одну из секций мануфактурного отдела. Эта троица связала себя узами дружбы по причине того, что фамилии всех трех начинались на букву «П». Они так и называли себя «Три-пэ» и вечерами любили бродить по городку с видом одичавших собак. Изредка, если бывали деньги, они шли в кабачок, пили там пиво и становились еще более дикими. Взявшись за руки, они бродили по освещенным газовыми фонарями улицам и распевали песни. У Плэтта был приятный тенор, он пел в церковном хоре, и поэтому он запевал. У Парсонса был не голос, а иерихонская труба, он то замечательно гудел, то утихал, то опять начинал гудеть. Мистер Полли обладал басом, и у него получалось нечто вроде речитатива, причем на полтона ниже, чем нужно, и он говорил, что поет вторым голосом. Им бы петь втроем юмористические куплеты, знай они, как это делается; их же репертуар в то время состоял исключительно из сентиментальных песенок об умирающем солдате и о том, как далек путь домой.

Иногда они забредали на окраинные улочки Порт-Бэрдока, где редко попадались полицейские и другие нежелательные лица. Вот тогда наши друзья чувствовали себя на верху блаженства, а голоса их уподоблялись раскатам грома. Тщетно пытались местные собаки соревноваться с ними, и еще долго после того, как темнота ночи поглощала наших гуляк, собачий лай оглашал окрестности. Одна особенно завистливая тварь — ирландский терьер — как-то предприняла отважную попытку укусить Парсонса, но была обращена в бегство численным превосходством противника и его единодушием.

«Три-пэ» жили исключительно интересами друг друга, не признавая больше никого достойным своей дружбы. Они любили беседовать о том о сем, и часто в спальне, хотя свет был уже погашен, раздавались их голоса, пока наконец потерявшие терпение соседи не начинали швырять в них ботинки. После обеда, когда в магазине наступали часы затишья, «Три-пэ», улизнув из своих отделов в упаковочную склада, отводили там душу. По воскресным и праздничным дням они втроем совершали далекие прогулки.

У Плэтта было бледное лицо и темные волосы, он любил напускать на себя таинственный вид и говорить шепотом. Он интересовался жизнью местного общества и «полусвета». И был в курсе всех событий, аккуратно читая «Модерн Сэсайэти», грошовую газетку, выходившую в их городе и не имевшую определенного направления. Парсонс был более солидного сложения, с явной склонностью к полноте; у него были волнистые волосы, округлые черты лица и большой нос картошкой. Он отличался изумительной памятью и настоящей любовью к литературе. Он знал наизусть большие куски из Мильтона и Шекспира и любил декламировать их по поводу и без повода. Он читал все, что попадалось под руку, и если ему нравилась книга, он читал ее вслух, не заботясь о том, доставляет ли удовольствие окружающим. На первых порах мистер Полли отнесся с сомнением к литературным вкусам приятеля, но Парсонс заразил своим энтузиазмом и его. Однажды «Три-пэ» смотрели в Порт-Бэрдокском королевском театре «Ромео и Джульетту»; их обуял такой восторг, что они чуть не упали с галерки в партер. На другой день у них появилось даже нечто вроде пароля. Кто-нибудь один вдруг восклицал: «Это вы нам, синьор, показываете кукиш?» И приятели спешили ответить: «Мы вообще показываем кукиш!»

Несколько месяцев шекспировская Верона озаряла своим сиянием жизнь мистера Полли. Он ходил с таким видом, будто на плечах у него плащ, а на боку висит меч. Он бродил по мрачным улицам Порт-Бэрдока, не спуская глаз со второго этажа каждого дома, — высматривал балконы. Увидев в каком-нибудь дворе старую лестницу, он тут же предавался самым романтическим мечтам.

Затем Парсонс открыл одного итальянского писателя, имя которого мистер Полли произносил на свой лад: «Бокащью». После нескольких экскурсов в литературное наследие этого писателя речь Парсонса стала изобиловать производными от слова «амур», а мистер Полли, стоя за прилавком трикотажного отдела и вертя в руках упаковочную бумагу и шпагат, мечтал о пикниках, устраиваемых круглый год в тени оливковых деревьев под небом солнечной Италии.

Приблизительно в это время неразлучная троица стала носить в подражание артистам и художникам воротнички с отгибающимися уголками и большие шелковые галстуки, завязывающиеся свободным узлом, который они сдвигали слегка набок, что придавало им залихватский вид, вполне гармонирующий с их развязными манерами.

Потом в их жизнь вошел один замечательный француз, имя которого мистер Полли произносил по-своему: «Рабулюз». «Три-пэ» считали описание пира в день рождения Гаргантюа самой великолепной прозой, выходившей когда-либо из-под пера писателя, что, по-моему, не так уж далеко от истины. И в дождливые воскресные вечера, когда появлялась опасность, что их вот-вот потянет запеть гимны, они садились в кружок, и Парсонс по просьбе друзей приступал к чтению вслух.

Вместе с ними в комнате обитало несколько юнцов из Ассоциации молодых христиан, к которым «Три-пэ» относились с презрением и вызовом.

— Мы имеем полное право делать у себя что хотим, — говорил им Плэтт. — Мы вам не мешаем, и вы нам не мешайте.

— Но ведь это ужас что такое! — в негодовании восклицал Моррисон, старший ученик, с белым лицом и серьезным взглядом. Невзирая на трудности, он вел глубоко религиозный образ жизни, что было не так-то просто.

— Ужас? Как он смеет так говорить? — возмущался Парсонс. — Это же Литература !

— Воскресенье — не время для такой литературы.

— Другого времени у нас нет. К тому же…

И начинался ожесточенный религиозный диспут.

Мистер Полли свято соблюдал верность «Трем-пэ», но в глубине души его грызли сомнения. Глаза Моррисона горели убежденностью в своей правоте, речь его была страстной и непримиримой. Он открыто вел жизнь праведника, не оскверняя себя ни словом, ни делом, был трудолюбив, старателен и добр. Когда кто-нибудь из младших учеников стирал себе ноги или начинал тосковать по дому, Моррисон промывал рану и исцелял сердечную боль. А если случалось, что он раньше других выполнял свою работу, он не спешил уйти, а помогал другим — поистине сверхчеловеческий поступок. Лишь тот, кто знает, как долго тянутся часы в нескончаемой веренице рабочих дней, когда труд отделен от сна лишь кратким мигом отдыха и свободы, может оценить все величие такого поступка. Мистер Полли втайне побаивался оставаться наедине с этим человеком, его приводила в трепет заключенная в нем сила духа. Взгляд Моррисона жег, как раскаленное железо.

Плэтт, который тоже не любил иметь дело с явлениями, непостижимыми его разуму, сказал однажды про Моррисона:

— Проклятый лицемер!

— Нет, он не лицемер! — возразил Парсонс. — Ты ошибаешься, старина. — Просто ему никогда не приходилось отведывать Joy de vive note 2 — вот в чем беда. — И добавил: — А не махнуть ли нам в гавань посмотреть, как пьют старые морские волки?

— Кошелек пуст, — заметил мистер Полли, похлопывая себя по карману брюк.

— Не беда, — ответил Парсонс, — на кружку пива хватит и двух пенсов.

— Подождите, я только раскурю мою трубку, — сказал Плэтт, с некоторых пор ставший заядлым курильщиком. — И тогда в путь!

Наступило молчание, во время которого Плэтт безуспешно бился над своей трубкой.

— Старина! — наконец не выдержал Парсонс, глубокомысленно наблюдая за попытками приятеля. — Кто же так туго набивает трубку? Нет никакой тяги. Посмотри, как набита моя.

И, опершись на трость, стал терпеливо и сочувственно ожидать, пока поджигательские действия Плэтта увенчаются успехом.

«Веселые то были дни», — вздыхал, сидя на ступеньке перелаза, мистер Полли, банкрот без пяти минут.

Бесконечные часы за прилавком Пассажа давно стерлись в его памяти. Запечатлелись только дни, отмеченные крупными скандалами и забавными происшествиями; зато редкие воскресенья и праздничные дни сияли, как алмазы в куче щебня. Они сияли пышным великолепием вечернего неба, отраженного в спокойной воде залива, и сквозь них, размахивая руками, распространяясь о смысле жизни, убеждая, споря, разъясняя прочитанное и развивая свою любимую теорию о «Joy de vive», шагал старина Парсонс.

Особенно хороши были прогулки в праздники. «Три-пэ» поднимались в воскресенье чуть свет и отправлялись за город. В какой-нибудь скромной гостинице они снимали комнату и говорили до тех пор, пока глаза не начинали смыкаться. Домой они возвращались в понедельник вечером, распевая по дороге песни и рассуждая о звездах. Иногда они взбирались на холмы и любовались оттуда раскинувшимся у их ног Порт-Бэрдоком: на фоне черно-бархатного залива, расшитого, как жемчугом, огоньками бакенов, тянулись вдоль и поперек цепочки уличных фонарей и весело сновали светлячками трамваи.

— Завтра опять за прилавок, старина, — вздыхал Парсонс.

Он не мог найти множественное число для своего любимого обращения и всегда употреблял его в единственном, имея в виду обоих своих друзей.

— Лучше не напоминай, — отвечал Плэтт.

Однажды летом они взяли на целый день лодку и отправились исследовать гавань. Они плыли мимо стоявших на якоре броненосцев, мимо черных, отживших свой век посудин, мимо всевозможных судов и суденышек, наполнявших гавань, мимо белого военного транспорта, мимо аккуратных эллингов, бассейнов и доков к мелководным каналам и каменистой, заросшей дикими травами пустоши противоположного берега. Парсонс и мистер Полли еще поспорили в тот день о том, как далеко может стрелять пушка, и даже поссорились.

Окрестности Порт-Бэрдока по ту сторону холмов были как раз такими, каким должен быть старозаветный английский пейзаж, почти не тронутый цивилизацией. В то время велосипеды еще только входили в моду и стоили дорого, автомобилю еще не пришел черед осквернять вонью и грохотом сельскую природу. «Три-пэ» выбирали наугад тропинку в полях, выводившую их к неизвестному проселку, по обеим сторонам которого тянулись живые изгороди из жимолости и цветущего шиповника. Они отважно устремлялись в таинственные зеленые ущелья, где вся земля под ногами пестрела ковром цветов, или бродили, погрузившись по пояс в заросли папоротника, в березовых рощах. В двадцати милях от Порт-Бэрдока начинался край хмеля и сельских домиков, увенчанных гнездами аистов. А дальше, куда они могли добраться только в дни праздников, купив самый дешевый проездной билет, виднелся голый гребень высокого холма, склоны которого были прочерчены узкими ровными лентами дорог, и песчаные дюны, поросшие соснами, дроком и вереском. «Три-пэ» не могли купить велосипеды, и поэтому обувь была самым крупным расходом в их скромном бюджете. В конце концов, отбросив ложный стыд, они купили себе по паре грубых рабочих башмаков. Появление этих башмаков вызвало целую бурю в спальне, где было решено, что «Три-пэ», надев такую обувь, уронили честь достойного заведения, в котором служили.

Кто узнал и полюбил английскую сельскую природу, тот ни в одной стране не найдет ничего ей равного. Твердая и вместе с тем нежная линия холмов, поразительное разнообразие пейзажа, оленьи заповедники, луга, замки, дома эсквайров и аккуратные деревни со старинными церквами, фермы, стога сена, просторные амбары, вековые деревья, пруды, озера, серебристые нити ручьев, цветущие живые изгороди, фруктовые сады, островки рощ, изумрудный выгон и приветливые гостиницы. И в других странах сельские виды прелестны, но нигде нет такого разнообразия, и нигде природа не сохраняет своего очарования круглый год. Пикардия — вся бело-розовая — прекрасна в пору цветения; Бургундия — залитые солнцем виноградники, раскинувшиеся на пологих склонах холмов, — дивный, но все повторяющийся мотив; в Италии придорожные часовни, каштаны и сады олив; в Арденнах — Турень и Прирейнская область, — леса и ущелья; привольная Кампания с туманными Альпами на горизонте, Южная Германия с опрятными, процветающими городками на фоне величественных Альп — каждое из этих мест встает в памяти какой-то одной привлекательной чертой. Или возьмите поля и холмы Виргинии, которые тянутся вдаль легко и привольно, как поля и холмы Англии, леса и стремительные потоки рек Пенсильвании, опрятный пейзаж Новой Англии, широкие проселочные дороги, холмы и леса штата Нью-Йорк — во всем этом есть свое очарование, но нигде ландшафт не будет меняться каждые три мили, нигде солнечный свет не бывает так мягок, нигде не дуют такие приятные, освежающие ветры с моря, нигде вы не увидите таких причудливых, фантастической формы облаков, как в нашей родной Англии.

«Три-пэ» любили гулять в таких местах, где они забывали на время, что в действительности им не принадлежит и пядь этой вольной земли, что они обречены всю жизнь торчать за прилавком в дыре, подобной Порт-Бэрдоку. Они забывали покупателей, заказчиков, праздных зевак, толкавшихся в Пассаже, забывали все на свете и становились счастливыми странниками в этом мире ветров, птичьих песен и тенистых деревьев.

И вот они подходят к гостинице. Это — целое событие. Они уверены, что никто здесь не заподозрит их в принадлежности к миру торговли. Они ждут, что сейчас на порог выскочит хорошенькая служанка или пожилая добродушная хозяйка, они уже предвкушают интересную встречу в баре с каким-нибудь странным субъектом.

В гостинице их тут же начинают расспрашивать, чего бы им хотелось съесть. Меню обычно составляют холодное мясо с пикулями или яичница с ветчиной и весело пенящийся в пузатом кувшине «коктейль»: две пинты пива, смешанные с двумя бутылками имбирного эля.

Славная то была минута, когда они стояли на пороге гостиницы, гордо оглядывая весь свет: раскачивающуюся от ветра вывеску, гусей на зеленом выгоне, пруд, в котором плавают утки, фургон, ожидающий хозяина, церковный шпиль, спящего на перилах кота, голубое небо. А в это время за спиной аппетитно шипела яичница на сковородке. От запаха ветчины текли слюнки. Слышались быстрые шаги, звякали приборы. И, конечно, на стол стелили белую скатерть. Наконец раздавалось: «Готово, господа» или «Пожалуйте кушать, молодые люди!» Это было куда приятней слышать, чем раздраженное: «Пошевеливайся, Полли! Не зевай!»

И вот они входят, усаживаются за стол. Принимаются за еду.

— Хлеба, старина?

— Если можно, горбушку!

Однажды дочка хозяйки гостиницы, простая девушка в розовом ситцевом платьице, разговорилась с ними во время их трапезы. Во главе с галантным Парсонсом они стали наперебой клясться ей в безумной любви и упрашивали ее признаться, кому из троих она отдает предпочтение. Не было сомнения, что она предпочитает кого-то одного, но было так трудно решить, кого именно, что она болтала с ними до тех пор, пока ее не позвала мать. Потом, когда они уже на обратном пути шли мимо сада, она догнала их, чуть застенчиво протянула каждому по спелому яблоку, пригласила приходить еще и исчезла. Когда они дошли до угла, она появилась снова и помахала им вслед платком. Весь остаток дня «Три-пэ» обсуждали замеченные признаки благосклонности и в следующее воскресенье снова явились в ту же гостиницу.

Но красотки и след простыл. А ее мамаша, сделав каменное лицо, не пожелала им ничего объяснить.

Доживи Плэтт, Парсонс и Полли хоть до ста лет, они и тогда не забудут той девушки, как она стояла, зарумянившись, на фоне зеленой изгороди и, чуть улыбаясь и волнуясь, протягивала каждому по спелому яблоку…

Однажды они долго-долго шли вдоль берега, пока не пришли в Фишбурн, восточный пригород Брейлинга и Хэмпстеда-он-де-си.

В тот день Фишбурн показался мистеру Полли уютным, веселым местечком. Здесь был чистый песчаный пляж, не то что грязное каменистое побережье Порт-Бэрдока — с шестью кабинами, где можно было переодеться, и тентом на набережной, под который друзья сели отдохнуть после сытного, но довольно дорогого завтрака, приправленного сельдереем. Вдоль берега тянулся ряд аккуратных домиков с верандами, в которых сдавались комнаты. Пообедали они в гостинице с выкрашенным белой краской крыльцом и веселой геранью на окнах. Хай-стрит со старинной церковью в конце улицы была полна безмятежного полуденного покоя.

— Какое славное местечко! Вот где было бы хорошо завести свой магазинчик, — глубокомысленно заметил Плэтт, поглядывая на друзей из-за своей огромной трубки.

Эти слова запомнились мистеру Полли.

Мистер Полли не был такой живописной фигурой, как Парсонс. Он не обладал столь проникновенным басом и ходил в те дни, засунув руки в карманы и напустив на себя сосредоточенно-задумчивый вид.

Он слыл знатоком сленга и любил коверкать слова, чем особенно нравился Парсонсу. Он испытывал странное влечение к словам, особенно к тем, что дают пищу воображению; он любил также неожиданные, необычные словосочетания. В школе ему не удалось овладеть тайной произношения английских слов, поэтому он никогда не был уверен, что произносит слова правильно. Его школьный учитель был и косноязычен и многоречив. Новые слова повергали мистера Полли в ужас и одновременно очаровывали его. Он не умел их выговаривать, но они властно манили его, и он, зажмурив глаза, выпаливал их. Он взял себе за правило не обращать внимания на правописание слов. Он старался только не перепутать их значения. Но и это было дело нелегкое. Он старался избегать широко известных фраз и почти все слова произносил, коверкая, дабы его заподозрили не в невежестве, а единственно в стремлении к остроумию. Вот, например, один разговор мистера Полли с Плэттом.

— Ораториус многословиус! — говорит мистер Полли.

— Чего? — спрашивает Плэтт.

— Красноречивый рапсодиус!

— Где? — опять спрашивает Плэтт.

— На складе, конечно. Среди скатертей и одеял. Произносит речь. Карлейль! Какой пыл! Какое красноречие! Битва с ветряными мельницами. Зрелище, достойное богов. Он отобьет когда-нибудь костяшки своих драгоценных пальцев. Так стучать о прилавок!

Мистер Полли держит в одной руке воображаемую книгу, другой яростно размахивает.

— Итак, всякий герой, несмотря ни на что и вопреки всему, непременно, обязательно, неизбежно возвращается назад к жизни, — передразнивает он восторженный голос Парсонса, — вследствие этого он управляет вещами, а не они им.

— Веселая будет история, если его застукает управляющий, — замечает Плэтт. — Парсонс в такие минуты ничего не слышит.

— Как пьяный, совсем как пьяный, — говорит Полли. — Со мной такого не бывает. Это, пожалуй, пострашнее, чем Рабулюз.

2. Увольнение Парсонса

И вдруг Парсонса уволили.

Его уволили при чрезвычайно удивительных и даже оскорбительных обстоятельствах, что произвело сильное впечатление на мистера Полли. Многие годы он не переставал размышлять над этой историей, пытаясь уяснить, как все-таки она могла случиться.

Ученичество Парсонса подошло к концу. Он получил должность младшего приказчика, и ему поручили убрать витрину в отделе товаров манчестерской мануфактуры. Он был уверен, что справится с поручением блестяще.

— Видишь ли, старина, — говорил он друзьям, — у меня есть одно преимущество: я умею убирать витрины.

Когда случалась какая-нибудь неприятность, Парсонс утверждал, что Пушок — так прозвали ученики мистера Гэрвайса, старшего партнера фирмы и главного управляющего, — должен будет хорошенько подумать, прежде чем расстаться с единственным человеком в его заведении, способным сделать из витрины произведение искусства.

Парсонс, как и должно было случиться с человеком гуманитарных наклонностей, пал жертвой своей любви к рассуждениям.

— Искусство украшения витрин находится в пеленках, старина, оно переживает цветущую пору младенчества. Куда ни глянь, симметрия, плоскость, как на картинах благословенных времен древнего Египта. Никакой радости, никакой! Одни условности. Витрина же должна приковывать к себе человека, должна, когда он идет мимо, хватать его мертвой хваткой. Мертвой хваткой!

Его голос понижался до бархатного рокота:

— А где сейчас эта мертвая хватка?

Минутная пауза, потом дикий вопль:

— Не-ету!

— Парсонс сел на своего конька, — замечает мистер Полли. — Давай, старина, давай, расскажи-ка нам еще чего-нибудь.

— Взгляните, как убраны витрины у старика Моррисона. Аккуратно, со вкусом, все по правилам, уверяю вас. Но нет изюминки! — Повторяя последние слова, Парсонс переходит на крик. — Нет изюминки, говорю я вам!

— Нет изюминки, — как эхо, вторит мистер Полли.

— Образцы тканей, разложенные по порядку, аккуратно взбитые буфы, один какой-нибудь рулон чуть-чуть распущен, а рекламные плакаты просто нагоняют сон.

— Как в церкви, — вставляет мистер Полли.

— Витрина должна волновать, — продолжает Парсонс. — Увидев витрину, вы должны воскликнуть: «Вот это да!»

Парсонс на минуту умолкает, Плэтт, попыхивая трубкой, поглядывает на него.

— Рококо! — говорит мистер Полли.

— Нужно создать новую школу украшения витрин, — говорит Парсонс, пропуская мимо ушей замечание мистера Полли. — Новую школу! Порт-бэрдокскую! Послезавтра вы увидите, как изменится облик Фитзелен-стрит. Это будет нечто из ряда вон выходящее! Я соберу толпу. Меня еще долго будут помнить!

Он и в самом деле собрал толпу. И его еще долго будут помнить в порт-бэрдокском Пассаже.

Потом Парсонс начал упрекать себя:

— Я был слишком скромен, старина! Я сдерживал себя, недооценивал свои возможности. Во мне кипели, бурлили, кишели идеи, а я не давал им ходу. Все это позади!

— Позади, — вторил мистер Полли.

— Позади окончательно и бесповоротно, старина!

Плэтт пришел в отделение к мистеру Полли.

— Старина создает произведение искусства.

— Какое?

— Про которое он говорил.

Мистер Полли сразу сообразил, в чем дело.

Продолжая сортировать коробки с воротничками, он то и дело поглядывал на своего заведующего Мэнсфилда. Скоро того позвали в контору, и Полли стремглав бросился на улицу, помчался мимо манчестерской витрины и нырнул в дверь отделения шелковых тканей. Он пробыл на улице всего один миг, но, увидев спину Парсонса, не замечавшего ничего вокруг, пришел в восторг, и сердце его замерло в сладком ужасе. Парсонс был без сюртука и работал с необычайным воодушевлением. Он имел обыкновение затягивать постромки жилета до предела, и все приятные задатки его будущей дородности были выставлены на обозрение. Он то и дело отдувался, засовывал пальцы в шевелюру, и действовал с той порывистой стремительностью, которая свойственна людям в минуту вдохновения. У его ног вздымались пунцовые одеяла, они не были сложены или раскинуты во всю длину, а если уже говорить точно, просто валялись на полу витрины. Справа от висящих на роликах полотенец через всю витрину тянулся широкий плакат, на котором жирными буквами было выведено: «СМОТРИТЕ!».

Влетев в отделение шелковых тканей и натолкнувшись на Плэтта, Полли понял, что слишком поторопился вернуться в магазин.

— Ты заметил драпировку в глубине витрины? — спросил его Плэтт.

Мистер Полли этого не заметил.

— Великий магиус творит! — сказал он и помчался кружным путем в свое отделение.

Вскоре открылась ведущая на улицу дверь, и с сугубо деловым видом, дабы его внезапное появление с улицы ни у кого не вызвало подозрений, появился Плэтт. Он направился к лестнице, ведущей вниз, в складские помещения, и, проходя мимо Полли, закатил глаза, произнес «О господи!» и исчез.

Нестерпимое любопытство обуяло мистера Полли. Что лучше: пойти в манчестерское отделение через весь магазин или рискнуть еще одной вылазкой на улицу?

Ноги понесли его к входной двери.

— Вы куда, Полли? — спросил его Мэнсфилд.

— Вон бежит собака, — сказал Полли с таким видом, будто слова его полны смысла, и оставил удивленного заведующего размышлять над услышанным.

Парсонс, бесспорно, сделал все, чтобы обрушить на свою голову последующее несчастья. Он обладал поистине могучим воображением. На этот раз Полли хорошенько рассмотрел витрину.

Парсонс соорудил огромную асимметричную гору из толстых белых и красных одеял, скрученных и скатанных таким образом, чтобы явственнее ощущалась теплая, пушистая шерсть; в витрине царил уютный беспорядок и висели плакаты, написанные ярко-красными буквами: «Сладок сон под одеялом, купленным по сниженной цене», «Хорошо то, что хорошо и дешево». Хотя был день, Парсонс зажег свет в том углу витрины, где высилась гора одеял, чтобы придать теплый оттенок красному и белому цвету. Контрастным фоном этой горе служили длинные полосы подкладочной материи и полотна холодного, серого цвета, которые он как раз сейчас развешивал.

Это производило впечатление, но…

Мистер Полли решил, что пора возвращаться. В дверях он столкнулся с Плэттом, который готовился предпринять очередную экспедицию во внешний мир.

— «Хорошо то, что хорошо и дешево», — сказал он. — Прием аллитерации приходит на помощь!

Он не отважился в третий раз улизнуть На улицу и нетерпеливо маячил у окна, как вдруг увидел Пушка, то бишь главного управляющего Пассажа, самого мистера Гэрвайса, который шествовал по тротуару, обозревая начальственным оком свои владения.

Мистер Гэрвайс был коротенький и круглый человечек с тем выражением скромной гордости на лице, которое так часто встречается у полных людей; у него были решительные манеры, желчный нрав, пухлые, торчащие в стороны пальцы рук, рыжие волосы, красное лицо, а на кончике носа, как и полагается людям такого колера, торчали рыжие волоски. Когда он желал продемонстрировать перед своими подчиненными силу человеческого взгляда, он выпячивал грудь, хмурил брови и прищуривал левый глаз.

Мистер Полли встрепенулся. Во что бы то ни стало он должен все видеть.

— Мне надо поговорить с Парсонсом, сэр, — сказал он мистеру Мэнсфилду и, поспешно покинув свой пост, бросился через весь магазин в манчестерское отделение. Когда начальство появилось в дверях, он уже был возле стенда с болтонскими простынями.

— Что это вы делаете с витриной, Парсонс? — изумился мистер Гэрвайс.

Присутствующим в отделении были видны только ноги Парсонса, узкая полоска рубашки между брюками и жилеткой и нижняя часть жилетки. Он стоял внутри витрины на лестнице, вешая последний кусок драпировки на медный прут, идущий под потолком. Витрина отделялась от остального помещения магазина легкой стенкой, напоминавшей стенки, которыми отделяются в старинных английских церквах места, предназначенные для чистой публики. Эта стенка была отделана панелью, и в ней имелась дверца, тоже наподобие церковной. В этой дверце и появилась физиономия Парсонса, у которого при виде главного управляющего глаза как-то странно округлились.

Мистер Гэрвайс повторил вопрос.

— Убираю витрину, сэр, по-новому.

— Выходите оттуда, — приказал ему мистер Гэрвайс.

Парсонс глядел на него, не понимая, и Гэрвайс был вынужден повторить приказание.

С растерянным лицом Парсонс стал медленно спускаться с лестницы.

Мистер Гэрвайс обернулся.

— Где Моррисон? — спросил он. — Моррисон!

Явился Моррисон.

— Займитесь этой витриной вместо него, — сказал Гэрвайс, указывая своими растопыренными пальцами на Парсонса. — Уберите все это безобразие и приведите витрину в надлежащий вид.

Моррисон сделал было шаг к витрине, но ему пришлось остановиться.

— Прошу прощения, сэр, — с бесподобной вежливостью проговорил Парсонс, — но это мое окно!

— Уберите немедленно все это безобразие! — повторил мистер Гэрвайс и повернулся, чтобы уйти.

Моррисон подошел к витрине. Парсонс захлопнул перед его носом дверцу, и это привлекло внимание главного управляющего.

— Выходите оттуда, — сказал он. — Вы не умеете убирать витрины. Если вам нравится валять дурака…

— Витрина убрана отлично, сэр, — убежденно произнес новоявленный гений украшения витрин.

На минуту воцарилась тишина.

— Откройте дверь и войдите к нему, — приказал мистер Гэрвайс Моррисону.

— Не троньте дверь, Моррисон! — сказал Парсонс.

Полли уже больше не прятался за болтонскими простынями. Он понял: события принимают такой оборот, что его присутствия просто не заметят.

— Да извлеките же его оттуда наконец! — потребовал мистер Гэрвайс.

Моррисона, казалось, несколько смущала этическая сторона дела. Но верность работодателю взяла верх. Он положил руку на дверь и толкнул ее. Парсонс стал отдирать его руку. Мистер Гэрвайс пришел Моррисону на помощь. Сердце мистера Полли запрыгало, мир в его глазах завертелся и засверкал. Парсонс на миг исчез за перегородкой и появился вновь с зажатым в руке рулоном льняного полотна. Этим оружием он ударил Моррисона по голове. Голова Моррисона мотнулась от удара, но он не оставил двери. Не сдавал своих позиций и мистер Гэрвайс. Вдруг дверь широко распахнулась, и в ту же секунду мистер Гэрвайс отпрянул от нее, пошатываясь, и схватился за голову: на его самодержавную, священную плешь обрушился коварный удар. Парсонс перестал быть Парсонсом. Он превратился в грозного мстителя. Одному небу известно, какая титаническая борьба велась до сих пор в его артистической душе, чтобы сдерживать этот необузданный темперамент.

— Ты, старый глупец, смеешь говорить, что я не умею убирать витрины? — с гневом вскричал Парсонс и метнул в хозяина рулон. За рулоном последовали одеяло, кусок подкладочной ткани и, наконец, витринная подставка. В голове мистера Полли промелькнуло, что Парсонс сам ненавидит свое творение и с наслаждением уничтожает его. Какую-то секунду мистер Полли, кроме Парсонса, никого и ничего больше не видел. Весь в движении, охваченный яростью, без сюртука, швыряя все, что попадалось под руку, Парсонс олицетворял собой аллегорическую фигуру землетрясения.

Затем мистер Полли увидел спину мистера Гэрвайса и услышал его повелительный голос.

— Извлеките его из витрины! Он сошел с ума! Он опасен! Извлеките его оттуда! — приказывал, возвысив голос, мистер Гэрвайс, обращаясь не к кому-нибудь одному из присутствующих, а ко всем.

На какой-то миг голову мистера Гэрвайса окутало пунцовое одеяло; и его речь, на секунду приглушенная, закончилась вдруг непривычной ушам подчиненных бранью.

В манчестерское отделение собрался народ со всего Пассажа. Лак, клерк из конторы, наткнувшись на Полли, заорал: «На помощь!» Соммервил из отделения шелковых тканей перескочил через прилавок и вооружился стулом. Полли почувствовал, что земля уходит у него из-под ног. Он ухватился за стенд, если бы сейчас ему удалось выломать из стенда доску, он пошел бы крушить всех и вся. Стенд качнулся и повалился на пол, мистеру Полли почудилось, что с другой стороны кто-то вскрикнул от боли, но он не придал этому значения. Падение стенда было толчком, образумившим мистера Полли; ему уже расхотелось бить кого попало, и он стал во все глаза следить за борьбой в витрине. Секунду Парсонс победоносно возвышался над толкающимися у витринной дверцы спинами. Это был не Парсонс, это был яростный вихрь, срывающий предметы и швыряющий их на пол. Потом он вдруг исчез. Отчаянная возня, удар, затем еще удар, звон разбитого стекла. И вдруг все стихло, только кто-то тяжело дышал.

Парсонс был повергнут…

Мистер Полли, перешагнув через валяющиеся на полу болтонские простыни, увидел поникшую фигуру друга со ссадиной на лбу, уже, правда, не кровоточащей; за одну руку его держал Соммервил, за другую Моррисон.

— Вы… вы… вы… вы мне надоели! — сказал Парсонс, задыхаясь от подступивших к горлу рыданий.

Есть события, которые стоят особняком среди других происшествий в жизни и которые в какой-то степени открывают на многое глаза. Такова была история с Парсонсом. Она началась как фарс, а закончилась катастрофой. Верхний покров с жизни был содран, и под ногами мистера Полли разверзлась бездна.

Он понял, что жизнь отнюдь не развлечение.

Появление полицейского, который был вызван на место происшествия, в первую минуту показалось еще одной комической деталью. Но когда стало ясно, что мистер Гэрвайс объят жаждой мести, дело приняло иную окраску. То, как полицейский вел дознание, не упуская ни малейшей детали и не произнося лишних слов, особенно поразило чувствительную душу мистера Полли. Разглаживая галстуки, он услыхал заключение, сделанное полицейским: «Он, значит, крепко саданул вас по голове».

В этот вечер в спальне Парсонс был героем дня. Он сидел на краю кровати с забинтованной головой, не спеша укладывал вещи и ежесекундно повторял:

— Почему он не оставил меня в покое? Он не имел права прикасаться к моей витрине!

На следующее утро Полли должен был предстать перед полицейским судом в качестве свидетеля. Ужас перед этой пыткой почти заслонил собой тот трагический факт, что Парсонса не только обвинили в оскорблении действием, но выгнали, и он уже укладывает свой чемодан. Полли слишком хорошо знал себя, чтобы обольщаться насчет своих способностей быть достойным свидетелем. Он ясно помнил только один факт, нашедший отражение в словах полицейского: «Он, значит, крепко саданул вас по голове». В отношении всего прочего в мыслях у него был полный сумбур. Как все произойдет завтра, было известно одному богу. Состоится ли очная ставка? Будет ли считаться лжесвидетельством, если он нечаянно ошибется? За дачу ложных показаний тоже судят. Это — серьезное преступление.

Плэтт из кожи лез, желая помочь Парсонсу и настроить общественное мнение против Моррисона. Но Парсонс вдруг стал за него заступаться.

— Он вел себя правильно — в меру своих возможностей, — заявил Парсонс. — Что еще ему оставалось делать? На него я не в обиде.

— Мне, наверное, придется платить штраф, — рассуждал он по поводу предстоящего суда. — Без последствий дело, конечно, не оставят. Я действительно его ударил. Я ударил его… — Он на секунду задумался, как бы подыскивая слова поточнее, и окончил доверительным шепотом: — …по голове, вот сюда.

На остроумное предложение, исходившее от младшего ученика с кровати в углу, он ответил:

— Какой может быть встречный иск, когда на скамье присяжных сидят аптекарь Корке и агент нашей фирмы Моттишед? Завтра вы будете свидетелями моего унижения. Унижения, старина!

Некоторое время Парсонс молча укладывал вещи.

— О господи! Что это за жизнь? — вдруг загремел он своим глубоким басом. — В десять тридцать пять человек честно выполняет свой долг, пусть ошибается, но с самыми лучшими намерениями. В десять сорок с ним покончено. Покончено раз и навсегда! — И, повысив голос, воскликнул: — Как после землетрясения!

— Вулканиус катаклизмус, — сказал Полли.

— Как после отличного землетрясения! — повторил Парсонс, подражая завыванию ветра.

Затем он стал развивать вслух довольно мрачные мысли о своем будущем, и по спине мистера Полли пробежал холодок.

— Придется искать новое место. А в рекомендации будет сказано, что я побил управляющего. Хотя, впрочем, мне, наверное, никаких рекомендаций не дадут. И в лучшие-то времена нелегко найти место без рекомендаций. А уж сейчас…

— Когда будешь искать работу, не подавай виду, что тебя выгнали, — заметил мистер Полли.

В полицейском суде все оказалось не так страшно, как представлял себе мистер Полли. Его посадили у стены вместе с другими свидетелями, и после интересного дела о краже у судейского стола, а вовсе не на скамье подсудимых, появился Парсонс. К этому времени ноги мистера Полли, которые он сначала засунул из уважения к суду подальше под стул, были вытянуты во всю длину, а руки засунуты в карманы брюк. Он занимался тем, что придумывал прозвища для четырех заседателей, и дошел до «почтенного и важного синьора с величественной осанкой», когда услыхал свое имя и тотчас опустился с небес на землю. Он поспешно вскочил на ноги, и опытный полицейский едва удержал его от попытки занять место на пустующей скамье подсудимых. Секретарь суда с невероятной быстротой в который раз прочитал клятву.

— Точно! — невпопад, но почтительным тоном произнес мистер Полли и поцеловал библию.

После того как старший полицейский велел говорить ему более внятно, его показания стали ясными и членораздельными. Он попытался было замолвить словечко за Парсонса, сказав, что у Парсонса «от природы холерный темперамент», но, заметив, как вздрогнул «почтенный и важный синьор с величественной осанкой» и как поползла по его лицу усмешка, понял, что выбрал не совсем удачное выражение. Остальные заседатели были явно озадачены, и между ними произошел краткий обмен мнениями.

— Вы хотели сказать, что у него вспыльчивый характер? — спросил председатель суда.

— Да, именно это я и хотел сказать, — ответил мистер Полли.

— Вы не имели в виду, что он болен холерой?

— Я имел в виду только, что его легко вывести из себя.

— Тогда почему вы не сказали это прямо? — донимал его председатель суда.

Парсонс был признан виновным.

Он пришел в спальню за вещами, когда все ученики были в Пассаже, куда ему по распоряжению мистера Гэрвайса доступа не было. И он уехал, не попрощавшись. Когда в обеденный перерыв мистер Полли забежал в общежитие выпить чашку чаю и съесть хлеба с маргарином, он сразу же устремился в спальню, посмотреть, что делает Парсонс. Но Парсонса и след простыл. В его углу было подметено и убрано. Первый раз в жизни мистер Полли испытал чувство невозвратимой утраты.

Минуты через две-три в спальню влетел Плэтт.

— Фу, черт! — отдуваясь, произнес он и увидел Полли.

Полли высунулся из окна и не обернулся на слова приятеля. Плэтт подошел к нему.

— Уже уехал, — сказал он. — А мог бы зайти, попрощаться с друзьями!

Полли ответил не сразу. Он засунул в рот палец и всхлипнул.

— Проклятый зуб, не дает покоя! — сказал он, все еще не глядя на Плэтта. — Слезы так сами и льются, а можно подумать, что я разнюнился.

3. В поисках места

После того как Парсонс уехал, Порт-Бэрдок потерял для мистера Полли всю свою прелесть. В редких письмах Парсонса не сквозила «радость жизни», тщетно Полли искал в них хоть одно теплое слово. Парсонс писал, что поселился в Лондоне и нашел место кладовщика в магазине дешевой галантереи недалеко от собора святого Павла, там не требовали рекомендаций. Чувствовалось, что у него появились новые интересы. Он писал о социализме, о правах человека — словом, о вещах, не имевших никакой привлекательности для мистера Полли, который понимал, что чужие люди завладели его Парсонсом, влияют на него, превращают его в кого-то другого и он утрачивает свою оригинальность. Мистеру Полли стало невыносимо в Порт-Бэрдоке, полном уже блекнущими воспоминаниями о Парсонсе; его стала грызть тоска. И Плэтт вдруг сделался скучнейшей личностью, начиненной романтической чепухой, вроде интриг и связей с «дамами из общества».

Уныние, овладевшее мистером Полли, проявлялось в его апатии ко всему. Вспыльчивость мистера Гэрвайса стала действовать ему на нервы. Отношения с людьми становились натянутыми. Чтобы проверить, насколько им дорожат, он потребовал увеличить жалованье и, получив отказ, тут же взял расчет.

Два месяца он искал новое место. За это время он пережил немало горьких минут, испытав унижение, разочарование, тревогу и одиночество.

Сначала он поселился в Исвуде у одного своего родственника. Незадолго перед тем отец мистера Полли, продав магазинчик музыкальных инструментов и велосипедов, который давал ему средства к существованию, и оставив место органиста в приходской церкви, перебрался жить к этому родственнику и стал жить на ренту. Характер его с годами начал портиться вследствие какого-то странного недуга, называемого местным доктором «манией воображения». Он старел на глазах и с каждым днем становился все раздражительнее. Но жена кузена была хорошей хозяйкой и умела поддерживать в доме мир. Мистер Полли жил в этом доме на скромном положении гостя; но после двух недель бьющего через край гостеприимства, в течение которых он написал не менее сотни писем, начинающихся словами: «Уважаемый сэр! Прочитав Ваше объявление в „Крисчен уорлд“ о том, что Вам требуется приказчик в отдел галантереи, осмеливаюсь предложить Вам свои услуги. Имею шестилетний стаж…», — и опрокинул пузырек с чернилами на туалетный столик и ковер в спальне, кузен пригласил его погулять и в разговоре между прочим заметил, что меблированные комнаты в Лондоне — более подходящий плацдарм для наступления на хозяев галантерейных магазинов.

— И в самом деле, старина! — согласился мистер Полли. — А то я мог бы еще год здесь прожить. — И приступил к сборам.

Он снял комнату в дешевой гостинице, где находили пристанище молодые люди в его обстоятельствах и где был ресторанчик — очень строгое заведение, в котором можно было в воскресенье приятно провести время за чашкой кофе. И первое же воскресенье мистер Полли не без приятности провел в дальнем углу, составляя фразы, вроде следующей: «Высоко чувствительный вместитель ларгениального отростка», имея в виду адамово яблоко.

Молодой священник с приятным лицом, увидев его серьезный вид и шевелившиеся губы и решив, что новый жилец скучает в одиночестве, подсел к нему и завел разговор. Минуту-другую они обменивались неловкими, отрывистыми фразами, как вдруг мистера Полли обуяли воспоминания о порт-бэрдокском Пассаже, и, шепнув озадаченному священнику: «Вон бежит собака», — он дружески кивнул ему и выбежал вон, чтобы с легким сердцем и жаждущим впечатлений умом побродить по улицам Лондона.

Люди, собравшиеся в ожидании приема в торговых конторах по оптовой продаже, расположенных на Вуд-стрит и возле собора святого Павла (в этих конторах обслуживали оптовых покупателей из провинции), показались ему интересными и занимательными. И не будь он так сильно озабочен собственной судьбой, его от души позабавило бы это зрелище. Здесь были мужчины всякого сорта: самоуверенные и окончательно потерявшие веру в себя, образчики самого расточительного фатовства и опустившиеся до последней степени. Он видел жизнерадостных молодых людей, полных энергии и стремления пробиться, которые вселяли в его душу страх и ненависть. «Ловкачи, — думал про них мистер Полли, — ловкачи, служители торгового культа!» Видел и субъектов лет примерно тридцати пяти с изголодавшимися лицами, про которых решил, что это «пролетарии». Он давно мечтал увидеть кого-нибудь, кто подходил бы под это, звучавшее для него привлекательно, определение. В приемной несколько мужчин средних лет, «совсем старики в свои сорок», обсуждали состояние дел в торговле; по их мнению, никогда еще не было так плохо, как теперь. Мистер Полли слушал их краем уха, а сам тем временем размышлял, подходит ли к ним выражение «выжатые, как лимон». Были здесь и такие, что прохаживались с высокомерным видом, сознавая свое превосходство и негодуя на то, что оказались выброшенными за борт, — они угадывали в этом чьи-то происки. Несколько человек, казалось, вот-вот упадут в обморок, и страшно было представить, что с ними случится, когда их вызовут для переговоров. Один молодой человек с невыразительным розовощеким лицом, по-видимому, считал, что, надев непомерно высокий воротничок, можно вступить в единоборство со всем миром, на другом был чересчур веселый костюм: фланелевая рубашка и клетчатый пиджак ядовито-яркого цвета. Каждый день, оглядываясь вокруг, мистер Полли отмечал, сколько знакомых лиц исчезло, как растет беспокойство (отражая и его собственное) на лицах оставшихся и сколько прибавилось новичков. Видя эту алчущую свору конкурентов, он понял, как ничтожны были шансы на успех его жалких посланий из Исвуда.

Мистер Полли смотрел вокруг себя, и порой ему казалось, что он в приемной дантиста. В любую минуту могут выкрикнуть его имя, и он предстанет перед очередным представителем мира хозяев и будет в который раз доказывать свою горячую любовь к торговле, свои необыкновенные прилежность и усердие ради того, кто готов платить ему в год двадцать шесть фунтов стерлингов.

И вот будущий хозяин разглагольствует по поводу того, каким, по его мнению, должен быть идеальный приказчик.

— Мне нужен сметливый, расторопный молодой человек, по-настоящему расторопный, который не боится работы. Лодырь, которого надо без конца подгонять, мне ни к чему. Такому у меня делать нечего.

А в это время независимо от самого мистера Полли сидящий в нем бес сочинительства упражняется на все лады: «Толстые щеки», «щекастый толстяк» — и тому подобное, столь же подходящее для джентльмена, сколь и для продавца шляп.

— Я уверен, сэр, что не окажусь большим лодырем; — бодро отвечает мистер Полли, стараясь не заглядывать в себя поглубже.

— Мне нужен молодой человек, который намерен преуспевать.

— Вот именно, сэр! Эксельсиор!

— Простите?

— Я сказал «Эксельсиор», сэр. Это мой девиз. Из Лонгфелло. Вам нужен приказчик на долгий срок?

Толстощекий господин объясняет и продолжает излагать свои взгляды, теперь уже поглядывая на мистера Полли с сомнением.

— Вы намерены преуспевать?

— Надеюсь на это, сэр.

— Преуспевать или не успевать?

Мистер Полли издает какое-то восторженное восклицание, понимающе кивает и несколько невнятно бормочет:

— Совершенно мой стиль.

— Кое-кто из моих людей служит у меня уже по двадцать лет, — продолжает хозяин. — Один из Манчестера впервые пришел ко мне, когда ему было всего двенадцать лет. Вы христианин?

— Принадлежу к англиканской церкви.

— Гм, — несколько неодобрительно хмыкает хозяин. — Я предпочел бы баптиста. Но…

Он оглядывает галстук мистера Полли, безукоризненно повязанный и скромный, как и подобает галстуку будущего приказчика. Намекая на позу и выражение лица мистера Полли, неугомонный внутренний голос суется опять: «Скорбная почтительность, как на похоронах».

— Я хотел бы посмотреть ваши рекомендации, — замечает в заключение будущий хозяин.

Мистер Полли тотчас же вскакивает.

— Благодарю вас, — говорит хозяин, давая понять, что разговор окончен.

«Головастый толстяк! Как тебе нравится головастый толстяк?» — в порыве вдохновения восклицает внутренний голос.

— Смею надеяться, сэр? — с отменной учтивостью приказчика спрашивает мистер Полли.

— Если рекомендации окажутся в порядке, — отвечает будущий хозяин.

Человек, чей ум занят тем, чтобы составлять диковинные фразы и прозвища из непонятных слов, кому жизнь представляется золотоносной породой, чью ценность определяют редкие прожилки свободных от работы дней, кто запоем читает Боккаччо, Рабле и Шекспира, — такой человек вряд ли может достичь в наше время успеха на поприще торговли. Мистер Полли любил помечтать об интересных предметах, испытывая инстинктивную ненависть к суровому образу жизни. Его не увлекал пример экс-президента Рузвельта, генерала Баден-Пауэлла, мистера Питера Кери или покойного доктора Самюэла Смайлса. Вряд ли могла вдохновить его жизнь мистера Лоу Стрэчи. Он любил Фальстафа и Гудибраса, здоровый смех, старую Англию Вашингтона Ирвинга и галантное правление Карла Второго. И в жизни он, естественно, продвигался черепашьим шагом; не получал повышений, часто терял место. Что-то в его глазах не нравилось хозяевам; и было бы еще хуже, если бы время от времени в нем вдруг не просыпался исключительно толковый и на редкость аккуратный продавец, способный к тому же хоть и медленно, но очень искусно убирать витрины.

Он переходил с места на место, придумывая сотни прозвищ, познал вражду, заводил приятелей, но ни с кем не сходился так близко, как с Парсонсом. Он несколько раз влюблялся, но несильно и ненадолго и часто вспоминал ту девушку, которая однажды угостила его яблоком. Он не сомневался, чья именно юношеская свежесть пленила ее до того, что она позабыла обо всем на свете. Порой в его памяти всплывал нежащийся в лучах полуденного солнца Фишбурн. А иногда он чувствовал себя особенно усталым, одиноким и неприкаянным, и причиной этому было начинавшееся расстройство пищеварения.

Он поддавался различным влияниям и настроениям и на более или менее долгий срок оказывался в их власти.

Одно время он жил в Кентербери, и готическая архитектура завладела его воображением. Между готикой и мистером Полли существовала кровная близость; в средние века он, несомненно, занимался бы тем, что сидел на лесах и высекал на капителях портреты церковных деятелей, ничего не приукрашая и глубоко проникая в человеческую душу. Когда он бродил, заложив руки за спину, по крытой аркаде позади собора и любовался лужайкой, поросшей сочной, зеленой травой, у него появлялось странное чувство, что он наконец-то дома, чувство, которого он никогда не испытывал под родной крышей. «Жирные каплуны!» — шептал он, воображая, что дает исчерпывающую характеристику средневековым монахам.

Он любил сидеть в нефе во время службы, и глядеть сквозь громадные ворота на горящие свечи и хористов, и слушать их пение, сопровождаемое органом, но в трансепт он не пытался проникнуть, ибо это было запрещено. Музыка и уходящие ввысь своды в лепных украшениях наполняли его душу таинственным, смутным блаженством, которое он не мог описать даже искаженными словами. Правда, строгие скульптуры исторгли из него целый поток звучных эпитетов вроде: «архиепическая урна», «погребальный вопль», «печальное ангелоподобие». Он бродил по окрестностям и размышлял о людях, живших в теснившихся возле собора старинных, уютных домах из серого камня. Сквозь зеленые калитки в высоких серых стенах он видел изумрудные газоны и пылающие клумбы; за окнами в частых переплетах горели настольные лампы под абажурами и тянулись полки с книгами в коричневых переплетах. Иногда мимо шествовало духовное лицо в гетрах (жирный каплун) или в какой-нибудь отдаленной аркаде появлялась стайка мальчиков-хористов в белом, или мелькало, как бабочка, то розовое, то кремовое платье девушки, такое нежное и легкое в этих суровых, холодных хоромах. Особенный отклик в его душе находили развалины больницы бенедиктинцев и вид на колокольню, открывавшийся из окна школы. Он даже взялся было читать «Кентерберийские рассказы», но не мог совладать со старинным языком Чосера, уставал от него и охотно отдал бы все эти истории за несколько дорожных приключений. Ему хотелось, чтобы эти милые люди поменьше тратили времени на всякие побасенки и больше на самую жизнь. Ему очень понравилась жена Бата, он был бы счастлив познакомиться с такой женщиной.

В Кентербери он первый раз в жизни увидел американцев.

Его магазин — на сей раз первоклассное заведение — находился на Вестгейт-стрит, и он часто видел, как американские туристы проходят мимо, направляясь к кабачку Чосера, и возвращаются потом обратно по Мерсери-лейн, ведущей к воротам приора Толдстоуна. Он обратил внимание, что они всегда спешили, но без суеты и были гораздо серьезнее и деловитее всех его знакомых англичан.

«Культурная прожорливость, — начинал изобретать внутренний голос. — Прожорливое потребление наследия».

Он мимоходом рассказывал о них своим подчиненным. Однажды мистеру Полли удалось подслушать, как молоденькая американка у входа в церковь Христа делилась впечатлениями со своей спутницей. Произношение и интонация запали ему в память так, что он мог воспроизводить ее речь довольно точно. «Нет, послушай, в самом деле так ли уж важно посмотреть этот памятник Марлоу? — говорила американка. — У нас нет времени на второклассные достопримечательности, Мейми. Надо осмотреть в Кентербери все самое важное, известное и первосортное — это нам многое даст; выпить чашку чаю, где пил Чосер, и бежать на вокзал к поезду в четыре восемнадцать…»

Он снова и снова произносил эти небрежные фразы, ощущая в них какой-то неизъяснимый аромат. «Надо осмотреть все самое важное и первосортное», — то и дело всплывало в его памяти.

Он пытался вообразить себе, как бы Парсонс разговаривал с американцами. Самого себя он в этой роли не представлял…

За все годы скитаний Кентербери было самым близким ему по духу местом, хотя и там друзей он не нашел.

Именно после Кентербери вселенная стала окончательно невыносима мистеру Полли. Все чаще и чаще ему приходилось убеждаться — нельзя сказать, на вопиющих примерах, но достаточно суровых и настойчиво повторяющихся, — что он взялся не за свое дело; ему надо было бы выбрать какой-нибудь другой род занятий, но какой именно, он не представлял.

Порой, правда, нерегулярно, на него вдруг нападали приступы бурной деятельности, приносившей плоды, но они, подобно дешевой краске, мгновенно выгорающей на солнце, быстро угасали. В моменты особенно острого безденежья в нем выработалась даже расчетливость. Но угнаться за энергичными юнцами, от природы наделенными деловой жилкой и чувствовавшими себя в торговле, как рыба в воде, он не мог.

Покидал он Кентербери с сожалением. В одно из воскресений мистер Полли вместе с еще одним представителем славной профессии торговцев взяли в Старри-он-дестор лодку и, подгоняемые попутным западным ветром, поплыли вниз по реке. Они никогда прежде не занимались греблей, и этот вид спорта показался им наиприятнейшим в мире. Когда они повернули обратно, оказалось, что ветер дует им навстречу, а река вдруг стала слишком узкой, чтобы можно было идти галсами. К тому же начался отлив. Шесть часов (за первый час надо было платить шиллинг, за каждый следующий — полшиллинга) они боролись с течением, делая полмили в час. Спас их начавшийся прилив. Из Старри им пришлось идти пешком, так что в Кентербери они добрались только под утро. Но оказалось, что там им уже нечего делать: их безжалостно выставили за дверь.

Кентерберийский хозяин был человеком незлым и очень религиозным, и, возможно, он не уволил бы мистера Полли, если бы не его несчастная страсть к острословию.

— Отлив есть отлив, сэр, — сказал мистер Полли в свое оправдание, — а я не луна, то есть не лунатик, чтобы на него влиять.

Не было никакой возможности убедить хозяина, что эта фраза была сказана в шутку, а не из неуважения и святотатства.

— К тому же, — прибавил хозяин, — что от вас толку нынче, когда вы и пальцем шевельнуть не можете?

Итак, мистер Полли опять возобновил свои наблюдения в конторе на Вуд-стрит, опять потянулись для него унылые дни. Косяк плотвы, охотящейся за крошками трудового пирога, заметно увеличился.

Он стал задумываться о своем положении. Может, ему бросить торговлю галантереей? Уже сейчас он то и дело терпит поражение, а что будет, когда пройдет молодость, иссякнут силы? Что еще он умеет делать?

Он ничего не мог придумать. Однажды вечером он побывал на представлении в мюзик-холле, после чего ему пришла в голову смутная мысль испробовать себя в амплуа клоуна. Актеры на сцене показались ему все грубыми, глупыми и насмешливыми. Но, вообразив себя наедине с зияющей чернотой огромного зала, он понял, что тонкая душевная организация не позволяет ему вступить на подмостки. В другой раз его привлекла продажа овощей с аукциона в одной из лавок неподалеку от Лондонского моста, но, присмотревшись, он увидел, что и здесь нужны специальные навыки и знание терминологии. Он стал наводить справки о возможности поехать в колонию, но оказалось, что нигде не нужны приказчики, не имеющие собственного капитала. И он продолжал ходить на Вуд-стрит.

Он снизил свои притязания до пяти фунтов стерлингов в год и наконец нашел место в большом магазине готового платья в Клэпеме, торгующем по субботам до двенадцати часов. Приказчики этого заведения обедали в столовой, находившейся в подвальном этаже. Диспепсия его ухудшилась, он перестал спать по ночам и лежал, размышляя о жизни. Солнце и веселый смех, казалось, были навсегда потеряны для него. Куда девалось счастливое время пикников и прогулок при лунном свете?

Старший администратор невзлюбил его и без конца придирался. «Эй, Полли, проснитесь!» — слышалось то и дело. «На вид хоть куда молодец, — говорил старший администратор, — но нет в нем огонька! Нет огонька! Нет изюминки! Что с ним такое?»

Во время ночных бдений у мистера Полли появлялось чувство безнадежности, как у кролика, который после прогулок в пронизанных солнечным светом рощах, удачных набегов на пшеничное поле и волнующих уходов от глупых собак вдруг попался в западню и, промучившись всю ночь в ненавистной тюрьме, понял, что попался и что это неволя на всю жизнь.

Мистер Полли, сколько ни бился, не мог поставить диагноз своему недугу. Может, и правда, во всем виновата лень и надо встряхнуться, взять себя в руки? Нет, мистер Полли не чувствовал себя лентяем. Во многом он винил отца — на то отцы и созданы, — который пристроил его к такому делу, к какому мистер Полли не имел склонности; правда, он и сам не мог сказать, к чему он питает склонность. Он смутно догадывался, что его учили не так и не тому, но не понимал, какое это имело значение для его судьбы. Он предпринимал отчаянные попытки разогнать свой сплин, старался изо всей мочи. Но все было тщетно, словно над ним тяготело проклятие. В конце концов он пришел к печальному выводу, что его ждет судьба всех неудачников и что впереди беспросветный мрак, разве что счастье улыбнется ему случайно. И все-таки, несмотря на самобичевание и попытки перевоспитаться, где-то в глубине души он не считал себя виновным в своих неудачах.

А между тем все признаки его немощи были в точности описаны одним ученым джентльменом в золотом пенсне, живущим в Хайбери и пишущим свои труды преимущественно в великолепной библиотеке Клаймекс-клуба. Этот джентльмен не знал мистера Полли, но он имел в виду как раз такой случай, когда описывал «категорию плохо организованных индивидуумов, которыми изобилует общество, не выработавшее коллективного сознания и коллективной воли для организации общественного строя, удовлетворяющего всех членов этого общества».

Но эти слова все равно мало что объяснили бы мистеру Полли.

4. Мистер Полли — сирота

Большие перемены наступили в жизни мистера Полли, когда умер его отец. Он умер внезапно, и местный доктор хоть и утверждал, что пациент его страдал недугом, именуемым «манией воображения», заполняя свидетельство о смерти, сделал тем не менее уступку в пользу модного в те времена аппендицита. Мистер Полли вдруг оказался наследником спорного количества предметов мебели, находившихся в доме его кузена недалеко от Исвудского вокзала, фамильной библии, гравюры с портретом Гарибальди, бюста Гладстона, золотых часов с испорченным механизмом, золотого медальона, некогда принадлежавшего его матери, нескольких мелких драгоценностей и безделушек, ничтожных семейных реликвий, страхового полиса и денег в банке, каковые вместе с полисом составляли сумму в триста пятьдесят пять фунтов.

Мистер Полли привык смотреть на своего отца как на вечно существующую реальность, как на нечто бессмертное; а мистер Полли-старший, последние годы ставший очень скрытным, ни разу и словом не обмолвился о страховом полисе. Так что и его смерть и богатство свалились на мистера Полли как снег на голову, и нельзя сказать, чтобы он был к этому подготовлен. Он пережил смерть матери в детстве и уже забыл горечь той утраты, а самой большой его привязанностью до сей поры был Парсонс. Мистер Полли был единственный ребенок в семье, общительный от природы, но родной дом остался для него чужим: место хозяйки заступила тетка; она была скупа, неприветлива, то и дело стучала костяшками пальцев по столу, чтобы утихомирить его, и с утра до ночи натирала мебель до блеска; естественно, что она никак не могла стать другом маленькому неряшливому мальчишке. Изредка у него возникала симпатия к другим девочкам и мальчикам, но она тут же угасала, не успев укорениться. Словом, от былой детской чувствительности в душе мистера Полли почти не осталось и следа, он вырос человеком до крайности застенчивым и малообщительным. Отец для него был человеком чужим и не очень приятным, поскольку имел неограниченное право поучать и распоряжаться; к тому же он был явно разочарован собственным отпрыском. И все-таки его смерть была ударом для мистера Полли: точно во вселенной в одном месте образовалась пустота, и слово «смерть» виделось мистеру Полли начертанным на небесах.

Его вызвали в Исвуд срочной телеграммой, но отца в живых он уже не застал. Кузен Джонсон торжественно встретил его и тотчас повел наверх поглядеть на усопшего: прямую, неподвижную фигуру, одетую в саван, с непривычно спокойным лицом и брезгливой миной, вероятно, благодаря втянутым ноздрям.

— Почил в мире, — пробормотал мистер Полли, изо всех сил стараясь не замечать брезгливой мины.

— Смерть была милостива к нему, — заметил мистер Джонсон.

Воцарилось молчание.

— Второй раз в жизни вижу покойника, если не считать мумий, — промолвил мистер Полли, почувствовав необходимость что-то сказать.

— Мы сделали все, что могли, — заметил мистер Джонсон.

— Не сомневаюсь, старина! — отозвался мистер Полли.

Опять наступило долгое молчание, и наконец, к великому облегчению мистера Полли, кузен Джонсон пошел к двери.

Вечером мистер Полли отправился погулять, и пока он в одиночестве бродил по улицам, образ отца вставал перед ним как живой. Ему на память пришли давно прошедшие дни, когда отец затевал шумную возню с расшалившимся малышом; он вспоминал ежегодные поездки на ярмарку в Хрустальный дворец, где они смотрели веселые пантомимы, полные необыкновенных чудес и удивительных историй. Он видел, как наяву, внушающую трепет спину отца, выходившего к посетителям в старую, знакомую до мельчайших подробностей лавку. Совсем как живой предстал перед ним отец, когда мистеру Полли вспомнился один из его приступов ярости. Как-то раз отец решил втащить из крохотной комнатушки, расположенной за помещением лавки, в спальню наверх небольшую тахту, но на крутой узкой лестнице она застряла. Сперва отец уговаривал упрямую тахту, потом вдруг завыл, как душа грешника в аду, и предался слепой ярости: он колотил кулаками, пинал, осыпал проклятиями злонамеренный предмет. В конце концов ценой невероятных усилий, причинив изрядный ущерб штукатурке и отломав у ножки тахты колесико, ему удалось втащить ее наверх. Эта сцена, когда, утратив самообладание, отец вдруг явился перед ним как самый обыкновенный человек, произвела исключительное действие на впечатлительную душу мистера Полли. Как будто сам отец во плоти и крови коснулся его сердца теплой, любящей рукой. Это воспоминание оживило в памяти целую вереницу других, которые иначе могли бы быть безвозвратно утраченными.

Слабое, упрямое существо, бьющееся над тем, чтобы втиснуть вещь, куда она не втискивается, — в этом образе мистер Полли узнавал самого себя и все человечество с его бедами.

Несчастный старик, его жизнь не была слишком радостной. И вот теперь все кончено, навсегда…

Джонсон, человек лет тридцати пяти, меланхолического склада, серьезный, с практическим умом и очень любящий давать советы, был из тех, кто испытывает глубокое удовлетворение от исполняемого долга, хотя бы этот долг состоял в том, чтобы похоронить ближнего. Он служил кассиром на Исвудской станции и с достоинством нес возложенные на него обязанности. Он был от природы сдержан и склонен к размышлениям, этим его качествам очень соответствовали прямая, как палка, фигура и большой нависающий лоб. У него было белое в веснушках лицо и глубоко посаженные темно-серые глаза. Самой его большой слабостью был крикет, но и тут проявлялся его характер. Для Джонсона не было иного развлечения, кроме матча крикетистов. Он ходил смотреть состязание, как ходят в церковь, следил за игрой критически, аплодировал скупо и бывал оскорблен до глубины души, если игроки нарушали правила. Многословием он не отличался, но переубедить его в чем-либо было невозможно. Он отлично играл в шашки и шахматы и аккуратно читал еженедельник «Бритиш Уикли». Его жена, маленькая, румяная женщина, вечно улыбающаяся, распорядительная, услужливая и говорливая, старалась всем угодить и видела все в розовом свете, даже если бы кругом царил явно нерозовый свет. У нее были круглое лицо и большие голубые выразительные глаза. Своего мужа она называла Гарольдом. Она произнесла несколько трогательных и деликатных слов о покойном и постаралась бодрыми замечаниями развеять уныние мистера Полли.

— У него было такое просветленное лицо в последние минуты! — несколько раз повторила она с воодушевлением. — Такое просветленное!

Смерть в ее устах могла показаться почти благом.

Эти два человека были полны искреннего желания опекать мистера Нолли и всячески помогать ему, видя его беспомощность в практических делах. После скромного ужина, который состоял из ветчины, хлеба, сыра, пикулей, яблочного пирога и слабого пива, они усадили его в кресло, как тяжелобольного, сели подле него на высокие стулья, чтобы взирать на него сверху вниз, и принялись обсуждать предстоящие похороны. В конце концов похороны — это важное общественное мероприятие, и не часто случается, что у наследника нет ни одного близкого родственника; поэтому надо сделать все возможное, чтобы не ударить лицом в грязь.

— Во-первых, следует заказать катафалк, — сказала миссис Джонсон, — а не какие-то дрожки, где кучер сидит прямо на гробу. Никакого уважения к покойнику! Я не понимаю, как это можно дойти до того, чтобы тебя везли на кладбище в дрожках! — и полушепотом, как всегда, когда в ней начинало говорить эстетическое чувство, она добавила: — Я лично предпочитаю стеклянный катафалк. Это так изысканно, так эффектно!

— Катафалк надо заказать у Поджера, — подытожил Джонсон. — У него лучший во всем Исвуде.

— Пусть будет все как полагается, — согласился Полли.

— Поджер готов снять мерку в любую минуту, — сказал мистер Джонсон. И затем добавил: — Надо заказать кареты, одну или две, смотря по тому, сколько будет гостей.

— Я бы не хотел никого, — заметил мистер Полли.

— Но это необходимо, — возразил мистер Джонсон. — Нельзя же, чтобы никто не сопровождал вашего отца в последний путь.

— Любители поминального пирога, — сказал мистер Полли.

— Пирог не обязательно. Но какое-то угощение должно быть. Ветчина и цыплята — самое подходящее для такого случая. Где уж тут заниматься стряпней в разгар церемонии? Как, по-твоему, Гарольд, кого Альфреду следует пригласить? Я думаю, только родственников. Незачем собирать толпу, но, конечно, и обижать никого нельзя.

— Но он терпеть не мог нашу родню.

— Раньше не мог, а теперь может, поверьте мне, — сказала миссис Джонсон. — Именно поэтому все и должны прийти, даже тетушка Милдред.

— Не многовато ли? — опять попытался было запротестовать мистер Полли.

— Будет не больше двенадцати, ну, тринадцать человек, — заметил мистер Джонсон.

— Закуску мы приготовим заранее и поставим ее на кухне. А виски и черные перчатки для гостей можно будет сразу принести в гостиную. Пока мы все будем на… церемонии, Бесси накроет в гостиной стол. Для мужчин надо купить виски, а для женщин — херес или портвейн.

— У вас есть черный костюм? Вы должны быть в трауре, — обратился Джонсон к мистеру Полли.

Мистер Полли еще не успел подумать об этом побочном обстоятельстве смерти.

— Я еще не думал об этом, старина.

Неприятный холодок пробежал у него по спине: он уже видел себя облаченным во все черное, а он не выносил черной одежды.

— Конечно, я надену траур, — сказал он.

— Разумеется! — воскликнул Джонсон с важной улыбкой.

— Придется и через это пройти, — невнятно пробормотал мистер Полли.

— На вашем месте, — сказал Джонсон, — брюки я купил бы готовые. Это в трауре главное. Затем нужен черный шелковый галстук и черная лента на шляпу. И, конечно, перчатки.

— Обязательно гагатовые запонки: ведь хоронят вашего отца, — добавила миссис Джонсон.

— Не обязательно, — возразил Джонсон.

— Запонки придают респектабельность, — заметила миссис Джонсон.

— Это верно, запонки придают респектабельность, — подтвердил супруг.

Затем миссис Джонсон опять с воодушевлением заговорила о гробе, а мистер Полли все глубже и глубже утопал в кресле, понурив голову, с видимой неохотой соглашаясь на все, что ему говорили. Ночью он долго не мог уснуть, ворочаясь с боку на бок на софе, служившей ему ложем, и размышляя о своем отце. «До самой могилы не оставят в покое», — вздохнул он.

Мистер Полли, как всякое здоровое существо, относился к смерти и ко всему, что ей сопутствует, с отвращением. Ум его терзали свалившиеся на него проблемы.

«Ну ничего, как-нибудь управлюсь, — подумал он. — Жаль только, что мы так мало с ним виделись, когда он был жив».

Чувство утраты пришло к мистеру Полли раньше, чем сознание свалившегося на него богатства и связанных с ним хлопот и обязательств. Об этом он задумался лишь на следующее утро, которое, кстати сказать, было воскресным, когда перед обедней вместе с Джонсоном он прогуливался по новому пригороду Исвуда мимо ряда недостроенных домов, уже ясно выступающих из завала строительного мусора. Джонсон этим утром был свободен от своих обязанностей и великодушно посвятил его нравоучительной беседе с мистером Полли.

— Не идет у меня дело с торговлей, — начал мистер Полли, — слишком о многом приходится думать.

— На вашем месте, — сказал мистер Джонсон, — я бы устроился в какой-нибудь крупной фирме в Лондоне, наследства бы трогать не стал и жил бы на жалованье. Вот как бы я поступил на вашем месте.

— Крупная фирма — дело нешуточное, — заметил мистер Полли.

— Надо достать солидные рекомендации.

На минуту воцарилось молчание, потом Джонсон спросил:

— Вы решили, куда вложить деньги?

— Я еще не привык к тому, что они у меня есть.

— Деньги надо обязательно куда-нибудь вложить. Если правильно выбрать, то они вам будут давать фунтов двадцать в год.

— Я еще об этом не думал, — сказал мистер Полли, стараясь уклониться от разговора.

— Перед вами столько возможностей. Вложить деньги можно куда угодно.

— Боюсь, что тогда я их больше не увижу. Я плохой финансист. Лучше уж играть на скачках.

— Вот уж чем я никогда не стал бы заниматься.

— У каждого свой темперамент, старина.

— Эти скачки — одно надувательство.

Мистер Полли издал неопределенный звук.

— Есть еще строительные общества, — размышлял Джонсон.

Мистер Полли коротко и сухо подтвердил, что да, таковые есть.

— Можно давать ссуды под залог, — гнул свою линию Джонсон. — Очень надежное помещение денег.

— Я не могу сейчас ни о чем таком думать, по крайней мере пока отец еще в доме, — вдруг сообразил сказать мистер Полли.

Они повернули за угол и пошли к станции.

— Не так уж плохо купить небольшую лавку, — не унимался Джонсон.

Тогда мистер Полли пропустил его замечание мимо ушей. Но мало-помалу эта мысль завладела им. Она запала ему в душу, как семя на благодатную почву, и дала ростки.

— Этот магазин, пожалуй, недурно расположен, — сказал Джонсон.

Он указал рукой на дом, который стоял на углу в неприглядной наготе последней стадии строительных работ, дожидаясь, когда штукатуры, завершив его туалет, прикроют безобразие кирпичной кладки. В первом этаже зиял четырехугольный проем, обрамленный сверху железными стропилами, — будущее помещение лавки. «Окна и прокладка труб — по желанию съемщика» — гласила табличка на здании. В задней стене проема виднелась дверь, сквозь которую проглядывала лестница, ведущая наверх, в жилые комнаты.

— Очень выгодно расположен, — сказал Джонсон и повел мистера Полли осмотреть внутренность строящегося дома. — Здесь будут водопроводные трубы, — показал он на пустую стену.

Они поднялись наверх в маленькую гостиную (или спальню — на выбор владельца), комнатушку, расположенную как раз над лавкой. Потом спустились вниз, на кухню.

— В новых домах комнаты всегда кажутся маленькими, — заметил Джонсон.

Они вышли наружу будущим черным ходом и попали во двор, заваленный строительным мусором, откуда пробрались обратно на улицу. Они подошли к станции, которая благодаря мощеному тротуару и бойко торговавшим магазинам была коммерческим центром Исвуда. На противоположной стороне улицы боковая дверь одного из процветающих заведений отворилась, и появилось семейство: муж с женой и маленький мальчик в матроске. Женщина была прехорошенькая, в коричневом костюме и соломенной шляпке с цветами, все трое были такие сияющие, чистые, свежие и румяные. В окнах магазина блестели зеркальные стекла, витрины были завешаны собранными в складки маркизами, по которым витиеватыми буквами было выведено: «Раймер, торговец свининой и другими продуктами», а ниже шло уточнение, заманчивое для чревоугодника: «Всемирно известные исвудские колбасы».

Поставщик знаменитых колбас приветливо поздоровался с мистером Джонсоном.

— Вы уже в церковь?

— Нет еще, хотим прогуляться до Литл-Дорнигтона, — ответил мистер Раймер.

— Очень приятная прогулка, — заметил Джонсон.

— Очень, — подтвердил мистер Раймер.

— Желаю хорошо провести время, — сказал мистер Джонсон.

И когда счастливое семейство удалилось, добавил вполголоса:

— Преуспевающий господин! Приехал сюда четыре года назад без гроша в кармане. Тощий, как щепка. А посмотрите на него теперь!

— Надо отдать ему должное, он очень трудолюбив, — заметил он немного погодя, чтобы его пример прозвучал более назидательно.

Оба родственника на какое-то время погрузились в раздумье.

— Один человек способен делать одно, другой — Другое… — проговорил мистер Джонсон. — Кто хочет преуспеть в торговле, тому бездельничать некогда.

Приготовления к похоронам проходили дружно и слаженно благодаря расторопности миссис Джонсон. Накануне печального события она извлекла из комода кусок черного сатина, принесла из кухни стремянку, достала коробку с гвоздиками и стала украшать дом черными бантами и фестонами, проявляя бездну вкуса. Она повязала черным крепом ручку дверного молотка, прицепила большой черный бант на рамку портрета Гарибальди, украсила черными лентами бюст Гладстона, принадлежавший усопшему, повернула вазы с видами Тиволи и Неаполитанского залива так, чтобы видна была только голубая эмаль, находя, что веселые пейзажи неуместны для печальной церемонии; в гостиную купили наконец новую скатерть лилового цвета, что уже давно замышлялось, и постелили вместо старой плюшевой в выцветших розах и амурах, которая уже давно выполнила свое предназначение. Выло сделано все, на что способно богатое воображение, чтобы придать уютной квартирке вид скорбного достоинства.

Она освободила мистера Полли от скучной обязанности рассылать приглашения, а когда до прихода гостей остались считанные минуты, отправила его вместе со своим супругом в сад, который узкой полосой обрамлял дом сзади, чтобы на свободе бросить последние штрихи траурных приготовлений. Она отправила их туда, ибо в глубине души была уверена — хотя это и казалось ей странным, — что мистер Полли не прочь улизнуть от своих священных обязанностей, а из сада был только один выход на улицу — через дом.

Мистер Джонсон достиг совершенства в искусстве выращивать овощи. Особенно хороши у него были сельдерей и горох. Он шел по узенькой стежке между грядками и рассказывал мистеру Полли, как трудно выращивать горох, какое это капризное растение и что приходится преодолевать, дабы получить вознаграждение за свои труды. Скоро из дому донеслись громкие голоса и смех, возвестившие о прибытии первых гостей, и напряженность последних минут ожидания спала.

Вернувшись в дом, мистер Полли нашел там трех экстравагантных молодых особ, розовощеких, шумных, в подчеркнутом трауре; они о чем-то увлеченно болтали с миссис Джонсон. Каждая по старинному английскому обычаю расцеловала мистера Полли.

— Это ваши кузины Ларкинс, — сказала миссис Джонсон. — Это Энни! (неожиданные объятия и поцелуй), это Мириэм! (крепкие объятия и поцелуй), а это Минни! (долгое объятие и поцелуй).

— Очень рад, очень рад! — бормотал мистер Полли, слегка помятый и полузадушенный этими горячими объятиями.

— А вот и сама тетушка Ларкинс, — сказала миссис Джонсон, когда на пороге появилась более дородная и поблекшая копия трех молодых девиц.

Мистер Полли в приступе малодушия чуть не обратился в бегство, но от тетушки Ларкинс не так-то легко было отделаться. Потискав мистера Полли в своих могучих объятиях и громко его расцеловав, она схватила его за руку и принялась бесцеремонно разглядывать. Лицо миссис Ларкинс было круглое, добродушное и все в веснушках.

— Я бы узнала его где угодно! — с жаром воскликнула она.

— Ах, послушайте, что говорит мама! — сказала кузина по имени Энни. — Она мистера Полли и в глаза никогда не видала!

— Я бы узнала его где угодно! — повторила миссис Ларкинс. — Ведь это сын моей дорогой Лиззи. У него ее глаза! Удивительное сходство! Что же касается того, видала я его или нет, то, да будет тебе известно, я качала его на своих руках. Да, качала!

— Ну, сейчас уж не показать! — прыснула Энни.

Все три сестры громко расхохотались.

— Скажешь тоже, Энни! — сквозь смех проговорила Мириэм, и в комнате некоторое время царило буйное веселье.

— Прошло то время, когда меня качали на руках, — заметил мистер Полли, почувствовав необходимость что-то сказать.

Его слова вызвали такой восторг, что и более скромный человек, нежели мистер Полли, поверил бы, что сказал нечто необыкновенно остроумное.

Мистер Полли не удержался и выпалил еще одну фразу, почти такую же удачную.

— Теперь уж моя очередь кого-нибудь качать, — сказал он, лукаво поглядывая на тетушку.

И снова все расхохотались.

— Чур не меня! — поддержала шутку миссис Ларкинс. — Благодарю покорно! — добавила она, и все застонали от смеха.

Семейство Ларкинсов показалось мистеру Полли очень милым: с ними ему было легко. Они все еще продолжали хихикать, воображая, как мистер Полли станет качать на руках их мамашу, когда мистер Джонсон, вышедший на звук колокольчика, ввел в гостиную сгорбленную фигуру, при виде которой миссис Джонсон воскликнула:

— Это вы, дядюшка Пентстемон?

Дядюшка Пентстемон представлял собой довольно безобразную фигуру. Он был уже очень стар, но годы не придали его внешности благообразия. Время похитило растительность с его головы, оставив ему от похищенного жалкие крохи, которые пучками распространились по всему лицу. На нем были видавшие виды долгополый сюртук, высокий цилиндр, который он и не подумал снять, войдя в комнату. Он был согнут чуть ли не вдвое, в руках он держал плетеную корзинку, из которой застенчиво выглядывали свежие листочки салата и несколько луковых перьев, принесенные им в подарок по случаю похорон. Он проковылял в комнату, отмахиваясь от Джонсона, который пытался взять из его рук корзинку, остановился и, тяжело дыша, с откровенной враждебностью оглядел присутствующих. По его глазам было видно, что он всех узнал.

— И ты здесь? — спросил он миссис Ларкинс. — Ты ведь… А это твои девчонки?

— Да, мои, — ответила тетушка Ларкинс. — И лучших девчонок…

— Это Энни? — спросил дядюшка Пентстемон, указывая на одну из сестер заскорузлым большим пальцем.

— Кто бы подумал, что ты помнишь ее имя!

— Еще бы не помнить! Эта гадкая девчонка испортила мою лучшую грибную грядку! — сварливо прошамкал старик. — Ну и досталось ей тогда! По заслугам, по заслугам! Я хорошо ее запомнил. Я принес тебе свежей зелени, Грейс, только что с грядки. Это очень полезно. Корзинку мне потом отдашь. Смотри, не забудь… Вы уже его заколотили? Ты, Грейс, всегда все делаешь раньше времени.

Дядюшка Пентстемон замолчал: его внимание привлек больной зуб, и он яростно засосал его. От этого старика, заставившего всех притихнуть, веяло первобытной силой. Он, казалось, появился из тех далеких времен, когда наши предки занимались землепашеством, охотой и рыбной ловлей. Здесь, в этой гостиной, он походил на глыбу чернозема среди бумажных куколок. Он очень осторожно извлек из корзины сверток зелени с еще не отмытыми корнями, положил его прямо на новую лиловую скатерть, потом так же осторожно снял цилиндр и вытер вспотевший лоб и край цилиндра огромным красно-желтым носовым платком.

— Я так рада, дядюшка, что вы смогли прийти, — сказала миссис Джонсон.

— О, я пришел, — ответил дядюшка Пентстемон, — я-то пришел. Девчонки служат? — спросил он, поворачиваясь к миссис Ларкинс.

— Нет, не служат. И никогда не будут служить, — заявила миссис Ларкинс.

— Не будут, — повторил дядюшка Пентстемон таким тоном, что трудно было понять, одобряет он это или порицает. Потом перевел взгляд на мистера Полли.

— Сын Лиззи? — спросил он.

От возможного посрамления мистер Полли был избавлен раздавшимися в передней голосами: подошли еще гости.

— А вот и Мэй Пант! — воскликнула миссис Джонсон, когда в комнату вошла маленькая женщина, одетая в черное платье с чужого плеча — хозяйка платья, по всей вероятности, была гораздо солиднее миссис Пант.

За руку она вела крохотного мальчишку, остроносенького, белобрысого и умирающего от любопытства, — он первый раз был на похоронах. Вслед за ней появилось несколько приятельниц миссис Джонсон, поспешивших засвидетельствовать свою скорбь. Полли их почти не запомнил. (Тетушка Милдред, бывшая в семье притчей во языцех, не приняла любезного приглашения миссис Джонсон, к вящей радости всех, кто «был посвящен», по словам миссис Джонсон, хотя мистер Полли так и не мог составить себе представления, как любил говорить мой школьный учитель, кто был посвящен и во что.)

Все были в глубоком трауре, правда, на новый манер; бросалось в глаза, что многие детали туалетов побывали у красильщика, а жакеты и шляпы — самого обычного покроя. Крепа почти не было, и ни в одном костюме, ни в одном платье вы не нашли бы ничего оригинального, примечательного, свидетельствовавшего о том, что приглашенный на похороны специально занимался своим нарядом — на континенте вы непременно бы это заметили. И все же это многолюдное сборище посторонних людей в черном произвело сильное действие на впечатлительный ум мистера Полли. Он, во всяком случае, такого никак не мог ожидать.

— Ну, девочки, — сказала миссис Ларкинс, — посмотрим, какие вы хозяйки.

И все три девицы засуетились, забегали, помогая миссис Джонсон.

— Я уверена, — сказала миссис Джонсон, — что рюмка хереса и печенье не повредят никому. И прошу без церемоний.

Мгновенно на месте свертка с зеленью дядюшки Пентстемона появился графин с вином.

Мистер Джонсон попытался было освободить дядюшку от его шляпы, но тот отказался и сидел, как изваяние, у стены, а его драгоценный головной убор покоился на полу между его ног, и он настороженно следил за каждым, кто к нему приближался.

— Не наступите на цилиндр, — предупреждал он то и дело.

Разговор в гостиной стал общим, и комната наполнилась дружным гулом голосов. Дядюшка Пентстемон обратился к мистеру Полли.

— Ты еще совсем мальчишка и ничего не понимаешь, — сказал он. — Я всегда был против брака твоей матери с ним. Ну да что ворошить прошлое? Я слыхал, из тебя сделали клерка?

— Приказчика. В галантерейном магазине.

— Да, да, припоминаю. А девчонки что, шьют?

— Да, они умеют шить, — из другого угла откликнулась миссис Ларкинс.

— Подай-ка мне рюмку хереса, — сказал дядюшка мистеру Полли. — А то, вишь, как к нему присосались.

Он взял рюмку, которую поднесла ему миссис Джонсон, и, держа ее заскорузлыми пальцами, оценивающе ее взвесил.

— Тебе это встанет в копеечку, — заметил он мистеру Полли. — Твое здоровье! Дамочка, вы задели юбками мой цилиндр. Он стал хуже на целый шиллинг. Такого цилиндра теперь днем с огнем не сыщешь.

Он вылил в себя всю рюмку и громко сглотнул.

Херес скоро развязал языки, скованность первых минут прошла.

— Вскрытие должно было быть обязательно, — услышал мистер Полли, как сказала миссис Пант одной из приятельниц миссис Джонсон.

— Какая прелесть! Как изящно! — раздавалось в углу, где сидели Мириэм и другая приятельница хозяйки, восхищенные траурным убранством гостиной.

Еще не кончили обсуждать печенье с хересом, как появился гробовщик мистер Поджер, коренастый, низенький, гладковыбритый мужчина со скорбным и энергичным лицом в сопровождении помощника сугубо меланхоличного вида. Некоторое время он о чем-то беседовал с мистером Джонсоном наедине. Профессия этого человека была такого рода, что разговоры в гостиной приумолкли, и все стали вслушиваться в тяжелые шаги над головой.

Наблюдательность мистера Полли обострилась. Он заметил, как гости со скорбной миной алчно набрасывались на херес, даже маленькому Панту распорядились поднести глоток. Затем последовали торжественная раздача черных кожаных перчаток, примеривание, натягивание.

— Очень хорошие перчатки! — сказала одна из приятельниц миссис Джонсон.

— Есть даже маленькому Вилли, — гордо ответила хозяйка.

Все с подобающей случаю мрачной торжественностью участвовали в своеобразной процедуре похорон. Скоро опять появился мистер Поджер и пригласил мистера Полли как главное лицо на похоронах, миссис Джонсон, миссис Ларкинс и Энни занять места в первой карете.

— Отлично! — воскликнул мистер Полли и сконфузился, почувствовав в своем восклицании неуместную живость.

— Кому-то придется пойти пешком, — с сияющим лицом возвестила миссис Джонсон. — Карет всего две. В каждую поместятся шесть человек, остается еще трое.

Началась великодушная борьба за место и в первую карету добавили еще двух девиц Ларкинс, застенчиво признавшихся, что у них новые туфли, которые немножко жмут, и выказавших явную заинтересованность в первой карете.

— Будет очень тесно, — заметила Энни.

— Я не возражаю против тесноты, — вежливо объявил мистер Полли.

А про себя назвал свое поведение «исторической неизбежностью».

Мистер Поджер опять появился в гостиной: он выходил на секунду взглянуть, как подвигается дело на лестнице.

— Идет, как надо! Идет, как надо! — довольно потирал руки мистер Поджер.

Он очень живо запечатлелся в памяти мистера Полли, как, впрочем, и поездка на кладбище в битком набитой карете: мистер Полли сидел, стиснутый двумя девицами в черных платьях, отделанных черной атласной тесьмой; ему запомнился на всю жизнь резкий, холодный ветер и то, что у священника был насморк и он ежесекундно чихал. Непостижимая загадка бытия! Непостижимая загадка мироздания! Как он мог ожидать, что все произойдет иначе?

Мистер Полли стал замечать, что девицы Ларкинс все больше занимают его и что интерес этот взаимный. Девицы то и дело с явным любопытством поглядывали на него и при каждом его слове и жесте начинали хихикать. Мистер Полли обнаружил, что у каждой были свои, особенные черты. У Энни — голубые глаза и свежие розовые губки, хриплый голос и такой веселый, общительный нрав, что даже печальное событие не могло омрачить его. Минни была мила, простодушна, ей нравилось без конца прикасаться к руке мистера Полли и оказывать ему тысячу других знаков внимания. Смуглая Мириэм была гораздо сдержаннее своих сестер, на мистера Полли она смотрела со спокойной невозмутимостью. Миссис Ларкинс гордилась своими дочерьми, считая себя счастливейшей из матерей. Все три были влюбчивы, как и подобает девицам, редко видящим мужчин, странный кузен оказался удивительно подходящим объектом для излияния их чувств. Никогда в жизни мистера Полли столько не целовали, даже голова у него пошла кругом. Он не мог сказать, нравятся или не нравятся ему его кузины. Но ему было приятно видеть, как радостно они откликаются на каждое его слово.

И все-таки сестры Ларкинс раздражали его, раздражали и похороны, но больше всего он раздражал сам себя: нелепая фигура главного плакальщика в новом шелковом цилиндре с широкой траурной лентой. Он участвовал в церемонии похорон, но она не вызывала в нем тех чувств, которые должна была вызывать, и смутно было у него на душе.

Домой мистер Полли возвращался пешком, потому что ему хотелось побыть одному. Мириэм с Минни присоединились было к нему, но, увидев рядом с ним дядюшку Пентстемона, отступили.

— А ты умен, — заметил дядюшка Пентстемон, когда они остались одни.

— Рад слышать, — заставил себя ответить мистер Полли.

— Я тоже люблю пройтись перед едой, — сказал дядюшка Пентстемон и громко икнул. — Херес действует, — объяснил он. — Ужасная бурда! Его готовят в местной лавчонке.

Он спросил, во сколько обошлись похороны, и, узнав, что мистер Полли понятия об этом не имеет, вдруг как будто обрадовался.

— В таком случае, мой мальчик, — назидательно проговорил он, — они тебе обойдутся дороже, чем ты предполагаешь.

Некоторое время дядюшка Пентстемон размышлял.

— На своем веку я перевидал уйму распорядителей похорон, уйму, — задумчиво проговорил он.

Вдруг он вспомнил о девицах Ларкинс.

— Мамаша сдает внаем комнаты, стряпает постояльцам обеды. А поглядите на них. Расфуфырились в пух и прах! Будто и не на похороны пришли. На фабрику, небось, не хотят идти работать!

— Дядюшка Пентстемон, вы хорошо знали моего отца? — спросил мистер Полли.

— До сих пор не могу успокоиться. Чтобы Лиззи могла такое выкинуть! — сказал дядюшка Пентстемон и опять громко икнул.

— Очень плохой херес, — сказал он, и первый раз за весь день в его дребезжащем голосе проскользнуло сожаление.

Похороны на свежем ветру оказались отличным средством для возбуждения аппетита. Лица всех присутствующих оживились при виде накрытого в гостиной стола. Миссис Джонсон, как всегда, действовала быстро, и когда мистер Полли вошел в дом, все уже, оказалось, сидели за столом.

— Скорее садитесь, Альфред! — радостно окликнула его хозяйка. — Мы вас заждались! Нельзя же начинать без вас! Бесси, ты откупорила бутылки с пивом? Дядюшка, вам приготовить виски с содовой?

— Поставь виски с содовой возле меня. Терпеть не могу, когда женщины суются не в свое дело, — пробурчал дядюшка Пентстемон, осторожно ставя свой цилиндр на книжный шкаф, где ему ничто не угрожало.

Гостям были поданы два холодных цыпленка, которых миссис Джонсон аккуратно поделила на много равных порций, добрый кусок грудинки, ветчина, пирог с потрохами, огромная миска салата, всевозможные соленья, яблочный пудинг, сладкий рулет с вареньем, головка силтонского сыра, несколько бутылок пива и лимонад для дам, а мистеру Панту принесли стакан молока — словом, угощение получилось на славу. По одну сторону мистера Полли сидела миссис Пант, поглощенная воспитанием своего отпрыска, по другую — школьная приятельница миссис Джонсон и сама хозяйка; эти две дамы увлеклись воспоминаниями о прошлом и обсуждением того, как изменились и за кого вышли замуж их школьные подруги. Напротив него, рядом с другой приятельницей миссис Джонсон, сидела Мириэм. Мистеру Полли выпала обязанность разрезать грудинку, кроме того, он каждую минуту должен был вскакивать с места, чтобы пропускать прислуживающую за столом Бесси, поэтому в течение всех поминок ему так и не удалось предаться размышлениям о бренности всего земного, даже если бы между миссис Ларкинс и дядюшкой Пентстемоном не вспыхнула перепалка о воспитании молодых девиц в наше время, грозившая одно мгновение, несмотря на увещевания мистера Джонсона, нарушить плавный ход печального обряда.

Вот что осталось в памяти мистера Полли от этого поминального обеда.

По правую руку от него миссис Пант говорит учтивым полушепотом:

— Я вижу, мистер Полли, вы и не подумали вскрыть вашего бедного папочку.

Сидящая слева дама обращается к нему:

— Мы с Грейс вспоминаем незабвенные дни далекого прошлого.

Мистер Полли спешит ответить миссис Пант:

— Мне как-то это не пришло в голову. Не хотите ли еще грудинки?

Голос слева:

— Мы с Грейс сидели за одной партой. Нас тогда называли Розочка и Бутончик.

Миссис Пант вдруг взрывается:

— Вилли, ты проглотишь вилку! — И прибавляет, обращаясь к мистеру Полли: — У меня как-то квартировал один студент-медик…

Слева нежный голосок:

— Еще ветчинки, Альфред? Я вам так мало положила.

За стулом мистера Полли появляется Бесси и пытается изо всех сил протиснуться между спинкой стула и стеной. Мистер Полли галантно приходит ей на помощь.

— Никак не пройти? Подождите, я немного подвину стул. Вот так. Теперь все в порядке? Отлично!

Дама слева отважно продолжает рассказывать, невзирая на то, слушают ее или нет; а миссис Джонсон рядом с ней, по обыкновению, сияет.

— Вы бы видели, с каким гордым видом она сидела на уроках! И чего только не проделывала! Кто ее знает теперь, никогда бы не поверил. То вдруг начнет передразнивать классную даму…

Миссис Пант продолжает свое:

— Содержимое желудка должно быть обязательно исследовано…

Голос миссис Джонсон:

— Альфред, передайте, пожалуйста, горчицу!

Мириэм, перегнувшись через стол:

— Альфред!

Голос соседки слева:

— А один раз нас всех из-за нее оставили без обеда. Подумайте, какой ужас, всю школу!

Мириэм, более настойчиво:

— Альфред!

Дядюшка Пентстемон сердито возвышает голос:

— Я бы и сейчас ее выдрал, если бы она испортила мои грядки! Шкодливая тварь!

Мириэм, поймав наконец взгляд мистера Полли:

— Альфред, моя соседка бывала в Кентербери, я ей рассказала, что вы там жили.

Мистер Полли:

— Рад слышать!

Соседка Мириэм, почти крича:

— Мне он очень нравится!

Миссис Ларкинс, тоже возвышая голос!

— Я никому не позволю, ни старому, ни малому, оскорблять моих дочерей!

Хлоп! В потолок летит пробка.

Мистер Джонсон, как бы между прочим:

— Дело не в пиве, оно совсем некрепкое. Просто в комнате очень жарко.

Бесси:

— Простите, пожалуйста, мне опять надо пройти… — Она бормочет еще что-то, но ее слова тонут в общем шуме.

Мистер Полли встает, двигает стул, опять садится.

— Ну как? Отлично?

Ножи и вилки, вступив, по-видимому, между собой в тайное соглашение, начинают вдруг хором звенеть, стучать, визжать, заглушая все остальные звуки.

— Никто не имел никакого представления, отчего он умер… Вилли, не набивай рот! Ты что, куда-нибудь торопишься? Боишься опоздать на поезд?

— Помнишь, Грейс, как однажды на уроках чистописания…

— Прекрасные девочки, ни у кого никогда таких не было…

Тоненький, ясный, сладкий голосок миссис Джонсон:

— Гарольд, нельзя ли миссис Ларкинс еще кусочек цыпленка?

Мистер Полли, оценив ситуацию:

— Не хотите ли грудинки, миссис Ларкинс?

Поймав взгляд дядюшки Пентстемона, предлагает и тому:

— Может, вам еще кусочек, дядюшка?

— Альфред!

Дядюшка Пентстемон громко икает, на мгновение воцаряется тишина, нарушаемая хихиканьем Энни.

А над ухом мистера Полли звучит неумолимо и монотонно:

— Пришел другой доктор и сказал: «Все надо вынуть и положить в спирт, абсолютно все!»

Вилли громко чавкает.

Рассказ, доносящийся слева, достигает своего апогея.

— «Девицы, — говорит нам она, — окуните в чернила перья и выньте оттуда носы!»

— Альфред! — слышен требовательный голос.

— Некоторые люди, как собаки, любят бросаться на чужих детей. Своих-то нет, хотя две жены было, да померли обе, бедняжки, не выдержали…

Мистер Джонсон, стараясь отвратить бурю:

— Не надо поминать плохое в такой день…

— Поминай не поминай, а и дюжина бы не выдержала, все сошли бы в могилу.

— Альфред! — надрывается Мириэм.

— Если подавишься, больше ничего не получишь. Ни кусочка. И пудинга не дам.

— Целую неделю вся школа была без обеда, целую неделю!

Мистер Полли, почувствовав, что рассказ подходит к концу, делает вид, что очень заинтересовался.

— Подумать только! — восклицает он.

— Альфред! — кричит во весь голос Мириэм, потеряв надежду, что ее услышат.

— И что бы вы думали? Они все-таки нашли причину смерти. Ключ от комода. Зачем он его проглотил?

— Нельзя допускать, чтобы кто-нибудь бросался на людей!

— А кто же это, по-вашему, бросается?

— Альфред, моя соседка хочет знать, Проссеры еще живут в Кентербери?

— Я никогда никому ничего плохого не делала! Комара не убью…

— Альфред! Не кажется ли вам, что вы слишком заняты своей грудинкой?

И все в том же духе чуть ли не целый час.

Мистеру Полли было тогда и смешно и неловко, но ел он тем не менее с аппетитом все, что ему подкладывали. Однако через час с четвертью — но еще задолго до конца поминок, — когда компания за столом зашевелилась, стали отодвигать тарелки и вставать с мест, потягиваясь и вздыхая, мистер Полли почувствовал, что его доброе расположение духа сменяется глухим раздражением и унынием, что было, конечно, следствием зарождавшейся диспепсии.

Он стоял между вешалкой и окном — ставни были открыты — в окружении девиц Ларкинс. Мистер Полли изо всех сил старался отогнать подступавшую тоску и, увидев на руке Энни два кольца, пустился высказывать всякие остроумные предположения.

— Это не обручальные кольца, — кокетливо возражала ему Энни. — Я выиграла их по лотерейному билету.

— Лотерейный билет в брюках, надо полагать? — заметил мистер Полли, вызвав целую бурю смеха.

— Чего только он не придумает! — пискнула Минни, хлопнув мистера Полли по плечу.

И в эту минуту он вдруг вспомнил то, что ему никак не полагалось забывать.

— Господи помилуй! — воскликнул он, сразу посерьезнев.

— Что случилось? — спросил его мистер Джонсон, оказавшийся поблизости.

— Я должен был вернуться на службу в магазин еще три дня назад. Представляю, какой они поднимут шум!

— Нет, он просто прелесть! — взвизгивая, захохотала Энни, как будто обрадовалась пришедшей ей в голову приятной мысли: — Так они же вас вытурят!

Мистер Полли, состроив гримасу, передразнил Энни.

— Нет, он нас уморит! — едва выговорила та сквозь смех. — Я уверена, что ему наплевать на них!

Несколько сбитый с толку весельем Энни и выражением ужаса на лице Мириэм, мистер Полли, пробормотав извинения, шмыгнул в кухню, а оттуда через мойку — в садик. Свежий воздух и мелкий, моросящий дождь принесли ему минутное облегчение. Но черный сплин, порожденный приступом диспепсии, взял верх. Непроглядный мрак окутал его душу. Он ходил, засунув руки в карманы, между грядок гороха, и страшно, необъяснимо с точки зрения здравого смысла тосковал о своем умершем отце. Шум, суматоха поминального обеда, противоречивые эмоции, которые обед в нем вызвал, — все отошло на задний план. Он видел сейчас перед собой отца, рассерженного, разгоряченного, как он тащил по узкой лестнице несчастную тахту, пиная ее, проклиная на чем свет стоит. И вот теперь этот человек лежит неподвижно на самом дне глубокой прямоугольной ямы, рядом с ней холмик земли, который вот-вот сокроет его навеки. Какой покой! Какая непостижимая тайна! И нескончаемое раскаяние!

И вдруг в сердце мистера Полли вспыхнула безумная ненависть ко всем этим людям, ко всем до единого.

— Жалкие смехачи с куриными мозгами! — прошептал мистер Полли.

Он подошел к забору, облокотился на него и стал смотреть вдаль. Так он стоял долго. Из дома вдруг донеслись громкие голоса, потом опять стало тихо. Миссис Джонсон позвала Бесси.

— Любители упражнять голосовые связки! — разразился мистер Полли. — Охотники до похоронных игр! О, его вы этим не обидите! Ему нет дела до вас!..

Долгое время никто не замечал отсутствия мистера Полли.

Когда он наконец появился в гостиной, глаза у него горели мрачным огнем, но никто на это не обратил внимания. Гости поглядывали на часы, всеведущий Джонсон сообщал расписание поездов. О мистере Полли вспомнили только а последний момент, когда стали прощаться. Каждый сказал ему несколько прочувствованных слов. Только дядюшка Пентстемон ничего не сказал: его совсем расстроило исчезновение корзинки. Он был уверен, что ее засунули подальше умышленно, с намерением присвоить себе. Миссис Джонсон пыталась дать ему взамен другую, точно такую же, но он с негодованием ее отверг: его корзинка была несравненно лучше, у нее одна ручка была скреплена веревкой, он сам ее починял, сделав это очень искусным и оригинальным способом, известным только ему одному. Так что попытку миссис Джонсон навязать ему другую корзину он расценил как самое беззастенчивое нахальство, на которое миссис Джонсон отважилась, уповая только на его преклонные годы и склероз. Мистер Полли опять попал в распоряжение девиц Ларкинс. Кузина Минни, забыв всякий стыд, целовала его без конца и даже объявила, что ехать домой еще рано. Кузина Мириэм нашла поведение сестрицы глупым и, поймав взгляд мистера Полли, сочувственно ему улыбнулась. Кузина Энни перестала хихикать, расчувствовалась и сказала проникновенно, что похороны доставили ей такое удовольствие, что словами описать невозможно.

5. Любовь

Мистер Полли возвращался после похорон отца в Клэпем, готовый к самому худшему, так что известие об увольнении не застало его врасплох.

— Вы просто несколько опередили меня, — сказал он вежливо.

Вечером в спальне он объяснял своим бывшим сослуживцам, что решил немного отдохнуть перед тем, как заняться поисками нового места; но о полученном наследстве никому не сказал ни слова, вероятно, унаследовав от отца также и некоторую скрытность.

— Это тебе удастся как нельзя лучше, — заметил Аскоф, старший приказчик из обувного отдела. — Теперь это модно. Шесть недель на прелестной улице Вуд-стриг! У них там, говорят, есть отделение туризма…

«Немного отдохнуть» — вот что первое пришло в голову мистера Полли, когда он освоился наконец с мыслью о свалившемся на него богатстве. Путешествия — вот что такое, по его мнению, была настоящая жизнь, все остальное — жалкое прозябание. И теперь он может позволить себе немного отдохнуть. У него есть деньги, чтобы купить билет на поезд, чтобы остановиться в гостинице, не думать о куске хлеба. Но ему хотелось бы отдохнуть в чьем-нибудь обществе.

Сперва он лелеял надежду разыскать Парсонса, уговорить его бросить службу и отправиться с ним в Стрэтфорд-на-Эйвоне и Шрюсбери, побродить в горах Уэльса и по берегам реки Уай, побывать во множестве других таких же мест — словом, пожить целый месяц веселой, беззаботной, бездумной жизнью. Но, увы! Парсонс больше не работал в галантерейной лавке возле собора святого Павла, он ушел оттуда, не оставив адреса.

Мистер Полли попытался было уговорить себя, что и одному путешествовать не так уж плохо, но из этого ничего не вышло. Он мечтал о случайных дорожных встречах с интересными людьми, о романтических знакомствах. Подобные вещи случались у Чосера, у Боккаччо, и буквально на каждом шагу в очень вредном романе Ричарда Ле Гальена «Поиски золотой девы», который он прочитал в Кентербери. Но ему не верилось, что такое может случиться в Англии, с ним.

Когда месяц спустя он захлопнул наконец за собой дверь клэпемского Пассажа и очутился на залитой солнцем лондонской улице, у него закружилась голова от нахлынувшего на него чувства свободы, но он не совершил ничего из ряда вон выходящего, а только сел в первый попавшийся кэб и приказал кучеру отвезти его на вокзал Ватерлоо, где немедля купил билет на исвудский поезд.

Он хотел… Чего же все-таки он хотел от жизни? Мне кажется, больше всего на свете ему хотелось быть среди друзей. Он уже истратил фунт или два, устраивая пирушки для своих бывших коллег, — небольшие ужины, что ли, а в одно из воскресений веселая, галдящая компания во главе с важным и счастливым организатором отправилась на прогулку через Уэндсвортскую и Уимблдонскую пустоши в Ричмонд, где их ждало вкуснейшее холодное мясо, салат и превосходный пунш! Пунш! А мистера Полли, само собой разумеется, соответствующий счет. Но в тот день, когда мистер Полли покидал Лондон, все его приятели томились за прилавками, и он отправился в Исвуд один, с баулом в одной руке и портпледом в другой; в купе, кроме него, никого не было, он стоял у окна и смотрел на мир, в котором каждый человек, который мог бы стать его другом и спутником, или трудился, в поте лица добывая хлеб свой, или искал возможности трудиться, одержимый одним отчаянным стремлением — во что бы то ни стало найти работу. Он глядел из окна на дороги пригорода, на ряды одинаковых домиков, которые либо сдавались жаждущими жильцов хозяевами, либо были населены малообщительными, неинтересными людьми, погруженными в свои дела и заботы. Около Уимблдона проехали площадку для гольфа; два пожилых джентльмена, которые могли бы, если бы только захотели, стать свободными, как ветер, с великим усердием и сосредоточенностью примеряли головки клюшек к мячам, чтобы удар получился сильный и точный. Мистер Полли не мог их понять.

Вдоль шоссе — обратил внимание мистер Полли, хотя проезжал здесь сотни раз, — тянулись изгороди: то крепкий частокол, то чугунная ограда, то аккуратно подстриженная живая изгородь. И он подумал, что в других странах дороги, наверное, не огораживают, и они манят путника своей свободой и естественностью. Пожалуй, лучше всего путешествовать за границей, решил мистер Полли.

И пока он стоит и смотрит на убегающие за окном изгороди, дороги, дома, в его памяти оживает полузабытый сон: он видит на лесной дороге карету; две дамы и два кавалера, красивые, в нарядных одеждах, танцуют старинный танец с поклонами и приседаниями; им играет на скрипке бродячий музыкант. Они ехали в карете в одну сторону, он шел себе потихоньку в другую. Они встретились — и вот результат. Возможно, они явились прямо из счастливой Телемской обители, в уставе которой было только одно правило: «Делай, что хочешь». Кучер распряг лошадей, и они мирно пасутся в стороне; сам он сидит на камне и хлопает в ладоши, отбивая такт, а скрипач все играет. Солнечный свет кое-где пробивается сквозь пышные кроны деревьев, трава в лесу, высокая и густая, пестреет бледно-желтыми нарциссами, а на зеленом лугу, где танцуют дамы и кавалеры, рассыпаны белые звездочки маргариток.

Мистер Полли — простая душа! — твердо верил, что такие вещи случаются в жизни. Только почему Же с ним никогда ничего такого не было? — спрашивал он себя с изумлением. Может быть, это случается на юге Англии, а может, в Италии? Или, может, это бывало сто лет назад и теперь уже не бывает? А вернее всего, это случается и сейчас за каждым углом, только в те дни и часы, когда все добропорядочные мистеры Полли сидят по своим лавкам и магазинам. Так, мечтая о всяких чудесах до боли в сердце, мистер Полли трясся в пригородном поезде, приближаясь к дому рассудительного мистера Джонсона и его жизнерадостной и гостеприимной супруги.

Мистер Полли перевел свою беспокойную жажду счастья на Гарольд-Джонсоновский язык, сказав своему кузену, что ему необходимо хорошенько осмотреться, прежде чем начать новую жизнь. Мистер Джонсон это одобрил. Было решено, что мистер Полли поселится пока у Джонсонов в своей бывшей комнате и будет платить за обеды восемнадцать шиллингов в неделю. На следующее утро мистер Полли вышел из дому пораньше и скоро вернулся с покупкой — новеньким велосипедом; он уже и место присмотрел, где можно учиться ездить на велосипеде, — тихую улочку, посыпанную песком, которая начиналась сразу же за домом мистера Джонсона. Но из гуманных соображений задернем над мистером Полли занавес на то время, пока он учится езде на велосипеде.

Кроме того, мистер Полли купил несколько книг: конечно, своего любимого Рабле, «Арабские сказки», сочинения Стерна, кипу «Блэквудских рассказов», все это он купил за дешевую цену в лавке букиниста, пьесы Вильяма Шекспира, «Дорогу в Рим» Беллока — тоже у букиниста, разрозненный том «Странствий пилигрима» Сэмюеля Пэрчеса и «Жизнь и смерть Ясона».

— Лучше было бы купить хорошее руководство по бухгалтерии, — наставительно заметил мистер Джонсон, перелистывая мудреные страницы.

Запоздалая весна, чтобы наверстать упущенное, надвигалась семимильными шагами. Потоки солнечного света заливали землю, пьянящие ветры овевали ее, караваны облаков, похожих на башни, плыли по синим просторам небесного океана, спеша исполнить великую миссию. Очень скоро мистер Полли уже ездил, правда, не совсем уверенно, на своем велосипеде по незнакомым дорогам Серрея, всякий раз загадывая, что начнется за следующим поворотом, любуясь цветущим терновником и тщетно выискивая белые цветы майского боярышника. Он был удивлен и раздосадован, как, впрочем, многие другие доверчивые люди, обнаружив, что в начале мая никакого майского боярышника и в помине нет.

Он никогда не ездил с одной и той же скоростью, как делают благоразумные люди, наметившие путь заранее и старающиеся приехать на место в срок. Мистер Полли ездил то быстро, то медленно и всегда с таким видом, будто он ищет что-то очень важное, чье отсутствие хотя и не нарушает очарования весны, но делает ее чуточку менее волшебной. Иногда он бывал так безумно счастлив, что пел или насвистывал что-нибудь; иногда его охватывала легкая грусть, но от нее не болело сердце. Его диспепсия под действием свежего воздуха и физических упражнений прошла; и было так приятно гулять вечерами с мистером Джонсоном по саду и обсуждать планы на будущее. У Джонсона было полно всяких идей. Более того: мистер Полли неплохо изучил дорогу в Стэмтон — новый пригород Исвуда, и как только ноги у его велосипеда достаточно выросли, он, покорный закону неизбежности, устремился в дальнюю улочку Стэмтона, где проживали в одном из маленьких домиков сестры Ларкинс.

Там его встретили с необычайным восторгом.

Улица, на которой жили Ларкинсы, была узкой и грязной, — небольшой тупичок, по обеим сторонам которого лепились крохотные домики с полукруглыми окнами, коричневыми облезлыми дверями и черными дверными молотками. Он приставил свой новенький велосипед к окну, постучал и стал ждать; в черном саржевом костюме и новой соломенной шляпе он чувствовал, что производит приятное впечатление человека процветающего. Дверь отворила кузина Мириэм. На ней было голубое ситцевое платье, придававшее ее смуглой коже теплый оттенок, и хотя вот-вот могло пробить четыре часа пополудни, рукава ее платья, как бывает, когда в доме уборка, были закатаны выше локтя, открывая довольно тонкие, но приятной формы загорелые руки. Воротничок платья был расстегнут, и наружу стыдливо выглядывала хорошенькая, кругленькая шейка.

Какой-то миг она смотрела на него подозрительно и даже враждебно, потом в ее глазах вспыхнула радость: она узнала мистера Полли.

— Боже мой! — воскликнула она. — Кузен Альфред!

— Приехал навестить вас, — сказал мистер Полли.

— Ах, в каком же виде вы нас застали!

Секунду они стояли, глядя друг на друга, пока Мириэм приходила в себя от такой неожиданности.

— Любознательный пилигрим, — сказал мистер Полли, показывая на велосипед.

По лицу Мириэм не было заметно, что она оценила остроумие мистера Полли.

— Одну минуточку, — произнесла наконец она, придя, видимо, к какому-то решению. — Пойду скажу маме.

И с этими словами захлопнула дверь перед носом озадаченного мистера Полли, оставив его на улице. «Мама!» — донеслось из-за двери, затем послышались частые слова, смысл которых мистер Полли не уловил. И Мириэм появилась вновь. Казалось, она исчезла на секунду, но и этого было достаточно, чтобы навести некоторый порядок в туалете: руки спрятались в рукава, фартук исчез, мило сбившаяся прическа слегка подправлена.

— Я вовсе не хотела оставлять вас за дверью, — сказала она, выходя на крыльцо. — Просто надо было сказать маме. Как поживаете, Альфред? Вы чудесно выглядите. А я и не знала, что вы умеете ездить на велосипеде. Это новый велосипед, да?

Она потрогала руль.

— Какой красивый! Но вам, наверное, трудно держать его в чистоте?

До слуха мистера Полли доносились чьи-то быстрые шаги в коридоре, и весь дом, казалось, наполнился возней, приглушенной, но энергичной.

— Он ведь покрыт лаком, — ответил мистер Полли.

— А что в этой маленькой сумке? — спросила Мириэм и, не дождавшись ответа, перескочила на другое: — У нас сегодня ужасный беспорядок. Сегодня моя очередь убирать. Не могу похвастаться, что я какая-нибудь там необыкновенная чистюля, но время от времени я люблю перевернуть вверх дном весь дом. Они ведь никто пальцем о палец не стукнут… Если бы я дала им возможность… Вы должны, Альфред, принимать нас такими, какие мы есть. К счастью, мы сегодня дома. — Мириэм на секунду умолкла. Чувствовалось, что она старается выиграть время. — Я так рада снова вас видеть, — сказала она.

— Но я все равно никуда бы не делся, — любезно заметил мистер Полли. — И не застань я моих милых кузин сегодня, я бы приехал еще раз навестить их.

Мириэм ничего не ответила. Она густо покраснела.

— Вы всегда скажете что-нибудь такое. — И она так глянула на мистера Полли, что он, повинуясь своей несчастной слабости — боязни обмануть ожидание собеседника, кивнул ей многозначительно головой и, глядя ей прямо в лицо своими круглыми карими глазами, добавил:

— Я не говорю, какую именно.

Выражение ее лица вдруг открыло ему, какую он затевает опасную игру. В глазах у нее загорелся алчный огонек. К счастью, в этот момент послышался голосок Минни, и обстановка разрядилась.

— Привет, Альфред! — воскликнула Минни, появляясь на пороге.

Она была весьма аккуратно причесана; красная блузка, правда, была ей несколько не к лицу, но в том, что появление мистера Полли ее искренне обрадовало, сомневаться не приходилось.

Мистер Полли должен был остаться на чашку чая. Выплывшая наконец из комнат миссис Ларкинс, облаченная в цветастый, но довольно засаленный фланелевый халат, очень радушно повторила приглашение. Мистер Полли ввел свой велосипед в прихожую, поставил его в узенький, закопченный чуланчик, и вся компания вошла в крохотную, давно не убиравшуюся кухню, где стоял обеденный стол, с которого, видимо, только что убрали остатки предыдущей трапезы.

— Придется принимать вас на кухне, — сказала миссис Ларкинс, — потому что в гостиной Мириэм затеяла уборку. Такая чистюля, не приведи бог! Воскресений и праздников для нее не существует. Застали нас врасплох, как говорится, но все равно мы очень рады вас видеть. Жаль только, что Энни нет дома, она сегодня работает до семи.

Мириэм расставила стулья, разожгла огонь в плите. Минни подсела к мистеру Полли.

— Я так рада снова вас видеть, — сказала она с таким чувством и так приблизив к нему свое лицо, что он заметил у нее сломанный зуб.

Миссис Ларкинс доставала чайную посуду и без умолку тараторила, расхваливая благородную простоту их жизни, и просила его «не судить строго их простые обычаи». У мистера Полли голова шла кругом от такого радушия, и его отзывчивая натура тут же среагировала: он взялся помогать накрывать на стол и заставил всех хохотать до упаду, делая вид, что никак не может сообразить, как расставить чашки, тарелки и куда положить ножи.

— С кем я буду сегодня сидеть? — спросил он и стал расставлять чашки так, чтобы все три женщины оказались его соседками.

Он так искусно разыграл озадаченность, что миссис Ларкинс не выдержала и упала от смеха в кресло, стоявшее возле больших часов, черных от многолетней пыли и давно отслуживших свой век.

Наконец уселись пить чай, и мистер Полли принялся веселить компанию рассказами о том, как он учился ездить на велосипеде. Оказалось, что слово «вильнуть» способно вызвать гомерический хохот.

— Невозможно предусмотреть все эти инциденты, — объяснил он. — Никак невозможно!

(Минни прыснула.)

— Толстенький пожилой господин в белых манжетах и в мусорной корзине, то бишь соломенной шляпе, на голове, стал переходить дорогу. Судя по тому, что в руке он нес банку для керосина, он шел в керосиновую лавку…

— И вы наехали на него? — воскликнула миссис Ларкинс, задыхаясь от смеха. — Неужели вы на него наехали?

— Наехал! Только не я, мадам. Никогда ни на кого не наезжал. Я вильнул в сторону, звякнул колокольчиком. Еще раз вильнул…

(Смех до слез.)

— Я и не думал на него наезжать! Господин услышал колокольчик. И тоже вильнул в сторону. В этот миг подул ветер. Шляпа этого господина вспорхнула и ударилась о мое колесо. Велосипед вильнул. Что было дальше? Шляпа покатилась по дороге, пожилой господин помчался за ней, я звоню, раздается вопль. И господин налетает на меня. Он не подал мне сигнала об опасности: у него ведь не было звонка. Просто налетел на меня. Я лечу прямо ему на голову, он падает на землю, я на него. Банка с грохотом катится по мостовой.

(Минутная заминка: Минни подавилась крошкой хлеба.)

— Что же было дальше с этим пожилым господином? — спросила миссис Ларкинс.

— И вот мы сидим посередине дороги, рядом валяются велосипед, корзина для мусора, керосиновая банка, и оживленно беседуем. Я говорю ему, что нельзя носить такие опасные шляпы, которые сбивают встречных с ног. Если он не умеет управлять своей шляпой, пусть оставляет ее дома. Это был долгий и скучный разговор. Он все перебивал меня: «Позвольте сказать вам, сэр… Позвольте сказать вам, сэр…» И ужасно кипятился. Должен заметить, подобные вещи то и дело случаются, когда ездишь на велосипеде. То на тебя налетит человек, то курица, то кошка, то собака. Каждая тварь норовит оставить свой след на твоем велосипеде.

— Но вы сами, Альфред, ни на кого не наезжали?

— Ни на кого, провались я на этом месте! — торжественно заявил мистер Полли.

— Он же говорит тебе, что не наезжал, — пропищала Минни. — Надо слушать, что он говорит!

И она снова впала в состояние, потребовавшее решительного удара по спине.

— Веди себя прилично, Минни, — сказала Мириэм, стукнув сестру как следует.

Никогда прежде не случалось мистеру Полли иметь такой успех в обществе. Девицы Ларкинс с восторгом внимали каждому его слову, то и дело заливаясь смехом. Веселая это была семья! А он так любил веселье! Обстановку, в которой текла их жизнь, он почти не разглядел, да она почти ничем не отличалась от того, к чему он привык. Стол был покрыт ветхой скатертью, чашки, блюдца, чайник, полоскательница — все было разномастное, ножи служили, вероятно, еще бабушке миссис Ларкинс; зеленая стеклянная масленка была тоже вполне самостоятельным предметом. На стене висела посудная полка с кухонной утварью, не очень многочисленной, на ней стояли коробка для рукоделия и неопрятная рабочая корзинка, на окне рос кустик чахлой герани, обои были в пятнах и кое-где свисали клочьями, стены украшали цветные хозяйственные календари, пол был устлан пестрыми кусками линолеума. В двери торчало несколько гвоздей, на которых висели кофты, шали, халаты. Деревянное кресло, на котором сидел мистер Полли, то и дело поскрипывало, что тоже служило поводом для веселья.

— Спокойно, спокойно, лошадка! — выговаривал креслу мистер Полли. — Тпру, мой резвый конь!

— Чего только он не придумает! — восхищенно ахали девицы Ларкинс. — Чего только не придумает!

— И не думайте уходить! — заявила миссис Ларкинс.

— В восемь часов будет ужин.

— Отужинайте с нами, раз уж навестили нас, — настаивала миссис Ларкинс, поддерживаемая бурными возгласами Минни. — Пойдите немножко погуляйте с девочками и возвращайтесь к ужину. Можете встретить Энни, пока я все уберу и накрою на стол.

— Только смотри ничего не трогай в гостиной, — сказала Мириэм.

— Кому нужна твоя гостиная? — ответила миссис Ларкинс, видимо, забыв на секунду о присутствии гостя.

Дочери одевались и прихорашивались, а матушка тем временем расписывала лучшие стороны каждой. Наконец дружная компания покинула дом и отправилась осматривать Стэмтон. На улице девиц как подменили: они перестали хихикать и приняли скромный, достойный вид, особенно Мириэм. Они повели мистера Полли в парк «культурного отдыха», как они выразились. Это был уютный уголок с асфальтированными аллеями, питьевыми фонтанчиками и хорошеньким домиком сторожа, на клумбах весело цвели желтофиоли и нарциссы, пестрели зеленые нарядные щиты для объявлений с красивыми афишами. Парк тянулся до самого кладбища, откуда открывался вид на далекие холмы Серрея. Девицы с мистером Полли миновали газовый завод, пошли по берегу канала и скоро увидели ворота фабрики, из которых вдруг появилась удивленная и сияющая Энни.

— Привет! — воскликнула Энни.

Всякому человеку приятно испытывать дружеское внимание со стороны своих собратьев. А когда к тому же этот человек молод и сознает, что не лишен ума, что траурный костюм ему к лицу, а собратья — три хорошенькие, молоденькие, восторженные девушки, затеявшие спор, кому идти с ним рядом, — можно простить ему ликующее восхищение собой. А девицы Ларкинс и в самом деле спорили, кому идти рядом с мистером Полли.

— С Альфредом пойду я! — твердо заявила Энни. — Вы с ним целый день, к тому же мне надо кое-что ему сказать.

Ей действительно надо было кое-что сказать. Что именно, стало известно очень скоро.

— Знаете, Альфред, — без обиняков начала она, — я и в самом деле выиграла те кольца по лотерейному билету.

— Какие кольца? — удивился мистер Полли.

— А те, что были у меня на руке, когда хоронили вашего бедного папочку. Вы еще сказали тогда, что я их ношу неспроста. Честное слово, тут ничего такого нет!

— Значит, кое-кто проморгал свое счастье, — заметил мистер Полли, вспомнив, о каких кольцах шла речь.

— Никто свое счастье не проморгал, — возразила Энни. — Никогда не позволяю себе делать кому-нибудь авансы.

— И я тоже, — сказал мистер Полли.

— Может быть, я иногда слишком много смеюсь, — призналась Энни. — Такой уж у меня характер. Но это ничего не значит. Я не из тех, у кого ветер в голове.

— Ну и отлично! — сказал мистер Полли.

Домой в Исвуд мистер Полли возвращался в одиннадцатом часу, когда уже светила полная луна и впереди велосипеда бежало красноватое пятно света, отбрасываемое прикрепленным к рулю китайским фонариком. Мистер Полли был несказанно доволен прошедшим днем и собою. За ужином пили пиво, смешанное с имбирным элем, оно так весело пенилось в кувшине. Ни одно облачко не омрачило счастливого настроения мистера Полли, пока он не увидел встревоженное и укоряющее лицо Джонсона, который в ожидании своего родственника Не ложился спать, а сидел в гостиной и курил, пытаясь читать «Странствия пилигрима» — историю одного монаха, отправившегося в Сарматию и видевшего там огромные телеги, на которых кочевники перевозили свои кибитки.

— Что-нибудь случилось, Альфред? — спросил он.

Слабость характера мистера Полли проявилась в его ответе.

— Да так, пустяки, — сказал он. — Педаль немного ослабла, когда я добрался до Стэмтона. Дальше ехать было нельзя. Пока его чинили, я заглянул к кузинам.

— Уж не к Ларкинсам ли?

— Вот именно.

Джонсон зевнул, спросил, как поживает тетушка Ларкинс и ее дочери, и, получив доброжелательный отчет, сказал:

— Пора идти спать. Я тут читал одну твою книжку. Чепуха какая-то. Не мог ничего понять. Во всяком случае, что-то очень древнее.

— Это верно, старина, — ответил мистер Полли.

— Ничего полезного из нее почерпнуть нельзя.

— И это верно, — согласился мистер Полли.

— Видел что-нибудь подходящее в Стэмтоне?

— Ничего стоящего, на мой взгляд, там нет, — ответил мистер Полли и пожелал Джонсону спокойной ночи.

До и после этого краткого разговора мистер Полли думал о своих кузинах тепло и радостно, как можно думать только в самый разгар весны. Мистер Полли пил из отравленного источника английской литературы, источника, который не только не мог принести пользы добропорядочному клерку или приказчику, а был способен внушить опасную мысль, что любовь веселого, смелого человека должна быть галантной и беззаботной. В тот вечер он пришел к выводу, что ухаживать за всеми тремя кузинами очень остроумно, занятно и великодушно. Нельзя сказать, чтобы какая-нибудь из трех нравилась ему особенно, они нравились ему все трое. Ему были приятны их молодость, женственность, их энергичные, решительные характеры и особенно их отношение к нему.

Правда, они принимались хихикать над всяким пустяком и были абсолютно невежественны, у Минни не было зуба, а у Энни был чересчур визгливый голос — и все-таки они были милы, очень милы.

Мириэм была, пожалуй, лучше всех. Перед уходом он на прощание расцеловал каждую. Минни тоже бросилась его целовать: получился настоящий «целовальный экзерсис».

Мистер Полли зарылся носом в подушку и заснул. Ему снились всякие сны, но только не о том, как должен устраивать свою жизнь в этом мире всякий здравомыслящий молодой человек.

Так началась двойная жизнь мистера Полли. Перед Джонсонами он играл роль человека, занятого поисками подходящего дела, но старался в этом не переигрывать, чтобы Джонсон не слишком ему докучал. Он делал вид, что выжидает, не подвернется ли счастливый случай. И каждое утро, отправляясь в погоню за этим счастливым случаем, он говорил Джонсону, что едет на разведку то в Чертей, то в Вейбридж. Но оказывалось, что если и не все дороги, то большинство, хотя бы и окольным путем, ведут в Стэмтон, где его встречал звонкий смех девиц Ларкинс и все растущая их привязанность. Его роман с Энни, Минни и Мириэм развивался успешно. Каждая из них все больше представала перед ним в собственном свете, и это ему было очень интересно. Смеяться они стали меньше, бурная радость первых дней поулеглась, но теплота и доверчивость возрастали. А вечером, когда он возвращался в дом мистера Джонсона, снова заводились серьезные и вместе с тем уклончивые разговоры о его будущем.

Джонсон был очень озабочен тем, чтобы пристроить наконец своего кузена к «делу». Он был честный малый с твердыми убеждениями, и он искренне желал, чтобы мистер Полли нашел занятие, хотя это и лишило бы его самого дополнительного дохода. Ненависть к убытку, кто бы его ни терпел, была в нем гораздо сильнее стремления к наживе. Миссис же Джонсон нравилось, что мистер Полли не спешил. Поэтому она казалась ему более приятной и человечной, чем ее супруг.

Порой мистер Полли пытался увлечься какой-нибудь перспективой, блеснувшей ему в беседах с Джонсоном. Но в конце концов все оказывалось невыносимо скучным. То вдруг он воображал себя франтоватым приказчиком с безукоризненными манерами в большом лондонском магазине, но здравый смысл тут же подсказывал ему, сколь неправдоподобна эта картина. То он видел себя преуспевающим хозяином маленького, удачно расположенного магазинчика, увеличивавшим свой капитал ежегодно, скажем, на двадцать фунтов, — у мистера Джонсона был такой магазинчик на примете. Это спокойное, благополучное процветание, хотя и основанное на строжайшей экономии, было заманчиво, но сердце говорило мистеру Полли, что из этого вряд ли что-нибудь получится.

И тут в жизнь мистера Полли вдруг ворвалась Любовь — настоящая Любовь из страны грез. Она нахлынула на него, пробудила в душе сладкие, упоительные надежды и ушла. Явилась и ушла — увы! — так поступала эта прекрасная дама со многими из нас. Ушла, оставив после себя зияющую пустоту, в которой мистер Полли тщетно искал хотя бы призрак пленительного образа.

И все-таки мистер Полли был благодарен ей, потому что знал теперь, что и в жизни случаются вещи, о которых он до тех пор только читал в книгах.

В один прекрасный день он твердо решил не ехать в Стэмтон и для этого отправился из Исвуда по южной дороге, приведшей его в прелестное место, где заросли папоротника образовывали джунгли, а на зеленых лужайках, затененных раскидистыми деревьями, пестрели колокольчики, ромашки, вьюнки, зверобой и которое вполне возмещало человеку романтического склада отсутствие «подходящего дела». Он свернул с дороги в заросли папоротника по едва заметной стежке и вдруг оказался перед высокой каменной стеной с полуразрушенной верхней кладкой, заросшей желтофиолями, уже начинавшими отцветать. В нескольких шагах от нее лежали бревна одно на другом. Мистер Полли соскочил с велосипеда, сел на бревна, снял шляпу, положил ее рядом с собой, закурил сигарету и погрузился в мечтания; серенькая с коричневым птичка, введенная в заблуждение его неподвижной позой, прыгала возле самых его ног, и мистер Полли по-дружески следил за ней.

— Как здесь хорошо! — тихонько сказал он серенькой птичке. — Дела подождут.

Он стал думать о том, что мог бы прожить так лет пять-шесть, а потом снова вернуться к тому состоянию, в котором его застала смерть отца, и хуже ему, чем было тогда, не будет.

— Проклятые дела! — вздохнул мистер Полли.

И в этот миг мистер Полли узрел Любовь. Точнее, он ее сперва услышал.

Любовь возвестила о своем появлении звуками энергичной возни за стеной, затем чей-то нежный голосок что-то невнятно проговорил, сверху посыпались камешки, и на стене появились розовые кончики пальцев, которые мистер Полли не заметил бы, если бы сразу же за ними немного сбоку не появилась нога, неожиданная, но вполне реальная, красивой формы, стройная, в коричневом чулке, в коричневой, сбитой на носке туфельке, и наконец… верхом на стене оказалась хорошенькая, рыжеволосая, очень молоденькая девушка в коротком голубом полотняном платье; она тяжело дышала, и вид у нее был несколько растрепанный; мистера Полли она не видела…

Деликатность подсказала ему, что надо отвернуться и сделать вид, что любуешься окрестностями. Он так и сделал, но уши его настороженно прислушивались к малейшему шороху за спиной.

— Ой, кто это? — воскликнул тоненький голосок, в котором звучало изумление, граничащее с досадой.

Мистер Полли в один миг был на ногах.

— Боже мой! Не могу ли я вам помочь? — проговорил он с почтительной услужливостью.

— Я не думала, — сказала девушка, спокойно рассматривая мистера Полли ясными синими глазами, — я не думала, — повторила она, — что здесь кто-нибудь есть.

— Простите меня, — ответил мистер Полли, — но я не знал, что вам будет неприятно мое присутствие.

Девушка минутку помолчала.

— Дело не в этом, — наконец сказала она, продолжая его разглядывать. — Просто нельзя лазить на эту стену. Это неприлично. По крайней мере во время занятий. Но поскольку сейчас каникулы…

Она развела руками, давая таким образом понять, какое у нее на этот счет мнение.

— Ну, конечно, раз каникулы — дело другое, — ответил мистер Полли.

— Видите ли, я бы не хотела нарушать правила, — сказала девушка.

— Прыгайте сюда, тогда правила останутся за стеной, — сказал мистер Полли с замиранием сердца, — и их нельзя будет нарушить.

Восхищаясь собственным остроумием и смелостью, с трепетом в душе, он протянул ей руку.

Девушка перекинула через стену вторую ногу в коричневом чулке и, поправив юбку быстрым, но ловким движением, сказала:

— Пожалуй, я останусь на стене, потому что все-таки нужно подчиняться правилам…

Она глядела на мистера Полли, улыбаясь, но с явным одобрением. Мистер Полли тоже улыбнулся.

— Вы умеете ездить на велосипеде? — спросила она.

Мистер Полли ответил. Оказалось, что и незнакомка умеет ездить.

— Мои родители в Индии, — прибавила она со вздохом. — Чертовски противно, то есть, я хотела сказать, очень скучно, когда родители уезжают далеко и оставляют тебя одну.

— А мои родители, — сказал мистер Полли, — на небе.

— Это ужасно!

— Ужасно! — согласился мистер Полли. — И больше никого у меня нет.

— Так вот почему вы… — начала было девушка, указывая на его траур, но, смутившись, с участием добавила: — Мне вас очень, очень жаль. Они попали в кораблекрушение, или это был пожар?

Ее простодушие было неподражаемо. Мистер Полли покачал головой.

— Самая обычная смерть; сперва мать, потом отец.

Он говорил это с грустным видом, а внутри у него так все и ликовало.

— Вы одиноки?

Мистер Полли кивнул.

— Я сейчас здесь сидел и предавался меланхолии, — кивая на бревна, сказал он.

По лицу девушки пробежало легкое облачко раздумья.

— В том, что мы с вами разговариваем, ничего плохого нет, — заметила она.

— Наоборот, вы делаете доброе дело. Может быть, вы прыгнете сюда?

Она подумала, посмотрела вниз на траву, на мистера Полли, огляделась вокруг.

— Останусь лучше на стене, — ответила она. — Нельзя нарушать правила.

Мистер Полли смотрел на нее снизу. Какая она была красивая! Какая у нее тоненькая, нежная шейка, какой милый, округлый подбородок, особенно милый, потому что он был виден снизу, какие прелестные брови и глаза, прелестные именно потому, что смотрели на него сверху вниз! Но, к счастью, подобная мысль в эту рыжую головку не приходила.

— Давайте о чем-нибудь поговорим, — сказала она, и на некоторое время воцарилось молчание.

Из своих любимых книг мистер Полли знал, что, когда герой попадает в подобное приключение, он должен проявить рыцарскую галантность. И это было ему как раз по вкусу.

— Увидев вас, — начал он, — я почувствовал себя странствующим рыцарем, что разъезжает по стране в поисках драконов, прекрасных дам и опасных приключений.

— Да? — воскликнула незнакомка. — Почему?

— Потому что вы прекрасная дама, — ответил он.

Ее лицо, чуть подернутое веснушками, запылало тем ярким румянцем, который бывает только у рыжеволосых.

— Чепуха! — сказала она.

— Нет, это правда! — настаивал мистер Полли. — И не я первый это говорю. Прекрасная дама, томящаяся в заколдованном замке, вернее, в заколдованной школе.

— Никакая она не заколдованная!

— И вот к замку подъезжает рыцарь, закованный в броню. Точнее говоря, закован его боевой конь. Этот рыцарь готов сразиться с самым страшным драконом и спасти вас.

Она весело рассмеялась, блеснув белыми зубами.

— Если бы вы только видели этих драконов! — воскликнула она, совсем развеселившись.

И мистер Полли почувствовал, что весь мир так же далек от них сейчас, как земля от солнца.

— Бежим со мной! — очертя голову воскликнул он.

Она на минуту смотрела на него серьезно, потом расхохоталась.

— Вы очень смешной! — наконец проговорила она, успокаиваясь. — Мы знакомы с вами всего пять минут!

— В средние века этого было достаточно. Я принял решение.

Он был счастлив и горд своим остроумием, но тут же ловко переменил тон:

— Хотел бы я, чтобы можно было принять такое решение.

— Как можно такие решения принимать!

— Можно, если видишь перед собой создание, подобное вам.

— Мы даже не знаем, как друг друга зовут, — заметила девушка, стараясь перевести разговор на менее опасную тему.

— Я уверен, что у вас самое красивое имя на свете.

— Откуда вы знаете?

— Так должно быть!

— Оно и правда красивое. Меня зовут Кристабел.

— Ну, что я говорил?!

— А вас как зовут?

— Менее интересно, чем я заслуживаю. Альфред.

— Я не могу вас так звать.

— Тогда зовите Полли.

— Полли? Но ведь это — женское имя!

На какой-то миг мистер Полли растерялся и сбился с тона.

— Какое уж есть, — тихо сказал он и готов был откусить себе язык, потому что сказанное было совсем в духе сестриц Ларкинс.

— Но зато его легко запомнить, — поспешила на выручку Кристабел.

— Мне знаете, что любопытно? — сказала Кристабел после минутной паузы. — Для чего вы ездите на велосипеде по окрестностям?

— Езжу, потому что мне нравится.

Пользуясь своим небольшим жизненным опытом, Кристабел пыталась отгадать, к какому кругу он принадлежит. Он стоял, опершись одной рукой о стену, и, задрав голову, смотрел на нее, обуреваемый самыми головокружительными мечтами. Он был небольшого роста, вы знаете; но он не был ни урод, ни безобразен в те дни, ибо во время прогулок загорел и посвежел, а сейчас еще и разрумянился от волнения. По какому-то наитию он держал себя просто: самый опытный волокита не придумал бы ничего лучшего.

— Я верю в любовь с первого взгляда, — сказал он убежденно.

Глаза Кристабел стали большими и круглыми от волнения.

— Мне кажется, — произнесла она медленно, не выказывая ни страха, ни раскаяния, — что мне пора уходить.

— Пусть это вас не тревожит, — сказал он. — Для вас я никто. Я знаю только, что никогда в жизни не видал более прекрасного существа, чем вы. — Дыхание его участилось. — И нет ничего дурного в том, что я вам это говорю.

— Если бы вы говорили это всерьез, мне бы пришлось немедленно уйти, — сказала она после небольшой паузы, и оба улыбнулись.

Потом они еще говорили о каких-то пустяках. Синие глаза из-под широкого, красивой формы лба рассматривали мистера Полли с ласковым любопытством, как рассматривает очень умная кошка собаку незнакомой породы. Ей хотелось выведать о нем все. Она задавала вопросы, которые озадачивали стоявшего у ее ног закованного в латы рыцаря, и подошла вплотную к роковой тайне, касавшейся поисков дешевого магазинчика и профессии мистера Полли. Когда он произносил слишком пышное слово или ошибался в ударении, на ее лицо набегало темное облачко раздумья.

«Бум!» — раздалось неподалеку.

— Боже мой! — воскликнула Кристабел, над стеной мелькнули ее коричневые ноги, и она исчезла.

Потом розовые пальчики появились опять и следом ее рыжая макушка.

— Рыцарь! — крикнула она из-за стены. — Эй, рыцарь!

— Что, моя дама? — ответил мистер Полли.

— Приходите завтра опять.

— Как вам будет угодно. Только…

— Что?

— Всего один пальчик!

— Зачем?

— Поцеловать!

За стеной послышались убегающие шаги, и все стихло.

На следующий день мистер Полли ждал минут двадцать, пока наконец Кристабел не появилась над стеной, запыхавшись от усилий, и на этот раз вперед головой. И мистер Полли увидел, что никакие самые яркие мечты не могут сравниться с живой Кристабел, такой прекрасной, умной и благородной.

От первой до последней минуты их знакомство длилось всего десять дней. Но за эти десять дней мистер Полли пережил десять лет, полных самых невозможных мечтаний.

— У меня такое впечатление, — заметил как-то Джонсон, — что у него нет ни к чему серьезного интереса. Этот магазин на углу могут перехватить, если он не поторопится.

Кристабел и мистер Полли не встречались ежедневно в эти десять дней. Один раз Кристабел не могла прийти, потому что было воскресенье, не пришла она и на восьмой день, уклончиво объяснив свое отсутствие тем, что в школе было собрание. Все их свидания состояли в том, что Кристабел сидела на стене, — так, по ее мнению, правила более или менее не нарушались, — позволяя мистеру Полли все больше и больше влюбляться в нее, и выслушивала его признания. Она пребывала в блаженном состоянии человека, которого обожают и на которого это не налагает никаких обязательств, и время от времени вонзала в мистера Полли острие своего кокетства, подстрекаемая любопытством и бессознательной жестокостью, что, впрочем, свойственно ее полу и возрасту.

А бедный мистер Полли влюбился по уши, как будто земля под ним разверзлась и он провалился в другой мир — мир сияющих облаков, неутоленных желаний и безумных надежд, мир, чьи неисчислимые горести были прекраснее и — как это ни странно — заманчивее ясного, безоблачного счастья повседневной жизни, мир, чьи радости — по правде говоря, это были лишь слабые отблески настоящих радостей — были дороже мистеру Полли, чем видения райских врат умирающему мученику. Ее улыбающееся личико смотрело на мистера Полли с небес, ее непринужденная поза была сама жизнь. Безрассудно, глупо, но все, что было лучшего в мистере Полли, билось и пенилось, подобно волнам, у ног Кристабел и откатывалось назад, ни разу ее не задев. А она сидела на возвышении, любуясь им и удивляясь, а однажды, вдруг тронутая его мольбой, наклонилась к нему и без всякого жеманства протянула к его губам свою маленькую, покрытую веснушками, жесткую от теннисной ракетки лапку. Заглянула ему в глаза, смутилась и выпрямилась. А потом еще долго задумывалась и мечтала.

На девятый день, повинуясь, видимо, инстинкту самосохранения, она рассказала своим трем подругам, великим знатокам людского сердца, об удивительном феномене, которого она открыла по ту сторону каменной стены.

— Кристабел! — сказал мистер Полли. — Я схожу с ума от любви к вам! Я не могу больше играть эту пантомиму. Я не рыцарь! Я живой человек, и вы должны относиться ко мне, как к живому человеку. Вы сидите там наверху и смеетесь, а я в муках терзаюсь у ваших ног, мечтая хотя бы один часок провести вместе с вами. Я никто и ничто. Но послушайте. Вы можете подождать меня пять лет? Вы еще ребенок, и вам это не будет трудно.

— Тише ты! — прошептала кому-то Кристабел, отвернувшись от мистера Полли так, чтобы он не услыхал.

— До сих пор я валял дурака, но я умею работать. Я словно проснулся. Подождите немного, у меня есть деньги, я попытаю счастья.

— Но ведь у вас мало денег.

— Достаточно для того, чтобы начать. Я придумаю что-нибудь. Найду. Уеду отсюда. Даю вам слово. Перестану болтаться без дела, буду работать. Если я не вернусь через пять лет, забудьте обо мне. Если вернусь…

В ее лице появилось беспокойство. Она наклонилась к нему.

— Не надо об этом, — сказала она вполголоса.

— Что не надо?

— Не надо так говорить. Вы сегодня совсем не похожи на себя. Оставайтесь лучше рыцарем, который мечтает поцеловать руку своей дамы…

Какое-то подобие улыбки скользнуло по ее лицу.

— Но…

Вдруг слуха мистера Полли коснулся чей-то шепот, он замолчал и, прислушиваясь, посмотрел на Кристабел.

За стеной были отчетливо слышны чьи-то приглушенные голоса.

— Молчи, Рози! — говорил кто-то.

— Говорят тебе, я хочу на него посмотреть! Мне совсем ничего не слышно. Подставь колено!

— Дура! Он увидит тебя! И ты все испортишь!

Земля поплыла из-под ног мистера Полли. Ему показалось, что он теряет сознание.

— Там кто-то слушает нас, — сказал он, точно громом пораженный.

Кристабел поняла, что все пропало.

— Противные твари! — закричала она голосом, полным ярости, обращаясь к кому-то невидимому, в один миг взметнулась над стеной и исчезла. За стеной раздался чей-то вопль, послышались гневные восклицания: там началось сражение.

Секунду-другую мистер Полли не мог прийти в себя.

Затем, полный яростной решимости проверить свои самые худшие подозрения, он подтащил бревно к стене, вступил на него, ухватился дрожащими пальцами за верхнюю кромку и подтянулся, желая увидеть, что происходит за стеной.

Его любовь, его идол — все в один миг рассыпалось во прах.

Рыжая девчонка с торчащей сзади косичкой тузила изо всех сил свою вопящую от боли подругу.

— Перестань, Кристабел, перестань!..

— Идиотка! — кричала Кристабел. — Идиотка несчастная!

А вдали между берез мелькали платья двух других подруг, которые что было духу удирали от расправы.

Пальцы мистера Полли ослабли, он опустил руку и, стукнувшись подбородком о камни, неловко спрыгнул на землю, поцарапав щеку о неровную поверхность стены и ударившись коленом о то самое бревно, которое служило ему опорой. Секунду он, скорчившись, стоял у стены. Потом, пробормотав какое-то проклятие, шатаясь, подошел к бревнам и сел.

Некоторое время он сидел молча и без движения.

— Глупец! — наконец произнес он. — Жалкий глупец! — И стал потирать ушибленное колено, только сейчас почувствовав боль.

Он потрогал щеку и обнаружил, что она вся мокрая от крови, той самой крови, которой истекало его сердце.

6. Мириэм

Нет никакой логики в том, что мы, пострадав от одного человека, тотчас бросаемся за утешением к другому. Но именно так мы поступаем. Мистеру Полли казалось, что только человеческое участие может унять жгучую боль от испытанного им унижения. Более того: по каким-то неведомым причинам это должно быть обязательно женское участие, а среди знакомых мистера Полли женщин было не так уж много.

Разумеется, он сразу вспомнил о семействе Ларкинсов, тех самых Ларкинсов, у которых он не был вот уже десять дней. Какими славными казались они ему сейчас, славными и простыми! У них были такие добрые сердца, а он пренебрег ими ради фантома. Если он поедет к ним прямо сейчас, он будет там смеяться, болтать всякую чепуху, и, может, ему удастся справиться с той мучительной болью в сердце, которая не дает ему возможности ни думать, ни действовать.

— Боже мой! — воскликнула миссис Ларкинс, отворяя дверь. — Входите, входите! Вы совсем нас забыли, Альфред!

— Все дела, — пробормотал неверный мистер Полли.

— Девочек нет дома, но Мириэм вот-вот вернется, она пошла в магазин. Не позволяет мне заниматься покупками, очень уж я забывчива. Прекрасная хозяйка, наша Мириэм! Минни на работе, поступила на ковровую фабрику. Боюсь, как бы она от этих ковров опять не слегла. Минни такая нежная, хрупкая!.. Проходите в гостиную. У нас немного не убрано, но уж принимайте нас такими, какие мы есть. Что это у вас с лицом?

— Оцарапал немного. Все из-за велосипеда.

— Как же это случилось?

— Хотел объехать фургон не с той стороны, ну он и прижал меня к стене.

Миссис Ларкинс внимательно осмотрела ссадины на щеке.

— Некому за вами и поухаживать, — сказала она. — А ранки-то глубокие и совсем еще свежие. Надо помазать кольд-кремом. Вкатите сюда ваш велосипед и проходите в гостиную.

В гостиной миссис Ларкинс тотчас принялась наводить порядок или, правильней сказать, разводить еще больший беспорядок. Поставила корзинку с рукоделием на стопку книг, переложила несколько номеров «Дамского чтения» с загнутыми уголками со стола на поломанное кресло и стала сдвигать чайную посуду на один край стола, поминутно восклицая: «Где же масленка?» или «Куда я дела ножи?» и не забывая при этом расхваливать, какая Энни энергичная и какая мастерица делать шляпки, какое у Минни доброе, любящее сердечко, какая хозяйственная Мириэм, и как она любит порядок. А мистер Полли стоял у окна, чувствуя себя немножко виноватым, и думал, какая милая и добрая сама миссис Ларкинс. Хорошо все-таки снова очутиться среди близких тебе людей!

— Вы очень долго ищете подходящий магазин, — заметила миссис Ларкинс.

— Семь раз примерь, один раз отрежь, — ответил мистер Полли.

— Это верно, — сказала миссис Ларкинс. — Покупаешь не на год, не на два, а на всю жизнь. Все равно как выбирать мужа. Чем дольше выбираешь, тем лучше выберешь. Я два года не давала Ларкинсу согласия, пока окончательно не убедилась, что он человек достойный. А какой красавец был мистер Ларкинс! Да вы и сами можете видеть это по девочкам. Но, как говорится, тот красив, кто умен и добр. Чай пить будете с вареньем? Я не сомневаюсь, что мои девочки, когда придет их черед, тоже заставят своих женихов подождать. Я им все время твержу: замуж спешит только тот, кто не понимает собственного блага. А вот и Мириэм!

В гостиную вошла Мириэм с надутым лицом, неся в руках сумку с продуктами.

— Ты должна позаботиться, — начала она, обращаясь к матери, — чтобы я не ходила в магазин с сумкой, у которой сломана ручка. Мне все пальцы нарезало веревкой.

Тут она заметила мистера Полли, и лицо ее просветлело.

— Привет, Альфред! — воскликнула она. — Где вы столько времени пропадали?

— Все в поисках.

— Нашли что-нибудь подходящее?

— Видел два-три магазинчика более или менее ничего. Но это дело такое, что спешить нельзя.

— Мама! Ты поставила не те чашки!

Мириэм унесла свои покупки на кухню и скоро вернулась оттуда, неся другие чашки.

— Что с вашим лицом, Альфред? — спросила она и, подойдя к нему, стала разглядывать его щеку. — Какие глубокие царапины!

Мистер Полли был вынужден снова повторить рассказ о фургоне, Мириэм слушала сочувственно, как родная.

— Вы сегодня какой-то тихий, — заметила она, когда все сели пить чай.

— Заботы одолевают, — ответил мистер Полли.

Случайно он коснулся ее руки, лежавшей на столе, и пожал ее, Мириэм ответила на пожатие.

«А почему бы и нет?» — вдруг подумалось мистеру Полли. Подняв глаза, он встретил взгляд миссис Ларкинс и виновато покраснел. Миссис Ларкинс с неожиданной для нее деликатностью ничего не сказала. А лицо ее приняло загадочное, но отнюдь не враждебное выражение.

Вскоре с фабрики вернулась Минни и принялась выкладывать обиды: хозяин, по ее мнению, несправедливо оценивает работу. Ее рассказ был многословен, запутан и перегружен непонятными словечками, но его недостатки искупались горячей убежденностью рассказчицы.

— Я всегда знаю с точностью до шести пенсов, сколько стоит моя работа, — заявила она. — С его стороны это просто нахальство!

Мистер Полли, почувствовав, что его молчаливость начинает слишком бросаться в глаза, принялся описывать, какой магазинчик он ищет и что представляют собой уже им виденные. И пока он говорил, он все больше и больше увлекался воображаемой картиной.

— Ну, наконец-то разговорился! — заметила миссис Ларкинс.

Он действительно разговорился, да так, что уж и остановиться не мог. Сначала мистер Полли набросал рисунок, потом принялся разукрашивать его. В первый раз перспектива стать владельцем собственной лавки приняла заманчивый и привлекательный вид. Его подстегивало еще и то, с каким вниманием его слушали. Откуда только взялись яркие, сочные краски! На мистера Полли снизошло истинное вдохновение.

— А когда я куплю себе дом с лавкой, обязательно заведу кота. Коты ведь тоже должны где-то жить.

— Чтобы он ловил мышей? — спросила миссис Ларкинс.

— Нет, зачем же? Чтобы спал на окошке. Это будет такой почтенный, толстый кот. Трехцветный. Если уж заводить кота, так только трехцветного. Кота и непременно канарейку! Никогда раньше мне в голову не приходило, что коты и канарейки так подходят друг к другу. Солнечным летним утром я буду сидеть за столом и завтракать в чистой, уютной кухне позади магазина, в окно будет литься солнечный свет, на стуле будет дремать кот, канарейка распевать песни, а миссис Полли…

— Вы слышите? — воскликнула миссис Ларкинс.

— Миссис Полли жарит еще одну порцию ветчины. Ветчина шипит, канарейка поет, кот мурлычет, чайник пофыркивает, миссис Полли…

— А кто же будет таинственная миссис Полли, если не секрет? — спросила миссис Ларкинс.

— Игра воображения, мадам, — ответил мистер Полли. — Я упомянул о миссис Полли для полноты картины. Пока еще на примете нет никого. Но, уверяю вас, так все оно и будет. И еще я мечтаю о садике. — Мистер Полли перевел разговор на менее опасную тему. — Не о таком, как у мистера Джонсона. Джонсон, конечно, специалист своего дела. Но я не хочу разводить сад, чтобы мучаться. То копай, то поливай, то рыхли, и все время думай, что у тебя ничего не вырастет. Нет, день и ночь гнуть спину — это не по мне. Я мечтаю о маленькой клумбе с настурциями и душистым горошком. Двор, выложенный красным кирпичом, веревка для белья. Веселый флюгер. В свободное время можно сколотить экран для хмеля. Задняя стена дома затянута плющом.

— Вирджинским? — спросила Мириэм.

— Канарским, — ответил мистер Полли.

— Как у вас будет мило! — сказала Мириэм, откровенно завидуя.

— Очень! — ответил мистер Полли и продолжал расписывать идиллию: — Дин-динь-динь! Это в лавке звенит колокольчик.

Мистер Полли приосанился, сестрицы и мамаша рассмеялись.

— Представьте себе маленькую, аккуратную лавку, — продолжал мистер Полли. — Прилавок, касса, — словом, все, что полагается. Подставка для зонтиков, вешалка с галстуками, разложены носки, на полу ковер, на полке спит кот. Все в порядке.

— И скоро вы намерены купить такую лавку? — спросила Мириэм.

— Очень скоро, — ответил мистер Полли, — как только встречу что-нибудь подходящее. Само собой разумеется, — продолжал он рисовать картину домашнего уюта, — я заведу кота, а не кошку. — Выжидательно помолчав, мистер Полли добавил: — Не очень-то будет весело, если в один прекрасный день я войду в лавку и увижу на подоконнике целый выводок котят. Что с ними делать? На этот товар спросу нет…

Когда чай был выпит, он несколько минут оставался наедине с Минни, и ситуация вдруг так накалилась, что мистера Полли прошиб пот. Сперва наступило неловкое молчание. Мистер Полли сидел, облокотившись на стол, и смотрел на Минни. Всю дорогу в Стэмтон его сумасбродная голова была занята матримониальными мыслями: он на всевозможные лады воображал себя женихом. Не знаю, почему это так его занимало. Это была бессознательная подготовка к тому, что пока еще не имело для него конкретного смысла, но сейчас его дорожные мечты завладели им с новой силой. Он не мог думать ни о чем на свете, что не имело хотя бы косвенного отношения к брачной проблеме. Было сладко и жутко воображать, как вспыхнет и затрепещет Минни, стоит ему только сказать несколько слов. Она сидела за столом, поставив корзинку с рукоделием посреди чашек, и чинила перчатки. Ей не хотелось принимать участия в уборке и мытье посуды.

— Я люблю кошек, — сказала Минни после продолжительной паузы. — Я часто прошу маму завести кошечку. Но нам ее негде держать: у нас нет двора.

— У меня тоже никогда не было кошек, — признался мистер Полли. — Никогда.

— Я обожаю кошек, — продолжала Минни.

— Не могу сказать, что я их обожаю, — заметил мистер Полли, — но мне очень нравится смотреть на них.

— Я уверена, что заведу себе кошку, и даже скорее, чем вы купите дом.

— Я куплю дом очень скоро, — возразил мистер Полли. — Можете мне поверить. Канарейку и все прочее.

Минни покачала головой.

— А я все-таки киску заведу раньше! — сказала она. — Вы только все мечтаете.

— Могли бы завести сразу все вместе, — сказал мистер Полли, поддавшись инерции своих мыслей и позабыв о благоразумии.

— Что вы хотите сказать, Альфред? — воскликнула Минни, сразу насторожившись.

— Магазин и кошка — сразу вместе, — не сумел остановиться мистер Полли. Голова у него закружилась, лоб взмок.

Сейчас он видел только два горящих глаза, впившихся в него.

— Вы хотите сказать, Альфред… — медленно начала Минни, надеясь услышать подтверждение своей догадке. Но мистер Полли вдруг вскочил и бросился к окну.

— Вон бежит собака! — воскликнул он и подбежал к двери. — Грызет мои шины, проклятая собачонка!

И исчез. В прихожей он промчался мимо велосипеда, как будто его там и не было.

Открывая входную дверь, он услыхал за собой шаги миссис Ларкинс и обернулся.

— Мне показалось, что мой велосипед горит. Забыл, что оставил его в прихожей. А тут еще увидел собачонку… Мириэм готова?

— Разве вы куда-нибудь собираетесь?

— Встречать Энни.

Миссис Ларкинс внимательно посмотрела на него.

— Вы останетесь поужинать с нами? — спросила она.

— Если позволите, — ответил мистер Полли.

— Ах, какой вы смешной, Альфред! — сказала миссис Ларкинс и крикнула: — Мириэм!

В дверях гостиной появилась озадаченная Минни.

— Нет никакой собаки, Альфред, — сказала она.

Мистер Полли потер рукой лоб.

— У меня было странное ощущение, — проговорил он, — будто что-то случилось. Какая-то собака почудилась. Но теперь уже все прошло.

Он нагнулся и проверил, как надуты шины.

— Вы что-то начали говорить про кошку, Альфред, — сказала Минни.

— Я вам подарю кошечку, — ответил он, не поднимая глаз. — В первый день, как только открою лавку.

Мистер Полли выпрямился и дружески улыбнулся.

— Можете не сомневаться, — прибавил он.

Когда в результате тайных действий миссис Ларкинс мистер Полли оказался наедине с Мириэм в небезызвестном городском саду, лежавшем на пути к фабрике, где служила Энни, он почувствовал, что не в состоянии говорить ни о чем другом, кроме своего будущего дома. Опасность, сопряженная с этой темой, только подстегивала его. Настойчивое желание Минни тоже пойти встречать сестру было решительно пресечено миссис Ларкинс, заявившей, что она хочет хоть раз в жизни увидеть, как Минни занимается хозяйством.

— Вы и в самом деле намерены завести собственное дело? — спросила Мириэм.

— Я ненавижу службу, — ответил мистер Полли, переходя на менее опасную почву. — Со своей лавкой, конечно, больше хлопот, но зато ты сам себе хозяин.

— Это не просто слова?

— Ни в коем случае…

— В конце концов, — продолжал мистер Полли, — маленькая лавка — это не так уж плохо.

— Свой дом, — сказала Мириэм.

— Да, свой дом.

Молчание.

— Если не держать приказчика, то не надо никаких бухгалтерских книг и прочей чепухи. Смею думать, что я отлично управлюсь с делами и сам.

— Я бы хотела видеть вас в вашей лавке, — сказала Мириэм. — Я уверена, у вас все было бы в полном порядке.

Опять молчание.

— Давайте посидим немножко на лавочке за щитом с афишами, — предложила Мириэм. — Оттуда можно любоваться вон теми синими цветами.

Они сели возле треугольной клумбы с левкоями и дельфиниумом, оживлявшей серый рисунок асфальтовых дорожек парка.

— Как называются эти цветы? — спросила Мириэм. — Мне они очень нравятся. Красивые!

— Дельфиниум, — ответил мистер Полли. — У нас в Порт-Бэрдоке их было много. Милый уголок! — с явным одобрением добавил он.

Мистер Полли положил одну руку на спинку скамьи и уселся поудобнее. Он искоса поглядывал на Мириэм, сидевшую в непринужденной задумчивой позе, устремив взгляд на цветы. На ней было старенькое платье. Она не успела переодеться. Его голубой тон сообщал теплоту ее смугловатой коже, а принятая поза придавала некоторую женственность ее худым и неразвитым формам и приятно округляла плоскую грудь. На ее лице играл солнечный зайчик. Воздух был напоен солнечным светом, преображавшим все вокруг; в нескольких шагах в песочной куче весело возились малыши; в садах, окружавших соседние виллы, пышно цвел багряник; деревья, кусты, трава — все сверкало яркими красками начала лета. Ощущение этого радостного дня сплеталось в душе мистера Полли с ощущением близости Мириэм.

Наконец Мириэм обрела дар речи.

— В своей собственной лавке человек обязательно должен быть счастлив, — сказала она, и в ее голосе прозвучали непривычные, теплые нотки.

А она, пожалуй, права, подумал мистер Полли. Человек должен быть счастлив в собственной лавке. Глупо предаваться мечтам о лесной чаще, зарослях папоротника и рыжеволосой девушке в полотняном платье, сидящей верхом на пестрой от солнечных пятен старинной каменной стене и царственно взирающей на тебя сверху вниз своим ясными голубыми глазами. Глупые и опасные эти мечты, до добра они не доводят! Только мука и стыд остаются от них. А вот здесь, рядом с этой девушкой, можно ничего не бояться.

— Своя лавка — это так респектабельно! — мечтательно добавила Мириэм.

— Я уверен, что буду счастлив в лавке, — сказал он.

И, чтобы последующие слова произвели больший эффект, он на секунду умолк.

— Если, конечно, рядом со мной будет хороший человек, — закончил он.

Мириэм замерла.

Мистер Полли чуть свернул с того скользкого пути, на который было ступил.

— Не такой уж я набитый дурак, — сказал он, — чтобы не суметь торговать. Надо, конечно, быть попроворнее, когда едешь за товаром. Но я уверен, у меля все пойдет, как по маслу.

Он замолчал, чувствуя, что стремительно падает все ниже и ниже в воцарившейся предгрозовой тишине.

— Если, конечно, рядом с вами будет хороший человек, — медленно проговорила Мириэм.

— Ну, с этой стороны все в порядке.

— Вы хотите сказать, что у вас есть на примете такой человек?

Мистер Полли понял, что тонет.

— Этот человек сейчас передо мной, — промолвил он.

— Альфред! — воскликнула Мириэм, поворачиваясь к нему. — Вы хотите сказать, что я…

В самом деле, что он хотел сказать?

— Да, это вы, — сказал он.

— Вы шутите, Альфред! — сказала она, стиснув руки, чтобы они не дрожали.

Мистер Полли сделал последний шаг.

— Вы и я, Мириэм, в собственной лавке, с кошкой и канарейкой… — Он вдруг спохватился и решил было вернуться в область предположений. — Только представьте себе это, — сказал он, но было уже поздно.

— Вы хотите сказать, Альфред, что любите меня? — спросила Мириэм.

Что еще, кроме единственного слова «люблю», может ответить на этот вопрос мужчина?

Не обращая внимания на гулявшую в парке публику, на игравших в песке детей, позабыв обо всем на свете, Мириэм потянулась к мистеру Полли, схватила его за плечи и поцеловала в губы. Что-то затеплилось в душе мистера Полли от этого поцелуя. Он обнял Мириэм, привлек к себе и поцеловал в ответ, чувствуя, что все решено бесповоротно. У него было странное ощущение: ему хотелось жениться, хотелось иметь жену, только почему-то он желал, чтобы это была не Мириэм. Но ему было приятно обнимать ее, были приятны ее губы.

Они отодвинулись немного друг от друга и секунду сидели смущенные и красные. Мистер Полли не отдавал отчета, что происходит в его душе.

— Я и подумать не могла, — начала Мириэм, — что понравилась тебе. Мне сперва казалось, что тебе нравится Энни, потом Минни…

— Ты с самого начала нравилась мне больше всех, — ответил мистер Полли.

— Я полюбила тебя, Альфред, сразу, как только мы с тобой познакомились, на похоронах твоего бедного отца. Если бы только я тогда знала… Нет, ты правда меня любишь? — спросила она и прибавила: — Я никак не ожидала, что так все случится!

— И я тоже, — согласился мистер Полли.

— Ты действительно хочешь открыть лавку и чтобы я стала твоей женой?

— Как только подыщу что-нибудь подходящее, — ответил мистер Полли.

— Я даже подумать ни о чем таком не могла, когда мы выходили из дому.

— И я тоже, — ответил мистер Полли.

— Это как сон.

Какое-то время они сидели молча.

— Я должна ущипнуть себя, чтобы поверить, что это не сон, — сказала Мириэм. — Как только они будут без меня обходиться? Когда я скажу им…

Ни за что на свете мистер Полли не мог бы сказать, что его сейчас волнует: сладостное ли предвкушение счастья или раскаяние, смешанное со страхом.

— Мама совсем не умеет вести хозяйство, ни капельки. Энни ни о чем не хочет думать, а у Минни просто не хватает соображения. Что они будут без меня делать, ума не приложу!

— Ничего, привыкнут, — сказал мистер Полли, выдерживая взятый тон.

На городской башне начали бить часы.

— Боже мой! — воскликнула Мириэм. — Мы не встретим Энни, если будем сидеть здесь и любезничать.

Она встала и потянулась было взять мистера Полли под руку. Но мистер Полли почувствовал, что все тотчас догадаются об их намерениях и они станут всеобщим посмешищем. А потому он сделал вид, что не заметил ее движения. Когда показалась Энни, мистер Полли уже целиком пребывал во власти сомнений.

— Не говори пока никому о нашем решении, — сказал он.

— Только маме, — решила Мириэм.

Цифры — это самое удивительное и потрясающее, что есть в мире. Если посмотреть на них со стороны — крохотные, черные закорючки и больше ничего, но какой удар они могут нанести человеку! Представьте себе, что вы возвращаетесь домой после небольшого заграничного путешествия и, листая газету, вдруг видите против далекой железной дороги, о которой имеете самое смутное представление, но в которую вы вложили почти весь свой капитал, вместо привычных 95—96 (в крайнем случае, 93 без дивиденда) более богато орнаментированные цифры — 76 1/2 — 78 1/2!

И вы чувствуете, что под ногами у вас разверзается бездна.

Точь-в-точь то же самое испытал мистер Полли, когда увидел черную вязь трех цифр: «298» вместо «350» — числа, которое он привык считать неизменным показателем своего богатства.

У него вдруг засосало под ложечкой почти так же, как в тот момент, когда он узнал о вероломстве рыжеволосой школьницы. Лоб его сразу стал влажным.

— Попал в водоворот, — прошептал он.

Произведя в уме действие вычитания — беспримерный подвиг со стороны мистера Полли, — он пришел к выводу, что после смерти отца им было истрачено пятьдесят два фунта.

— Поминальный пирог, — прошептал мистер Полли, припоминая возможные расходы.

Счастливая пора, когда он жил, наслаждаясь теплыми летними днями и безграничной свободой, когда все дороги заманчиво расстилались перед ним, когда ему верилось, что он так и будет ездить на своем велосипеде и любоваться окрестностями, — эта пора растаяла, как волшебный замок. И он опять очутился в мире, где царствует суровая экономия, в мире, который заставляет человека трудиться в поте лица, который подрезает крылья мечте, отбивает охоту к праздным, но увлекательным беседам, налагает вето на беспечный смех. Он уже видел перед собой печальную Вуд-стрит и нескончаемый ряд дней, полных беспросветного ожидания.

Ко всему этому он обещал жениться на Мириэм и, в общем, был не прочь совершить этот обряд.

Ужинал мистер Полли в совершенном отчаянии. Когда миссис Джонсон удалилась на покой, сославшись на легкую головную боль, он завел с Джонсоном разговор.

— Пришло время, старина, подумать о деле всерьез, — сказал он. — Ездить на велосипеде и обозревать окрестности в-поисках подходящих заведений очень приятно, но пора и за дело браться.

— А я о чем все время толкую? — спросил Джонсон.

— Во сколько, по-твоему, обойдется тот магазинчик на углу? — опросил мистер Полли.

— Ты серьезно о нем думаешь?

— Вполне. Так сколько, по-твоему, он будет стоить?

Джонсон подошел к шкафу, достал из него какое-то старое письмо и оторвал от него чистую половинку странички.

— Сейчас подсчитаем, — сказал он с явным удовольствием. — Сейчас посмотрим, сколько на него надо как минимум.

Он углубился в расчеты, а мистер Полли сидел рядом, как ученик, наблюдая растущий столбик скучных, ненавистных цифр, затаивших намерение избавить его от наследства.

— Сперва подсчитаем текущие расходы, — сказал мистер Джонсон, слюнявя карандаш. — Это, во-первых, плата за аренду…

Через час наводящей тоску возни с цифрами мистер Джонсон закончил подсчет.

— В самый обрез, но попытать счастья можно.

— Гм, — промычал мистер Полли и добавил веско: — Смелого бог бережет.

— Одну вещь, во всяком случае, можно сделать. Я уже говорил об этом.

— Что именно, старина?

— Снять лавку без второго этажа.

— Но чтобы вести дело, надо иметь угол, где приклонить голову. А то и работать не сможешь.

— Само собой. Ты просто не понял меня. Я хочу сказать, что пока ты один, ты можешь жить у нас. Это тебе будет дешевле.

— Надо подумать, — заметил мистер Полли, а про себя добавил: зачем же ему тогда нужна Мириэм?

— Мы с тобой положили на покупку товаров восемьдесят фунтов, — размышлял Джонсон. — Можно сократить эту сумму до семидесяти пяти. Все-таки выгадаем пять фунтов. Но больше урезывать нельзя.

— Нельзя, — согласился мистер Полли.

— Все это очень интересно, — сказал Джонсон, складывая и разворачивая листок с цифрами. — Я сам иногда мечтаю о собственном деле вместо службы на жалованье. Еще, конечно, тебе придется завести бухгалтерские книги.

— Хозяин должен точно знать, в каком положении его дела, — глубокомысленно заметил мистер Полли.

— Я бы завел двойную бухгалтерию, — сказал мистер Джонсон. — Сперва это немного обременительно, но скоро начинаешь понимать ее преимущества.

— Дай-ка я взгляну, что ты там насчитал, — сказал мистер Полли, взял листок с таким чувством, с каким принимают горькую микстуру, и равнодушно пробежал глазами по аккуратным колонкам цифр.

— Ну что ж, старина, — сказал мистер Джонсон, поднимаясь и потягиваясь, — пора и на боковую. Утро вечера мудренее.

— Именно, старина, — ответил мистер Полли, не вставая с места. Даже пуховая постель показалась бы ему сейчас ложем из терновника.

Он пережил ужасную ночь, как бывает в последний день каникул. Но только мистеру Полли было во сто крат тяжелее. Как будто он стоял на пороге тюрьмы и сквозь решетку ворот смотрел в последний раз на траву и деревья. Он должен был опять впрягаться в хомут повседневности. А он был так же способен ходить в упряжи, как обыкновенный домашний кот. Всю ночь судьба, похожая лицом и манерами на мистера Джонсона, расхваливала преимущества мерзкого магазинчика на углу возле станции.

— О господи! — прошептал проснувшийся мистер Полли. — Уж лучше я опять пойду служить приказчиком. По крайней мере у меня останутся мои деньги.

Но судьба ничего не хотела слушать.

— Пойду в матросы! — наконец воскликнул мистер Полли. Но он понимал, что на этот шаг у него не хватит характера. — Перережу себе горло, — опять прошептал он.

Постепенно мистер Полли настроился на менее отчаянный лад, он вспомнил Мириэм и стал думать о ней.

— Ну так что же ты решил? — начал за завтраком Джонсон.

Никогда еще утренняя трапеза не казалась мистеру Полли такой отвратительной.

— Надо несколько дней, чтобы хорошенько обмозговать эту идею, — кисло сказал он.

— Дождешься, пока у тебя уведут из-под носа этот магазин, — сказал мистер Джонсон.

В эти несколько дней, когда мистеру Полли надлежало решить свою судьбу, бывали такие минуты, что предстоящая свадьба казалась ему наименьшим злом; порой, особенно по ночам, после того, как он за ужином съедал не менее дюжины гренков с сыром, приготовленных заботливой миссис Джонсон, жизнь представлялась ему в таком мрачном, зловещем свете, что он был готов немедленно покончить с собой. Бывали часы, когда ему вдруг, наперекор всему, очень хотелось жениться. Он пытался вспомнить подробности объяснения в городском саду, но, к своему изумлению, не мог вспомнить ничего. Он стал все чаще бывать в Стэмтоне, целовал всех кузин и особенно Мириэм — это его приятно волновало. Он видел, что сестрицы посвящены в тайну. У Минни глаза были на мокром месте, но, в общем, она покорилась судьбе. Миссис Ларкинс встречала его с распростертыми объятиями, а к чаю подавалась целая банка домашнего варенья. И он никак не мог решиться поставить свою подпись на бумаге, в которой излагался договор об аренде, хотя дело зашло уже так далеко, что был составлен черновик договора и карандашом было помечено место его будущей подписи.

Однажды утром, сразу же после того, как мистер Джонсон ушел на службу, мистер Полли вывел на дорогу свой велосипед, вернулся в спальню с самым независимым видом, на какой он был способен, собрал кое-какие вещички, а именно длинную ночную рубашку, гребень, зубную щетку, сказал явно заинтригованной миссис Джонсон, что собирается «отлучиться денька на два, проветриться», выскочил на порог, сел на свой велосипед и покатил в сторону экватора, тропиков, южных графств, а точнее, в городок Фишбурн, сонный, мирный Фишбурн.

Он вернулся через четыре дня и безмерно поразил мистера Джонсона, сказав ему, когда тот завел разговор о магазинчике на углу, что снял в Фишбурне небольшую лавку с домом.

Помолчав, он с еще более независимым видом добавил:

— Между прочим, я собираюсь совершить в Стэмтоне, так сказать, брачный церемониал. С одной из мисс Ларкинс.

— Церемониал? — воскликнул опешивший мистер Джонсон.

— Звон свадебных колоколов, старина. Бенедикт note 3 женится.

В общем, мистер Джонсон проявил удивительное самообладание.

— Это — твое личное дело, старина, — сказал он, когда более или менее уяснил ситуацию. — Надеюсь, тебе не придется жалеть, когда будет слишком поздно.

Миссис Джонсон заняла другую позицию. В первую минуту она потеряла дар речи от негодования, потом разразилась градом упреков.

— Чем мы заслужили, чтобы с нами обращались, как с последними глупцами? — возмущалась она. — Мыто о нем заботились, старались во всем ублажать его, ночей не спали! А он, хитрый обманщик, покупает лавку за нашей спиной и, не сказав нам ни слова, покидает нас! Как будто мы собирались украсть его деньги. Я ненавижу нечестные поступки, никак этого не ожидала от вас, Альфред! Теперь, сами знаете, летний сезон уже наполовину прошел, и что я буду делать с вашей комнатой, ума не приложу. Стыдно обманывать людей! Честная игра — так честная игра. Меня, во всяком случае, этому учили в детстве. А то как же получается: вы здесь живете, пока вам нравится, потом вдруг вам надоело, и вы уезжаете, не сказав нам спасибо и даже не спросив, как мы к этому отнесемся. Мой муж слишком уж с вами добр. Хотя бы слово оказал, а ведь он только и делал, что день и ночь считал, считал, считал, голову ломал над всякими проектами, как бы вам получше устроиться, все свои дела забросил.

Миссис Джонсон перевела дыхание.

— Во всем виновата любовь, — пробормотал в свое оправдание мистер Полли. — Я и сам этого не ожидал.

А женитьба мистера Полли приближалась с неумолимой неизбежностью.

Он пытался было убедить себя, что действует по собственной инициативе, но в глубине души понимал свою полнейшую беспомощность против приведенных им же самим в движение могучих общественных сил. Он должен был жениться по воле общества, так же как в далекие времена другим добрым душам предстояло по воле общества быть утопленными, сожженными или повешенными. Конечно, мистер Полли предпочел бы играть на свадьбе менее заметную роль наблюдателя, но, увы, выбора ему не оставалось. И он старался как можно лучше исполнить свою роль. Он купил себе красивые модные брюки в клетку. Весь остальной туалет, за исключением ярко-желтых перчаток, серо-голубого галстука и новой шелковой ленты на шляпе более легкомысленного цвета — черную пришлось снять, — на нем был тот же, что и в день похорон. Скорбь человеческая сродни радости.

Девицы Ларкинс сотворили чудеса из светло-серого сатина. Мысль о флердоранже и белой вуали была с сожалением отвергнута по причине того, что кэб оказался слишком дорогостоящим удовольствием. Да и недавно прочитанный рассказ о невесте, стоявшей у алтаря «в скромном, стареньком платьице», укрепил их в принятом решении. Мириэм откровенно плакала, Энни тоже, но все трое то и дело пытались смехом разогнать слезы. Мистер Полли нечаянно подслушал, как Энни говорила кому-то, что у нее самой не было никаких шансов выйти замуж, пока Мириэм вечно торчала дома, подкарауливая женихов, как кошка мышей. Эти слова не могли не дать, как говорят, пищу для размышлений. Миссис Ларкинс была красная, как кумач, и вся промокла от слез; она то и дело принималась рыдать, и язык ее ни на секунду не умолкал. Она была насыщена влагой, как только что вытащенная из воды губка, а в ее пухлом, красном кулачке был зажат носовой платок, в котором не было сухой нитки. «Такие хорошие девочки! — с дрожью в голосе твердила она. — Все такие хорошие!» Она залила слезами мистера Полли, когда бросилась целовать его. Чувства распирали ее до того, что пуговицы на ее платье не выдержали и отлетели, так что, пожалуй, последнее, что сделала Мириэм в отчем доме, — это в одиннадцатый раз заделала зияющую брешь на корсаже своей матери. На миссис Ларкинс была крохотная, плохо державшаяся на голове шляпка, черная с красными розами; сперва она была слишком надвинута на левый глаз, а когда Энни сказала об этом матери, шляпа переехала на правый глаз, отчего лицо миссис Ларкинс неожиданно приобрело свирепое выражение. Но после поцелуев — мистеру Полли в этот момент показалось, что его окунули в купель для крещения — деликатный предмет на голове миссис Ларкинс просто съехал назад и повис там, зацепившись за шпильку и время от времени жалобно колыхаясь на волнах слишком бурных переживаний. Шли часы, и шляпка все чаще и чаще привлекала внимание мистера Полли, под конец ему стало казаться, что на шляпку напали приступы зевоты.

На семейном торжестве не было только миссис Джонсон. Сам Джонсон на свадьбу пришел, но держался от всех поодаль, ни с кем не разговаривая, и поглядывал на мистера Полли большими серыми глазами с любопытством и недоумением, тихонько насвистывая что-то и втайне не переставая изумляться такому неожиданному повороту событий. Мистер Джонсон был прекраснейший в своем роде человек. В церковь пришла целая стайка в одинаковых серых шляпках хихикающих и подталкивающих друг друга локтями подружек Мириэм с последнего места ее работы, но на свадебный обед остались только две. Миссис Пант привела своего отпрыска — его жизненный опыт все обогащался, ибо и на свадьбе он был впервые. Посаженым отцом был дядюшка девиц Ларкинс — некий мистер Ваулс, хозяин трактира и владелец лицензии на продажу спиртных напитков. В высокой двуколке вместе со своей пухленькой, модно одетой женой он приехал в церковь из Соммершила. Зашли в церковь и два каких-то совершенно посторонних человека и уселись на последнюю скамью поглазеть на церемонию.

Крошечные фигурки людей казались ничтожными в черной и холодной пустоте церкви; ряд за рядом уходили в темноту скамьи с высокими спинками, кое-где валялись оставленные хозяевами молитвенники и подушечки для коленопреклонения. Вся обстановка выглядела нелепой, не соответствующей тому, что сейчас в ней совершалось. Джонсон осведомился у тонконогого, в коротенькой риве служки, все ли правильно заняли места. Из дальних дверей, ведущих в ризницу, появился священник в стихаре, задумчиво почесывающий щеку, что, по-видимому, было у него привычкой. Пока ждали невесту, мистер Полли, вдохновленный внутренним убранством церкви, стал делиться с Джонсоном своими впечатлениями.

— Арки или в ранненормандском стиле, или это поздняя английская готика, не правда ли? — заметил он.

— Не знаю, — ответил мистер Джонсон.

— Мозаика хороша.

— Во всяком случае, красиво уложена.

— Алтарь не приводит меня в восторг. Слишком витиеваты украшения.

Мистер Полли поднес руку ко рту, прокашлялся. В глубине души его не оставляла мысль, как будет расценен его побег в последнюю минуту: как преступление, или с ним просто перестанут здороваться. Стайка подталкивающих друг друга локтями девиц задвигалась, зашушукалась, возвещая прибытие невесты.

Те несколько шагов, что проделал мистер Полли от дверей церкви до алтаря, показались ему самыми длинными в жизни. Встретив невесту, церковный служка построил присутствующих согласно обычаю и церковным установлениям. Не внимая слезным причитаниям миссис Ларкинс, умолявшей не отнимать у нее дочь, он поставил Мириэм первой вместе с дядюшкой Ваулсом, за ними стали подружки невесты, затем сам мистер Полли, потерявший надежду высвободиться из объятий миссис Ларкинс, которая давала ему последние материнские наставления. Процессию завершала миссис Ваулс, кругленькая, маленькая женщина, полная собственного достоинства и невозмутимая в своем весьма модном платье.

Мистер Полли взглянул на невесту. И в его душе поднялась буря противоречивых чувств. Тревога, желание, любовь, благодарность и вместе с тем нечто похожее на отвращение и неприязнь — вот что составляло этот сложный калейдоскоп чувств. В новом сером платье она казалась ему чужой, незнакомой, заурядной, неестественной. В ней не было той томности, которая пленила неприхотливое чувство прекрасного в мистере Полли в тот день, когда они сидели на скамейке в городском саду и он предложил ей стать его женой. Ему не нравилось, как сидела на ее голове шляпка, украшенная аляповатыми серыми и красными розами, которая и в самом деле была не бог весть каким выдающимся произведением искусства. Затем его внимание перешло на миссис Ларкинс и ее шляпку, возымевшую над ним особую силу. Ему стало уже казаться, что, когда миссис Ларкинс идет, ее шляпка передает сигналы, как флажки моряков. Потом он поглядел на двух взволнованных девиц, которые становились его сестрами.

Мистер Полли занесся в мечтах так далеко, что вдруг спросил себя, где, когда и с кем пойдет к алтарю его прекрасная рыжеволосая незнакомка… Глупая фантазия! И он стал думать о мистере Ваулсе.

Он назвал про себя мистера Ваулса «человек с могущественным взглядом наблюдательных голубых глаз». У того действительно был взгляд человека, умеющего распоряжаться событиями. Он был толстый, короткий, краснолицый, в сидящем в обтяжку фраке в черно-белую клетку с кокетливым галстуком-бабочкой под последним из его многочисленных упругих розовых подбородков. Он вел невесту под руку, всем своим видом давая понять, под какой надежной защитой она находится, а в свободной руке держал серый цилиндр, какие носят наездники. Мистер Полли сразу понял, что дядюшка Ваулс видит его насквозь и чует, что он мечтает о побеге. Черные зрачки мистера Ваулса, обрамленные нежной лазурью, выражали непоколебимую решимость. Казалось, они говорили: «Я здесь, чтобы выдать эту девицу замуж. Я стою на страже ее интересов и намерен довести дело до конца. Так что выкинь из головы всякую чепуху: ничего у тебя не выйдет…» И мистер Полли выкинул. Слабый призрак «бегущей собаки», выплывший было из глубин подсознания, канул в черную бездну неизбежности. Пока обряд не был совершен, магический взгляд мистера Ваулса неумолимо следовал за мистером Полли; когда же все было кончено, мистер Ваулс отпустил вожжи, громко высморкался в огромный вышитый платок, вздохнул и оглянулся на миссис Ваулс, ища у нее сочувствия и одобрения, а потом весело кивнул ей, как бы говоря, что он всегда уверен в счастливом исходе любого начинания. И мистер Полли почувствовал себя марионеткой, которую больше не дергают за ниточки. Но это случилось уже гораздо позже.

А пока мистер Полли чувствовал, как рядом с ним взволнованно дышит Мириэм.

— Привет! — шепнул он ей и, увидев неодобрение в ее взгляде, почувствовал, что сказал не то.

— Как тебе идет серое платье!

Глаза Мириэм заблестели из-под полей шляпки.

— Правда? — прошептала она.

— Ты чудесно выглядишь, — уверил он ее, чувствуя, что ничего больше не в силах прибавить при виде ее жалкой, неестественной фигурки. Он откашлялся.

Рука служки легонько подтолкнула его сзади. Кто-то повлек Мириэм в сторону алтаря и священника.

— Пропали мы с тобой, — шепнул ей мистер Полли полушутя. — Эх, была не была! А все-таки отлично!

На секунду его внимание привлекла поза привычного к подобным событиям священника. Сколько свадеб он совершил! Как, должно быть, ему от них тошно!

«Не отвлекайся!» — вернул его к действительности взгляд мистера Ваулса.

— Где кольца? — прошептал мистер Джонсон.

— Заложил вчера, — вздумав пошутить, ответил мистер Полли и полез в карман. Он пережил несколько неприятных минут, не обнаружив колец на месте: он, конечно, сунул руку не в тот карман…

Священник, глубоко вздохнув, приступил к совершению таинства, и очень скоро, без малейшей заминки, но с несколько усталым видом сочетал их законным браком.

Пока священник бормотал невнятные слова, мысли мистера Полли бродили далеко; время от времени холодная рука отчаяния сжимала его сердце, и он опять видел перед собой прелестное личико, залитое солнцем, тенистые деревья…

Кто-то толкнул его в бок; это был мистер Джонсон, показывающий пальцем на молитвенник. Наступила решительная минута.

— Будешь ли ты любить ее и утешать в старости, скорби и болезни?

— Отвечайте: «Буду».

Мистер Полли облизнул губы.

— Буду, — хрипло выговорил он.

— Буду, — почти неслышно прошептала в ответ на тот же вопрос Мириэм.

— Кто посаженый отец невесты? — спросил священник.

— Я, — бодро ответил мистер Ваулс и торжествующе оглядел всех присутствующих.

— Повторяйте за мной, — пробормотал священник, обращаясь к мистеру Полли. — «Беру в жены девицу Мириэм…»

— Беру в жены девицу Мириэм… — повторил мистер Полли.

Затем настала очередь Мириэм.

— Положите руку на книгу, — сказал священник. — Нет. Сюда. Повторяйте за мной: «Этим кольцом я обручаюсь…»

Обряд совершался впопыхах и через пень колоду, и это было похоже на то, как мимо тебя проносятся прелестные картины, ты силишься разглядеть их, но почти ничего не видишь из-за клубов дыма…

— Ну, мой мальчик, — сказал мистер Ваулс, крепко сжав локоть мистера Полли, — теперь осталось только расписаться в книге. Свершилось!

Перед мистером Полли стояла Мириэм, немножко растерянная, в сползшей набок шляпке, с недоумевающим лицом. Мистер Ваулс подтолкнул к ней мистера Полли.

Чудо свершилось! Перед ним была его жена!

Мириэм и миссис Ларкинс, непонятно почему, вдруг разрыдались. Энни стояла поодаль с угрюмым видом. В самом ли деле они хотят, чтобы он стал мужем Мириэм? Потому что, если они этого не хотят…

Мистер Полли заметил дядюшку Пентстемона, которого он до той минуты не видал; тот всю церемонию свадьбы держался в стороне, а теперь пробирался поближе к молодым. На нем был галстук светло-голубого цвета, он улыбался и, причмокивая, посасывал больной зуб.

В полную меру могучий характер мистера Ваулса проявился, когда участники церемонии перешли в ризницу. Казалось, он выскочил из плотно запечатанной бутылки, где долго томился в бездействии, как джин, выпущенный на волю рыбаком, и, когда подошел конец церемонии, освободил всех от скованности.

— Все прошло как нельзя лучше, — сказал он, обращаясь к священнику. — Прекрасно! Великолепно! — восклицал он, схватив за руки прильнувшую к нему миссис Ларкинс, а потом чмокнул в щеку Мириэм. — Первый поцелуй посаженому отцу.

Взяв под руку мистера Полли, он подвел его к книге записей, принес стулья для миссис Ларкинс и своей супруги. Потом повернулся к Мириэм.

— А теперь ваша очередь, молодые люди, — сказал он. — Всего один разок! А то этим опять займусь я. Вот так! — воскликнул мистер Ваулс. — А теперь еще раз, мисс.

Мистер Полли, красный от смущения, отвернулся и нашел убежище в объятиях миссис Ларкинс. Затем, промокший насквозь, он оказался в объятиях Энни и Минни, которые пытались зацеловать его насмерть и которых, в свою очередь, перецеловал мистер Ваулс, не имея на это достаточно веских оснований. Потом мистер Ваулс чмокнул невозмутимую миссис Ваулс и воскликнул при этом: «Ну вот мы и опять дома, в целости и сохранности!» Затем миссис Ларкинс с душераздирающим воплем притянула к себе Мириэм и, оросив ее обильно слезами, принялась целовать. Энни и Минни целовали друг друга, а мистер Джонсон поспешно ретировался к дверям и принялся с независимым видом разглядывать внутренность церкви, несомненно, подыскивая себе убежище.

— Люблю иногда поцеловаться! — заметил мистер Ваулс и, издав звук наподобие шипения змеи, вдруг с оглушительным треском захлопал в ладоши. Священник тем временем одной рукой чесал щеку, другой помахивал пером, а служка нетерпеливо покашливал.

— Двуколка ждет невесту у церкви, — объявил мистер Ваулс. — Молодым сегодня пешком ходить не полагается.

— Мы тоже поедем? — спросила Энни.

— Только молодые, твоя очередь еще придет, мисс!

— Я никогда не выйду замуж! — воскликнула протестующе Энни. — Этого никогда не будет.

— Ну, это от тебя не зависит. Хочешь не хочешь, а придется выйти, чтобы разогнать толпу поклонников.

Мистер Ваулс хлопнул мистера Полли по плечу.

— Жених подает руку невесте. Они идут впереди всех. Трам-та-ра-рам, тара-рам, пам-пам!

Мистер Полли чувствовал, что, держа под руку Мириэм, во главе целой процессии направляется к двери.

Рыдающая миссис Ларкинс подошла к дядюшке Пентстемону; она не узнала своего врага.

— Такая хорошая, хорошая девочка, — причитала она.

— Не ожидала, что я приду? — спросил ее дядюшка Пентстемон, но миссис Ларкинс уже прошла мимо, ничего не видя и не слыша, занятая излиянием своих чувств.

— Она не ожидала, что я приду, — сказал дядюшка Пентстемон, в первую секунду несколько обескураженный, но тут же нашедший слушателя в лице мистера Джонсона.

— Не знаю, не знаю, — ответил мистер Джонсон, испытывая некоторую неловкость. — Я думал, вас пригласили. Как поживаете?

— Меня пригласили, а как же! — сказал дядюшка Пентстемон и на мгновение задумался. — Пришел посмотреть на чудо, — прибавил он, понизив голос. — Одна из ее девчонок выходит замуж! Разве это не чудо? О господи! Ух!

— Вам плохо? — спросил мистер Джонсон.

— Спину ломит, видно, к перемене погоды, — ответил дядюшка Пентстемон. — У меня для невесты подарок. Вот в этом свертке. Старинная чайница, ею пользовалась еще моя покойная матушка. А потом я много лет держал в ней табачок, покуда не отломалась петля на крышке. С тех пор она мне без надобности. Вот я и решил подарить ее невесте. Все равно, какая мне от нее польза…

Мистер Полли чувствовал, что выходит из церкви на улицу.

Возле церкви толпилось человек десять взрослых и около дюжины мальчишек, которые при виде новобрачных издали радостный нестройный вопль. У каждого мальчишки в руке был небольшой кулек с чем-то; особое внимание мистера Полли привлек мальчишка с оттопыренными ушами и сосредоточенно-мстительным выражением лица. Мистер Полли никак не мог понять, что было у него в кульке. И в тот же миг он получил в ухо целую горсть риса, да так, что из глаз посыпались искры.

— Еще рано, болван ты этакий! — услыхал он за собой голос мистера Ваулса. В ту же секунду вторая горсть рассыпалась барабанной дробью у него по шляпе.

— Еще не время, — кипятился мистер Ваулс, и тут мистер Полли понял, что они с Мириэм представляют собой мишень для двух рядов мальчишек, глаза которых горели жаждой крови, а грязные кулаки сжимали приготовленную горсть риса, и что мистер Ваулс, дирижируя, старается предотвратить очередной залп.

Двуколка стояла у входа в церковь под охраной какого-то бродяги, лошадь и кнут были украшены белыми лентами, заднее сиденье было загромождено корзинами, но оставалось место и для седоков.

— Садитесь, — обратился к жениху и невесте мистер Ваулс. — Старички вперед, молодые сзади.

Усаживались под взглядами злонамеренных мальчишек, готовых в любую секунду открыть огонь.

— Прикрой лицо носовым платком, — предупредил мистер Полли молодую супругу и сел ближе к мальчишкам, проявляя самоотверженность и героизм. Он надвинул поглубже шляпу, закрыл глаза и приготовился к худшему.

— Пли! — скомандовал мистер Ваулс, и по мистеру Полли, нещадно жаля его, был открыт концентрированный огонь.

Лошадь пустилась вскачь, и когда новоиспеченный супруг снова взглянул на мир, то оказалось, что двуколка только что едва избежала столкновения с трамваем, а далеко позади у церковной ограды мистер Джонсон с церковным служкой вели неравный бой с ватагой мальчишек, спасая жизнь поредевшему семейству Ларкинсов. Миссис Пант с сыном мчались через дорогу, спасаясь бегством; отпрыск спотыкался и отставал, увлекаемый беспощадной материнской рукой. Дядюшка Пентстемон в одиночку отражал нападение отряда мальчишек, осыпая, по-видимому, их головы страшными проклятиями. На заднем плане маячила фигура полицейского, взиравшего на происходящее с благодушным безразличием.

— Полегче, милая, полегче, — кричал мистер Ваулс. Потом, повернувшись назад, сказал мистеру Полли: — Это я купил рис. Люблю старинные обычаи. Но-о, пошла!

Двуколка круто вильнула, и оказавшийся поблизости велосипедист издал вопль ужаса, но все окончилось благополучно, экипаж свернул за угол, и остальные участники свадебной церемонии скрылись из глаз мистера Полли.

— Надо сделать старушке сюрприз. Ты покарауль лошадь, а мы отнесем все в дом, пока она не вернулась, — сказал мистер Ваулс.

— А как же ключи? — спросил мистер Полли.

— У меня есть. Ну, ты оставайся здесь, а мы пойдем.

И пока мистер Полли держал под уздцы всю мокрую от пота лошадь и стряхивал пену с удил, мистер Ваулс и Мириэм исчезли в доме, забрав с собой разнообразные корзины и свертки, находившиеся в двуколке.

Некоторое время мистер Полли оставался один со своей подопечной в маленьком тупичке, куда выходил дом Ларкинсов, под перекрестными взглядами любопытных соседей, притаившихся за занавесками. Он думал о том, что вот он женатый человек и, должно быть, имеет сейчас довольно глупый вид, что морда у лошади тоже глупая, а глаза выпученные. Ему вдруг стало интересно, что думает о нем лошадь и нравится ли ей в самом деле, когда ее треплют по холке, или она просто покоряется воле обстоятельств, втайне испытывая к человеку презрение. Знает ли она, что он женился? Потом он спросил себя, не принял ли его священник за последнего дурака, стал гадать, кто прячется за тюлевой шторой в соседнем окне, мужчина или женщина. В доме напротив отворилась дверь, оттуда вышел старик в вышитой феске, он курил трубку, и у него было спокойное, невозмутимое, довольное лицо. Некоторое время он разглядывал мистера Полли с явным, но неоскорбительным любопытством. Наконец окликнул его:

— Эй!

— Привет! — отозвался мистер Полли.

— Можете не держать свою лошадь, — сказал пожилой джентльмен.

— Норовистый конек! — заметил мистер Полли. И почему-то ему на память пришел имбирный эль: — А сегодня он что-то особенно разыгрался.

— Ну, отсюда он не уйдет. Впереди дороги нет, а развернуться здесь негде, — заметил пожилой джентльмен.

— Verbum sap note 4, — ответил мистер Полли, отпустил лошадь и пошел к дому.

Дверь отворилась как раз в тот момент, когда из-за угла появилась миссис Ларкинс, опираясь на руку мистера Джонсона, за ними Энни, Минни, две подружки Мириэм, миссис Пант с отпрыском и последним, — чуть поотстав, дядюшка Пентстемон.

— Идут! — сказал мистер Полли появившейся на пороге Мириэм, привлек ее к себе и поцеловал.

Она тоже ответила ему поцелуем, и оба перепугались до полусмерти, когда им на голову чуть не упали две пустые корзины, вслед за которыми с третьей в руках появился мистер Ваулс.

— Скоро у вас будет для этого сколько угодно времени, — лукаво подмигивая, сказал он. — Уберите эти корзины, пока матушка не появилась. Я ей такой сюрприз приготовил, она глазам своим не поверит! Ей-богу!

Мириэм убрала корзины, а мистер Полли, подталкиваемый посаженым отцом, очутился в крохотной гостиной. Огромный пирог и здоровенный окорок красовались на столе рядом со скромным угощением миссис Ларкинс, а бок о бок с бутылками хереса и портвейна стояли пузатые бутылки дорогого вина. Безусловно, они больше подходили к свадебному торту, возвышавшемуся на середине стола. Миссис Ваулс, все такая же невозмутимая, разглядывала стол с неким подобием одобрительной улыбки.

— Некуда яблоку упасть, а? — сказал мистер Ваулс, надул щеки, хлопнул несколько раз в ладоши и прибавил: — То-то удивится матушка Ларкинс!

Он отступил на шаг, улыбнулся, развел руками и, пятясь и кланяясь, стал приглашать к столу ринувшуюся на приступ дверей подоспевшую компанию.

— Ах, дядюшка Ваулс! — восторженно воскликнула Энни.

Дядюшка Ваулс был вознагражден.

Гостиная величиной с пятачок была набита битком, поднялась такая сутолока и неразбериха, что долгое время никак не могли рассесться по местам. Все были голодны, и при виде пирога глаза радостно заблестели.

— Усаживайтесь поскорее! — командовал дядюшка Ваулс. — Берите все, что может сойти за стул, и начнем пир!

Две подружки Мириэм втиснулись в гостиную одни из первых, потом захотели было выбраться из комнаты и подняться наверх, чтобы снять жакеты, но вынуждены были оставить всякие попытки к передвижению, зажатые в тисках между мистером Джонсоном и еще кем-то. В этой кутерьме дядюшка Пентстемон, как-то изловчившись, вручил невесте осточертевший ему сверток с подарком.

— На, возьми, — сказал он Мириэм. — Свадебный подарок. — И прибавил, хитро подмигнув: — Вот уж никогда не думал, что придется дарить свадебные подарки!

— Кто говорит, пирог с потрохами? — надрывался дядюшка Ваулс. — Кто это говорит, пирог с потрохами? Ну-ка, попробуй капельку вина. Марта. Подкрепись, тебе это нужно…

— Рассаживайтесь по местам и не кричите все сразу. Кто сказал, пирог с потрохами?

— Велеречивый петух, — прошептал мистер Полли. — Вот уж здоров горланить.

— Кому ветчинки? — оглушительно крикнул мистер Ваулс, раскачивая на кончике ножа кусок ветчины. — Кто желает ветчинки? Не положить ли вашему сынку, миссис Пант?..

— А теперь, леди и джентльмены, — все еще стоя и возвышаясь над многочисленными присутствующими, заявил мистер Ваулс, — коль скоро тарелки у вас полны, а в бокалах играет доброе вино, — это я вам гарантирую, — не пора ли поднять тост за здоровье невесты?

— Не мешает сперва немного перекусить, — раздался среди одобрительных восклицаний голос дядюшки Пентстемона, у которого рот уже был набит. — Не мешает сперва перекусить.

Так и решили. Вилки бойко застучали по тарелкам, стаканы зазвенели.

Мистер Полли на несколько секунд оказался возле Джонсона.

— Пропала моя головушка, — бодрым тоном проговорил он. — Не расстраивайся, старина, садись и поешь. Тебе-то с чего терять аппетит?

Молодой Пант с минуту постоял на ноге мистера Полли, яростно вырываясь из рук своей мамаши.

— Пирога, — кричал молодой Пант. — Хочу пирога!

— Ты сядешь сюда и будешь есть ветчину, мой дорогой! — говорила неумолимая миссис Пант. — Пирога ты не получишь и не проси.

— Что это вы, право, миссис Пант? — вступился за ребенка мистер Ваулс. — Пусть он ест, что хочет, раз уж попал на свадьбу!

— Если бы вы знали, какое это мучение, когда он болеет, вы бы не стали ему потакать, — отпарировала миссис Пант.

— Ничего не могу с собой поделать, старина, — тихонько сказал Джонсон мистеру Полли. — Но у меня такое чувство, что ты совершаешь ошибку. Поспешил ты, вот что. Ну да будем надеяться на лучшее.

— Спасибо на добром слове, старина, — ответил мистер Полли. — Садись-ка лучше да выпей что-нибудь.

Джонсон послушался совета и сед с мрачным видом, а мистер Полли, ухватив кусок ветчины, примостился на швейной машинке в углу комнаты и стал есть. Он был очень голоден. Спина и шляпка миссис Ваулс отделяли его от всей компании, он молча жевал ветчину и предавался своим мыслям. Его внимание привлекли гулкие удары, доносившиеся со стола. Он вытянул шею и увидел, что мистер Ваулс не сидит, как все, а стоит и, слегка подавшись вперед, как делают все ораторы на торжественном обеде, ударяет по столу черной бутылкой.

— Леди и джентльмены, — поднимая рюмку, когда воцарилась тишина, торжественно произнес мистер Ваулс и на секунду умолк. — Леди и джентльмены, невеста… — Опять пауза. Мистер Ваулс подыскивал подходящую к случаю фразу попышнее и наконец, просияв, воскликнул: — За здоровье невесты!

— За здоровье невесты! — с отчаянием в голосе, но решительно проговорил мистер Джонсон и поднял рюмку.

— За здоровье невесты! — подхватили гости.

— За здоровье невесты, — промолвил мистер Полли, скрытый от глаз всех в своем углу, и поднял вилку с насаженной на нее ветчиной.

— Ну вот и славно, — вздохнул мистер Ваулс, как после тяжелой операции. — А теперь кому еще пирога?

Разговор за столом возобновился. Но вскоре мистер Ваулс поднялся опять и ударами бутылки заставил всех замолчать. Явный успех первого тоста вдохновил его.

— Леди и джентльмены, — произнес он, — наполните свои бокалы для второго тоста. За жениха! — Полминуты мистер Ваулс думал, что бы такое сказать, наконец его осенило: — Здоровье жениха!

— Здоровье жениха, пусть живут счастливо! — кричали со всех сторон.

И мистер Полли, появившись из-за спины миссис Ваулс, приветливо раскланялся среди общего энтузиазма.

— Мистер Полли может говорить, что хочет, — произнесла миссис Ларкинс, — но ему действительно выпало счастье. Мириэм — настоящее сокровище, я помню, ей было всего три годика, а она уже нянчилась со своей сестренкой, а один раз так упала с лестницы, что пересчитала все ступеньки, бедняжка, но, слава богу, осталась цела и невредима, и всегда-то она готова помочь, всегда занята по хозяйству, минутки без дела не посидит. Одно слово — сокровище…

Ее слова заглушил стук, которого разве мертвый бы не услышал. Мистеру Ваулсу пришел в голову новый тост, он встал и опять забарабанил бутылкой.

— Третий тост, леди и джентльмены, я поднимаю за мать невесты. Я… э-э… поднимаю… э-э… Леди и джентльмены, за здоровье миссис Ларкинс.

В маленькой грязной гостиной было тесно и душно. Безоблачное настроение мистера Полли омрачалось ощущением, что совершается нечто непоправимое. Гости стали казаться ему развязными, жадными и глупыми, Мириэм, все еще в уродливой шляпке — молодым предстояло сразу же после свадебного обеда ехать на вокзал, — сидела рядом с миссис Пант и ее отпрыском, исполняя роль гостеприимной хозяйки, и время от времени ласково посматривала на мистера Полли. Один раз она повернулась и, перегнувшись через спинку стула, шепнула ему ободряющее: «Ну, теперь уж скоро будем одни». Рядом с ней сидел Джонсон, не проронивший за весь обед ни слова; по другую руку Джонсона Энни неумолчно болтала с подружкой Мириэм. Напротив них дядюшка Пентстемон жадно поглощал кусок за куском, не забывая, однако, бросать на Энни свирепые взгляды. Миссис Ларкинс сидела подле мистера Ваулса. Она ничего не ела, кусок ей не шел в горло, как она объяснила, но время от времени мистеру Ваулсу удавалось уговорить ее глотнуть разочек-другой из рюмки.

У всех на шляпах, в волосах, на одежде белели крупинки риса.

Вскоре мистер Ваулс забарабанил по столу в четвертый раз, предлагая выпить за самого умного и хорошего мужчину…

Все имеет свой конец; первым сигналом к завершению свадебного пира были тревожные симптомы, появившиеся у отпрыска миссис Пант. После краткого совещания вполголоса его поспешно выдворили из-за стола. А так как он сидел в самом дальнем углу между печкой и буфетом, то каждому сидевшему с этой стороны стола приходилось отодвигать стул и пропускать его. Джонсон, воспользовавшись суматохой, сказал — на всякий случай, быть может, кто-нибудь услышит — до свидания и удалился. Немного погодя мистер Полли вдруг обнаружил, что он уже не в гостиной, а, куря сигарету, прогуливается по коридору в компании дядюшки Пентстемона. Мистер Ваулс тем временем укладывал пустые бутылки в корзины, готовясь к отъезду, а женщины вместе с невестой поднялись для последнего совещания наверх. Мистеру Полли не хотелось говорить, но дядюшка Пентстемон, напротив, побуждаемый таким исключительным событием, испытывал желание излить душу. Он говорил не очень связно, перескакивая с предмета на предмет, забывая подчас о слушателе, как и подобает умудренному годами старцу.

— Говорят, за одними похоронами следует много других, — разглагольствовал дядюшка Пентстемон. — На сей раз последовала свадьба. Впрочем, не велика разница… Ветчина в зубах застряла, — перебил себя дядюшка Пентстемон. — Почему бы это? Откуда в ветчине жилы? Самая хорошая еда, я считаю. Ты должен был пройти через это, — вернулся он к оставленной было теме. — Так уж устроено. Одним написано на роду жениться, другим — нет. Когда я женился в первый раз, я был гораздо моложе тебя. И не мне тебя порицать. Такая уж наша планида. Это естественно, как страсть к браконьерству или к спиртному. Никуда тебе от этого не уйти, и вот, на тебе, ты женат! Ты спросишь, есть ли что-нибудь хорошего в браке? По-моему, нет. Брак — это лотерея, это игра в орлянку. И чем ярче пламя, тем оно быстрее гаснет. Но вообще-то нам очень скоро все приедается. У меня нет причин сетовать на судьбу. Я пережил двух жен. И мог бы жениться в третий раз. Детей никогда не было, бог миловал. Никогда… Ты хорошо сделал, что не взял старшую, — продолжал дядюшка Пентстемон после минутной паузы. — Поверь мне, старику. Пустая она девчонка, бездельница. Вытоптала всю мою грядку с грибами, никогда я ей этого не прощу. Ножищи, как у слона. Пустили козла в огород. Хруст, хруст — и ни одного грибка не осталось. Да еще давай смеяться. Уж я ей посмеялся! Паршивая тварь!

С минуту он мстительно размышлял о своем враге, выковыривая из дупла в зубе застрявший кусок ветчины.

— Да, женщины — это лотерея, — продолжал дядюшка Пентстемон. — Сюрпризная коробка! Пока не принесешь домой и не откроешь, не знаешь, что в ней. Когда человек женится, он всегда покупает кота в мешке. Всегда! В девицах она одно, а как выйдет замуж — совсем другое. Невозможно угадать, что из нее получится. Я видел, как самые лучшие из них превращались в ведьм, — заметил дядюшка Пентстемон и прибавил с непривычной задумчивостью: — Но я не хочу сказать, что тебе досталась именно такая.

Дядюшка Пентстемон высосал из дупла очередную крошку.

— Но хуже всего — это сварливая жена, — продолжал он. — Если бы мне досталась сварливая жена, я бы и часу не потерпел, ударил бы ее чем-нибудь тяжелым по голове. Уж лучше взять такую, как эта, старшая. Она бы вмиг отучилась у меня хихикать без всякого повода и топтать своими лапищами грядки… Мужчина должен держать жену в ежовых рукавицах, какая бы она ни была, — заключил дядюшка Пентстемон, формулируя в этих словах приобретенную многолетним опытом житейскую мудрость. — Хороша она или плоха, а мужчина должен держать ее в ежовых рукавицах.

Наконец пришло время ехать на вокзал. Как заключительный аккорд свадебного торжества, молодых ожидала поездка в вагоне второго класса. Их провожали всей компанией, за исключением миссис Пант и бедняги Вилли, который находился в весьма плачевном состоянии.

Последний свисток. Поезд тронулся.

Мистер Полли махал шляпой, а миссис Полли — носовым платком, покуда их не скрыли фермы моста. Дядюшка Ваулс до последней минуты был молодцом. Он бежал за поездом до конца платформы, махая своим цилиндром циркового наездника и посылая воздушные поцелуи невесте.

Молодые уселись на свои места.

— Все-таки хорошо, что отдельное купе, — после небольшой паузы заметила миссис Полли.

Опять воцарилось молчание.

— Сколько же дядюшка Ваулс купил рису! Наверное, фунтов сто!

При воспоминании о рисе мистер Полли поежился.

— Мы совсем одни, Альфред. Поцелуй меня.

Мистер Полли подвинулся на краешек сиденья, подался вперед, держа руки на коленях — шляпа у него была сдвинута на один глаз, — и придал своему лицу страстное выражение, как того требовала ситуация.

— Я люблю тебя, дорогая, — прошептал он. И сделал вид, что тщательно выбирает место для поцелуя. — Иди сюда, — сказал он и притянул Мириэм к себе.

— Осторожно, не помни мою шляпку, — ответила миссис Полли и неловко упала в его объятия.

7. Лавка в Фишбурне

Пятнадцать лет пробыл мистер Полли почтенным владельцем лавки в Фишбурне.

Эти пятнадцать лет пролетели, как миг, и все прожитые дни были, словно две капли воды, похожи один на другой. За это время мистер Полли, утратив приятную внешность, приобрел нездоровую полноту, поблекший, землистый цвет лица и морщинки недовольства вокруг глаз. Ему было в ту пору, как я уже писал, тридцать семь лет. Он сидел в поле на ступеньке перелаза и, взывая к небесам, тянул:

— О гнусная, мерзкая, подлая дыра!

На нем был черный, довольно поношенный сюртук, жилет, яркий нарядный галстук из запасов лавки и надвинутое на один глаз кепи-гольф.

Пятнадцать лет… Вам, наверное, может показаться, что тот удивительный цветок воображения, прозябавший под спудом в душе мистера Полли, завял и погиб, не оставив после себя ни одного живого ростка. Нет, он был жив; не угасла в мистере Полли ненасытная жажда ярких, заманчивых событий, жажда прекрасного, благородного. Он по-прежнему любил читать и читал, как только позволял случай, книги, в которых повествовалось о славных временах и славных событиях в далеких странах, книги, написанные свежими, выразительными словами, от которых жизнь приобретала более розовые тона. Но увы! Таких книг было не так много, а к газетам и дешевым романам, которые стали появляться во множестве, мистер Полли не питал пристрастия. В них не было эпитетов. Не с кем было в Фишбурне и поговорить, что он очень любил. К тому же у него была обязанность — торговать в лавке.

К этой лавке он почувствовал ненависть с самых первых дней.

Он снял ее, чтобы уйти от судьбы в образе мистера Джонсона и ненавистного магазинчика на углу, и потому еще, что Фишбурн когда-то затронул его впечатлительную душу. Он снял эту лавку, несмотря на то, что она была неудачно спланирована, что комнаты, в которых ему предстояло жить, были тесны, что в самой лавке негде было повернуться, что кухня, зимой становившаяся спальней и гостиной, находилась в подвальном этаже, что маленький дворик позади лавки примыкал к двору фишбурнской Королевской гостиницы, что перспективы торговли в Фишбурне были самые плачевные, он снял эту лавку, несмотря на то, что не было на свете более скучного занятия, чем сидеть и ждать покупателей. Не так давно он воображал, как они с Мириэм ясным, солнечным зимним утром будут вдвоем завтракать, вдыхая упоительный аромат жареной ветчины и наслаждаясь горячими пышками за чаем. Он мечтал и о том, как по воскресеньям они будут совершать загородные прогулки, собирая маки и маргаритки, или сидеть на берегу, любуясь морем. Но все вышло по-иному: за завтраком обычно вспыхивала ссора, а горячих пышек к чаю никогда не было. Что же касается загородных прогулок, то Мириэм объявила, что очень некрасиво слоняться в воскресные дни по окрестностям.

Было очень прискорбно, что Мириэм с первого взгляда не полюбила свой дом. Он не понравился ей снаружи, но еще более не понравился, когда она осмотрела его внутри.

— Слишком много всяких ступенек, — сказала она. — И очень плохо, что уголь надо держать в доме: пыли не оберешься.

— Я как-то не подумал об этом, — отозвался мистер Полли, следуя за молодой хозяйкой, осматривавшей дом.

— В этом доме трудно будет следить за чистотой, — заметила Мириэм. — Белая краска — сама по себе вещь неплохая, — сказала она, — но грязь на ней очень заметна. Куда лучше покрасить под мрамор.

— Зато сколько места, — возразил мистер Полли. — Можно расставить цветы в горшках.

— Ну, цветами я заниматься не буду. Я с ними дома намучилась. Минни посадит, а я ухаживай…

Перед тем, как поселиться в своем доме, они неделю прожили в дешевых меблированных комнатах. Мебель, по большей части подержанную, купили в Стэмтоне, посуда, ножи, вилки и белье — все было новое, купленное в Фишбурне. Мириэм, расставшись с родным домом, вечно наполненным шумливой веселостью, приняла постный, чопорный вид и отныне ходила не иначе, как озабоченно нахмурив брови и стараясь, «чтобы все было в порядке».

Мистер Полли с жаром принялся за устройство лавки, громко насвистывая что-то, пока из кухни к нему не поднялась Мириэм и не сказала, что от его свиста у нее разламывается голова. Как только мистер Полли снял лавку, он вывесил в окне броские объявления, сообщавшие в самых неумеренных выражениях фишбурнскому обывателю, что в ближайшем будущем здесь открывается галантерейная торговля; и теперь, раскладывая на витрине товары, он старался поразить воображение своих будущих покупателей. Он решил, что будет торговать соломенными шляпами, панамами, новомодными купальными костюмами, сорочками из легкой шерсти, галстуками и фланелевыми брюками для мужчин, подростков и мальчиков. Убирая витрину, он заметил через дорогу коротенькую фигуру торговца рыбой, а у дверей соседнего дома — хозяина посудной лавки и подумал, вежливо ли будет с его стороны поприветствовать их дружеским кивком.

В первое же воскресенье их новой жизни мистер Полли и Мириэм, тщательно причесанные и одетые (мистер Полли в своей свадебно-похоронной шляпе, Мириэм в скромном сереньком платье — более респектабельную пару трудно себе представить), чинно отправились в церковь: себя показать и людей посмотреть.

Со второй недели жизнь стала входить в свою колею. Заглядывали покупатели, главным образом за панамами и купальными костюмами. В субботу вечером мистер Полли, продав несколько самых дешевых соломенных шляп и галстуков, почувствовал непреодолимую потребность окунуться в уличную жизнь. Став в дверях, он увидел на краю тротуара хозяина посудной лавки, разгружавшего ящик с товаром, и, обратившись к нему, заметил, какой прекрасный нынче день. Хозяин посудной лавки что-то неохотно пробурчал в ответ и нырнул в ящик с головой, оставив видимой ту часть тела, которая не очень располагала к красноречию.

— Усердствующий торгаш, — прошептал мистер Полли, взирая на недружелюбно выставленный зад посудника…

Мириэм соединяла в себе дерзновенный дух с полнейшей практической беспомощностью. В доме никогда не было чистоты и порядка, но все всегда было перевернуто вверх дном, находясь в стадии уборки; она готовила пищу, потому что пища должна быть приготовлена, нисколько не заботясь, как подобает строгому моралисту, о качестве приготовляемого и возможных последствиях. В еде, состряпанной ее руками, что-то всегда было переварено, и походили эти блюда на дикарей, одетых по приказанию миссионера в костюмы и платья неподходящих размеров. Такая еда чревата самыми печальными последствиями: она склонна дурно себя вести и даже бунтовать. На другой же день после свадьбы Мириэм перестала внимать разглагольствованиям мужа и в его присутствии всегда ходила с сердито сдвинутыми бровями, давая ему понять, что ее вечно грызут заботы. Мало-помалу она пришла к выводу — для этого, пожалуй, были законные основания, — что муж ее от природы ленив. Он любил часами торчать у дверей, ища компании почесать язык, имел пристрастие к книгам — праздная привычка, по мнению его супруги. Он начал заходить в бар гостиницы «Провидение господне» и стал бы там завсегдатаем, если бы не карты, которые, мешая приятной беседе, нагоняли на него смертельную скуку. Глупейшие, всякий раз новые комбинации из пятидесяти двух карт, по пяти у каждого игрока, вызывавшие изумленные возгласы и жалкое волнение, нисколько не привлекали мистера Полли, ум которого был очень впечатлительным и вместе с тем легко утомлялся.

Скоро стало очевидным, что лавка только-только окупает себя, и Мириэм, не церемонясь, заявила мужу, что ему пора стряхнуть с себя лень и «взяться за дело», но ни она, ни он не представляли себе, за какое дело ему следует взяться. Когда всадишь весь свой капитал в лавку, не так-то легко получить его обратно. Если покупатели не идут к вам толпой по собственной воле, вы не можете принудить их к этому: на их стороне закон. Нельзя также бегать за покупателями по улицам курортного городка и угрозами и назойливым приставанием загонять их в свой магазин за фланелевыми брюками. А побочные источники дохода торговцу не так-то легко найти. Уинтершед, торговец велосипедами и граммофонами, чья лавка была по правую руку от лавки мистера Полли, играл на органе в местной церкви. Клэмп, хозяин лавки детских игрушек, был церковным служкой. Зеленщик Гэмбелл прислуживал за столом, а его жена стряпала. Картер, часовых дел мастер, оставил свое заведение на руки жены, а сам ездил по окрестным городкам и деревням, починяя часы. Мистер же Полли не обладал ни одним из вышеназванных талантов да и не думал развивать их в себе, несмотря на постоянные упреки жены. Летними вечерами он оседлывал свой велосипед и ехал куда глаза глядят, и если ему на пути попадалась распродажа книг, он на следующий день мчался туда и покупал наудачу целую груду, связывал их бечевкой, привозил домой и прятал под прилавок от Мириэм. У Мириэм был особый нюх на всякие беззаконные покупки, и, найдя очередную связку книг, она очень расстраивалась, как и полагается всякой добропорядочной жене. И даже частенько подумывала, что хорошо было бы их сжечь, но природная бережливость брала верх.

Каких только книг не прочитал мистер Полли за эти пятнадцать лет! Он читал все, что попадалось под руку, кроме теологических сочинений, и, когда уходил с головой в книгу, все несчастные обстоятельства его неудавшейся судьбы забывались, и жизнь во всем ее великолепии открывалась ему. Ежедневное безрадостное пробуждение, приход в лавку, вытирание пыли с притворным усердием; завтрак, состоящий из купленного яйца, недоваренного или переваренного, либо селедки, недожаренной или обращенной в уголь, и кофе, сваренного по рецепту самой Мириэм и наполовину состоящего из кофейной гущи; возвращение в лавку, чтение утренней газеты; нескончаемое бдение у дверей, во время которого мистер Полли здоровался с прохожими, судачил о соседях или глазел на заезжего гостя, — все это мгновенно исчезало, как исчезает зрительный зал в театре, когда зажигается рампа. Мало-помалу он собрал сотни книг: старых, пыльных, в испорченных, порванных переплетах, пухлых, у которых от корешка остался лишь засохший клей да нитки, — по мнению Мириэм, никчемный мусор, отвлекающий мужа от дел.

Было, например, среди них описание путешествий Лаперуза с изящными, тонкими гравюрами, которое давало доподлинное представление о жизни моряка восемнадцатого века — пьяницы, дебошира, искателя приключений, но в общем славного малого. Мистер Полли плавал вместе с ним по всем широтам, распустив паруса, весело отражавшиеся в зеркальной глади океанских вод; его воображение рисовало ему туземных женщин, добрых, с блестящей коричневой кожей, которые с приветливой улыбкой возлагали ему на голову венки из диковинных цветов. У него оказался кусок из книги о забытых дворцах Юкатана — огромных, заросших девственными лесами террасах, имена строителей которых исчезли из памяти человечества. После Лаперуза мистер Полли более всего любил «Вечерние развлечения на острове» и без содрогания читал о том, как от удара кинжалом по руке убийцы струится влага, «похожая на теплый чай». Необъясним, удивителен восторг, пробуждаемый изящной фразой, благодаря которой самый страшный предмет как бы озарен светом прекрасного.

У него была книга, начало которой ему так никогда и не довелось прочитать, — второй том путешествий аббатов Гука и Габе. Вместе с этими добрыми людьми он проделал путь от подножия Тибета, где они брали уроки тибетского языка у Сандуры Бородатого, который называл их с пользой для дела ослами и под конец стащил у них весь запас масла, до самого сердца Тибета — Лхасы. Он так никогда и не нашел первого тома. И его постоянно мучило любопытство: кто же в действительности были эти монахи и откуда они пришли в Тибет? Он читал Фенимора Купера и «Путевой журнал Тома Крингля» вперемежку с рассказами Джозефа Конрада и мечтал повидать черную, красную и желтую расы Вест— и Ост-Индии, мечтал хоть разок взглянуть на полуденные страны, и от этих мечтаний у него тоскливо болело сердце. Конрадовская проза имела для него особую непостижимую прелесть; мистера Полли восхищали густые краски его описаний. Однажды в связке грязных шестипенсовых книжонок, купленных в Порт-Бэрдоке, куда он иногда заезжал на своем стареньком велосипеде, он нашел сочинение Барта Кеннеди под названием «Моряк-бродяга», представлявшее собой ряд ярких, живых сценок, и с тех пор стал с гораздо большей симпатией и вниманием относиться к праздношатающимся по фишбурнской Хай-стрит здоровенным парням. У Стерна одно ему нравилось больше, другое — меньше, но все одинаково приводило в изумление; что же касается Диккенса, то, неизвестно почему, он любил у него только «Записки Пикквикского клуба». Левера, «Катерину» Теккерея и всего Дюма, за исключением «Виконта де Бражелона», он читал с упоением. Меня удивляет его безразличие к Диккенсу, но, как и подобает добросовестному историку, я упоминаю об этом, хотя и не скрываю своего удивления. Мне гораздо более понятна его нелюбовь к Вальтеру Скотту. Исключительное предпочтение, которое он оказывал прозе сравнительно с поэзией, объясняется, на мой взгляд, его невежеством по части правильного произношения английских слов.

«Путешествия по Южной Америке» Уотертона он перечитывал много раз и всегда с неослабевающим интересом. Он даже стал на досуге развлекаться тем, что составлял, подражая Уотертону, описания новых видов птиц, обладающих какой-нибудь яркой особенностью, и очень радовался, когда ему этот вид встречался. Он попытался привлечь к участию в этой забаве торговца скобяными изделиями Распера. Еще мистер Полли читал сочинения Бейтса об Амазонке, но когда оказалось, что противоположный берег Амазонки не виден, он потерял, опять же я не могу объяснить, в силу каких таинственных движений души, по крайней мере десятую долю интереса, питаемого к этой реке. Он читал все, что попадалось под руку: его совершенно очаровали старинные кельтские легенды, собранные Джойсом; он был без ума от Митфордовских «Старинных японских сказок» и от серии «Блэквудских рассказов» в дешевых бумажных переплетах, которую он купил в Исвуде. Он стал довольно хорошим знатоком шекспировских пьес и в мечтаниях одевался не иначе, как по моде Италии пятнадцатого века или елизаветинской Англии. Он окунался в бурные, тревожные и смутные времена. Мир книг — это волшебная страна высоких, утонченных чувств, счастливое убежище, оазис, приют, куда спасается человек от мира повседневности…

Все эти пятнадцать лет мистера Полли можно было видеть либо склонившимся низко над прилавком за чтением книги — в лавке обычно царил полумрак, — либо со вздохом отрывающимся от любимого занятия, чтобы обслужить покупателя.

Все эти долгие годы он был почти лишен физических упражнений. Несварение желудка все более мучило его, так что характер у мистера Полли вконец испортился. Он погрузнел, здоровье начало сдавать, приступы раздражительности участились; его стала выводить из себя всякая мелочь, он почти перестал смеяться. Начали падать волосы, и скоро на макушке засветилась большая лысина. И вот в один прекрасный день, отвлекшись от книги и от всего, чем он жил благодаря книгам, он вдруг осознал, что провел за прилавком в Фишбурне целых пятнадцать лет, что скоро ему стукнет сорок, что жизнь его в эти годы была жалким прозябанием, что его окружают скучные, враждебно настроенные, недоброжелательные люди, отвратительные порознь и не менее отвратительные в совокупности, и что его взгляд на мир окрасился в мрачные тона безнадежности и отчаяния.

Я уже имел случай упомянуть — я даже приводил выдержку из его сочинений — одного важного джентльмена, живущего в Хайбери, носящего золотое пенсне и писавшего свои труды по большей части в библиотеке Клаймекс-клуба. В этой красивой комнате он вел бескровные, но в высшей степени жестокие бои — надо отдать ему должное — с социальными проблемами. Его конек, его излюбленная идея заключается в том, что в мире недостает, как он выражается, «коллективного разума», а это, попросту говоря, означает, что мы с вами, читатель, и все остальные люди должны до умопомрачения размышлять над природой вещей и непременно приходить к мудрым выводам, должны, не боясь ложного стыда, всегда говорить правду и быть искренними, а также всячески поддерживать и оказывать почтение избранной касте человечества, а именно: ученым, писателям, художникам и тем несчастным, кто не приспособлен к жизни в обществе, вместо того, чтобы тратить нашу умственную энергию самым примитивным и бессмысленным образом, то есть на игру в гольф и бридж (он, по-видимому, считает, пропади он пропадом, что мы в силу присущего нам чувства юмора не способны тратить умственную энергию на что-нибудь иное), и вообще должны перестать относиться к жизни бездумно, легко и просто, как это принято среди истинных джентльменов. И вот этот интеллектуальный монстр, с головой, как купол собора, утверждает, что мистер Полли несчастен исключительно благодаря отсутствию в обществе «коллективного разума».

«Общество со все усложняющейся организацией, — пишет он, — не способное предвидеть будущее или размышлять о труднейших социальных проблемах, в точности уподобляется человеку, который не соблюдает диету и режим, не моется, не делает гимнастики и любит вволю поесть. Оно накапливает людей, чье существование бесцельно и бесплодно, как человек накапливает жир и вредные вещества в крови; его социальная энергия и производительность деградируют, оно выделяет нищету и неустройство. Каждая фаза его развития сопровождается максимумом невзгод, бедствий и расточительством человеческих жизней, чего можно было избежать…

Самой лучшей иллюстрацией, доказывающей коллективную тупость нашего общества и крайнюю необходимость мощного интеллектуального возрождения, является существование той огромной массы неустроенных, необразованных, не обученных никакому ремеслу, никчемных и вместе с тем заслуживающих сострадания людей, которых мы относим к не имеющей четких границ и не дающей истинного понятия о положении дел категории низших слоев среднего класса. Громадная часть этой группы людей должна быть по справедливости отнесена к категории безработных, которая охватывает и тех, кто не работает, потому что общество не может им дать работы, и тех, кто никакой работе не обучен. Причем их положение нельзя определить по тому, сколько они зарабатывают, так как у многих есть небольшой капитал, скопленный за годы службы, полученный по страхованию или в наследство. Самая отличительная черта этой группы людей та, что они ничего или почти ничего не производят взамен того, что ими потребляется, они не имеют никакого представления о необходимости трудиться на пользу общества, у них нет никакой полезной профессии, их ум и воображение никогда не волновали общественные проблемы. Огромная армия мелких лавочников, например, — это люди, которые вследствие беспомощности, проистекающей от полнейшей профессиональной неподготовленности или же бурного развития техники и роста крупной торговли, оказались вне сферы производства и нашли приют в жалких лавочках, где они бьются изо всех сил, стараясь увеличить свой капитал. Им удается вернуть шестьдесят — семьдесят процентов вложенных денег, остальное же покрывается за счет сбережений, которые таким образом тают. Естественно, что судьба этих людей трагична, но это не та острая, явная трагедия рабочего, потерявшего работу и умирающего с голоду на улице, это медленный, хронический процесс постоянных потерь, который заканчивается, если человеку повезет, смертью на жалком ложе бедняка, пока еще не пришло настоящее банкротство и нищета. Шансы разбогатеть в таких лавках меньше, чем в любой лотерее. Развитие торговых путей и средств связи за сто лет привели к необходимости организации торгового дела на широких экономических основах; если не считать вновь открытых стран с их хаотичной экономикой, время, когда человек мог заработать себе на жизнь мелкой розничной торговлей, ушло безвозвратно. И все-таки из года в год на наших глазах шествует навстречу банкротству и долговой тюрьме эта нескончаемая печальная процессия лавочников, и ни у кого из нас не хватает гражданского мужества вмешаться и остановить ее. Во всяком номере любого коммерческого журнала имеется четыре-пять колонок, сообщающих о новых судебных процессах над банкротами, и почти за каждым таким случаем стоит гибель очередной семьи, долгое время боровшейся за свое благополучие и теперь оказавшейся на руках у общества, в результате чего свежая армия безработных приказчиков и мастеровых, имеющих небольшие сбережения или разжившихся за счет «помощи» родственников, вдов, получивших страховые деньги за безвременно почившего супруга, не способных ни к чему сыновей, отцы которых поскупились обучить их какому-нибудь делу, встает на место павших в этих жалких лавчонках, расплодившихся повсюду видимо-невидимо…»

Я привожу здесь цитаты из произведений нашего талантливого, хотя и не совсем приятного современника, считая, что они послужат хорошим экономическим фоном для рассказываемой на этих страницах жизненной истории. Итак, я опять возвращаюсь к мистеру Полли, сидящему на ступеньке перелаза и проклинающему все на свете под аккомпанемент восточного ветра, и чувствую, что переношусь над пропастью, разделяющей общее и частное и не имеющей моста. С одной стороны находится человек, наделенный большой способностью ясно видеть — я надеюсь, он действительно видит ясно, — могучий процесс, который обрекает миллионы людей на нищую, несчастную, беспросветную жизнь, и не умеющий ничем помочь, не знающий, где взять эти «коллективную волю и разум», которые преградят путь лавине бедствий человеческих; а с другой стороны — мистер Полли, сидящий в поле на ступеньке перелаза, никчемный, нелюдимый, замученный, запутанный, расстроенный, озлобленный, понимающий только то, что жизнь его не удалась, тогда как кругом кипит и волнуется настоящая жизнь; тот самый мистер Полли, в котором, между прочим, способность радоваться прекрасному и восхищаться им так же сильна и развита, как во мне или в вас, мой читатель.

Я уже дал понять, что наша мать Англия в одинаковой степени снабдила мистера Полли средствами для поддержания порядка и в организме и во внешней среде. С беспечной щедростью предлагает она своим чадам всякие кушанья, беспримерные в истории человечества, включая всевозможные приправы, и предоставляет в их распоряжение удивительные приборы для стряпания, как ни в одной стране. И Мириэм стряпала. А мистер Полли, чей организм, как государство с несовершенной демократией, постоянно претерпевал расстройства и возмущения, то принимал внутрь в качестве отвлекающих средств такие вредные и неудобоваримые вещи, как пикули, уксус и жареную свинину, то прибегал к столь опасным внешним возбудителям, как чтение о войне и кровопролитиях в разных частях света. Все это способствовало тому, что мистер Полли проникся ненавистью к владельцу дома, к своим покупателям и ко всем соседям и пережил целый ряд крупных столкновений.

Рамбоулд, хозяин посудной лавки, находившейся в соседнем доме, с самого начала непонятно почему почувствовал антипатию к мистеру Полли и разгружал свои корзины, выставив зад в сторону соседа; а мистер Полли с самого начала стал питать ненависть и отвращение к этой оскорбительной части тела мистера Рамбоулда, имевшей к тому же весьма внушительные размеры. И всякий раз, когда взгляд его падал на угу часть, ему хотелось ткнуть ее, лягнуть или высмеять. Но невозможно высмеивать зады, если рядом нет приятеля, который похихикает вместе с тобой.

Наконец мистер Полли почувствовал, что не может больше терпеть ненавистное зрелище. Он подошел к заду мистера Рамбоулда и легонько ткнул его.

— Привет! — воскликнул мистер Рамбоулд, моментально выпрямляясь и поворачиваясь.

— Нельзя ли переменить точку зрения? — сказал мистер Полли. — Мне надоело разглядывать этот холм.

— Что такое? — спросил искренне изумленный мистер Рамбоулд.

— Из всех позвоночных животных у одного человека лицо обращено к небесам. Так зачем же идти наперекор природе?

Рамбоулд в недоумении покачал головой.

— Не люблю «гордыню задворков», — продолжал говорить загадками мистер Полли.

Рамбоулд, не понимая ни слова, пришел в отчаяние.

— Мне надоело видеть ваш зад, который вы вечно выставляете на обозрение.

Мистера Рамбоулда осенило.

— А-а, вот вы о чем! — воскликнул он.

— Именно! — ответил мистер Полли.

Рамбоулд почесал ухо коробкой с упакованными в солому банками для варенья.

— Так с этой же стороны дует ветер, — объяснил он. — Из-за чего поднимать шум?

— Никакого шума! — ответил мистер Полли. — Просто замечание. Мне не нравится смотреть на ваш зад, старина. Вот и все.

— Ничего не могу поделать. Я стою так, чтобы солома не летела в лицо, — сказал мистер Рамбоулд, все еще не совсем понимая, в чем дело.

— Но это элементарная невежливость!

— Распаковываю свои корзины, как хочу. Нельзя же, чтобы солома засоряла глаза!

— Но вовсе не обязательно распаковывать корзины так, как свинья ищет трюфели!

— Трюфели?

— Не обязательно выставлять свой зад, как свинья!

Мистер Рамбоулд стал наконец понимать, куда клонит сосед.

— Свинья! — потрясение повторил он. — Вы назвали меня свиньей?

— Не вас, а некоторую вашу часть, — поправил его мистер Полли.

— Послушайте! — закричал мистер Рамбоулд, внезапно приходя в ярость и возмущенно размахивая коробкой с банками для варенья. — Убирайтесь к себе в лавку! Я не хочу с вами скандалить и не хочу, чтобы вы скандалили со мной. Не знаю, какая муха укусила вас сегодня. Я мирный человек, никого не трогаю, трезвенник, и все такое! Понятно вам? Убирайтесь в свою лавку!

— Вы хотите сказать… Я вас вежливо попросил перестать распаковывать свои корзины, выставив зад в мою сторону.

— Обзывать человека свиньей — это, по-вашему, вежливо? Вы просто напились с утра пораньше, вот что. Убирайтесь к себе домой и оставьте меня в покое. Вы… вы просто не в себе…

— Вы хотите сказать…

Но, оценив вдруг солидные пропорции мистера Рамбоулда, мистер Полли осекся.

— Убирайтесь немедленно к себе домой и оставьте меня в покое! — кричал мистер Рамбоулд. — И не смейте больше обзывать меня свиньей. Слышите? Занимайтесь своими делами и не лезьте в чужие.

— Я подошел к вам и вежливо попросил…

— Вы пришли сюда, чтобы скандалить. Я не желаю с вами разговаривать. Понятно? И не хочу больше вас видеть! Понятно? У меня нет времени стоять здесь с вами и препираться! Понятно?

Минутная пауза. Враги оглядывают друг друга.

Мистеру Полли приходит в голову, что он, возможно, не совсем прав.

Мистер Рамбоулд, тяжело дыша, следует мимо мистера Полли к себе в лавку, неся под мышкой банки, а на его лице такое выражение, будто мистера Полли вовсе не существует на свете. Вскоре он возвращается, бросает презрительный взгляд и сторону своего врага и ныряет в корзину. Мистер Полли озадачен. Стоит ли дать хорошего тумака по солидному куполу, выросшему перед ним? А вдруг ему дадут ответного тумака?

Нет, не стоит!

Мистер Полли засовывает руки поглубже в карманы брюк и, что-то насвистывая, возвращается к дверям своей лавки с видом полнейшей невозмутимости. Стоя у двери и насвистывая песенку «Солдаты Харлеха», он все больше и больше склоняется к убеждению, что давать тумака Рамбоулду не стоит. Конечно, это было бы здорово и принесло бы некоторое удовлетворение. Но он все-таки решил воздержаться. По причинам, которые трудно объяснить, он просто не мог этого сделать. С задумчивым видом, неторопливо поправляя галстук, он вошел в дом. Спустя некоторое время подошел к окну и искоса взглянул на мистера Рамбоулда. Тот, по-прежнему выставив зад, распаковывал очередную корзину…

И с тех пор вот уже пятнадцать лет были прекращены с соседом всякие отношения. Мистер Полли затаил в себе ненависть.

Одно время казалось, будто мистер Рамбоулд на грани банкротства, но он пригласил к себе побеседовать всех своих кредиторов и с тех пор продолжал распаковывать свои корзины под носом у мистера Полли как ни в чем не бывало.

Хинкс, хозяин шорной лавки через два дома вверх по улице, был человек иного сорта. Хинкс был агрессор.

Спортивная душа, он любил клетчатые костюмы и узкие брюки, что непонятно почему, но обязательно свидетельствует о склонности человека к конному спорту. Сперва мистер Полли почувствовал симпатию к Хинксу, признав в нем человека с характером, зачастил в гостиницу «Провидение господне», куда его приглашал Хинкс; там они угощали друг дружку пивом, и мистер Полли старался изо всех сил скрыть свое полнейшее невежество по части лошадей, пока Хинкс не стал принуждать его играть в бильярд и заключать пари.

Тогда мистер Полли стал избегать Хинкса, а Хинкс стал всем говорить, что мистер Полли не мужчина, а тряпка.

Он, однако, не прекратил совсем знакомства с мистером Полли. Завидев его у дверей лавки, он всякий раз подходил к нему и заводил разговор о спорте, женщинах, кулачных боях и мужской гордости с видом такого превосходства, что очень скоро мистер Полли начинал чувствовать себя жалким подобием человека, стоящим на самой низшей ступени развития, почти что не мужчиной.

Он утешал себя тем, что, взяв в поверенные Распера, торговца скобяным товаром, придумывал прозвища для мистера Хинкса, высмеивал его манеру одеваться. Он называл Хинкса «карьеристом в клеточку» и «нешуточным шутом». Такие прозвища имеют обыкновение распространяться с быстротой молнии.

Однажды мистер Полли стоял, как всегда, у дверей своей лавки и скучал, как вдруг на улице появился Хинкс; он остановился и посмотрел на мистера Полли странным, не предвещающим ничего доброго взглядом.

Мистер Полли помахал рукой, изображая несколько запоздалое приветствие.

Мистер Хинкс сплюнул на землю и продолжал смотреть на мистера Полли. Потом, нахмурившись, как черная туча, подошел к мистеру Полли, остановился и проговорил сквозь зубы приглушенным тоном:

— До меня дошло, что ты своим грязным языком Треплешь мое имя.

Мистер Полли вдруг потерял присутствие духа.

— Ничего не знаю, — пролепетал он.

— Так ты ничего не знаешь, гнусная тварь? Зато я знаю. Слишком ты распустил свой грязный язык!

— Первый раз слышу, — отозвался мистер Полли.

— Он первый раз слышит, каналья! Будто и не он трепал своим длинным языком. Получишь от меня в глаз. Понял?

Мистер Хинкс холодно, но с неослабевающей решимостью следил за тем, какой эффект производят его слова. Потом опять сплюнул.

— Тебе понятно, что я говорю? — рявкнул он.

— Что-то я ничего такого не помню… — начал было мистер Полли.

— Он не помнит! Так я тебе напомню. Слишком стал забываться! А это ты видал?

И мистер Хинкс, бесцеремонно поднеся веснушчатый кулак необычных размеров и увесистости к самому лицу мистера Полли, чтобы тот получше разглядел его или понюхал, повертел им в разные стороны, слегка потряс и спрятал в карман, как будто хотел приберечь его для будущего употребления, а потом медленно и настороженно стал отступать и, резко повернувшись, ушел, прекратив с тех пор с мистером Полли всякие, даже чисто внешние приятельские отношения.

Мало-помалу мистер Полли перессорился со всеми своими соседями, поэтому пришел день, когда у него не осталось ни одного приятеля, и одиночество сделало невыносимым даже стояние у дверей. Лавочники вокруг него банкротились один за другим, появлялись новые лица, завязывались новые знакомства, но рано или поздно вспыхивала вражда, назревало неизбежное столкновение; оно было следствием того раздражения, которое постоянно испытывали все эти плохо питающиеся, живущие в скверных домах, умирающие от скуки, вечно недовольные люди. Одно сознание того, что этих людей надо видеть каждый день, что от них некуда деваться, делало их невыносимыми для мистера Полли, характер которого становился все раздражительней.

Среди других лавочников на Хай-стрит жил некто Чаффлз, бакалейщик — маленький, волосатый, молчаливый, с твердым характером человек, имевший несколько жен, о котором шла по городу дурная молва из-за скандальной истории с сестрой его жены и который, несмотря на это, был абсолютно-неинтересным человеком; был еще старик Тонкс, тоже бакалейщик, у которого была еще более дряхлая, дышащая на ладан жена. Эта супружеская пара отличалась редким благочестием. Тонкс обанкротился, его лавка перешла к Национальной компании пищевых продуктов, и заведовать ею стал молодой человек, очень похожий на лисицу, с той только разницей, что он не лаял. Игрушечная лавка, где торговали и сластями, принадлежала старухе с отталкивающими манерами, ей же принадлежала и рыбная лавка в конце улицы. Торговец берлинской шерстью обанкротился, его лавка сперва перешла к газетчику, потом к галантерейщику, в конце концов в ней обосновался торговец канцелярскими товарами; три лавки в конце улицы то и дело попадали в тиски несостоятельности, и там поочередно возникали то велосипедная мастерская с магазином, то граммофонная лавка, то табачный магазинчик, то мелочная лавка, потом там поселились сапожник, зеленщик и даже открылся кинематограф, но никто из новых хозяев не стал приятелем мистера Полли.

Эти искатели приключений в области коммерции были все в большей или меньшей степени люди отчаявшиеся, плывущие по воле волн. Еще в Фишбурне были два молочника, которые поссорились когда-то из-за отцовского наследства и теперь враждовали друг с другом. Один был глухой и поэтому не представлял интереса для мистера Полли, другой — человек спортивного склада — имел врожденную антипатию к красному словцу и держал сторону Хинкса. Так что много о нем говорить нечего. Вокруг мистера Полли были все неинтересные, чуждые по духу люди или даже такие, кто питал откровенную вражду и ненависть к нему; заколдованный круг подозрительных, замкнутых мизантропов — таково было общество, которое, как мистеру Полли казалось, окружало его. Яды, накапливающиеся в организме, отравляли для мистера Полли мир, в котором он жил.

Надо еще упомянуть виноторговца Бумера и аптекаря Тэшингфорда, которые были гордецами и не желали водить знакомство с мистером Полли. Они никогда с ним не ссорились, но с самого начала поставили себя так, будто ссора в действительности имела место.

Вместе с усиливающимся недугом мистера Полли, вместе с тем, что он все больше и больше становился ареной военных действий бродивших внутри него пищи и вредных соков, росла его ненависть к соседям, так что скоро ему, как говорится, стал ненавистен даже самый их вид. Каждый день, каждый год они оставались все теми же, являя собой копию мистера Полли, если сравнивать состояние их души и тела. У него от них болела голова, разламывался затылок, опускались руки. Нечем было дышать. Сердце мистера Полли окаменело.

В послеобеденные часы он слонялся по лавке, ненавидя свое дело, свой дом, Мириэм, но не мог выйти на улицу, потому что люто, беспредельно ненавидел своих соседей. Он боялся выйти из дому: насторожившиеся окна, враждебные, холодные взгляды за занавесками казались ему хуже Голгофы.

Последняя его дружба была с Распером, торговцем скобяными товарами. Распер снял лавку Уортингтона через три года после того, как мистер Полли поселился в Фишбурне. Это был высокий, худой, нервный, впечатлительный человек, с головой, похожей на яйцо, поставленное на тупой конец; он усердно читал газеты и журнал «Всеобщее обозрение» и когда-то был членом одного литературного общества. У него был дефект неба, и на первых порах каждое его слово, сопровождаемое странным щелканьем, как будто у Распера в горле был скрыт щелкунчик или газомерный прибор, вызывало восхищение и любопытство мистера Полли.

Его литературные вкусы не совсем совпадали с литературными вкусами мистера Полли. Распер считал, что книги пишутся для того, чтобы дать выход великим мыслям, и что искусство — это педагогика, разряженная в сказочные одежды; он не чувствовал красоты слова, не обращал внимания на художественные средства, но все-таки знал о том, что на свете существуют книги. Он и в самом деле знал, что книги существуют, ибо был напичкан всевозможными идеями, которые любил длинно излагать и о которых говорил, что — щелк — «это — плоды современной мысли», и был весьма озабочен (хотя в этом не было необходимости, потому что сам ничем помочь не мог) «благополучием — щелк — нации».

Мистеру Полли его рассуждения — щелк — снились иногда во сне.

Неугомонное воображение мистера Полли подсказало, что голова мистера Распера похожа на куриное яйцо больше всех когда-либо виденных им голов; это сходство так преследовало его, что когда их споры становились чересчур жаркими, он не мог удержаться и восклицал: «Эту мысль надо поварить еще немного! Пусть сварится вкрутую!» или «Чтобы сварилось вкрутую, надо варить целых шесть минут!» Мистер Распер, разумеется, не мог понять тонкого намека, содержавшегося в этих замечаниях, но он скоро к ним привык и стал относить их на счет эксцентричности мистера Полли. Долгое время эти восклицания мистера Полли не мешали приятельским отношениям, но именно в них таились семена будущего окончательного разрыва.

Часто во время этой дружбы мистер Полли подходил к скобяной лавке, останавливался в дверях и спрашивал: «Ну как, старина, что нового родила современная мысль?» И получал часовую порцию новостей; а иногда мистер Распер заглядывал в лавку к мистеру Полли и говорил: «Слыхали — щелк — последние новости?» И проводил в лавке приятеля целое утро.

А потом мистер Распер женился. Сделал он это несколько необдуманно, во всяком случае, мистеру Полли его жена казалась абсолютно неинтересной женщиной. Холодок между ними установился с первой минуты водворения миссис Распер в ее новом доме. Мистер Полли никак не мог заставить себя не видеть, что миссис Распер слишком гладко зачесывает назад волосы и что ее локти чересчур остры. Страх перед тем, что с его языка сорвется неподходящее выражение — а подобные выражения так и роились в его мозгу, — сковывал мистера Полли в ее присутствии, а ей казалось, что мистер Полли замышляет против нее недоброе. Она решила, что он может оказать дурное влияние на ее супруга, и взяла себе за правило, заслышав его разговор с Распером, появляться возле них.

Однажды мистер Полли заспорил с мистером Распером об опасности, какую являет собой Германия. Спор разгорался.

— Я утверждаю — щелк — что они нападут на нас, — говорил мистер Распер.

— Не будет этого. В Вильгельме нет ничего от Ксеркса.

— Вот увидите, старина!

— Никогда я этого не увижу!

— Не пройдет и пяти — щелк — лет.

— Ничего подобного.

— Нападут!

— Нет!

— Нападут!

— Не мешает, старина, поварить эту мысль подольше, пусть сварится вкрутую, — сказал мистер Полли.

Он поднял глаза и заметил за прилавком миссис Распер, полускрытую всяким скобяным товаром: лопатами, садовыми ножницами, точильными машинками, и по ее лицу он увидел, что она поняла намек.

Разговор сник, и вскоре мистер Полли удалился к себе.

После этого отчуждение нарастало быстрыми темпами.

Мистер Распер совсем прекратил свои визиты к мистеру Полли, а мистер Полли заглядывал в лавку скобяных товаров только в случае крайней необходимости. Все, о чем они ни говорили, вызывало немедленное обоюдное раздражение, и они тут же повышали голос. Миссис Распер в туманных выражениях намекнула своему супругу, что мистер Полли сделал его предметом своих насмешек, но в чем это выражалось, мистер Распер не знал, и ему стало казаться оскорбительным каждое слово мистера Полли; он тем более приходил в негодование, что насмешка была хитро завуалирована и не поддавалась разгадке.

Мало-помалу мистер Полли совсем перестал заходить к Расперу, а Распер, руководствуясь непостижимыми для постороннего ума соображениями, выработал в себе особого рода близорукость, которая распространялась только на мистера Полли. Как только появлялся несчастный мистер Полли, большое овальное лицо Распера принимало невозмутимо-сосредоточенное выражение, и становилось ясно, что мистер Полли для него не более как пустое место. Понятно, что это могло бы привести в бешенство и менее вспыльчивого человека, чем мистер Полли. Мистера Полли охватывало желание жестоко высмеять своего бывшего приятеля; он издавал горлом что-то похожее на «щелк», если же мистер Распер сам в это время издавал такой же звук, то ему ничего не оставалось, как делать вид, будто оба щелчка исходят от него.

Но вот однажды мистер Полли попал в велосипедную катастрофу.

Его велосипед к этому времени совсем состарился, а дряхлости велосипеда непременно сопутствует одно неприятное обстоятельство: выходит из строя тормоз. Это соответствует тому периоду в жизни человека, когда у него начинают выпадать передние зубы. Как-то раз мистер Полли катил мимо лавки Распера, и надо же было случиться, что проезжавший мимо автомобиль решил именно в эту минуту обогнать фургон не с той стороны. Поэтому мистеру Полли ничего не оставалось, как подъехать к тротуару и соскочить с велосипеда. Как обычно, мистер Полли замедлил ход, нажал на левую педаль, ожидая, что сработает тормоз, но тормоз не сработал, и не успел мистер Полли сообразить, в чем дело, как педаль описала еще один круг. Чтобы слезть с велосипеда, надо было остановить педаль, но педаль продолжала вращаться, и мистер Полли вдруг очутился на тротуаре среди громыхающих товаров скобяной лавки, которыми мистер Распер украсил пространство возле своей входной двери: среди цинковых баков для мусора, ведер, газонных косилок, лопат и других таких же шумных предметов. В самую последнюю секунду перед катастрофой мистер Полли испытал то ужасное состояние беспомощности, гнева и предчувствия беды, которое, кажется, длится вечность; человек в такой миг все отчетливо понимает, но ни о чем не может подумать, кроме слов, которые лучше было бы забыть совсем. Велосипед мистера Полли сшиб башню из ведер, которые с ужасающим грохотом покатились прямо к двери лавки; и в эту секунду мистеру Полли удалось наконец соскочить на землю, попав одной ногой в бак для мусора и производя всевозможные разрушения среди выставленных для рекламы скобяных товаров.

— Разложился тут со своими ведрами! — воскликнул мистер Полли и увидел появившегося в дверях лавки Распера, чье обычно гладкое лицо пошло складками гнева, как сморщивается поверхность паруса, когда его начинают убирать. Какой-то миг он размашисто жестикулировал, не находя слов.

— Это вы — щелк — натворили? — наконец произнес он.

— Ловушка, а не лавка! — ответил мистер Полли.

— Вы — щелк — натворили?

— Загородил весь тротуар, как будто этот проклятый городишко — его собственность!

И мистер Полли, в негодовании попытавшись топнуть ногой, обнаружил, что нога его застряла в цинковом баке для мусора. С искаженным лицом он стал энергично трясти попавшей в плен ногой, издавая неописуемый грохот. Наконец ему удалось стряхнуть с себя этот проклятый бак и ударом ноги отправить его вдоль тротуара. По дороге бак ударился о ведро или еще обо что-то. Затем мистер Полли поднял свой велосипед и двинулся было домой. Но в этот миг его настигла рука мистера Распера.

— Извольте поставить — щелк — все на место!

— Не — щелк — поставлю!

— Нет — щелк — вы приведете все в порядок!

— И не подумаю — щелк! Отпустите сейчас же!

Мистер Распер схватил одной рукой руль велосипеда, другой — мистера Полли за шиворот. Мистер Полли закричал: «Пустите меня! Слышите, немедленно пустите!» — и двинул изо всех сил мистера Распера локтем под ложечку. Тогда Распер с громким, прочувствованным воплем, который на бумаге можно приблизительно изобразить как «У-у-у — щелк!», выпустил руль велосипеда, ухватил мистера Полли за кепи и за шевелюру и согнул его пополам. Но мистер Полли, собрав силы и выкрикивая слова, которые знает каждый, но никто не осмелится напечатать, ударил головой мистера Распера в живот, подставил ему подножку и, пробалансировав на одной ноге секунду-другую, рухнул, увлекая за собой Распера на тротуар, где валялись вперемежку велосипед, ведра и лопаты. И тут, на тротуаре, эти неопытные в кулачных боях дети нашего мирного века, не привыкшие к кровавым схваткам и не умеющие биться на славу, стали неумело, куда попало тузить друг друга, стараясь по мере сил причинить увечья и синяки. Самым ощутительным результатом их драки были вымазанные дорожной пылью спины, взлохмаченные волосы, оторванные и смятые воротнички. По случайности палец мистера Полли оказался во рту мистера Распера, и он усердно пытался несколько продолжить ротовое отверстие своего противника в сторону уха, пока мистеру Расперу, все усилия которого были направлены на то, чтобы ткнуть противника носом в тротуар, не пришло в голову укусить своего противника (правда, кусал он не слишком свирепо). С первой секунды сражения и до Последней не было пролито ни капельки крови. А какие были в этой баталии замечательные возможности членовредительства и увечья!

Потом тому и другому вдруг показалось, что у противника стало в десять раз больше рук и голосов и что силы врага заметно прибавились. Покорившись судьбе, они прекратили битву. И почувствовали, как их отдирают друг от друга и крепко держат внешне шокированные, но в душе ликующие соседи, требуя объяснения происходящему.

— Он — щелк — должен все поставить на место! — задыхаясь, проговорил мистер Распер, сдерживаемый опытными руками Хинкса. — Я только попросил его — щелк — поставить все на место.

Мистер Полли находился в объятиях маленького Клэмпа, хозяина игрушечной лавки, который держал его, применив какой-то очень сложный и неудобный прием, — как он потом объяснил Уинтершеду, это была комбинация из романтического «джиу-джитсу» и не менее романтической «полицейской хватки».

— Ведра! — едва переводя дыхание, попытался было объяснить мистер Полли. — Загородил весь тротуар своими ведрами! Взгляните сами!

— Преднамеренно — щелк — наехал — щелк — на мои товары! И вообще любит — щелк — играть у меня на нервах, — объяснял мистер Распер.

Оба они говорили от чистого сердца и приводили веские доводы. Каждый хотел, чтобы публика отнеслась к нему как к честному и здравомыслящему человеку, борцу за правду и справедливость. Они хотели убедить зрителей, что их сражение — это происшествие, заслуживающее серьезного внимания общественности. Они хотели доказать, разъяснить, убедить, что их действиями руководила необходимость. Мистер Полли считал, что, сунув ногу в бак для мусора, он совершил самый благородный и честный поступок во всей своей жизни, а мистер Распер, в свою очередь, был уверен, что трепка, какую он задал мистеру Полли, была единственным безупречным и волнующим действием в его до сих пор ничем не примечательной жизни. Но и тому и другому было ясно, что они легко станут посмешищем в глазах людей, если не будут осторожны в выражениях и переступят хотя бы на волосок ту грань, которая отделяет доблестных, гордых мужей от жалких драчунов.

Мистер Чаффлз, зеленщик, о котором ходила дурная молва, подойдя к окружавшей противников толпе, молча, как и подобает существу отверженному, с печальным, серьезным и сочувствующим лицом поднял велосипед мистера Полли. Мальчишка-рассыльный из лавки Гэмбелла, следуя доброму примеру, поставил на место ведра и бак для мусора.

— Он — щелк, — он сам должен все убрать! — протестовал мистер Распер.

— Из-за чего поднялся скандал? — спросил мистер Хинкс, в третий раз легонько встряхивая мистера Распера. — Он вас оскорбил, обозвал как-нибудь?

— Я просто наехал нечаянно на его ведра. С каждым может случиться, — сказал мистер Полли. — А он выскочил из лавки и давай меня душить.

— Оскорбление — щелк — словом и действием! — возмущался Распер.

— Это он оскорбил меня действием, — заявил мистер Полли.

— Подшиб — щелк — ногой бак для мусора. — Разве это не оскорбление действием? — спрашивал мистер Распер.

— Хватит! — сказал мистер Хинкс.

— Как некрасиво они оба себя ведут, — вздохнул мистер Чаффлз, втайне радуясь, что на этот раз не он, а другие преступили моральные устои общества.

— Кто-нибудь видел, как все началось? — спросил мистер Уинтершед.

— Я все видела. Я как раз в это время стояла у окна, — вдруг вмешалась в разговор миссис Распер, появившись на пороге и оглушая толпу мужчин и мальчишек пронзительным визгом. — Если нужен свидетель, лучшего свидетеля не найти. Я надеюсь, что имею право рассказать о том, как пострадал мой муж. На моих глазах он вышел из лавки и очень вежливо обратился к мистеру Полли, а тот как соскочит со своего велосипеда и прямо на наши ведра, а потом как ударит головой мистера Распера в живот. А мой муж только что пообедал, и здоровье у него не ахти какое. Я чуть было не стала звать на помощь. Но тут Распер, это я должна признать, задал такую взбучку нахалу…

— Ну, я, пожалуй, пойду домой, — прервал ее мистер Полли, почувствовав, что англо-японские тиски, сжимавшие его, ослабли, и протянул руки к велосипеду.

— В другой раз неповадно будет наезжать на чужие ведра, — сказал мистер Распер с видом человека, преподнесшего хороший урок своему ближнему.

Дальнейшие события разворачивались на фоне нескончаемых свидетельских показаний миссис Распер.

— Я подам на вас в суд за оскорбление действием, — проговорил мистер Полли, готовый увести свой велосипед с поля битвы.

— И я — щелк — тоже! — ответил мистер Распер.

— Это ваш? — спросил кто-то, протягивая мистеру Полли воротничок.

Мистер Полли потрогал шею.

— Кажется, мой. Где-то еще должен быть галстук.

Какой-то мальчишка вручил мистеру Полли перепачканную полоску голубой материи в горошек.

— Из-за таких, как вы, человек не может быть спокоен за свою жизнь, — заметил мистер Полли.

— Из-за таких, как вы, — щелк — тоже! — не полез за словом в карман мистер Распер.

Ни той, ни другой стороне судебное разбирательство не принесло удовлетворения; суд признал виновными обоих — и мистера Распера и мистера Полли; председатель суда вынес порицание и миссис Распер за ее слишком пристрастные показания, прерывая ее время от времени вежливыми, но решительными и строгими замечаниями: «Это уж слишком, сударыня! Отвечайте на вопрос! Отвечайте на вопрос!»

Обязав обе стороны впредь соблюдать общественное спокойствие, председатель суда сказал:

— Очень жаль, что вы не умеете вести себя, как подобает почтенным лавочникам. Вы показываете дурной пример молодым людям. Очень, очень жаль. Что будет хорошего для вас, для города, что вообще будет хорошего, если все почтенные лавочники нашего города вдруг начнут драться друг с другом на улице в послеобеденные часы? На этот раз мы проявляем снисходительность и отпускаем вас, но надеемся, что это послужит вам хорошим уроком. Я никак не ожидал, что лица вашего положения будут судимы за драку. Очень, очень прискорбный случай. Как вы считаете?

Последний вопрос был обращен к двум заседателям.

— Несомненно, прискорбный, сэр, несомненно, — ответил заседатель оправа.

— Человеку — щелк — свойственно заблуждаться, — сказал мистер Распер.

Но отвращение к жизни, которое испытывал мистер Полли, сидя на ступеньке перелаза, объяснялось куда более серьезными причинами, нежели ссора с Распером, и позор, пережитый им в суде. В первый раз за все пятнадцать лет, что он снимал лавку, он с ужасом ожидал дня, когда надо вносить арендную плату: у него не было денег. Насколько он мог доверять своим арифметическим способностям, ему не хватало шестидесяти или семидесяти фунтов, и взять их было неоткуда. Таков был итог этих пятнадцати лет, наполненных скукой и беспросветностью, лучших лет в жизни человека. Что скажет Мириэм, когда узнает о банкротстве и о необходимости уехать — один бог знает куда — из их теперешнего дома? Она станет браниться, ворчать и проявит полную беспомощность, полную оттого, что положение действительно безвыходное. Она станет говорить, что он должен был работать больше и меньше бездельничать, выскажет сотню других столь же злых и бесполезных истин. Подобные мысли и без помощи пикулей, холодной свинины и картошки достаточно горьки, чтобы омрачить жизнь, ну, а с такой приправой они делают жизнь вконец невыносимой.

— Пройдусь-ка я немного, — сказал себе мистер Полли и после недолгих, но грустных размышлений сел лицом в другую сторону, перекинув одну ногу через перелаз.

Некоторое время он сидел неподвижно, потом перекинул через перелаз и вторую ногу.

— Покончу с собой, — прошептал он наконец и встал со ступеньки.

Последнее время мысль о самоубийстве начала все чаще посещать его, особенно в послеобеденные часы, и становилась все более привлекательной. Он знал, что от жизни больше ожидать нечего. Он ненавидел Мириэм, и не было никакой, абсолютно никакой возможности избавиться от нее. Оставалось только работать, чтобы поддерживать существование свое и Мириэм, работать и биться, как рыба об лед, чувствуя, как уходят силы и тоска овладевает сердцем.

— Жизнь моя застрахована, — проговорил мистер Полли, — лавка — тоже. Не думаю, чтобы это повредило ей или кому-нибудь еще.

Он засунул руки в карманы.

— Незачем больше мучиться, — прошептал мистер Полли и стал обдумывать план самоубийства.

Оказалось, что обдумывание плана — очень интересное занятие. Лицо его слегка прояснилось, шаг участился.

Нет в мире более целительного средства против ипохондрии, чем быстрая ходьба и усиленная работа мысли, направленная на конкретное дело; скоро выражение озабоченности исчезло с лица мистера Полли. Все надо тщательно обмозговать и проделать в строгой тайне, а то будут неприятности со страховым агентством. И мистер Полли стал придумывать, как все устроить наилучшим образом…

Мистер Полли гулял очень долго; в самом деле, какой смысл спешить в лавку, когда ты не только банкрот без пяти минут, но и скоро покончишь все счеты с жизнью? Съеденный им обед и восточный ветер потеряли над ним власть, и когда наконец он вступил на Хай-стрит, его лицо было как никогда безоблачным, и он ощущал сильный голод, что, впрочем, свойственно людям с расстроенным пищеварением. Он зашел к бакалейщику и купил банку ярко-розового филе лосося, хотя стоила она довольно дорого, решив съесть его за ужином с уксусом, солью и перцем.

Так он и сделал, и, поскольку они с Мириэм и вообще-то редко говорили, а сегодня Мириэм из гордости и по причине его недавнего плохого поведения как воды в рот набрала, он ел торопливо, жадно, и скоро лицо его опять помрачнело. Он ел один, Мириэм отказалась, демонстрируя этим свое негодование подобной расточительностью супруга. Потом мистер Полли отправился побродить по Хай-стрит и еще раз убедился, что более мерзкой улицы нет на всем свете, закурил было трубку, но она показалась ему вонючей, горькой, и он уныло поплелся спать.

Мистер Полли проспал час или два, потом вдруг проснулся и, созерцая спину свернувшейся в калачик Мириэм, опять стал размышлять над загадкой бытия, и опять засияла для него заманчивая мысль о возможности покончить со всем, что терзает и мучает его, засияла, как путеводная звезда над мраком его неудавшейся жизни.

8. Мистер Полли подводит итог

Мистер Полли разработал план своего самоубийства с тщательной предусмотрительностью и довольно примечательным альтруизмом.

Увидев возможность расстаться с Мириэм навсегда, он сразу же перестал ее ненавидеть. Он даже почувствовал, что озабочен дальнейшей судьбой жены. Он не хотел покупать свою свободу ценой ее благополучия. У него не было ни малейшего намерения бросить ее на произвол судьбы, да еще обремененной самоубийством мужа и не дающей дохода лавкой. Ему пришло в голову, что если взяться за дело с умом, то можно устроить так, что Мириэм получит страховку и за него и за лавку, сгоревшую от пожара. Он никогда еще не был так счастлив, как сейчас, когда вынашивал план самоубийства, хотя, пожалуй, это было самое печальное счастье, какое когда-либо выпадало на его долю. Он не переставал изумляться, как мог он так долго терпеть свое беспросветное, безрадостное существование.

Но где-то в глубине души смутно, неотчетливо брезжили сомнения и колебания, которые он храбро старался не замечать.

— Надоело, все надоело, — то и дело повторял он, поддерживая собственную решимость.

Жизнь его не удалась, будущее сулило ему одни невзгоды. Что еще остается делать?

Пожар, решил он, должен начаться на лестнице, ведущей вниз в кухню и мойку, расположенные в подвальном этаже. Он обольет ступеньки керосином, а в погребе под лестницей, где хранится уголь, положит несколько поленьев и набросает бумагу. На лестнице надо будет прорубить дыру, чтобы устроить тягу получше, а в лавке навалить гору из бумаги, ящиков и стульев. Останется только опрокинуть в мойке на подходящем расстоянии друг от друга, чтобы разгорелось вовсю, банку с керосином и лампу из лавки, которую он якобы собирался наполнить. Потом он бросит на лестнице лампу из гостиной — его падение с зажженной лампой в руках будет убедительной причиной пожара, — а сам, сидя на верхней ступеньке, перережет себе горло и предастся погребальному костру. Он совершит это в воскресный вечер, когда Мириэм будет в церкви, и все будут думать, что он упал с лестницы, держа в руках лампу, и погиб в огне. План, по его мнению, был разработан великолепно. Он был вполне уверен, что сумеет перерезать себе горло: надо только всадить бритву сбоку поглубже, а не пилить дыхательное горло, — и не сомневался, что почти никакой боли не почувствует. И затем наступит конец всему.

С выполнением задуманного, разумеется, спешить было некуда, и мистер Полли пока занимался тем, что на разные лады представлял себе сцену пожара и самоубийства…

Наконец выдался день, когда восточный ветер был особенно сух и силен, а воскресный обед оказался более неудобоваримым, нежели всегда; утром было получено последнее предупредительное письмо от Конка, Мейбрика, Гуля и Гэбитаса — его основных и наиболее назойливых кредиторов, — а вслед за письмом последовал разговор с Мириэм о задолженности по арендной плате, вылившийся в высказывания мнений друг о друге. Все это довело мистера Полли до той степени отчаяния, когда выношенный им план казался единственным исходом. Он пошел прогуляться, чтобы в одиночестве еще больше растравить себя, а вернувшись, застал Мириэм в плохом настроении за чаем. Заварка настаивалась целых сорок пять минут, а сдоба, которой надлежало быть горячей и намазанной маслом, была жесткой, как подошва. Он сел за стол и молча принялся есть. Решение было принято.

— Пойдешь в церковь? — спросила Мириэм супруга, убрав со стола.

— А как же! Мне есть за что благодарить господа! — ответил мистер Полли.

— Ты получил то, что заслуживаешь, — сказала Мириэм.

— Наверное, — отозвался мистер Полли и, поднявшись из-за стола, стал смотреть в окно, выходившее во двор соседней гостиницы; его внимание привлекла стоявшая там понурая лошадь.

Он все еще стоял у окна, когда с лестницы, одетая для церкви, спустилась Мириэм. Что-то в его неподвижности встревожило ее.

— Чем хандрить, пошел бы лучше в церковь, — сказала она.

— Я не буду хандрить, — отозвался он.

Мириэм стояла возле него. Ее присутствие его раздражало. Он чувствовал, еще минута, и он скажет какую-нибудь, с ее точки зрения, глупость, последний раз попытается найти понимание, которое она никогда не была в состоянии проявить.

— Да иди же ты в церковь! — сказал он.

Секунда — и наружная дверь захлопнулась.

— Наконец-то избавился! — сказал мистер Полли и повернулся к окну спиной.

— По горло сыт, — добавил он и задумался.

— Ей не придется жаловаться, — заметил он. — Проклятый дом! Проклятая жизнь!

Секунду он помедлил, о чем-то размышляя.

В течение двадцати минут мистер Полли занимался приготовлениями в доме, делая все очень аккуратно и методично.

Он распахнул настежь чердачные окна, чтобы устроить хороший сквозняк в доме, затворил ставни в окнах, выходивших во двор, и запер кухонную дверь, чтобы кто-нибудь случайно не подглядел за ним. Когда все будет готово, он распахнет дверь и создаст отличную тягу. Прорубил топором дыру в лестнице, вынул одну ступеньку. Выгреб уголь из-под лестницы и сложил там аккуратный костер из дров и бумаги, облил лестницу керосином, расставил лампы, как полагалось по плану, а затем сложил в маленькой гостиной позади лавки легковоспламеняющуюся гору из стульев и ящиков.

— Выглядит, как хороший поджог, — сказал он, оглядев дело своих рук. — Не дай бог кому-нибудь сейчас зайти. А теперь на лестницу!

— Времени еще уйма, — уверил он себя и, взяв лампу, которой суждено было стать виновницей пожара, вышел на площадку лестницы между гостиной и мойкой.

Там в полумраке он сел на ступеньку, поставил рядом с собой незажженную лампу и еще раз все обдумал. Сперва надо поджечь костер в угольном погребе под лестницей, отворить дверь во двор, затем быстро взбежать наверх, поджигая на ходу разлитый керосин, усесться здесь на ступеньке и перерезать себе горло. Он вынул из кармана бритву и попробовал лезвие. Будет не очень больно, зато через десять минут от него останется только горстка золы.

Вот какой выпал ему конец!

Конец! Теперь уж ему казалось, что жизнь его так никогда и не начиналась, никогда! Как будто со дня рождения его душа оставалась спеленатой, а глаза завязанными. Почему он прожил свою жизнь так? Зачем покорялся тому, что ненавидел? Зачем не преодолевал преград? Почему он никогда не пытался отстоять то, что считал прекрасным и справедливым? Почему никогда не искал того, что любил? Почему никогда не боролся, не рисковал, не погибал за свое счастье, а предпочитал отказаться от него? Счастье — вот в чем смысл жизни. И глупо бояться. Во имя чего жить, если нет счастья?..

Он был глупцом, трусливым глупцом, но не он один в этом виноват, ибо никто никогда не учил его вступать в единоборство с жизнью, никто никогда не говорил ему, что страх смерти и физическая боль совсем не страшны. Но какой толк думать об этом вновь и вновь? С жизнью покончено навсегда.

Часы в гостиной тоненько пробили полчаса.

— Пора! — сказал мистер Полли и поднялся.

Какой-то миг он боролся с желанием поскорее, пока не пришла Мириэм, расставить все по местам и раз и навсегда отказаться от мысли о самоубийстве.

Но ведь Мириэм услышит запах пролитого керосина!

— На этот раз мосты сожжены, старина, — сказал мистер Полли и стал медленно спускаться вниз, держа в руках коробку со спичками.

Он остановился и секунд пять, наверное, прислушивался к шуму, доносившемуся со двора фишбурнской Королевской гостиницы, потом чиркнул спичкой, слегка дрожавшей в его руке. Бумага вспыхнула, почернела, и голубое пламя побежало вперед, захватывая все большее пространство. Огонь загорелся дружно, и спустя миг дерево весело потрескивало.

Могут услышать с улицы. Нужно спешить.

Мистер Полли поджег лужу керосина в мойке, и в то же мгновение над ней запылало, заколыхалось алчущее добычи голубое пламя. Он помчался наверх, перескакивая сразу через три ступеньки, а за ним по пятам бежала прожорливая голубая струйка. Он схватил стоявшую на верхней ступеньке лампу. «Так!» — воскликнул он и со всего размаху бросил лампу об пол. Стекло разбилось, но резервуар остался цел и запрыгал вниз по ступенькам, как бомба, вот-вот готовая взорваться. Старина Рамбоулд услышит стук и станет гадать, что бы это могло быть… Ничего, ему недолго придется гадать!

Мистер Полли, постояв в нерешительности с бритвой в руках, опустился на ступеньку. Его била дрожь, но страха в нем не было.

Он легонько провел бритвой под одним ухом.

— Черт возьми! Жжется, как крапива!

И в этот миг он заметил взбегавшую по его ноге голубую змейку пламени. Она заинтересовала его, и он с минуту сидел неподвижно с бритвой в руках, глядя на нее. Это, наверное, керосин! Керосин на брюках, они загорелись от огня на лестнице. Ничего удивительного, ведь его ноги все в керосине! Он хлопнул рукой по горящей змейке, чтобы погасить ее, и почувствовал на ноге боль от ожога. Брюки продолжали обугливаться и тлеть. Он подумал, что сперва надо загасить брюки, а потом уж перерезать горло. Мистер Полли положил бритву рядом и стал колотить обеими руками по огню. В это время сквозь прорубленную им дыру в лестнице вырвался тонкий высокий язык красного пламени и замер неподвижно, уставившись, казалось, на мистера Полли. Это было очень странное пламя: розовое, как мясо лосося, с красными полосами. Вид его был так необычен и безмятежен, что мистер Полли от удивления разинул рот.

«Пуф!» — взорвалась внизу банка с керосином и тут же исчезла в белых зловонных клубах огня. Потом розовые языки пламени дрогнули, запрыгали, уменьшились вдвое и пропали, и в тот же миг всю лестницу охватил гудящий огонь.

Мистер Полли вскочил на ноги и бросился прочь от лестницы, как будто настигавшие его языки пламени были сворой разъяренных волков.

— Господи боже мой! — вскричал он, как только что проснувшийся человек.

Он громко выругался и стал сбивать с ног огонь.

— Что же теперь делать, черт побери! Этот проклятый керосин пропитал меня насквозь!

Он приготовился умирать от бритвы, а ему грозило сожжение!

Ему хотелось приостановить на секунду огонь, сделать так, чтобы пожар повременил, пока он не перережет себе горло. Ему пришла в голову мысль залить разбушевавшееся пламя водой.

В маленькой гостиной воды не было ни капли, не оказалось воды и в лавке. На секунду он задумался, стоит ли бежать наверх в спальню за кувшином с водой. Если события будут развиваться с такой быстротой, то через пять минут пламя перекинется на лавку Рамбоулда. Мистер Полли не учел этого. Он бросился к лестнице, но оттуда дохнуло таким жаром, что он попятился. Он заметался по лавке. Задвижку на входной двери иногда заедает. Так случилось и в этот раз, и мистера Полли охватила паника. Он бил по задвижке, стучал, чувствуя, что гостиная за лавкой уже вся в огне. Еще миг — и мистер Полли, широко распахнув дверь, оказался на Хай-стрит.

Лестница сзади трещала и стреляла, как будто там кто-то или щелкал кнутом, или стрелял из пистолета.

Мистеру Полли смутно представилось, что он действует не совсем так, как предполагал, но сейчас им владела одна мысль: как остановить бушующий в доме огонь? Что теперь делать? Через дом от его лавки находился пожарный пост.

Еще никогда фишбурнская Хай-стрит не была такой пустынной, как в этот день.

Вдалеке, на углу улицы, возле гостиницы «Провидение господне», трое нарядившихся в черные воскресные костюмы подростков перебрасывались репликами с Тэплоу, местным полицейским.

— Эй! — закричал им мистер Полли. — Пожар! Пожар!

И вдруг замолчал, как громом пораженный: он вспомнил, что на втором этаже лавки Рамбоулда находится его глухая теща. Он начал стучать, бить ногами, трясти дверь лавки соседа.

— Эй! — опять крикнул он. — Пожар!

Так начался знаменитый фишбурнский пожар, охвативший сначала груды соломенных корзин Распера, потом склад горючего и конюшни фишбурнской Королевской гостиницы и распространившийся из этого эпицентра чуть ли не на половину всего Фишбурна. Восточный ветер, который к вечеру набрал силу, разносил пламя; деревянные постройки представляли собой легкую добычу для огня; маленький сарай, где хранился инвентарь местной пожарной команды, сгорел еще до того, как попытались вынести оттуда хотя бы шланг. В невероятно короткий срок над Хай-стрит вырос огромный столб черного дыма, пронизанный красными языками, и весь Фишбурн охватила паника.

Большинство почтенных представителей фишбурнского общества находилось в этот час в церкви или в часовне. Однако многие, соблазнившись голубым небом и бодрящей свежестью весны, отправились на прогулки по окрестностям, а посему на берегу и окраинных улочках не было видно обычных гуляк и любителей почесать языки. В шесть часов город наполнился стуком отодвигаемых задвижек и скрежетом ключей, возвещавших конец английского Рамадана — этой еженедельной интерлюдии в трудах, допущенной нашими законами. Местные мальчишки слонялись по берегу или играли во дворах, помня строгий наказ матерей беречь праздничные костюмы; юноши и девушки гуляли парочками в самых укромных уголках, какие можно найти на окраине Фишбурна. Несколько отчаянных юнцов, преодолевая морскую болезнь, усердно ловили рыбу с пляшущей на волнах лодчонки старого безбожника Тарбоулда, а Клэмпсы принимали у себя своих родственников из Порт-Бэрдока. Несколько приезжих, которыми может похвастаться Фишбурн весной, были в это время в церкви или на берегу. К этим людям и взывал огромный столб дыма и огня, как будто вопрошая: «Посмотрите, это касается и вас! Что же вы намерены предпринять?»

Трое подростков, случись это в будний день и будь они в рабочих блузах, возможно, бросились бы на подмогу, но они были в черных воскресных костюмах, сковывавших инициативу, и потому только дошли до угла лавки Распера, чтобы получше видеть, как мистер Полли колотит в соседскую дверь. Полицейский, молодой и неопытный, обычно проявлял несколько преувеличенный интерес только к питейным заведениям. Вызвав ужас у присутствующих, он сунул голову в дверь Прайвит-бара, но на этот раз, к счастью, нарушений закона не оказалось. Поэтому он только крикнул: «Полли и Рамбоулд горят!» — и исчез. Окошко в верхнем этаже над лавкой Бумера отворилось, оттуда выглянуло растерянное лицо самого Бумера, главы местной пожарной команды. Все еще поглядывая в окно, он стал пристегивать воротник и завязывать галстук: он, по-видимому, решил появиться в полной форме. Собака Хинкса, которая дремала у лавки Уинтершеда, проснулась и, подозрительно понаблюдав за действиями мистера Полли, сердито зарычала и побежала за угол по Гранвиль-элли. А мистер Полли продолжал колотить в дверь Рамбоулда.

Затем кабачки стали выбрасывать из своих недр наименее респектабельную публику Фишбурна; мужчины и парни, выбегая на улицу, поднимали шум. По мере того как суматоха возрастала, отворялось все больше и больше окон. Ташингфорд, аптекарь, появился в дверях без пиджака, повязанный фартуком, с кассетами от фотоаппарата в руках. А из Гейфорд-элли с деловым видом, застегивая на ходу куртку, выбежал Гэмбелл-зеленщик. Огромная медная каска сияла на его голове. Из-под каски были видны только острый нос, решительно сжатые губы и отважно вздернутый подбородок. Он подбежал к пожарному посту, попытался открыть дверь, потом обернулся и увидел все еще торчавшего в окне Бумера.

— Ключ! — заорал мистер Гэмбелл. — Ключ!

Мистер Бумер издал какое-то неясное восклицание, в котором можно было различить слова: «брюки» и «одну минуту».

— Где Рамбоулд? — крикнул подбежавший к Гэмбеллу мистер Полли.

— Отправился в Даунфорд на прогулку, — ответил Гэмбелл. — Он мне сам об этом сказал. Но, черт возьми, где же ключи?

— О господи! — взмолился мистер Полли, глядя широко раскрытыми от ужаса глазами на посудную лавку. Он знал, что там, наверху, сидит одна-одинешенька старая теща Рамбоулда.

Он вернулся обратно к дверям лавки и остановился в полной растерянности. Все, что происходило сейчас на улице, перестало его интересовать. Где-то на втором этаже сидит старая глухая женщина! Уходят драгоценные минуты! Вдруг мистера Полли осенило, и он исчез в дверях ресторанчика Королевской гостиницы.

А тем временем народ прибывал, и каждый принимался за какое-нибудь дело.

Мистер Распер сидел в это время у себя дома и, пользуясь отсутствием ушедшей в церковь жены, изучал статьи, посвященные «Тарифной реформе», стараясь извлечь из них общие положения, применимые к торговле скобяными товарами. Он слышал доносившийся с улицы шум, но не придавал ему значения, пока крики «Пожар!» не заставили его насторожиться. Он пометил карандашом статью Кьоцца Мани, которую просматривал одновременно со статьей мистера Хольта Скулинга, поспешно написал на полях: «Баланс торговли равен 12.000.000» — и подошел к окну, чтобы узнать, в чем дело. Он открыл окно и с этой минуты позабыл о том, что финансы — самая настоятельная проблема человечества.

— Боже — щелк — мой! — воскликнул мистер Распер.

Ибо в это мгновение быстро распространявшееся пламя ворвалось во владения мистера Рамбоулда, проникло в его погреб, по густо обмазанному дегтем навесу над грядкой с грибами перебралось через садовую ограду и напало на пожарный пост. Оно набрасывалось на все новые предметы, но не затем, чтобы сразу их пожрать, а как преследователь, который гонится за ускользающей добычей. Лавка мистера Полли и его квартира представляли собой теперь уже огромную топку, из подвальных решеток дома Рамбоулда вырывались черные клубы дыма, а из-за сарая пожарников вдруг повалил такой густой дым, будто там что-то взорвалось. Пожарная команда, все еще не в полном составе, развила возле своего сарая бурную деятельность. Ключи нашли слишком поздно, удалось спасти лишь пожарную лестницу да несколько ведер; теперь пожарники выбрасывали пострадавший инвентарь. Пожарный шланг превратился в густую вонючую расплавленную резиновую массу. Бумер метался как угорелый, выкрикивая ругательства и посылая проклятия. Наглое нападение на имущество, находившееся в его ведении, привело его в ярость. Его подчиненные, понурившись, стояли вокруг спасенной лестницы, стараясь в бессвязных восклицаниях своего шефа уловить приказ к действиям.

— Эй! — крикнул из окна мистер Распер. — В чем — щелк — дело?

— Шланг! — ответил Гэмбелл из-под своего шлема. — Шланг сгорел!

— У меня — щелк — есть шланг! — крикнул Распер.

У него действительно был шланг. В его лавке хранилось несколько тысяч футов садового шланга различного диаметра и качества, и вот наконец, понял он, — настала пора пустить его в ход. Не прошло и минуты, как дверь его лавки распахнулась и на тротуар полетели ведра, садовые насосы и катушки шланга.

— Разматывайте — щелк — его! — крикнул он собравшимся.

Шланг стали разматывать. Сотни рук охотно принялись тянуть, раскручивать, затягивать и сплетать шланг мистера Распера, вконец запутывая его, но твердо веря, что очень скоро по нему побежит спасительная вода, а мистер Распер, стоя на коленях и усиленно щелкая, энергично соединял куски шланга при помощи проволоки, медных муфт и других не менее загадочных предметов.

— Надо надеть шланг — щелк — на кран в ванной комнате, — приказал мистер Распер.

Рядом с пожарным постом находилось фишбурнское отделение знаменитой фирмы «Мантел и Тробсанс», и мистер Бумер, изобретательный ум которого искал выхода своим способностям, решил во что бы то ни стало спасти этот дом.

— Пусть кто-нибудь немедленно позвонит в Хэмпстед-он-де-си и Порт-Бэрдок, чтобы прислали пожарные команды! — крикнул он и, обращаясь к своим подчиненным, распорядился: — Рубите деревянные перегородки пожарного поста!

И сам бросился в огонь, размахивая топором, отчего тяга чудесным образом и в кратчайший срок усилилась до крайности.

Но, в общем, это была неплохая мысль. От пожарного поста «Мантела и Тробсанса» отделял впереди крытый стеклянный пассаж, а сзади — флигель с покатой в сторону пожарников крышей. Здоровенные граждане Фишбурна, составлявшие команду мистера Бумера, с ожесточением набросились на стеклянную галерею и стали с таким усердием разбивать стекла, что на какое-то время рев пламени был заглушен.

Несколько добровольцев с готовностью бросились к новой телефонной станции, чтобы выполнить приказ Бумера, но молодая телефонистка с официальной корректностью объяснила им, что уже позвонила в тот и другой город десять минут назад. Побеседовав еще несколько минут с этими горячими энтузиастами, она вернулась к окну, из которого следила за пожаром.

А зрелище действительно было достойным внимания. Сгущались сумерки, и в разных местах вздымались к небу яркие столбы пламени. Ресторанчик фишбурнской Королевской гостиницы, примыкавший слева к лавке мистера Полли, не поддавался огню: его непрерывно обливали из ведер выстроившиеся в цепочку добровольцы, а наверху в окне ванной комнаты орудовал шлангом маленький официант-немец. Лавка мистера Полли пылала гораздо ярче, чем остальные охваченные пожаром дома. В каждом окне ее виднелось яростно трепещущее пламя, языки огня вырывались из трех отверстий в крыше, которая уже начала рушиться. За домом вздымались столбы огня, густо насыщенные искрами, — это горел фураж в конюшнях гостиницы. В лавке мистера Рамбоулда из-под решеток, прикрывавших окна подвального помещения, шел черный дым; такой же дым, пронизанный струями огня, валил из окон второго этажа. Пожарный пост сзади горел ярче, чем спереди; его деревянные перегородки весело пылали каким-то зеленоватым огнем, издавая едкое зловоние. На улице беспорядочная, но мирно настроенная толпа атаковала спасенную пожарную лестницу, сопротивляясь попыткам трех местных констеблей оттеснить ее от готовой вот-вот упасть стены дома мистера Полли. Группа людей с озабоченными лицами суетилась, кричала, давала советы пожарникам, которые с грохотом крушили стекло галереи, стараясь преградить путь огню, надвигавшемуся на «Мантела и Тробсанса». Дальше несколько человек Во главе с энергичным Распером вели борьбу со вновь и вновь возникающими тут и там огненными змейками: казалось, будто на Хай-стрит напали полчища змей. А в самом конце улицы скопились зеваки — наименее активная и наиболее застенчивая часть жителей Фишбурна, — преградив путь уличному движению. Мужчины почти все были в черных костюмах по случаю воскресенья. Эти праздничные костюмы, а также белые крахмальные туалеты женщин и нарядные платья детей придавали зрелищу несколько торжественный вид.

На миг внимание телефонистки, наблюдавшей за пожаром из окна, привлек аптекарь Ташингфорд, который, ничего не видя вокруг, с огнетушителями в руках бежал через дорогу к пожарному посту; бросив их там, он помчался за новыми. Потом она перевела взгляд на покатую крышу флигеля, гребнем возвышавшуюся над оградой «Мантела и Тробсанса», в ее глазах мелькнуло недоумение, она не поверила своим глазам. Но уже через секунду не могла оставаться безучастной.

— Двое на крыше! — закричала она, высовываясь из окна. — Двое на крыше!

Глаза не обманули ее. Два человека, выбравшись из чердачного окошка лавки мистера Рамбоулда и достигнув после опасного балансирования по водостоку крыши пожарного поста, теперь медленно, но решительно взбирались по черепичной крыше флигеля, устремляясь к владениям господ Мантела и Тробсанса. Они ползли медленно — один все время помогал другому — соскальзывали, ежеминутно останавливались, задерживаемые потоком осколков черепицы.

Один из них был мистер Полли. Волосы у него растрепались, лицо, черное от копоти, прочертили струйки пота, штанины брюк обгорели и почернели. Его сопровождала престарелая дама, одетая в скромное, но изящное черное платье, с белым жабо и белыми манжетами, и в кружевной шляпке, украшенной черным бархатным бантом. Волосы ее были аккуратно зачесаны назад, открывая изрезанный морщинами лоб, и собраны в тощий пучок на затылке, а окруженный морщинками рот крепко сжат с тем выражением непоколебимости, которое свойственно беззубой старости. Руки и голова у нее тряслись, но не от страха, а по причине преклонных лет, и говорила она не спеша, нетвердым голосом, но решительно.

— Я ничего не имею против того, чтобы ползти, — категорическим тоном, пришептывая, говорила она мистеру Полли. — Но прыгать я не могу. И не буду.

— Ползите, старушка, ползите! — подбадривал мистер Полли, таща ее за руку. — На этих чертовых черепицах получается шаг вперед, два шага назад.

— Я не умею ползать, — заметила старая леди.

— Научитесь, — ответил мистер Полли. — Век живи — век учись.

Он добрался наконец до гребня крыши и, протянув старухе руку, потащил ее наверх.

— Но имейте в виду, я не могу прыгать, — повторила теща Рамбоулда и, поджав губы, добавила: — Таких старых людей, как я, нельзя торопить.

— Лезьте сюда, — сказал мистер Полли, осторожно подсаживая ее наверх. — Ползите по водосточной трубе, она у вас на пути. Вы никогда не были так близко к богу, как сейчас, а?

— Но я не могу прыгать, — повторяла она. — Я могу делать все, что угодно, но только не прыгать.

— Ухватитесь покрепче, — предупредил мистер Полли, — я поддержу вас. Ну вот так, отлично…

— Пока мне не приходится прыгать…

Теща Рамбоулда ухватилась за гребень крыши и стала с трудом подтягиваться.

— Замечательно! — ободрял ее мистер Полли. — Держитесь! Господи! Куда это она?!

Скоро над гребнем крыши появилась дрожащая, но очень решительная нога в плохо почищенном башмаке.

— Ну, кажется, подъем окончен! — сказал мистер Полли, взбираясь следом за ней.

— Никогда не была на крыше, — возвестила старуха. — Но я прямо распадаюсь на части. Очень было неудобно добираться сюда. Особенно последний кусок. Нельзя ли здесь немножко посидеть, передохнуть? Я уже не та девочка, какой была когда-то.

— Если вы задержитесь здесь хоть на десять минут, — стал кричать ей мистер Полли, — вы лопнете, как жареный каштан. Как жареный каштан! Жареный каштан! Лопнете! Господи, до чего же глуха! Пойдемте к краю крыши, посмотрим, нет ли чердачного окошка. Взгляните, какой дым!

— Ужасный! — согласилась старая леди, следуя взглядом за его рукой. Ее лицо сморщилось, выражая крайнюю степень отвращения.

— Скорей!

— Я не слышу ни одного вашего слова!

Он схватил ее за руку.

— Скорей!

Она замешкалась на секунду и неожиданно захихикала.

— Веселая история! — сказала она. — Никогда не бывала в такой переделке! Куда это он? — И заковыляла вслед за мистером Полли к переднему краю крыши мануфактурного магазина.

Внизу их уже заметили, и их появление у края крыши вызвало целую бурю восторженных криков и возгласов. Возле пожарной лестницы завязалось нечто вроде вольной борьбы: силы порядка представляли мистер Бумер с молодым полицейским, а беспорядок создавали несколько добровольцев, слегка под хмельком, имевших собственное мнение насчет того, как надо обращаться с пожарным инвентарем. Вокруг лестничных ступенек обмотался к тому же кусок садового шланга мистера Распера. Мистер Полли наблюдал за происходившей внизу борьбой с явным нетерпением, то и дело поглядывая через плечо на вздымавшийся над пожарным постом столб дыма и копоти. Он решил разбить чердачное окно и проникнуть через него в дом. Очутившись в маленькой спальне, он осмотрел ее и вернулся за своей подопечной. Ему не сразу удалось объяснить ей, что от нее требуется.

— Надо спуститься немедленно! — кричал он.

— Никогда ничего подобного не испытывала! — восклицала старуха. — Никогда!

— Нам придется спуститься вниз через дом!

— Прыгать я не могу, — отзывалась старуха. — Не могу!

С видимой неохотой она наконец подчинилась ему, но не отказалась от того, чтобы еще раз взглянуть вниз.

— Бегают, снуют взад-вперед, как тараканы на кухне, — заметила она.

— Мы должны спешить.

— Мистер Рамбоулд — очень тихий человек. Он любит, чтобы все было тихо и спокойно. Вот он удивится, увидев меня здесь! Да вот он и сам, смотрите!

Она принялась, непонятно зачем, шарить в карманах своего платья, извлекла откуда-то мятый носовой платок и стала им махать.

— Скорей же! — воскликнул мистер Полли, схватив ее на руки.

Ему удалось втащить ее на чердак, но оказалось, что лестница вся окутана удушливым дымом, и он не отважился спуститься на первый этаж. Он провел ее в длинную спальню, затворил плотно дверь, чтобы преградить дорогу проникавшему всюду тяжкому дымному смраду, распахнул окно и увидел, что лестница наконец приставлена к дому и по ней, подбодряемая криками пришедших в неописуемый экстаз фишбурнцев, взбирается маленькая, энергичная и решительная фигурка в огромной каске. В следующий момент над подоконником появилась голова героя-спасителя, немного смущенного и смешного.

— Господи боже мой! — заохала старуха. — Вот чудеса-то! Неужто это мистер Гэмбелл? Зачем он только напялил на голову эту штуковину? Вот уж чего никогда не стала бы делать.

— Мы сумеем вытащить ее наружу? — спросил мистер Гэмбелл. — Времени у нас немного.

— Он еще, пожалуй, задохнется в ней!

— Вы здесь скорее задохнетесь, — сказал мистер Полли. — Идемте.

— Только не прыгать! — стояла на своем теща мистера Рамбоулда, не слыша, что говорит мистер Полли, но понимая его жесты. — Прыгать я не согласна! Я не очень ловко прыгаю и не буду прыгать!

Мужчины осторожно, но настойчиво подвели ее к окну.

— Пустите меня, я сама, — сказала старуха, добравшись до подоконника. — Если он снимет эту штуковину с головы, у меня получится лучше.

— О господи, да лезьте же вы сюда!

— Это хуже, чем перелаз возле Картера, — говорила она, — пока его еще не починили. Лезешь, а на тебя смотрят коровы…

Мистер Гэмбелл поддерживал ее снизу. Мистер Полли направлял сверху. Толпа внизу не скупилась на советы и делала все возможное, чтобы опрокинуть лестницу. За спиной мистера Полли из расщелин в полу вырывались струи черного дыма. Несколько секунд все с замиранием сердца ждали, пока у старой леди пройдет очередной приступ лихорадочного веселья.

— Какие времена настали! — хихикала она. — Бедный Рамбоулд!

Мистер Гэмбелл и теща Рамбоулда медленно спускались, а мистер Полли оставался наверху в двух шагах от огня, поддерживая лестницу; наконец старая леди благополучно добралась до последней ступеньки и оказалась под покровительством мистера Рамбоулда (который не мог удержать слез) и молодого полицейского, защищавших ее от слишком бурных поздравлений окружающих. Те, кто был поближе, пожимали ей руку, дальние выражали восторг криками.

— Первый в моей жизни пожар и, надеюсь, последний. Очень, очень неприятная история: то надо ползти, то спешить, но, признаюсь, рада, что не пропустила Такого события, — говорила старуха, когда ее вели, вернее, несли на руках к гостинице, носившей название «Трезвенность».

Слышали также, как она сказала:

— Он говорил что-то про жареные каштаны. У меня не было никаких жареных каштанов.

Затем все увидели, как мистер Полли неуклюже нащупывает ногой верхнюю ступеньку пожарной лестницы.

— А вот и он! — закричал кто-то.

Так мистер Полли вернулся обратно в этот мир из пламени, которое сам разжег, думая обратить его в свой погребальный костер, вернулся мокрым, взбудораженным, но живым и здоровым под восторженные аплодисменты толпы. Он спускался все ниже и ниже, и рев внизу становился похожим на лай своры собак. Потерявшие терпение люди, которые были не в силах больше ждать, схватили его за ноги и опустили невредимым на землю. Его с трудом высвободили из объятий одного особенно восторженного фишбурнца, который хотел за свой счет утолить жажду нашего героя, составив ему компанию. Мистера Полли тоже повели в гостиницу и там, бездыханного и беспомощного, сдали, как куль, с рук на руки заливающейся слезами Мириэм.

С наступлением сумерек, когда приехала полиция графства и сначала одна, а потом еще две пожарные машины из Порт-Бэрдока и Хэмпстед-он-де-си, местные храбрецы оказались оттесненными на второй план и заняли менее ответственную роль наблюдателей. Я не стану рассказывать дальше о пожаре, о том, как сгорело дотла последнее бревнышко, и брошу всего один, прощальный взгляд на несчастного мистера Распера, этого новоявленного Лаокоона, тщетно пытающегося, мешаясь под ногами суетящихся пожарников из Порт-Бэрдока, собрать разорванный на куски шланг.

В маленьком холле гостиницы собрались фишбурнские лавочники-погорельцы; они вели между собой отрывистый разговор, время от времени подходили к окну, бросали взгляд через дорогу на дымящиеся развалины своих бывших домов и возвращались на место. Они и их семьи воспользовались гостеприимством старой леди Баргрейв, принявшей близко к сердцу их несчастье. Она пригласила к себе в Эвердин несколько семей, сняла целую гостиницу, чтобы дать приют тем, кто в этот вечер потерял кров, и лично проследила, как будут устроены бездомные приказчики из магазина «Мантел и Тробсанс». Гостиница наполнилась шумом; повсюду сидели люди, вели отрывистые разговоры и вовсе не собирались ложиться спать. Хозяин гостиницы, старый солдат, следуя лучшим традициям воинской службы, позаботился о том, чтобы каждому была подана чашка горячего какао. Горячее какао стояло всюду, и, без сомнения, оно оказалось отличным успокаивающим и подкрепляющим средством. Если хозяин гостиницы обнаруживал кого-нибудь из гостей приунывшим и повесившим голову, он убеждал того, дабы вернуть бодрое расположение духа, немедленно выпить чашку горячего какао.

Центральной фигурой, героем дня был мистер Полли. Ибо он не только явился причиной пожара, уронив горящую лампу, опалив себе брюки и едва не сгорев живьем, как он уже в двадцатый раз всем объяснял, но и вовремя вспомнил о доброй, но совершенно беспомощной старухе в соседнем доме, сообразил, что к ней можно добраться по ограде фишбурнской Королевской гостиницы, и, проявив упорство и энергию, спас ее, хотя это было нелегко по причине преклонных лет старой леди. Все восхищались мистером Полли и спешили выказать ему свое восхищение крепкими до боли бесконечными рукопожатиями. Мистер Рамбоулд, не разговаривавший с мистером Полли вот уже пятнадцать лет, горячо поблагодарил его, сказав, что он никогда по-настоящему не знал мистера Полли, и заявил, что мистеру Полли, по его мнению, необходимо дать медаль. Это предложение нашло отклик у всех. Хинкс тоже считал, что мистеру Полли надо дать медаль. Он даже во всеуслышание объявил, что у мистера Полли прекрасная, отзывчивая душа — или что-то в этом роде. У него был виноватый вид: он сожалел о том, что раньше утверждал, будто мистер Полли — человек слабый и ничтожный. Он также прибавил, что мистер Полли — человек чести, хотя и с несколько желчной печенью.

Мистер Полли со скромным и даже несколько рассеянным видом блуждал по гостинице, выслушивая все сказанное выше. Лицо у него было вымыто, волосы причесаны и разделены на пробор, на нем были черные брюки хозяина гостиницы — человека более крупного, чем мистер Полли во всех измерениях.

Он поднялся наверх, где сидели все остальные лавочники, подошел к окну, поглядел на заваленную обломками улицу, на лужи воды и потушенные газовые фонари. Его товарищи по несчастью возобновили свой перескакивающий с предмета на предмет отрывистый разговор. Они касались то одного, то другого, а иногда надолго умолкали. На столе, на пианино и на камине стояли чашки с недопитым какао, на середине стола возвышалась ваза с печеньем, в которую мистер Рамбоулд, сидевший сгорбившись, то и дело по рассеянности запускал руку, а потом хрустел так, что казалось, где-то рядом потрескивает горящий уголь. Собрание имело весьма торжественный вид благодаря черным воскресным костюмам. Маленький Клэмп выглядел особенно нарядно и почтенно: на нем был открытый фрак, белый бумажный гладстоновский воротник и широкий белый с синим галстук. Все чувствовали себя участниками грандиозной катастрофы, о которой будут писать в газетах и даже поместят неясные фотографии, изображающие обращенные в руины дома. Перед лицом такой катастрофы каждый благородный человек должен испытывать печаль и благоговение.

Нельзя отрицать и той крупицы надежды, что появилась в сердцах этих превосходных людей. Теперь каждый из них понимал, что фортуна вновь обратилась к ним лицом, что им суждено получить назад свои деньги, которые, казалось, были навсегда потеряны в недрах розничной торговли. Жизнь возрождалась в их воображении, как птица Феникс из пепла.

— Я думаю, — заметил мистер Клэмп, — что будет подписка среди населения.

— В пользу тех, кто не застрахован, — вставил мистер Уинтершед.

— А что же будет с приказчиками «Мантела и Тробсанса»? Они, должно быть, потеряли почти все.

— О них позаботятся, в этом нет сомнения, — откликнулся мистер Рамбоулд. — Можно не беспокоиться.

Молчание.

— Я застрахован, — с нескрываемым удовлетворением заявил мистер Клэмп. — Фирмой «Ройял Саламандер».

— Я тоже, — промолвил Уинтершед.

— А я фирмой «Глазго сан», — заметил мистер Хинкс. — Очень надежная фирма.

— А вы, мистер Полли, застрахованы?

— Он этого заслуживает, — сказал мистер Рамбоулд.

— Что верно, то верно, — подтвердил Хинкс. — Черт меня побери, если это не так. Просто несправедливо, если у него нет страховки.

— Застрахован фирмой «Коммершиэл энд Дженерал», — через плечо бросил мистер Полли: он все еще стоял у окна. — У меня все в порядке.

На минуту опять все замолчали, хотя чувствовалось, что каждый размышляет про себя над этой волнующей проблемой.

— Слава богу, я избавился от залежалого товара, — проговорил мистер Уинтершед. — Это уже хорошо.

Его замечание показалось всем несколько сомнительного свойства, и еще меньше пришлось по душе следующее:

— Распер недоволен, что до него не дошло.

Всем стало немного не по себе, и никто не отважился пуститься в объяснения, почему Распер «недоволен».

— Распер занят сейчас своим делом, — сказал Хинкс. — Не понимаю, что он там затеял? Сидит на дороге с какими-то щипцами в руках и проволокой: видно, починяет что-то. Как только его не переехала пожарная машина из Порт-Бэрдока!

Вскоре разговор опять вернулся к причине пожара, и мистеру Полли пришлось в двадцать первый раз объяснять, как все случилось. К этому времени его история обросла такими бесспорными и точными деталями, что стала похожа на выступление свидетеля в суде.

— Уронил лампу, — говорил он. — Я только что зажег ее. Поднимаюсь наверх и вдруг споткнулся: у нас одна ступенька сломана. Ну, я и упал. Все кругом вспыхнуло моментально.

К концу рассказа он стал зевать и направился к двери.

— Всего хорошего, — сказал мистер Полли.

— Спокойной ночи, — отозвался Рамбоулд. — Вы сегодня вели себя, как герой! Если вам не дадут медали…

Мистер Рамбоулд выразительно замолчал.

— Дадут! Дадут! — воскликнули мистер Уинтершед и мистер Клэмп.

— Спокойной ночи, старина, — сказал мистер Хинкс.

— Спокойной ночи, — ответил мистер Полли.

Он медленно пошел наверх. В его душе царило смущение, хорошо знакомое всем знаменитостям. Он вошел в спальню и зажег свет. Это была уютная комната, одна из самых лучших в гостинице, стены ее были оклеены чистыми веселыми обоями в цветочках, в углу стояло большое зеркало. Мириэм спала, ее плечи бесформенной горой громоздились под одеялом — зрелище, которое в течение пятнадцати лет казалось мистеру Полли ненавистным. Неслышно ступая, он подошел к туалетному столику и стал задумчиво разглядывать себя в зеркале. Потом подтянул сползавшие брюки.

— Совсем утонул в этих штанах, — тихо сказал он. — Смешно, когда у тебя нет и пары собственных брюк… Как будто заново родился. Нагим я пришел в этот мир.

Мириэм зашевелилась, повернулась и открыла глаза.

— Привет! — сказала она.

— Привет! — отозвался мистер Полли.

— Будешь ложиться?

— Уже три часа утра.

Молчание. Мистер Полли медленно разоблачается.

— Я тут думала, — сказала Мириэм. — В общем, все обстоит не так уж плохо. Мы получим страховку. И начнем сначала.

— Гм, — промычал мистер Полли.

Она отвернулась от него и задумалась.

— Снимем домик получше, — опять начала Мириэм, разглядывая рисунок на обоях. — Я всегда ненавидела лестницу в нашем доме.

Мистер Полли снял ботинок.

— Надо найти более бойкое место, — пробормотала Мириэм…

— Не так уж плохо, — опять пробормотала она…

— Тебе не мешает встряхнуться, — сказала она совсем уже сквозь сон.

И тут в первый раз за все время мистеру Полли пришло в голову, что он что-то забыл сделать.

Он ведь должен был перерезать себе горло!

Эта мысль показалась ему замечательной, но потерявшей особую необходимость, а планы самоубийства казались ему ушедшими в далекое прошлое; его удивляло только, почему он ни разу за это время о них не вспомнил. Странная штука — жизнь! Если бы он исполнил свое намерение, он не увидел бы никогда этой чистой, уютной комнаты, освещенной электрическим светом… Он стал вспоминать всякие мелочи. Куда он положил бритву? Кажется, в маленькой гостиной позади лавки, но куда — точно он сказать не мог. Впрочем, теперь это уже не имело значения.

Он спокойно разделся, лег в постель и в мгновение ока заснул.

9. Гостиница «Потуэлл»

Человек, хоть однажды сумевший прорваться сквозь бумажные стены обыденной жизни, сквозь эти непрочные стены, которые тем не менее так надежно от рождения до могилы держат многих из нас в плену, неизбежно приходит к открытию: если окружающий мир тебе не нравится, его можно изменить. Надо только принять твердое решение любой ценой изменить его — и ты добьешься своего. Ты можешь оказаться в более неприятном, трудном и даже опасном положении, но, может случиться, что жизнь твоя станет ярче, приятнее или, на худой конец, просто интереснее. Существует только одна категория людей, которые полностью повинны в своей неустроенности: это те, кто находит жизнь скучной и невыносимой. Нет на свете таких обстоятельств, которых нельзя было бы изменить в результате целеустремленных действий, разве только если ты окружен тюремными стенами, да и они могут в любой момент расступиться и превратиться, как мне говорили, в стены лазарета, если ты человек умный и решительный. Я пишу об этом не из любви к поучениям — я делаю выводы из наблюдений над фактами и событиями. И мистер Полли, бодрствующий по ночам, мучимый возобновившимся несварением желудка, с храпящей Мириэм под боком и преследуемый мыслью, что круг опять замкнулся, однажды вдруг осознал, что нет на свете безвыходных положений, и, таким образом, спасся от подступившего было отчаяния.

Он может, например, уйти из дому, куда глаза глядят.

«Уйти, куда глаза глядят» — каким чудодейственным призывом звучала для него эта фраза!

Почему раньше не пришла ему в голову эта мысль — уйти, куда глаза глядят?

Он был изумлен и слегка потрясен, обнаружив в себе чрезвычайно мощные и до сих пор таящиеся под спудом преступные наклонности, благодаря которым старый, патриархальный, ветшающий Фишбурн сгорел в огне и перед его жителями открылись новые перспективы. (Я бы от всего сердца желал, чтобы мистер Полли почувствовал хоть капельку раскаяния за содеянное.) А вместе с Фишбурном, казалось, сгорели и прочно установившиеся, незыблемые понятия. Выяснилось, что Фишбурном белый свет не кончается. Это было новое, очень важное соображение, о котором он и не подозревал, когда тянул лямку безрадостного существования. Фишбурном, тем самым Фишбурном, который мистер Полли так хорошо знал и ненавидел до того, что хотел себя убить, белый свет не кончается.

Страховые деньги, которые он должен был получить, решили практическую и моральную стороны дела. Он уйдет, куда глаза глядят, со спокойной совестью. Он возьмет ровно двадцать один фунт, а все остальное оставит Мириэм, что, на его взгляд, было абсолютно справедливо. А без него она может делать все то, к чему всегда его призывала…

Он пойдет по дороге, уходящей белой полосой в Гарчестер, потом в Крогейт, а потом в Танбридж Уэллс, где есть Жаба-гора, о которой он слышал, но никогда не видел. (Ему почему-то казалось, что эта гора — чудо из чудес.) А уж оттуда он пойдет бродить по другим городам и селам. Он будет шагать не спеша, ночевать в придорожных гостиницах, наниматься на работу то там, то здесь и встречаться с новыми людьми.

Быть может, ему попадется хорошая работа, и он разбогатеет, а если этого не случится, он ляжет под колеса поезда или в одну из теплых летних ночей бросится в широкую, спокойную реку. Ничуть не хуже, чем ждать своей очереди у зубного врача. Ничуть! Но владельцем лавки он уж ни за что больше не станет.

Так представлялось мистеру Полли его будущее, когда он по ночам лежал без сна.

Стояла весна, и в лесах, подальше от морских ветров, уже цвели анемоны и примула.

А спустя месяц по берегу реки между Аппингдоном и Потуэллом, лениво шлепая в пыли, шел бродяга; отличался он намечающейся лысиной да круглым брюшком. Шел он, засунув руки в карманы и задумчиво насвистывая. Был чудесный, полный цветения весенний день, и зелень, какой еще никогда не создавал господь (хотя, впрочем, надо сказать, такая же зелень была и в прошлом и в позапрошлом году, но мы как-то об этом забываем), весело отражалась в зеркале реки, тоже небывало прекрасной. Бродяга остановился, замер и даже перестал свистеть: он наблюдал за водяной крысой, которая бегала взад-вперед по маленькому мысу, что вдавался в реку. Крыса прыгнула в воду, поплыла, потом нырнула, и, только когда исчез последний круг на воде, мистер Полли возобновил свое путешествие, куда глаза глядят.

Впервые за много лет он вел здоровую жизнь, постоянно бывая на свежем воздухе, ежедневно совершая восьми-десятичасовые прогулки, скудно питаясь, не упуская ни единой возможности приятно побеседовать хотя бы о возможной работе. И если не считать того, что ему пришлось, позаимствовав в одном доме иголку с ниткой, зашить себе дыру на пиджаке, которая появилась после соприкосновения с колючей проволокой, он пальцем о палец за это время не стукнул. Его не волновали больше ни торговля, ни то, который теперь час и скоро ли начнется сезон.

Первый раз за всю свою жизнь он увидел северное сияние.

Пока прогулка стоила ему очень мало. Он все устроил в соответствии с разработанным им самим планом. Он отправился в путь с четырьмя пятифунтовыми банкнотами и одним фунтом, размененным на серебро. Из Фишбурна он доехал на поезде до Эшингтона, где отправился на почту и послал эти четыре банкнота заказным письмом до востребования на свое имя в Гилэмтон, приложив к ним коротенькое дружеское послание из нескольких слов. Он выбрал Гилэмтон, потому что ему понравилось это название и еще потому, что графство Суссекс, в котором находится этот городок, славится своими сельскими видами. Послав письмо, он отправился открывать Гилэмтон, где его ждали деньги и приветственное слово. Добравшись наконец до Гилэмтона, он разменял пятифунтовый банкнот, взял один фунт себе, а оставшиеся девятнадцать снова послал по почте.

После пятнадцатилетнего промежутка он вновь открыл тот замечательный мир, который многие люди не видят по причине необыкновенной своей слепоты и тупости. Он шел по проселочным дорогам, а над ним в деревьях свистели, чирикали, гомонили, пели птицы; он любовался молодой, недавно распустившейся зеленью, испытывая то беспечное счастье, какое испытываешь только в детстве во время каникул. Если случайно ему вспоминалась Мириэм, он брал себя в руки и отгонял мысль о ней. Он заходил в придорожные гостиницы, долгие часы беседовал о том о сем с мудрыми возчиками, которых всегда можно встретить в любом деревенском трактире, где они отдыхают, потягивая эль, а их сильные, гладкие лошади, запряженные в фургоны, побрякивая медными колокольчиками, терпеливо ждут их во дворе. А однажды он нанялся к бродячим циркачам, что разъезжают по окрестностям с качелями и паровой каруселью, и провел с ними три дня, но одна из их собак почему-то отчаянно его невзлюбила, и новая работа потеряла для него прелесть. Он вступал в беседы с бродягами и поденными рабочими. Днем он отдыхал в тени живых изгородей, ночью спал в сараях и на сеновалах, и только однажды ему пришлось ночевать в работном доме. Он чувствовал себя так, как чувствуют себя чахлая трава и маргаритки, когда вы передвигаете машину для стрижки газонов в другое место.

Он получил множество новых, интересных впечатлений.

Он шел по лугам, окутанным туманом и залитым лунным светом. Туман стелился так низко, что едва доставал ему до пояса, и верхняя граница белой пелены обозначалась так четко, что дома и купы деревьев казались островами в молочном море. Он подходил все ближе и ближе к загадочному предмету, похожему на лодку, плывущую по этому странному морю, и увидел, что на корме ее что-то движется, а к носу привязана веревка. Он всмотрелся: это была корова; задумчиво, сонными глазами она глядела на него…

В незнакомой долине неподалеку от Мейдстона он любовался великолепным закатом: багровый и яркий, он широкой полосой разлился по бледному безоблачному небу, а на горизонте отчетливо вырисовывалась ровная линия багровых холмов, похожих на те горы, что он когда-то видел на картинках. Ему казалось, что он перенесся в какую-то другую страну, и он нисколько не удивился бы, если бы стоявший у калитки старик крестьянин, к которому мистер Полли подошел, заговорил с ним на незнакомом языке…

Однажды на рассвете, когда он спал на куче хвороста, его разбудил отдаленный шум гоночного автомобиля, превысившего все понятия о скорости, и так как уснуть он больше не мог, то поднялся и побрел в Мейдстон вместе с наступающим днем. Он никогда не был на улицах города в четыре часа утра; разлитый повсюду покой и ясные краски восхода поразили его воображение. На одном углу он увидел внушительную фигуру полисмена, стоявшего в дверном проеме и своей неподвижностью напоминавшего восковую фигуру. Мистер Полли пожелал ему доброго утра и, не получив ответа, пошел к мосту через реку Медуэй, сел там на парапет и стал внимательно наблюдать за тем, как просыпается город, спрашивая себя, что бы ему пришлось делать, если бы город не восстал ото сна, если бы весь этот мир никогда больше не проснулся…

Однажды он очутился на дороге, по обеим сторонам которой тянулись заросли папоротника и стояли одиночные деревья, и вдруг эта дорога, это место показались мистеру Полли странно и поразительно знакомыми.

— Боже мой! — воскликнул он, остановился и огляделся. — Не может этого быть!

Он не верил своим глазам, но все-таки свернул налево и пошел по едва приметной тропинке, которая очень скоро привела его к заросшей мхом старой каменной стене. Это была та самая стена, которую он так хорошо помнил. Ему показалось, что он был в этом месте вчера: вот и сложенные одно на другое бревна. Невероятно, но это были те самые бревна. Папоротник был, пожалуй, не так высок, и листья у него еще не развернулись, но все остальное не изменилось. Вот здесь он стоял, а здесь сидела она, глядя на него сверху вниз. Где она сейчас? Что с ней сталось? Он сосчитал, сколько прошло с тех пор лет, и подивился: зачем с такой настоятельностью воззвала тогда к нему красота и ничем не одарила?..

Он с трудом подтянулся над краем стены и увидел вдали под березами двух школьниц — маленьких, неприметных девчонок с торчащими косичками; одна беленькая, другая черноволосая. Они стояли, обняв друг друга за шею, поверяя, видимо, друг дружке свои глупенькие секреты.

Где теперь та рыжеволосая девушка? Стала ли она графиней или королевой? Быть может, у нее есть дети? Посмело ли несчастье коснуться ее?

Неужели она никогда не вспоминает?..

У обочины дороги в задумчивости сидел бродяга Человек в проезжавшем мимо автомобиле, должно быть, решил, что бродяга мечтает еще об одном кувшине пива. В действительности же бродяга на разные лады повторял известное древнееврейское слово.

— Ихавод note 5, — говорил бродяга тоном, каким говорят о неизбежном. — О, Ихавод! Да, о таких вещах лучше не вспоминать!

В один из жарких майских дней в два часа пополудни мистер Полли не спеша и в самом безмятежном расположении духа вышел к широкой излучине реки в том самом месте, где к ней спускалась лужайка и сад гостиницы «Потуэлл». Он остановился, пораженный прелестью этого уголка, и стал обозревать островерхую черепичную крышу, прятавшуюся среди густых крон деревьев — никогда вы не встретите по-настоящему высокого дерева с по-настоящему пышной кроной на морском побережье, — вывеску с названием гостиницы, обращенную к дороге, облупившиеся на солнце зеленые скамейки и столики, приятного рисунка белые окна и ряд высоких розовых кустов в саду. Двор гостиницы отделяла от луга, поросшего желтым лютиком, живая изгородь, а дальше росли три тополя, четко вырисовываясь на фоне неба, три очень высоких, стройных, красивых тополя. Трудно сказать, почему эти тополи показались мистеру Полли такими прекрасными, но именно они, по его мнению, придавали этому очаровательному местечку красоту почти божественную. Он долго молча любовался имя.

Наконец в нем заговорили более прозаические чувства.

— Здесь, верно, можно будет подкрепиться, — прошептал он, подходя поближе. — Холодным мясом, например, пивом и пшеничным хлебом.

Чем ближе он подходил к дому, тем больше ему здесь нравилось. Окна первого этажа были длинные и низкие, и украшены они были хорошенькими красными занавесками. Зеленые столики под открытым небом рождали в воображении приятные картины прошедших пирушек; дикий виноград густо оплетал всю переднюю стену дома. У стены стояло сломанное весло и два багра, а на земле лежали выцветшие красные подушки, снятые с прогулочной лодки. Поднявшись по трем ступенькам к стеклянной двери, можно было заглянуть в большую с низким потолком комнату с баром и насосом для накачивания пива и множеством соблазнительных бутылок, весело отражавшихся в зеркалах, больших и маленьких оловянных кружек, опрокинутых бутылок в сетках из медной проволоки, заткнутых вместо пробок деревянными втулками; тут же стоял белый фарфоровый бочонок с наклейкой, сообщавшей, что в нем держат разбавленный фруктовым соком ром, и два большие кувшина, лежали коробки с сигаретами и ящики с сигарами, на стене висела в рамке под стеклом ярко раскрашенная картина, изображавшая охотников на привале — очень элегантных молодых людей, пьющих пайперовское черри-бренди, — а также всякие плакаты, излагающие, например, закон о норме разбавления спиртных напитков, запрещающие приводить детей в бар и в стихотворной форме высмеивающие тех, кто любит крепко выразиться или выпивать в долг; на полке лежали три румяных восковых яблока, а на стене висели часы с круглым циферблатом.

Но все это было лишь фоном для наиболее приятного предмета в этой комнате: среди всех этих бутылок и кружек, среди всей этой сияющей утвари сидела в кресле женщина, такая пышная, какой мистер Полли никогда не видывал, и, сохраняя достойное выражение лица, спала безмятежным сном. Кто-нибудь другой сказал бы про нее, что она толстуха, но чувство прекрасного подсказало мистеру Полли самый подходящий к этому случаю эпитет: она была именно пышной. У нее были красивого рисунка брови, прямой нос, морщинки в уголках рта говорили о доброте и спокойном характере, а презабавные подбородки теснились один под другим, напоминая маленьких полнощеких херувимов у ног божьей матери, когда рисуют успенье. Ее пышное тело было крепким, розовым и здоровым. Руки в ямочках на каждом суставе лежали на коленях. Вся ее фигура дышала добротой и доверчивостью, как и полагается человеку, который знает, что у него приятная внешность и хороший характер, и постоянно благодарит за это бога, принимая безропотно все, что богу угодно послать ему. Голова ее была чуть склонена набок, и как раз настолько, что можно было не сомневаться в простодушии этой женщины, как нельзя было и заподозрить ее в самомнении. Итак, она крепко спала.

— В моем вкусе, — сказал мистер Полли и тихонько отворил дверь. В нем боролись желание войти в комнату и боязнь прервать такой сладкий и здоровый сон.

Женщина, вздрогнув, проснулась, и мистер Полли с изумлением подметил в ее глазах выражение ужаса, которое тут же исчезло.

— Боже мой! — воскликнула женщина с облегчением. — А я-то думала, это Джим.

— Никогда не был Джимом, — ответил мистер Полли.

— У него такая же шляпа.

— Понятно, — сказал мистер Полли и облокотился о стойку.

— Мне почему-то показалось, что вы Джим, — объяснила толстуха и, давая понять, что разговор на эту тему окончен, встала. — Сказать по правде, я вроде немного вздремнула, — добавила она. — Чем могу служить?

— Дайте мне холодного мяса, — ответил мистер Полли.

— Холодное мясо найдется, — сказала женщина.

— Найдется и место для него.

Толстуха подошла к стойке и тоже облокотилась, оценивающе, но приветливо глядя на мистера Полли.

— Есть кусок холодного вареного мяса, — сказала она и прибавила: — А что вы скажете насчет свежего салата?

— Тогда и горчицу, — откликнулся мистер Полли.

— И кружку пива!

— И пива!

Хозяйка и гость понимали друг друга с полуслова.

— Ищете работу? — спросила толстуха.

— Вроде того, — ответил мистер Полли.

Они улыбнулись друг другу, как старые друзья.

Что бы там ни говорили о любви, но такая вещь, как дружба с первого взгляда, существует бесспорно. Им сразу понравились голоса друг друга, манера говорить и улыбаться.

— Какая прекрасная нынче стоит весна, — заметил мистер Полли, объяснив этим все.

— Какую работу вы ищете? — спросила хозяйка.

— Я еще не пришел к окончательному выводу на этот счет, — ответил мистер Полли. — Я, видите ли, хожу повсюду в поисках… идей.

— Вы будете кушать в доме или на свежем воздухе? Куда вам подать?

Мистер Полли посмотрел на дубовую скамью.

— В доме, наверное, для вас удобнее, — ответил он.

— Слышите? — вдруг спросила его хозяйка.

— Что?

— Слушайте!

Тишину нарушил отдаленный, крик: «Э-э-эй!»

— Слышите? — спросила опять хозяйка.

Мистер Полли кивнул.

— Это зовут перевозчика. А перевозчика нет.

— Может, мне пойти?

— А вы умеете грести шестом?

— Никогда не пробовал.

— Ничего. Надо только успевать вовремя вытаскивать шест. Идите!

Мистер Полли снова вышел на солнечный свет.

Иногда случается, что человек в нескольких словах может высказать очень многое. Я излагаю только факты, одни факты. Мистер Полли нашел лодку, взял шест, переправился на другую сторону, забрал пожилого господина в альпаковом пиджаке и пробковом шлеме и долгих двадцать минут боролся с течением: сперва они почему-то очутились среди густых зарослей незабудок и переливающейся на солнце осоки, потом мистер Полли дважды ударил джентльмена в пробковом шлеме шестом и плеснул на него водой с водорослями и, наконец, высадил его, испуганного, но не перестающего браниться, на болотистый берег на краю заливного луга в сорока ярдах ниже по течению, где на мистера Полли немедленно набросилась злая белая собачонка, караулившая там чью-то куртку.

Оттуда мистер Полли не без труда, но сохраняя достоинство, добрался до своего причала.

У хозяйки все лицо было красное, а в глазах блестели слезы. Она сидела за одним из зеленых столиков перед домом.

— Я чуть со смеху не умерла, глядя на вас! — сказала хозяйка.

— Почему? — поинтересовался мистер Полли.

— Давно так не смеялась. С тех пор, как объявился Джим. Когда вы ударили его по голове, я думала, что лопну от смеха.

— Ему не было больно, то есть не особенно.

— Вы взяли с него деньги?

— Я переправил его бесплатно, — заявил мистер Полли. — Мне как-то это и в голову не пришло.

Хозяйка схватилась за бока и беззвучно расхохоталась.

— Надо было взять с него хоть сколько-нибудь, — сказала она. — Идите-ка лучше есть свое мясо, а то вдруг опять кого-нибудь придется перевозить. Я вижу, мы с вами поладим.

Она тоже вошла в дом вслед за мистером Полли и стала наблюдать за тем, как он ест.

— А есть вы умеете лучше, чем управлять шестом, — сказала она и прибавила: — Ну ничего, скоро научитесь.

— Послушен, как воск, и тверд, как мрамор, — проговорил мистер Полли. — А мясо отличное, мэм. Если бы я греб не на пустой желудок, получилось бы куда лучше, уверяю вас. Когда шест уходит в воду, такое чувство, будто он утопает в тине.

— Я никогда не могла справиться с шестом.

— Вам нужен перевозчик?

— Мне нужен человек, который помогал бы во всем.

— Я как раз и есть такой человек. Какая будет плата?

— Не очень большая, но если прибавить чаевые, то получится не так уж плохо. Я почему-то уверена, что это место вам подойдет.

— Я тоже почему-то уверен. А какие у меня будут обязанности? Прислуживать в доме? Перевозить? Ухаживать за садом? Мыть бутылки? Caeteris paribus? note 6

— Да, приблизительно, — ответила толстуха.

— Возьмите меня с испытательным сроком.

— Я почти не сомневаюсь, что все пойдет, как надо. Иначе я не стала бы и заводить разговор. Ну, а так вы человек порядочный? Вид у вас вроде солидный. Я надеюсь, вы ничего предосудительного не совершали?

— Небольшой поджог, — полусерьезно сказал мистер Полли.

— Если это не вошло в привычку, то ничего, — заметила хозяйка.

— Единственный раз, мэм, — объяснил мистер Полли, жуя отличный листок салата. — И, надеюсь, последний.

— Это все не страшно, если вы не сидели в тюрьме, — сказала толстуха. — Человека делает плохим не то, что он совершает. Все мы небезгрешны. Плохо, если ему внушить, что он поступает дурно, тогда он теряет уважение к себе. Вы не похожи на дурного человека. Вы сидели в тюрьме?

— Никогда.

— А в исправительном доме? Или еще где-нибудь?

— А что, похоже, что меня исправляли?

— Вы умеете красить, плотничать?

— Чувствую внутреннюю потребность заниматься этим.

— Не хотите ли кусок сыра?

— С удовольствием, если можно.

То, с каким видом хозяйка подала ему сыр, уверило мистера Полли, что его служба в гостинице «Потуэлл» — дело решенное.

Остаток дня он провел, изучая свое новое местожительство и те обязанности, которые ему придется выполнять, а именно: пропитывать дегтем ограду, копать картофель, драить лодки, помогать гостям высаживаться из лодок, сдавать напрокат две лодки и одно канадское каноэ, рассаживать в них людей, следить за временем, помогать приставать, вычерпывать воду из вышеназванных посудин, скрывать от любителей покататься на лодке пробоины и другие изъяны, убеждать неопытных гребцов плыть вниз по течению, а не вверх, чинить уключины, проверять инвентарь с целью получить дополнительную плату за причиненный урон, чистить обувь, проверять дымоходы, красить постройки, мыть окна, подметать бар, чистить оловянные кружки, мыть стаканы, протирать скипидаром мебель, делать побелку, следить за исправностью водопроводных труб, заниматься всевозможным ремонтом, чинить замки и часы, исполнять роль буфетчика и официанта; выбивать ковры и тюфяки, мыть бутылки и собирать пробки, ходить в погреб, передвигать и наполнять бочки с пивом, прилаживать к ним насосы, находить и уничтожать осиные гнезда, быть лесничим — ухаживать за деревьями; топить лишних котят, учить собак, помогать вскармливать утят и другую домашнюю птицу, разводить пчел, поддерживать чистоту в конюшне, задавать корм лошадям и ослам, ухаживать за ними, мыть и ремонтировать автомобили и велосипеды, накачивать шины, заклеивать проколы, извлекать из реки тела утопленников, спасать утопающих, устроить купальню для отдыхающих и надзирать за ней, присутствовать на следствии и похоронах от имени гостиницы, чистить скребками полы, быть судомойкой и перевозчиком, выгонять из сада и огорода соседских кур и коз, выравнивать дорожки, следить за дренажными работами, заниматься садом, разносить бутылки пива и содовые сифоны жителям округи, выполнять тысячу других поручений, выводить пьяниц и забияк из гостиницы уговорами или силой — в зависимости от обстоятельств, поддерживать отношения с местным констеблем, стоять на страже интересов своего заведения вообще и охранять сад и огород от ночных набегов в частности…

— Что ж, попытаюсь, — сказал себе мистер Полли, когда подошло время пить чай. — А выберется свободная минута, можно и рыбу половить.

Особенно мистеру Полли понравились утята.

Они бегали, пища, по огороду за своей мамашей-уткой, и как только на дорожке появились мистер Полли и хозяйка, маленькие пушистые комочки сбежались к ним, прыгали по ботинкам, вертелись под ногами и делали все, чтобы на них нечаянно наступили и раздавили, как, впрочем, делают утята во всем мире. Никогда раньше мистер Полли не имел дела с утятами, поэтому их нежно-желтый пушок, безупречной формы лапки и клювы привели его в восторг. По-моему, нет ничего приятней недавно вылупившегося на свет утенка. С величайшей неохотой оторвался мистер Полли от этого восхитительного зрелища: его призывали обязанности перевозчика. Он опять взялся за шест, а хозяйка управляла его действиями с берега. Грести шестом было дело нелегкое, но вполне по силам мистеру Полли, и к четырем часам, преодолев рокочущую водную преграду, ему удалось переправить на противоположный берег еще одного пассажира.

Возвращаясь — он плыл медленно, но, можно сказать, почти уверенно и держа курс прямо на колышек, к которому привязывалась лодка, — он увидел на берегу очаровательное человеческое существо, ожидавшее, по-видимому, его. На берегу, широко расставив ноги, заложив руки за спину и чуть склонив набок голову, стояла девочка и наблюдала за действиями мистера Полли с презрительным любопытством. У нее были черные волосы, темные от загара ноги и живые, сообразительные глаза. Одета она была в короткое пышное платье.

— Привет! — крикнула она, когда мистер Полли приблизился на достаточное расстояние.

— Привет! — отозвался мистер Полли и едва не полетел в воду.

— Какой ты неловкий! — сказала девочка, а мистер Полли, сделав очередной рывок, приблизился к ней.

— Как тебя зовут? — спросила девочка.

— Полли.

— Врешь!

— Почему?

— Потому что Полли — это я.

— Тогда меня зовут Альфред. Но Полли — тоже мое имя.

— Меня раньше звали Полли.

— Ладно. Я буду у вас перевозчиком.

— Вижу. Только надо получше грести.

— Сейчас уже хорошо. А ты бы видела меня днем!

— Могу себе представить. Я видела, как начинали другие.

— Другие?

Мистер Полли причалил и теперь ставил на место шест.

— Да. Те, которых дядя Джим выгнал отсюда.

— Выгнал?

— Он приходит и всех выгоняет. Тебя он тоже выгонит, не беспокойся.

Таинственная черная тень упала на ясную солнечную картину благоденствия и покоя.

— Зачем же выгонять? — спросил мистер Полли.

— Дядя Джим знает зачем.

Девочка засвистела, как мальчишка, и стала бросать камешки в кусты таволги, нависшие над рекой.

— Когда дядя Джим вернется, он распорет тебе брюхо, — проговорила немного погодя девочка. — И, может быть, позволит мне посмотреть.

Наступило молчание.

— А кто такой дядя Джим? — спросил упавшим голосом мистер Полли.

— Он не знает, кто такой дядя Джим! Он тебе еще покажет! Он такой отчаянный, дядя Джим. Он вернулся совсем недавно, а уже выгнал отсюда троих. Он не любит посторонних. Очень не любит. И он здорово ругается. Он и меня научит ругаться, только сперва я должна научиться свистеть как следует.

— Научит тебя ругаться? — воскликнул в ужасе мистер Полли.

— И плеваться сквозь зубы, — гордо заявила девочка. — Он сказал, что я самая занятная маленькая тварь, какую он когда-либо видел.

Мистеру Полли показалось, что ни с чем более страшным ему раньше не доводилось встречаться. Перед ним стояла девочка, хорошенькая и задорная, прыгая на своих маленьких крепких ножках, и глядела на него глазами, которым еще не скоро будет знакомо выражение страха или возмущения.

— Послушай, — сказал мистер Полли, — а сколько тебе лет?

— Девять, — ответила девочка.

Она отвернулась и задумалась. В ней заговорило чувство справедливости, и она прибавила еще одну фразу:

— Правда, дядя Джим некрасивый, совсем некрасивый, — сказала она. — Но он очень отчаянный и все знает. Бабушка его терпеть не может.

Мистер Полли нашел толстуху в большой, сложенной из кирпича кухне, где она разжигала огонь, чтобы вскипятить чай, и без обиняков приступил к делу.

— Послушайте, — сказал он. — Кто такой дядя Джим?

Толстуха побелела как полотно и на мгновение замерла. Одно полено выпало из охапки дров, которую она держала в руках. Она этого и не заметила.

— Вам рассказала моя внучка? — слабым голосом проговорила она.

— Кое-что, — ответил мистер Полли.

— Ну что ж, рано или поздно я все равно должна была вам об этом сказать. Джим — это… это бич. Бич здешних мест — вот кто он! Я надеялась, что вы не так скоро о нем услышите… Но похоже, он ушел насовсем.

— Она другого мнения.

— Он уже не появлялся здесь более двух недель, — сказала толстуха.

— Но кто он такой, этот Джим?

— Да, наверное, я должна вам рассказать, — проговорила хозяйка.

— Девочка сказала, что он всех выгоняет отсюда, — заметил мистер Полли после небольшой паузы.

— Это сын моей сестры. — Толстуха несколько секунд наблюдала за разгоравшимся огнем. — Да, наверное, я должна вам рассказать, — повторила она.

На глазах у нее показались слезы.

— Я стараюсь выкинуть его из головы, но все равно думаю о нем днем и ночью. Я хочу забыть о нем. Я всю жизнь жила мирно и тихо. И вот теперь я в отчаянии, ибо мне грозит гибель и разорение. Такая беда! Я не знаю, что делать. И это сын моей сестры! А я вдова, я совсем беспомощна перед ним.

Она положила дрова на решетку, достала носовой платок и, заливаясь слезами, стала быстро рассказывать:

— Я хочу только одного: пусть он оставит в покое ребенка. А он приходит сюда, разговаривает с ней. Стоит мне отвернуться — учит ее ругаться, набивает ей голову всякими гадостями!

— Это плохо, — заметил мистер Полли.

— Плохо? — воскликнула хозяйка. — Это ужасно! А что я могу сделать? Он был здесь уже три раза, сначала шесть дней, потом неделю, потом еще несколько дней. И я денно и нощно молю бога, чтобы он больше не приходил сюда. Молю! А что толку? Он все равно придет. Он берет у меня деньги, забирает мои вещи. Он выгоняет отсюда всех, кто мог бы защитить меня, кто мог бы работать, выгоняет перевозчиков. А с перевозом прямо скандал. Люди приходят, кричат, вопят, ругаются… Если я иду жаловаться, мне говорят, что я не справляюсь с перевозом и что у меня отберут лицензию. А тогда мне придется уезжать отсюда. И нечем будет жить. Он это знает и играет на этом. Ему-то все равно. Я бы отослала куда-нибудь внучку, да у нас больше никого нет. Чтобы откупиться от Джима, я даю ему деньги. Он уходит и возвращается снова, еще более страшный, рыщет здесь вокруг, творит зло. И рядом со мной нет ни души, кто мог бы помочь. Ни души! Я так надеюсь, что придет избавление. Я так надеюсь… Такой уж у меня характер.

Мистер Полли думал о том, что нет на свете ничего идеального, во всем есть свои изъяны и минусы.

— Он сильный, наверное? — спросил мистер Полли, пытаясь со всех сторон оценить обстановку.

Но хозяйка не слыхала его слов. Она занималась огнем и расписывала ужасы, какими грозит появление дяди Джима.

— В нем всегда было что-то дурное, — говорила хозяйка, — но, в общем, ничего плохого никто не ожидал, пока его не взяли, и не отправили в исправительный дом… Он жестоко обращался с курицами и цыплятами, это верно, а однажды ударил ножом своего приятеля, но в то же время я видела, как он любит кошку — невозможно было любить больше. Я уверена: он никогда не причинил ей зла. Что бы об этом ни говорили, я никогда не слушала… Его испортил исправительный дом. Он жил там среди ужасных лондонских мальчишек, злых и жестоких. Джим никогда не боялся боли — я могу это подтвердить, — ну, они и внушили ему, что он герой. Мальчишки смеялись над воспитателями, смеялись и дразнили их, выводили их из себя — я думаю, что воспитатели в этом доме были не из лучших; да и то сказать, кто же поверит, что воспитатели, священники и надзиратели в исправительных домах — ангелы небесные, прости меня господи. Так о чем же это я?

— За что его отправили в исправительный дом?

— Бездельничал, воровал. Украл деньги у одной старушки. Меня спросили об этом на суде. А что я могла сказать, кроме правды? Он взглянул тогда на меня, как змея, а не как обыкновенный мальчишка. Облокотился на перила и поглядел. «Ладно же, тетушка Фло», — сказал он и больше не прибавил ни слова. Сколько раз я вспоминала его взгляд и слова. И вот он здесь. «Они исправили меня, — сказал он мне, — превратили меня в дьявола, и я буду дьяволом для тебя. Так и знай!» Вот что он мне сказал, когда вернулся.

— Что вы ему дали в последний раз? — спросил мистер Полли.

— Три фунта золотом, — ответила толстуха. — «Три фунта не будут длиться вечно, — сказал он мне. — Но спешки нет. Я вернусь через неделю». Если бы не мой характер… Я всегда надеюсь на лучшее.

Она замолчала, не докончив.

Мистер Полли задумался.

— Он сильный? — спросил он. — Я ведь не Геркулес, если уж на то пошло. Ничего особенного в смысле мускулатуры.

— Вам лучше уйти, — сказала хозяйка, и в тоне ее прозвучала не столько горечь, сколько покорность. — Вам лучше уйти сейчас же, а я уж где-нибудь раздобуду для него денег, чтобы он оставил нас в покое. Вам ничего не остается, как уйти. Я не вправе ожидать от вас другого. Но ведь понятно, что женщине в моем положении приходится искать защиты у мужчины и надеяться, надеяться.

— Как давно он на свободе? — спросил мистер Полли, не открывая пока своих намерений.

— Седьмого будет три месяца, как он вошел вот через эту самую дверь. Я не видела его целых семь лет. Он стоял в дверях и наблюдал за мной. Потом взвыл, как собака, и давай гоготать над моим испугом. «Добрая старая тетушка Фло, — сказал он, — разве вы не рады видеть меня? Теперь, когда меня исправили?»

Толстуха подошла к крану и набрала в чайник воды.

— Я никогда его не любила, — говорила она, стоя у раковины. — И, увидев его здесь на кухне с черными сломанными зубами… Я, видно, не очень приветливо его встретила. Не нашла доброго слова, а только сказала: «Боже мой! Да это Джим!» «Он самый, — ответил Джим. — Весь перед вами — темная личность, отпетая голова. Вы все хотели, чтобы я исправился. Вот и получайте меня в исправленном виде. В абсолютно исправленном, с гарантией и свидетельством. Что же ты, тетушка, не приглашаешь меня в дом?» «Входи, пожалуйста, — ответила я. — Я рада тебя видеть». Он вошел и затворил за собой дверь. Сел на этот стул. «Я пришел, чтобы мучить тебя, — сказал он, — ты, старая чертовка!» И стал обзывать меня такими словами, какими, наверное, никого никогда не называли. Я заплакала. «А теперь я тебе покажу, что мне ничего не стоит-причинить тебе боль», — сказал он, встал со стула и вывернул мне руки.

Мистер Полли задохнулся от возмущения.

— Я бы вынесла от него все, — сказала толстуха, — только бы он оставил в покое ребенка.

Мистер Полли подошел к окну и увидел свою тезку на дальней дорожке сада. Она стояла, заложив руки назад, с растрепавшимися волосами и сосредоточенно рассматривала утят.

— Вас двоих нельзя так оставить, — сказал мистер Полли.

Толстуха глядела на его спину глазами, горящими надеждой.

— Конечно, я не могу вмешиваться в ваши дела, — заметил мистер Полли.

Толстуха снова занялась чайником.

— Мне бы хотелось взглянуть на него, прежде чем я уйду, — сказал мистер Полли, вслух выражая свои мысли, и прибавил: — Конечно, это не мое дело.

В баре послышались чьи-то шаги.

— Боже! — воскликнул мистер Полли. — Кто там?

— Это всего-навсего посетитель, — успокоила его толстуха.

Мистер Полли решил не давать опрометчивых обещаний, а сначала все хорошенько обдумать.

— Да, — сказал себе мистер Полли, — недурное место. — И добавил: — Для того, кто ищет неприятностей.

Но он остался в гостинице «Потуэлл», приступил к обязанностям, которые я перечислил выше, и занимался перевозом. Дядю Джима он увидел только через четыре дня. Так уж человек устроен: чтобы поверить во что-нибудь, он должен увидеть это собственными глазами. И мистер Полли стал было сомневаться, существует ли вообще на свете дядя Джим. Толстуха после первого порыва откровенности не заводила больше разговора на эту тему, а маленькая Полли, по-видимому, истощила запас своих впечатлений в первой беседе и теперь с наивным простодушием занималась изучением и покорением нового живого существа, которое ей послало небо. Первое неблагоприятное впечатление от неумелого обращения с шестом очень скоро сгладилось. Мистер Полли умел придумывать такие смешные имена утятам, сооружать кораблики из щепок и, как никто из взрослых, прятаться и убегать от воображаемого тигра в саду. И, наконец, она пришла к заключению, что можно в ее честь, в честь мисс Полли, называть этого человека мистером Полли, так как ему, видно, этого очень хотелось.

Дядя Джим появился в сумерки.

Его появление не сопровождалось кровавым насилием, как боялся мистер Полли. Дядя Джим возник бесшумно. Мистер Полли шел по ведущей в гостиницу дорожке позади церкви, возвращаясь с почты, где он отправлял письмо торговцам лимонного сока. Он шел по привычке не спеша и размышлял об отвлеченных предметах, как вдруг у него напряглись мускулы, он почувствовал, что рядом с ним, неслышно ступая, кто-то идет.

В сумерках мистер Полли разглядел очень широкое лицо со щербатым ртом, раздвинутым в ухмылке, сутулую фигуру и волочащиеся ноги.

— Одну минутку, — хриплым шепотом произнес незнакомец как бы в ответ на движение мистера Полли. — Одну минуточку, мистер. Это вы новый парень из гостиницы «Потуэлл»?

Мистер Полли решил отвечать уклончиво.

— Допустим, — сказал он осевшим голосом и ускорил шаг.

— Одну минутку, — повторил дядя Джим, хватая мистера Полли за руку. — Мы (проклятие) не на марафоне. И здесь (виртуозная брань) не гаревая дорожка. Я хочу сказать вам пару слов, мистер. Понятно?

Мистер Полли вырвал руку и остановился.

— В чем дело? — спросил он и поглядел противнику прямо в лицо.

— Я хочу (виртуозное ругательство) сказать вам пару слов. Понятно? Всего-навсего два слова, по-приятельски. Надо кое-что уточнить. Вот и все, что мне нужно. Коли вы новый парень из гостиницы «Потуэлл» (сверхвиртуозное ругательство), то незачем так задирать нос. Я вам не советую. Понятно?

Да, дядю Джима красавчиком назвать было нельзя. Низкого роста, ниже, чем мистер Полли, с длинными руками и большими костлявыми ладонями, он был одет в серую фланелевую рубаху, из которой вылезала тощая жилистая шея, поддерживавшая большую голову; в его сросшихся кустистых бровях, асимметричном лице и заостренном подбородке было что-то змеиное. В сумерках его огромный, почти беззубый рот казался черной пещерой. Один его глаз был маленький и живой, другой — следствие несчастного случая — большой, невидящий и налитый кровью, из-под голубой крикетной, надвинутой на незрячий глаз шапочки пучками торчали прямые, как солома, волосы. Он сплюнул и вытер рот тыльной стороной грязного кулака.

— Придется тебе мотать отсюда, — сказал он. — Понятно?

— Мотать? — спросил мистер Полли. — Почему?

— Потому что гостиница «Потуэлл» — мои владения. Понятно?

Мистер Полли никогда не чувствовал себя в более глупом положении.

— Как это ваши владения? — спросил он.

Дядя Джим вытянул вперед шею и потряс похожим на когтистую лапу кулаком перед носом мистера Полли.

— Не твое собачье дело, — сказал он. — Мотай — и все.

— А если я не уйду?

— Придется уйти.

Дядя Джим заговорил более настойчиво и одновременно вкрадчиво.

— Ты еще не знаешь, с кем имеешь дело, — сказал он. — Своим предупреждением я оказываю тебе милость. Понятно? Я из тех, кто ни перед чем не останавливается. Ни перед чем!

Мистер Полли тоже заговорил вкрадчиво, но сдержанно, всем своим видом показывая, что собеседник и содержание беседы его очень интересуют, но ни капельки не тревожат.

— Что же вы мне можете сделать? — спросил он.

— Если ты не уйдешь?

— Да!

— Черт побери! — воскликнул дядя Джим. — Не советую тебе этого делать. Смотри!

Он железными тисками схватил руку мистера Полли, и мистер Полли мгновенно оценил превосходство своего противника в мускульной силе. Дядя Джим тяжело дышал в лицо мистера Полли, что тоже не очень вдохновляло.

— Что я с тобой только не сделаю, — проговорил он, — если еще раз встречу тебя здесь!

Он помолчал. Окружающие сумерки, казалось, тоже ожидали, что скажет дядя Джим.

— Я сделаю из тебя отбивную котлету, — сказал Джим хриплым шепотом. — Я изувечу тебя, поломаю кости. Не оставлю на тебе ни одного живого места. Я изуродую тебя так, что родная мать не узнает…

Дядя Джим испытующе взглянул на мистера Полли.

— Ты будешь молить меня о пощаде, — сказал он. — О пощаде. Понял?

— Вы не имеете права… — начал было мистер Полли.

— Не имею права? — в ярости повторил дядя Джим. — Ты что, не знаешь, что старуха — моя тетка?

Затем дядя Джим опять сбавил тон:

— Я сделаю из тебя кровавое месиво. Разрежу на куски.

Отступив на шаг, он прибавил:

— Но вообще-то ссориться с тобой я не хочу.

— Сегодня уже поздно уходить, — сказал мистер Полли.

— Я приду завтра, около одиннадцати. Понятно? И если я застану тебя…

Дядя Джим разразился проклятиями, от которых кровь стынет в жилах.

— Гм, — промычал мистер Полли, стараясь не ронять достоинства. — Мы подумаем о вашем предложении.

— Подумай, подумай, — посоветовал дядя Джим и стал отступать так же внезапно и бесшумно, как появился.

Какое-то время до мистера Полли еще доносились обрывки его угроз: «Превращу тебя в лепешку!.. Изуродую до неузнаваемости… Вырву из тебя печень и брошу ее собакам… Понятно?.. Мне наплевать на все, я ничего не боюсь».

Странно жестикулируя, дядя Джим уходил в темноту, пока не осталось видно только одно лицо. Туловище дяди Джима поглотила черная тень изгороди.

На следующий день в половине одиннадцатого утра мистер Полли очутился под елями, что росли у дороги в трех с половиной милях от гостиницы «Потуэлл». Он сам не знал, вышел ли он прогуляться и на досуге все хорошенько обдумать или насовсем покинул эту землю обетованную, над которой нависла беда. Здравый смысл категорически настаивал на втором.

Ибо в конечном счете это была не его беда.

Какое ему дело до этой, пусть доброй, спокойной и милой толстухи, до этой девочки с копной черных волос, в которой так причудливо сочеталось очарование бабочки, мышки и порхающей птички и которая была изящней цветка и нежнее персика? Господи, что они для него? Ничего!..

Дядя Джим, конечно, имеет какие-то права.

Если уж говорить о долге, то расставаться с этой приятной, праздной, веселой, полной приключений жизнью стоит лишь ради тех, кто имеет на него законное право, кто может претендовать на его защиту и покровительство.

Почему не послушаться веления долга и не вернуться сейчас же обратно к Мириэм?..

Он провел такие замечательные каникулы…

И пока мистер Полли сидел под елями и ломал себе голову над тем, какое решение принять, он знал, что, если бы он осмелился поднять глаза, небеса разверзлись бы и он бы прочитал начертанный в лазури приговор себе.

Он знал теперь о жизни все, что только может знать человек. Он знал, что должен бороться, иначе он погибнет.

Еще никогда жизнь не была ему так понятна, как сейчас. Жизнь всегда была для него запутанным, увлекательным спектаклем. В поисках вещей удобных и приятных он поддавался разным порывам, но всегда уходил от трудностей и опасностей. Таков путь тех, кто боится рисковать и не гонится за славой. До сих пор он жил, как живет в джунглях блуждающий в густых зарослях дикарь, покорный, не ведающий ни неба, ни морских просторов. И вот он вырвался наконец из этих джунглей на бескрайние просторы жизни. Ему казалось, что само небо наблюдает сейчас за ним, что вся земля притихла в ожидании.

— Не мое это дело, — проговорил мистер Полли вслух. — Какого дьявола мне надо?

— Не-е-ет, черт возьми, не мое это дело! — снова не то завыл, не то зарычал мистер Полли.

Ему казалось, что его мозг разделился на несколько частей и в каждой идет своя работа. Одна часть переваривала фразу, брошенную дядей Джимом: «Изуродую до неузнаваемости». Есть французская борьба, где дерутся ногами. Следи за противником, и как только он поднимет ногу, ее тут же надо хватать, тогда он рухнет на землю, если, конечно, не упустить момента. Но как не упустить момент — это вопрос.

При мысли о дяде Джиме все внутри у него холодело и замирало.

— Старая чертовка! Втравила меня в свои дрязги! Она должна была пойти в полицию и просить помощи там. Втянуть меня в такую историю! Мне-то какое дело? И как это я набрел на эту проклятую гостиницу?

Решение вопроса было для него делом не менее ясным, чем небесный свод над головой, не менее ясным и простым, чем безмятежная синева неба, чем волнистая цепь холмов и расстилавшиеся вокруг равнины. Человек приходит в эту жизнь, чтобы искать и найти свой идеал, служить ему, бороться за него, завоевать, сделать его более прекрасным, пойти ради него на все, и все выстоять, с презрением глядя даже в лицо смерти. Страх, а также скука, праздность и чревоугодие, что, собственно говоря, не более, не менее, как родные братья страха, подкарауливают его по ночам, стараясь поймать в ловушку; они его враги, они мешают ему, связывают, опутывают его по рукам и ногам, хитростью заманивают его и в конце концов погубят. Ему надо только глянуть вверх, и тогда он поймет, что плывущие облака и колышущиеся травы — это частица его души. Но он сдерживал себя, этот ворчливый, бесславный, грязный, тучнеющий бродяга, чья голова была полна фантазий и очень шатких оправданий себе.

— И зачем только я родился на белый свет? — воскликнул он.

И правда чуть было не взяла над ним верх.

А что сделали бы вы, если бы грязный парень, от которого смердит, напал на вас, сшиб в грязь, придавил вашу грудь коленом и большой волосатой рукой начал бы сжимать вам горло только за то, что вы впутались, честно говоря, не в свое дело?

— Будь у меня хоть какой-нибудь шанс на победу… — стонал мистер Полли.

— Ничего хорошего не выйдет, пойми! — говорил себе мистер Полли.

Он встал решительно, как будто никаких сомнений у него больше не было, и опять на мгновение заколебался.

Перед ним лежала дорога, в одну сторону убегавшая на запад, в другую — на восток.

Если пойти на запад, то через час будешь в гостинице «Потуэлл». А там, возможно, уже стряслась беда…

На восток лежит путь мудрого человека; дорога вьется меж живых изгородей, ныряет в заросли хмеля, оттуда убегает в лес, а за лесом, без сомнения, приютилась гостиница, живописная церковь, деревня, новые люди. Это дорога мудрого человека. Мистер Полли представлял себе, как идет по этой дороге, и, воображая эту картину, старался испытать самое большое удовольствие, на какое только способен мудрый человек. Но что-то это не очень ему удавалось. Мудрый человек, несмотря на всю свою мудрость, чувствовал себя несчастным. У мудрого человека было круглое брюшко, покатые плечи, красные уши и неспокойная совесть. Это была такая прелестная дорога! Мистер Полли просто не мог понять, почему мудрый человек не способен шагать по ней с веселым сердцем, напевая песни, наслаждаясь летним днем. Но, черт побери, факт остается фактом. Воображаемая фигурка не шла, а еле-еле плелась — другого слова не подберешь. Он посмотрел на запад, как будто ища там объяснения этой загадке: фигурка, идущая по западной дороге, была исполнена благородства, но то, что ее ожидало, приводило мудрого человека в отчаяние.

— Такому, как я, довольно пинка в живот, — проговорил мистер Полли.

— О господи! — воскликнул мистер Полли и, подняв глаза к небу, в последний раз повторил: — Это не мое дело!

С этими словами он повернул в сторону гостиницы «Потуэлл».

Окончательно решившись, он шел обратно, не останавливаясь и не прибавляя шагу, и ум его был занят лихорадочной работой.

— Если он меня убьет, то меня не станет, если я его убью, то меня повесят. Это, однако, несправедливо.

— Не думаю, чтобы он меня испугался.

Война между мистером Полли и Джимом за обладание гостиницей «Потуэлл» сама собой вылилась в три большие кампании. Сначала произошло грандиозное сражение, окончившееся позорным изгнанием дяди Джима с территории гостиницы; затем, после короткой передышки, дядя Джим предпринял неудачное вторжение в «Потуэлл», завершившееся битвой, где оружием был дохлый угорь; а после нескольких месяцев невольного затишья разыгрался последний крупный конфликт, вошедший в историю под названием «Ночная атака». Каждый из этих этапов заслуживает отдельного описания.

Итак, мистер Полли, проявляя осторожность, вернулся в гостиницу.

Толстуха сидела за стойкой. У нее было бледное, мокрое от слез лицо и полные отчаяния глаза.

— О господи, о господи!.. — твердила она.

В комнате стоял крепкий запах спиртного, на посыпанном песком полу перед стойкой валялись осколки разбитой посуды и стакан.

Хозяйка посмотрела на дверь, и отчаяние уступило место изумлению.

— Вы вернулись? — спросила она.

— Похоже на то, — ответил мистер Полли.

— Он напился до потери сознания и ищет ее.

— Где она?

— Наверху под замком.

— Послали за полицией?

— Некого посылать.

— Хорошо, я позабочусь об этом, — сказал мистер Полли. — Он вышел туда?

Хозяйка кивнула.

Мистер Полли подошел к окну и выглянул наружу. Дядя Джим шел к дому по садовой дорожке, засунув руки в карманы, и охрипшим голосом горланил песню. Впоследствии мистер Полли с гордостью и удивлением вспоминал, что он не испытал в эту минуту ни слабости, ни скованности. Он огляделся вокруг, схватил бутылку пива за горлышко и, размахивая этим новым видом дубинки, вышел в сад. Дядя Джим, ошеломленный таким неожиданным поворотом событий, остановился и не сразу нашелся, что сказать.

— Ты!.. — вскричал он, застыв на мгновение. — Ты вернулся?

— Твоя школа, — сказал мистер Полли и сделал два шага навстречу дяде Джиму.

Охваченный гневным изумлением, дядя Джим постоял на месте, покачиваясь, а потом ринулся на мистера Полли со сжатыми кулаками. Мистер Полли знал, что, если он позволит своему противнику приблизиться к себе, он погиб, а потому, размахнувшись изо всех сил, ударил бутылкой по очутившейся перед ним уродливой голове. Бутылка разлетелась вдребезги, дядя Джим зашатался, оглушенный ударом и ослепленный пивом.

Таинственная вещь — ум человека с его заблуждениями и странностями. Мистер Полли никак не ожидал, что бутылка разобьется. Он вдруг почувствовал себя безоружным и беспомощным. Перед ним был разъяренный и готовый броситься на него дядя Джим, в у мистера Полли для защиты осталось только горлышко от бутылки.

Какое-то время мистер Полли держался геройски, но теперь опять он пал духом. Почувствовав малодушный страх, он швырнул бесполезный осколок бутылки на землю, повернулся и помчался за угол дома.

— Бутылки! — прохрипел у него за спиной дядя Джим, как бы принимая вызов, и, истекающий кровью, но неукротимый, исчез в доме.

— Бутылки! — пробормотал он, оглядывая стойку. — Сражение бутылками! Я покажу ему, как драться бутылками!

В исправительном доме дядя Джим изучил до тонкостей способ сражения при помощи бутылок. Не обращая внимания на оцепеневшую от ужаса тетушку, он стал хватать пивные бутылки и после двух или трех неудач приготовил себе отличное оружие, отколов у двух бутылок дно и превратив их в некое подобие кинжала. Схватив опасное оружие за горлышко, он отправился убивать мистера Полли.

Мистер Полли, почувствовав себя вдали от непосредственной опасности, остановился за кустами малины и призвал на помощь все свое мужество. Сознание того, что дядя Джим опять воцарился в доме, вернуло ему отвагу. Он обогнул сарай и вышел на берег, ища какое-нибудь оружие. Под руку ему попался старый багор. Этим багром он ударил по голове дядю Джима, когда тот появился на пороге гостиницы. Багор раскололся на две половины, и дядя Джим, оглашая воздух страшными проклятиями и размахивая подобием смертоносного оружия в обеих руках, проскочил сквозь расщепившийся багор, как цирковой наездник проскакивает сквозь бумажный обруч. Мистер Полли бросил багор и пустился наутек.

Поверхностный наблюдатель, следя за тем, как мистер Полли бегает вокруг гостиницы, преследуемый мстительным, но малоповоротливым дядей Джимом, пришел бы к ошибочному выводу касательно исхода сражения. Пока мистер Полли бегал вокруг гостиницы, определились очень важные его тактические преимущества; на стороне дяди Джима была сила, отчаянная храбрость и богатый опыт по части драк, приобретенный в исправительном доме, мистер же Полли был трезв, более подвижен, а сообразительность его обострилась до невероятности. Он не только оставил далеко позади своего преследователя, но даже подумывал о том, как получше использовать достигнутое преимущество. Слово «стратегия» красными буквами горело в его смятенном сознании. Обежав дом в третий раз, он неожиданно метнулся во двор, захлопнув за собой калитку, запер ее, схватил возле кухни цинковое ведро, из которого кормили поросенка, и, когда с противоположной стороны из-за сарая несколько запоздало появился дядя Джим, аккуратно и звучно надел это ведро ему на голову. Осколок бутылки царапнул ухо мистера Полли, но в пылу битвы мистер Полли ничего не заметил. Дядя Джим повалился наземь и, катаясь по вымощенному черепицей двору и разбивая вдребезги свое стеклянное оружие, громыхал ведром, которое все еще было у него на голове. А мистер Полли тем временем запирал за собой кухонную дверь.

— Не может же это продолжаться вечно, — проговорил мистер Полли, отдуваясь и выбирая оружие среди стоявших возле двери метел.

Дядя Джим терял голову. Он вскочил на ноги и принялся колотить в дверь, осыпая своего врага бранью и приглашая его выйти, в то время как наш стратег бесшумно выскользнул из дома через парадную дверь, без труда засек местонахождение дяди Джима, стал к нему подкрадываться и..!

Но прежде чем мистер Полли успел обрушить очередной удар на голову дяди Джима, тот услыхал шаги и обернулся. Мистер Полли дрогнул и опустил метлу. Роковая ошибка!

— Ага, попался! — завопил дядя Джим и, выделывая умопомрачительные прыжки, устремился на мистера Полли.

Он уже готов был наброситься на него, когда мистер Полли, озаренный — это было поистине чудо! — выставил вперед метлу, за которую дядя Джим ухватился обеими руками.

— Пусти! — закричал он и стал тянуть.

Мистер Полли, закусив побелевшие губы, затряс головой и тоже стал тянуть. Каждый тянул в свою сторону. Тогда дядя Джим решил обогнуть метлу и приблизиться к мистеру Полли, но мистер Полли сделал шаг в противоположную сторону. Оба начали бегать по кругу, внимательно наблюдая за каждым движением противника и крепко держась за метлу. Мистер Полли, разумеется, хотел бы, чтобы метла была подлиннее, футов так двенадцати-тринадцати. Дядя Джим, очевидно, предпочел бы более короткую метлу. Он, задыхаясь, рассказывал, что произойдет вскоре, какая чудовищная, кровавая расправа, заимствованная из опыта восточных тиранов, ожидает его противника, как только их перестанет разделять эта мерзкая метла. А мистер Полли думал о том, что никогда в жизни не встречал более гнусного субъекта. Наконец дядя Джим решил прибегнуть к более энергичным действиям, но движения его сковывались алкоголем, и мистер Полли сумел дать ему отпор. Тогда дядя Джим стал дергать метлу изо всех сил и чуть было не вырвал ее из рук мистера Полли. Но мистер Полли вцепился в метлу мертвой хваткой, как утопающий. Дядя Джим с силой двинул метлой вперед, чтобы попасть мистеру Полли в солнечное сплетение, и опять мистер Полли, оказавшись начеку, ускользнул, описав круг. И тут вдруг блестящая мысль осенила мистера Полли. Он увидел, что совсем рядом река, что всего в трех шагах причал с его лодкой. С диким воплем мистер Полли двинул метлу в ребра дяди Джима.

— Ура! — закричал он, чувствуя, что противник слабеет.

— А, черт! — выругался дядя Джим, отступая.

Мистер Полли повторил выпад еще раз и выпустил метлу из рук, оставляя ее в слабеющих тисках противника.

Плеск! Дядя Джим забарахтался в воде, а мистер Полли, как кошка, прыгнул в свою лодку и схватил шест.

Дядя Джим выскочил из воды весь мокрый и жалкий.

— Ты (неповторимое ругательство; если его привести, то придется иметь дело с цензурой), ты знаешь, что у меня слабая грудь!

Шест уперся ему в шею и отправил его опять в воду.

— Пусти! — кричал дядя Джим с неподдельным ужасом в глазах, метавших совсем недавно молнии.

Плеск! Дядя Джим опять в воде, мистер Полли ткнул его шестом посильнее. Дядя Джим перевернулся под водой и вынырнул опять, направляясь к середине реки. Но как только над поверхностью вспененной воды появилась его голова, мистер Полли ударил его меж лопаток, и дядя Джим снова нырнул, пуская пузыри. Из воды выскочила судорожно сжатая рука и исчезла.

Это было великолепно! Мистер Полли наконец-то нащупал ахиллесову пяту своего врага: дядя Джим боялся холодной воды. Метла плыла по течению, мягко покачиваясь на волнах. Мистер Полли, окрыленный победой, еще раз заставил дядю Джима нырнуть и, вытянув шест на всю длину цепи, хотел в четвертый раз ударить дядю Джима, когда тот опять появился над водой — он очутился на глубоком месте, почти не доставал до дна и, по-видимому, уже прощался с жизнью, — но, к счастью для обоих, мистер Полли до него не дотянулся.

Дядя Джим барахтался в воде, как человек, не умеющий плавать.

— Не смей больше здесь появляться! — крикнул ему мистер Полли.

Дядя Джим, с трудом нащупав дно, стал приближаться к берегу: сначала вода открыла его до подмышек, потом появились пуговицы на жилете, сперва одна, потом другая, две остальные так и остались скрытыми под водой, и пошел, с трудом передвигаясь в воде, прочь от гостиницы.

— Не смей больше здесь появляться! — кричал мистер Полли и, взяв с собой шест, последовал за дядей Джимом по берегу.

— Я же сказал тебе, что у меня слабая грудь, — говорил слезливым тоном дядя Джим. — Я терпеть не могу купаться. Так нечестно.

— Не смей больше здесь появляться! — говорил мистер Полли.

— Так нечестно, — повторил дядя Джим, чуть не плача и потеряв всю свою свирепость.

— Не смей здесь больше появляться! — говорил мистер Полли, нацеливаясь шестом.

— Говорят тебе, дурак, мне нельзя быть долго в воде! — крикнул дядя Джим в порыве отчаяния и негодования, продолжая брести вниз по реке.

— Не смей здесь больше появляться! Чтобы духу твоего не было на этом берегу! — продолжал его преследовать мистер Полли.

Медленно, не переставая препираться, с видимой неохотой шел в воде дядя Джим. Он грозил, умолял, даже попытался с некоторым запозданием разжалобить мистера Полли. Мистер Полли оставался неумолим, хотя втайне чувствовал некоторую неуверенность в исходе конфликта.

— Холодное купание мне очень вредно! — сказал дядя Джим.

— Тебя надо было охладить. Не смей сюда больше носа совать, — откликнулся мистер Полли.

Они повернули, следуя за изгибом реки, и увидели островок Николсон, где была мельничная запруда. И тут после долгих разговоров и попыток обмануть бдительность мистера Полли обессилевший дядя Джим ухватился за прибрежный ивняк на островке и выбрался наконец из воды, отделенный от мистера Полли и его шеста мельничной протокой. Он ступил на землю, весь мокрый, грязный и полный мщения.

— Клянусь дьяволом, — сказал он, — я спущу с тебя за это шкуру!

— Если ты хоть раз здесь появишься, с тобой еще не то будет, — пригрозил в ответ мистер Полли.

К этому времени винные пары совсем выветрились из головы дяди Джима. Он повернулся и пошел прочь от берега к мельнице, продираясь сквозь ивовые кусты и оставляя на их зеленовато-серых ветвях блестящие капли воды.

Мистер Полли возвращался в гостиницу не спеша, полный раздумий. И неожиданно в его уме стали возникать одна за другой великолепные фразы. Хозяйка гостиницы стояла на ступеньках, ведущих к двери бара, и поджидала его возвращения.

— Господи! — воскликнула она, завидев мистера Полли. — Он не убил вас?

— А что, разве я похожу на убитого?

— А где Джим?

— Ушел!

— Он был ужасно пьян и опасен.

— Я искупал его в реке, — сказал мистер Полли. — Это успокоило его разгоряченные алкоголем мозги. Я задал ему хорошую головомойку.

— Он не поранил вас?

— Нисколько!

— А почему у вас на ухе кровь?

Мистер Полли потрогал ухо.

— В самом деле, порез! Как все-таки устроен человек! Ничего не замечает в пылу битвы. Он, вероятно, поранил меня, когда махал своими бутылками! А, Полли, привет! Сходи вниз, не бойся!

— Он не убил тебя? — спросила девочка.

— И не подумал!

— Как жалко, что я не видела все сражение.

— А что ты видела?

— Только как дядя Джим гонялся за тобой вокруг дома.

Минуту все молчали.

— Я выматывал его силы, — нарушил молчание мистер Полли.

— Кто-то кричит на том берегу, зовет перевозчика, — сказала девочка.

— Отлично! Но ты можешь не бояться, ты теперь не скоро увидишь дядю Джима. Мы с ним имели серьезный разговор на этот счет.

— По-моему, это кричит дядя Джим, — сказала девочка.

— Ну, он подождет, — бросил коротко мистер Полли.

Он обернулся, прислушиваясь к тому, что кричал маленький человечек на том берегу. Насколько он мог судить, дядя Джим назначал свидание на завтра. Мистер Полли ответил ему красноречивым поднятием шеста. Жалкая фигурка еще немного пометалась по противоположному берегу и стала удаляться вверх по течению, всем своим видом выражая ярость.

Так окончилось первое сражение, окончилось победой, которая, однако, не была окончательной.

Следующий день, жаркий, душный, наполненный жужжанием пчел, была среда — самый спокойный день в гостинице «Потуэлл». Через реку переправились всего один-два человека; зашел в бар подкрепиться имбирным элем и куском холодной говядины рыбак, оснащенный всевозможными рыбацкими принадлежностями; посидели часок за кружкой пива несколько косарей, которые потом весь день присылали мальчишку с кувшинами, — вот и все посетители. Мистер Полли встал рано и весь день, занимаясь хозяйством, не переставал размышлять над тем, что предпримет дядя Джим. Он уже не был в том тревожном возбуждении, как в первую встречу. Он был серьезен и озабочен. Подобно всем наглецам дядя Джим после первого же поражения потерял свою грозность, стал уязвим, понятен. Он представлял собой опасность, но не смертельную. Один раз волею провидения он был побежден, его можно будет победить и в другой раз.

Мистер Полли бродил по дому и саду, оценивая боевые возможности мирных предметов: кочерег, медных прутьев, садового инвентаря, кухонных ножей, садовой сетки, колючей проволоки, весел, веревки для белья, одеял, оловянных кружек, чулок и разбитых бутылок. Подражая лучшим ист-эндским образцам, он изготовил палицу из опущенной в носок чулка бутылки. Но когда для пробы крутанул этим оружием над головой, то разбил окно сарая: стекла брызнули во все стороны, и чулок в клочья изорвался. Он решил было превратить подпол в западню, но потом отказался от этого коварного плана, во-первых, потому, что в ловушку могла попасться сама хозяйка, а во-вторых, заманивать дядю Джима в погреб не имело смысла. Потом придумал опоясать сад колючей проволокой, чтобы уберечься от внезапного ночного нападения.

Около двух часов дня в большой лодке со стороны Лэммема приплыли три молодых человека и попросили разрешения разбить лагерь на лугу перед гостиницей. Мистер Полли позволил им это с охотой, ибо надеялся, что их присутствие, возможно, охладит воинственный пыл дяди Джима. Но он не предвидел, да, пожалуй, никто не мог предвидеть, что к вечеру дядя Джим, вооруженный грубо отесанным колом, подкрадется незаметно к гостинице и, приняв по ошибке согнутую фигуру одного из молодых людей, который в это время с разрешения мистера Полли рвал на огороде зеленый лук, за своего противника, быстро и неслышно приблизится к нему и огреет по широкому заду, как будто специально выставленному для этого. Это, конечно, было очень опрометчиво со стороны дяди Джима; звонкое эхо от удара унеслось в небеса, раздался вопль негодования, и мистер Полли, вооружившись сковородкой, которую он в это время чистил, выскочил из гостиницы, чтобы напасть на врага с тыла. Дядя Джим, обнаружив свой промах, разразился проклятиями и побежал было прочь, но тут же был схвачен приятелями злополучного молодого человека, возвращавшимися с продуктами от мясника и бакалейщика. Они стали колошматить его по лицу бифштексами и кульками с колотым сахаром и держали его очень крепко, хотя дядя Джим кусался. В наказание они решили его искупать. Это были веселые, крепкие молодые клерки из конторы биржевого маклера, солдаты запаса. Они окунали дядю Джима в воду с такой легкостью, как будто он был куклой. А мистеру Полли ничего не оставалось делать, как собрать их сахар, обмахнуть с него пыль рукавом, положить на тарелку и объяснить парням, что дядя Джим известен дурным поведением и не совсем в своем уме.

— На него временами находит. Но что поделаешь, племянник хозяйки, — сказал мистер Полли. — Сущее наказание, а не человек.

Но он перехватил взгляд дяди Джима, когда тот удалялся из гостиницы, уступая настойчивым требованиям постояльцев, столь сурово расправившихся с ним, а ночью он поеживался от мысли, что в третий раз счастье может изменить ему.

Третий раз наступил очень скоро, как только парни уехали.

В четверг все службы в Лэммеме кончались раньше чем обычно, и, если не считать воскресенья, этот день был самым тяжелым в гостинице «Потуэлл». Иногда по четвергам у причала гостиницы останавливалось срезу шесть лодок, не считая ее собственных, которые давались на прокат всем желающим. Приезжие либо заказывали чай с вареньем, пирогом и яйцами, либо просили чайник кипятку и на этом успокаивались, либо выбирали закуску по карточке меню. Каждому находилось место, но обычно публика, довольствующаяся только кипятком, располагалась прямо на земле, из деликатности не претендуя на столики. Те, кто заказывал чай с закуской, усаживались за самый близкий к бару столик, накрытый лучшей скатертью.

Группы отдыхающих на лужайке перед гостиницей были бальзамом для души мистера Полли. Справа за столиком, уставленным всевозможными яствами, сидели самые почтенные гости; рядом с ними — компания из пяти человек: три молодых парня, в зеленой, голубой и лиловой рубашках, и две девицы, одна в желтой блузе, другая в сиреневой; они пили за зеленым столиком без скатерти чай с вареньем из крыжовника. Затем прямо на траве под круглой ивой расположилось небольшое семейство, захватившее с собой большую корзину с провизией; это семейство довольствовалось чайником с кипятком и было несколько взволновано нападающими на варенье осами, чье гнезде пряталось в кроне ивы. Все представителя этого семейства были облачены в траур, но тем не менее выглядели счастливо. А справа от них, на лужайке, распивала имбирный эль веселая и шумная компания подмастерьев в рубахах с расстегнутыми воротниками. Молодые люди и девицы в ярких, как радуга, блузках и рубашках были в центре внимания всего сборища. Ими предводительствовал человек постарше, в золотых очках, с приятным голосом к несколько таинственным видом. Он веем распоряжался и проявил удивительную осведомленность по части потуэллских варений, с замечательным постоянством отдавая предпочтение крыжовнику. Мистер Полли, внимательно понаблюдав за ним, назвал его про себя «влиятельно-благодетельной особой», а затем, посмотрев на подмастерьев, вошел в дом и спустился в погреб, чтобы пополнить запасы имбирного эля, опустошенные с попустительства толстухи ее гостями. О появлении дяди Джима мистер Полли услыхал, находясь в погребе. Он узнал голос, который был не только грубым, но и хриплым, как обычно бывает под воздействием алкоголя.

— Где этот грязный ублюдок?! — кричал дядя Джим. — Пусть он выйдет ко мне! Где этот чертов свистун с шестом? Подавайте его сюда, я хочу с ним поговорить! Эй ты, жирное, грязное брюхо, выходи! Выходи немедленно, я намылю твою грязную рожу! У меня есть кое-что для тебя!.. Слышишь?

— Он спрятался, — продолжал дядя Джим несколько разочарованно. Но очень скоро его голос опять обрел гневные интонации. — Убирайся из моего гнезда, ты, жалкий трус! — кричал дядя Джим. — Не то я вспорю твое жирное брюхо! Выходи немедленно, рябая крыса! Выгнать человека из его собственного дома! Подойди ко мне и посмотри мне в глаза, подлая, гнусная тварь!

Мистер Полли взял бутылки с элем и стал задумчиво подниматься по ступенькам в бар.

— Он вернулся, — сказала толстуха, когда мистер Полли появился в комнате. — Я знала, что он вернется.

— Я слышал его голос, — ответил мистер Полли и оглянулся. — Дайте-ка мне старую кочергу, что лежит под пивным насосом.

Входная дверь отворилась, и мистер Полли быстро обернулся. Но он увидел лишь острый нос и интеллигентное лицо благовоспитанного молодого человека в золотых очках. Молодой человек кашлянул, и его очки воззрились на мистера Полли.

— Прошу прощения, — сказал он спокойно, но веско. — Тут перед домом парень, он хочет кого-то видеть.

— Почему он не войдет сюда?

— Он, по-видимому, желает, чтобы вы к нему вышли.

— Что ему надо?

— Мне кажется, — ответил молодой человек после недолгого раздумья, — он принес вам в подарок рыбу.

— Это он там кричит?

— В самом деле, он немного шумно себя ведет.

— Скажите ему, пусть он идет сюда.

Молодой человек стал более настойчивым.

— Мне бы хотелось, чтобы вы вышли и прогнали его отсюда, — оказал он. — Он, видите ли, выражается, а здесь дамы.

— Он всегда выражается, — сказала толстуха, и в ее голосе послышалось отчаяние.

Мистер Полли подошел к двери и взялся за ручку. Лицо в золотых очках исчезло.

— Послушайте, мой друг, — раздался снаружи голос, — будьте поосторожнее в выражениях…

— Как ты смеешь называть меня своим другом, черт тебя подери? — вскричал дядя Джим, обиженный до глубины души. — Недоносок в золотой оправе, вот кто ты!

— Те, те! — зашикал на него джентльмен в золотых очках. — Возьмите себя в руки.

Как раз в эту минуту и вышел из дому с кочергой в руках мистер Полли, чтобы стать очевидцем дальнейших событий. Дядя Джим, без пиджака, в одной рубахе, разодранной на груди, держал что-то в руках. Это был дохлый угорь, которого он ухватил газетой за хвост и размахивал так, чтобы как можно больнее хлестнуть им снизу вверх. Угорь шлепнул со странным глухим звуком по подбородку джентльмена в очках, и вопль ужаса вырвался из груди всех присутствующих. Одна из девиц пронзительно вскрикнула: «Гораций!» — и все повскакали с мест.

— Брось эту гадость! — чувствуя на своей стороне численное превосходство, воскликнул мистер Полли и стал спускаться по ступенькам, размахивая кочергой и выставив впереди себя джентльмена в золотых очках. В прежние времена герои ведь тоже защищались щитом из бычьей кожи.

Внезапно дядя Джим рванулся с места и наступил на ногу молодому человеку в голубой рубашке. Тот немедленно набросился на дядю Джима и вцепился в него обеими руками.

— Пусти! — заорал дядя Джим. — Вот кого я ищу! — И, отшвырнув в сторону голову джентльмена в очках, ударил угрем по лицу мистера Полли.

При виде такого бесчестья, творимого над джентльменом в золотых очках, сердце одной из девиц не выдержало, и розовый зонтик пришелся прямо по жилистой шее дяди Джима. Молодой человек в голубой рубашке сумел было снова ухватить Дядю Джима за шиворот, но тот опять вывернулся.

— Проклятые суфражистки! — взревел дядя Джим, получив по шее. — Нет от вас спасенья. — И ухитрился нанести второй, более удачный удар мистеру Полли.

— Уф! — только и сказал мистер Полли.

Но в драку уже вступали те, кто пил чай с закуской.

— Что этому парню здесь надо? Где полиция? — негодующе вопрошал полный, но вполне еще крепкого сложения господин в клетчатом черно-белом костюме.

И мистер Полли еще раз убедился, что общественное мнение на его стороне.

— А ну подходи все, сколько вас есть! — кричал дядя Джим. И, проворно обернувшись, стал крутить вокруг себя угрем, создавая неприступную зону.

Розовый зонтик, вырвавшийся из державшей его руки, описал кривую и упал на зеленый столик без скатерти, производя на нем разрушения.

— Хватайте его! Хватайте за шиворот! — кричал джентльмен в золотых очках, отступая к входу в бар, ибо, по-видимому, нуждался в передышке.

— Не подходите вы, проклятые каминные безделушки! — кричал дядя Джим. — Не подходите!

Он отступал, сдерживая натиск противника описывающим круги угрем.

Мистер Полли, невзирая на причиненный его носу ущерб, решительно атаковал по фронту; молодые люди в лиловой и голубой рубашках нажимали с флангов; им оказывал поддержку господин в клетчатом костюме, а мальчишки-подмастерья помчались за веслами. Джентльмен в очках, как бы вдохновленный свыше, сбежал по деревянным ступенькам, схватил конец скатерти, лежавшей на столе самой почтенной компании, осторожно, чтобы не разбить посуду, сдернул ее со стола и, стиснув губы, двинулся боком на общего врага, как-то странно припадая к земле, поблескивая очками и подражая позой и жестами тореадору. Дядя Джим был слишком занят, чтобы разработать план своего отступления в строгом соответствии со стратегической наукой. Более того, он был явно озабочен близостью реки у него в тылу. Он сделал обходный маневр и очутился в расположении семьи, облаченной в траур, которая немедленно ретировалась. Топча чашки, опрокинув чайник, он в конце концов споткнулся о корзину и упал на спину. Угорь вылетел по касательной из его руки и, образовав никому не страшную более петлю, остался лежать на траве.

— Держи его! — кричал джентльмен в очках. — Хватай за шиворот!

В мгновение ока очутившись возле распростертой фигуры, он окутал самой лучшей скатертью голову и руки дяди Джима. Мистер Полли тут же понял его намерение, господин в клетчатом костюме тоже недолго ломал себе голову. И не прошло и минуты, как дядя Джим превратился в изрыгающий проклятья куль, обладавший парой слишком подвижных ног.

— В воду его! — задыхаясь, прокричал мистер Полли, наваливаясь всем телом на фигуру, олицетворявшую землетрясение. — Самое лучшее — в воду!

Куль сотрясался в пароксизмах гнева и возмущения. Одна нога ударила по корзине, и та отлетела в сторону ярдов на десять.

— Пусть кто-нибудь бежит в дом за бельевой веревкой! — крикнул джентльмен в очках. — Он сию минуту вырвется из этой скатерти.

Один из подмастерьев бросился к дому.

— Давайте сюда сеть для ловли птиц! — закричал мистер Полли. — Она в саду!

Мальчишка замешкался, не зная, куда бежать.

Дядя Джим вдруг весь обмяк, и победители почувствовали под руками безжизненное, ослабевшее тело. Он лежал, подогнув под себя ноги, рук его не было видно.

— Потерял сознание! — воскликнул господин в клетчатом костюме и ослабил тиски.

— Наверное, припадок, — высказал предположение джентльмен в очках.

— Держите крепче! — крикнул мистер Полли, но было уже поздно.

В тот же миг дядя Джим выбросил вверх руки и ноги, которые, как распрямившаяся пружина, ударили по окружающим. Мистер Полли полетел прямо на разбитый чайник. Его подхватил отец облаченного в траур семейства. Мистер Полли почувствовал, как что-то ударило его по голове, и все пошло кругом у него перед глазами. В следующий миг дядя Джим очутился на ногах, а скатерть — на голове у господина в клетчатом. Дядя Джим, по-видимому, счел, что сделал все, что мог, ради поддержания своей чести, я что перед таким численным превосходством противника и возможностью еще одного купанья в реке бегство отнюдь не было позором.

И дядя Джим бежал.

После довольно долгого промежутка времени мистер Полли поднялся и сел среди осколков недавней идиллической картины. Разбитые чашки, чайник — всего сразу и не охватишь глазом. Мистер Полли смотрел на поле брани сквозь ноги суетившихся вокруг людей. До него донеслись чьи-то слова, жалобные и неторопливые.

— Кто-то должен оплатить все убытки, — говорил глава семейства в черном. — Мы привезли сюда посуду не для того, чтобы на ней отплясывали. Совсем не для того.

Прошло три тревожных дня, а затем в гостиницу явился здоровенный парень в синем свитере и, уплетая за обе щеки огромные куски хлеба с сыром и маринованным луком, вдруг сообщил им важную новость.

— А Джима опять посадили, миссис, — сказал он.

— Что? — воскликнула хозяйка. — Нашего Джима?

— Вашего Джима, — ответил парень и после совершенно необходимой для глотка паузы добавил: — Украл топор.

Несколько минут парень жевал, потом в ответ на расспросы мистера Полли произнес:

— Да, стащил топор. В доме, что на дороге в Лэммем. Позавчера вечером.

— Но для чего ему топор? — спросила хозяйка.

— Он сказал, что топор ему нужен.

— Интересно все-таки, зачем ему топор? — задумчиво проговорил мистер Полли.

— Наверное, у него была какая-нибудь цель, — сказал парень в синем свитере и запихал в рот такой кусище, что было бессмысленно продолжать разговор.

Последовала долгая пауза, во время которой мистер Полли кое-что смекнул.

Он подошел к окну и засвистел.

— Не уйду отсюда, — вполголоса проговорил он. — Плевать мне на топоры.

Решив, что парень в свитере уже может говорить, он повернулся к нему и спросил:

— Вы не знаете, сколько ему дали?

— Три месяца, — ответил парень и тут же снова набил рот, как будто испугавшись собственного голоса.

Эти три месяца пролетели мгновенно — три месяца, полных солнечного света и тепла, новых разнообразных занятий на свежем воздухе, приятных сердцу развлечений, новых интересов, здоровой пищи и хорошего пищеварения, месяцы, в течение которых мистер Полли окреп, загорел и начал отпускать бородку, месяцы, которые были омрачены только одной тревогой, но мистер Полли изо всех сил старался ее заглушить. День расплаты должен был наступить, однако ни толстуха, ни мистер Полли не заикались о нем, хотя роковое имя «дядя Джим» негласно присутствовало во всех их беседах. По мере того, как приближался конец срока, беспокойство мистера Полли все возрастало, пока не стало мешать даже его вполне заслуженному сну. Однажды ему пришла в голову мысль купить револьвер. В конце концов он удовольствовался очень плохоньким, закопченным и грязным охотничьим ружьем, которое купил в Лэммеме якобы для того, чтобы отпугивать птиц. Он осторожно зарядил его и спрятал к себе под кровать, подальше от глаз толстухи.

Сентябрь миновал, на дворе уже стоял октябрь.

И вот наступила та октябрьская ночь, события которой благожелательному бытописателю так трудно извлечь из ночного мрака и озарить ясным холодным светом беспристрастного повествования. Романист должен описывать характеры, а не заниматься вивисекцией на глазах у публики…

Самое лучшее, самое гуманное, если не самое справедливое, не мой взгляд, решение — совсем не писать о том, о чем сам мистер Полли явно предпочел бы умолчать.

Мистер Полли утверждал, что, когда проезжавший мимо велосипедист нашел его, ом искал оружие, которым можно было бы навсегда разделаться с дядей Джимом. Мы отдаем это объяснение на суд читателя без всяких комментариев.

Ружье в это время, несомненно, находилось в руках дяди Джима, и никто, кроме мистера Полли, не знает, как оно ему досталось.

Велосипедист был человеком, причастным к миру литературы. Звали его мистер Уорспайт. Он страдал бессонницей и в эту ночь долго не мог заснуть. На рассвете он вышел из своего дома, который находился недалеко от Лэммема, и сел на велосипед. Мистера Полли он обнаружил в канаве у ограды Потуэллского кладбища. Это была обыкновенная сухая канава, заросшая крапивой, бузиной и шиповником, и никаким усилием воображения ее нельзя принять за арсенал. Человек в здравом уме и твердой памяти стал бы искать в ней оружие только в самую последнюю очередь. Уорспайт рассказывает, что, когда он соскочил с велосипеда, чтобы спросить мистера Полли, почему тот оставил открытой только свою тыльную часть, что, видимо, случилось по недоразумению, мистер Полли поднял голову и прошептал:

— Берегитесь! — А немного погодя добавил: — В меня он уже стрелял дважды.

Уступая настояниям мистера Уорспайта, он с величайшей осторожностью вылез из своего укрытия. Он был в белой ночной рубахе, из тех, что теперь повсеместно заменены спальными пижамами, босиком, весь поцарапанный, перепачканный и оборванный.

Мистер Уорспайт питал тот исключительный, живой интерес к своим собратьям, какой составляет главную черту обаяния, присущего любому в мире писателю, а потому сразу же принял деятельное участие в этом происшествии.

Оба мужчины отправились в гостиницу «Потуэлл» по предложению мистера Полли через кладбище, и под тисом у памятника сэру Сэмюэлю Харпону набрели на небезызвестное ружье, разорвавшееся и покореженное.

— Это, наверное, был его третий выстрел. Помню, он прозвучал как-то странно, — заметил мистер Полли.

Вид ружья очень его ободрил, и он объяснил мистеру Уорспайту, что убежал на кладбище, надеясь за надгробными камнями найти укрытие от пуль дяди Джима. Потом он высказал тревогу о судьбе хозяйки гостиницы и ее внучки и с поспешностью повел мистера Уорспайта по тропинке к дому.

Входная дверь в бар была распахнута настежь, в самом баре царил ужасный беспорядок — потом оказалось, что не хватает нескольких бутылок виски, — а у входа стоял местный полисмен Блейк и терпеливо, но настойчиво стучал в раскрытую дверь. Все вместе они вошли в дом. Больше всего пострадали в баре стеклянные предметы; одно из зеркал треснуло во все стороны от удара оловянной кружкой. Касса была взломана и опустошена, то же самое произошло и с конторкой, находившейся в маленькой комнатке за баром.

Окно на втором этаже отворилось, и оттуда донесся голос хозяйки, спрашивающий, в чем дело. Мужчины поднялись наверх и вступили с хозяйкой в переговоры. Она рассказала, что заперлась с внучкой в верхних комнатах и не хотела спускаться вниз, пока не убедится, что ни дяди Джима, ни ружья мистера Полли нигде поблизости нет. Полицейский Блейк и мистер Уорспайт занялись осмотром места происшествия, а мистер Полли отправился к себе в комнату, чтобы облачиться в костюм, более подходящий для наступающего дня. Он моментально возвратился, приглашая мистера Блейка и мистера Уорспайта «пойти и поглядеть». Они застали в комнате мистера Полли чудовищный кавардак: постельное белье, смотанное в узел, брошено в угол, все ящики комода выдвинуты и очищены, стул разбит, дверной замок взломан; в косяке двери они обнаружили слегка опаленное отверстие от пули. Окно было широко распахнуто. Ни одной из принадлежностей туалета мистера Полли не было видно. Зато на полу валялись какие-то лохмотья, по-видимому, служившие рабочей одеждой кочегара, разорванная на две половины желто-коричневая от грязи нижняя рубаха и пара башмаков, в которых с трудом можно было признать обувь. В комнате все еще чувствовался легкий запах пороха. Две или три книжки, недавно купленные мистером Полли, валялась под кроватью, брошенные туда разъяренной рукой. Мистер Уорспайт взглянул на мистера Блейка, и затем оба взглянули на мистера Полли.

— Это его башмаки, — сказал мистер Полли.

Блейк взглянул в окно.

— Сломано несколько черепиц, — сказал он.

— Я выскочил в это окно и по крыше кухни спустился вниз, — объяснил мистер Полли, и писатель с полисменом почувствовали, что он не хочет вдаваться в подробности…

— Ладно, — сказал Блейк, — мы найдем его и хорошенько с ним побеседуем. Это уж теперь мое дело.

Но дядя Джим ушел навсегда…

Прошло несколько дней, он не вернулся. В этом, пожалуй, не было ничего удивительного. Но дни сменялись неделями, недели — месяцами, а дядя Джим все не возвращался. Прошел год, и воспоминание о нем потускнело. Через тринадцать месяцев после событий, вошедших в историю под названием «Ночной атаки», толстуха вдруг заговорила о Джиме.

— Интересно, что же все-таки с ним случилось? — сказала она.

— Мне тоже интересно, — отозвался мистер Полли.

10. Визит к Мириэм

Однажды в летний день, пять лет спустя после первого своего появления в гостинице «Потуэлл», мистер Полли сидел под подстриженной ивой и удил плотву. Это был уже не тот замученный несварением желудка несчастный банкрот, с которым мы познакомились в начале книги, а пополневший, загоревший, цветущий мужчина. Он располнел, но полнота его была пропорциональной, а маленькая четырехугольная бородка придавала его лицу степенность. Ну и, конечно, он еще больше полысел.

Первый раз за все пять лет у него нашлась свободная минутка, и он отправился ловить рыбу, хотя с самого начала решил не отказывать себе в этом удовольствии. Рыбная ловля, как свидетельствуют золотые страницы английской литературы, — занятие, настраивающее на созерцательный и ретроспективный лад, и в воображении мистера Полли стали всплывать события, о которых он ни разу не вспомнил за своими многочисленными обязанностями, приведенными мною выше. О дяде Джиме он размышлял недолго из-за отсутствия фактов, потом стал думать о годах, которые протекли со дня его водворения в гостинице «Потуэлл», и философски осмысливать свою жизнь. Отвлеченно и бесстрастно он задумался о Мириэм. И вдруг ему вспомнились вещи, о которых он в пылу забот совсем забыл: например, о том, что он совершил поджог и бросил жену. Впервые он взглянул в лицо этим давно забытым фактам.

Неприятно думать о том, что ты совершил поджог, ибо за это сажают в тюрьму. А иначе вряд ли мистер Полли испытывал хотя бы малейшее угрызение совести. Другое дело — бросить жену. Уход от Мириэм был подлостью.

Я пишу историю мистера Полли, а не панегирик ему, и потому рассказываю все, как есть. Если не считать легкого содрогания при мысли о том, что было бы, если бы его поймали, мистер Полли ни капли не сожалел о поджоге. Поджог, по сути дела, — преступление придуманное. Существуют преступления, которые остаются таковыми по самой своей природе, независимо от закона: всякого рода жестокость, глумление, которое поражает и ранит человека, предательство, а сожжение вещей само по себе не является ни хорошим, ни дурным поступком, ни, тем более, преступлением. Многие дома заслуживают того, чтобы их сожгли, этой участи заслуживает современная мебель, подавляющее большинство картин и книг — список можно продолжать и продолжать без конца. Не будь современное общество в совокупности таким слабоумным, оно предало бы огню большую часть Лондона или Чикаго и выстроило бы на месте этих рассадников заразы, этих гниющих свалок частной собственности прекрасные, разумно спланированные города. Я не сумел правдиво изобразить характер мистера Полли, если у вас, читатель, не создалось впечатления, что он во многих отношениях простодушное дитя природы, гораздо менее дисциплинированное, менее обученное и гораздо более непосредственное, чем обыкновенный дикарь. Он в самом деле был рад, хотя и пережил несколько неприятных минут страха, что ему удалось спалить свой дом, бежать из Фишбурна и поселиться в гостинице «Потуэлл».

Но его угнетало сознание того, что он бросил Мириэм. Раза два за всю свою жизнь он видел, как Мириэм плачет, и это зрелище вызывало в нем малодушную жалость. Он представил себе Мириэм плачущей и должен был смущенно признать тот факт, что ответственным за ее жизнь является он, мистер Полли. Он забыл о том, что она испортила его жизнь. До сих пор он тешил себя мыслью, что Мириэм получила более сотни фунтов страховых денег; но сейчас, задумчиво следя за поплавком, вдруг понял, что сто фунтов не могут длиться вечно. Его уверенность в абсолютной бесхозяйственности Мириэм была непоколебима. Тем или иным способом, но она должна была пустить эти деньги на ветер. И тогда…

Он видел, как она сидит, ссутулив плечи и фыркая носом, что всегда прежде казалось ему отвратительным. Теперь от этой картины у него защемило сердце.

— Проклятие! — выругался мистер Полли.

Поплавок запрыгал, он резко подсек, вытянул рыбу и снял ее с крючка.

Он сравнил свое собственное благополучное существование с бедствиями, выпавшими, возможно, на долю Мириэм.

— Могла бы уж о себе позаботиться, — проговорил мистер Полли, насаживая на крючок приманку. — Она любила говорить, что надо трудиться. Вот пусть теперь и трудится.

Мистер Полли наблюдал за поплавком, который, постепенно замирая, покачивался на воде.

— Глупо, что я стал о ней думать, — сказал мистер Полли. — Ужасно глупо!

Но, начав о ней думать, он уже не мог более остановиться.

— О черт! — вскоре опять воскликнул мистер Полли и дернул удочку. На крючке трепетала еще одна рыба. Мистер Полли в сердцах сдернул ее с крючка, и бедняжка поняла, что ее появление не было желанным.

Мистер Полли собрал свои вещи и отправился домой.

В гостинице «Потуэлл» на всем теперь сказывалось влияние мистера Полли, ибо наконец-то он обрел свое место на земле. Дом, скамейки, столы — все стало нарядным, даже кокетливым, щедро окрашенное белой и зеленой масляной краской. Даже садовая ограда и лодки были зеленые с белым, ибо мистер Полли принадлежал к тем людям, которые получают эстетическое наслаждение от малярных работ. Слева и справа от дома стояли два щита, значительно способствовавшие росту популярности гостиницы среди любителей прогулок. Оба щита были изобретением мистера Полли. На одном большими буквами было выведено только одно слово: «Музей» , на другом убедительно и лаконично красовалось: «Амлеты!» . Правописание последнего слова было на совести самого мистера Полли. Но, когда он видел, как шумные компании, направлявшиеся позавтракать, в изумлении разинув рот, останавливают свои лодки у гостиницы, идут в бар и с веселой насмешкой заказывают «амлеты», он понимал, что его промах сослужил добрую службу гостинице, какую не могли бы сослужить хитроумные уловки. Спустя год после установки щитов гостиница «Потуэлл» стала известной всей округе под новым названием «Амлеты», и мистер Полли, хотя и чуть-чуть обиженный в глубине души, улыбался и в общем был доволен. Что же касается омлетов, которые готовила дородная хозяйка, то такое кушанье не скоро забудешь.

(Вы должны заметить, что я переменил эпитет, говоря о хозяйке гостиницы. Время не щадит никого из нас.)

Она стояла на крыльце в ожидании возвращавшегося с рыбалки мистера Полли и приветливо улыбалась.

— Много поймал? — спросила она.

— Мне пришла в голову одна мысль, — вместо ответа сказал мистер Полли. — Тебя не очень расстроит, если я отлучусь на денек-другой? До четверга не так уж много дел.

Чувствуя себя в полной безопасности благодаря бороде, мистер Полли снова видел перед собой фишбурнскую Хай-стрит. Северная сторона почти не изменилась, за исключением разве того, что исчезла вывеска с именем Распера. Южная сторона была вся застроена новыми домами вместо старых, сгоревших. «Мантел и Тробсанс» процветали пуще прежнего, а новая пожарная станция, почти целиком выкрашенная в красный цвет, была выстроена в швейцарско-тевтонском стиле. Рядом с ней вместо Рамбоулда торговал чаем магазин колониальных товаров, затем шла табачная лавка Сэлмона и Глюкстайна. А дальше — маленькая лавочка, в витрине которой были разложены сладости, а вывеска гласила: «Чайная». Мистер Полли подумал, что, пожалуй, это самое подходящее место, откуда можно начать поиски пропавшей жены. Его было взяло сомнение, не пойти ли в гостиницу «Провидение господне», как вдруг ему бросилась в глаза надпись на окне лавочки.

— «Полли», — прочитал он. — «Полли и Ларкинс». Поразительно! — воскликнул мистер Полли.

На мгновение у него закружилась голова. Он прошел мимо лавочки, вернулся и снова принялся ее рассматривать.

Заглянул в отворенную дверь и увидел за прилавком женщину средних лет весьма неопрятного вида, которую он на какой-то миг принял за изменившуюся до неузнаваемости Мириэм, но скоро понял, что это ее сестра Энни, располневшая и потерявшая свой былой задор. Она взглянула на него безразличным взглядом, и он смело вошел внутрь.

— Можно выпить чашку чая? — спросил мистер Полли.

— Можно, — ответила Энни. — Но, видите ли, чайная у вас наверху… А моя сестра наводит там порядок, ну и сейчас там немного не убрано.

— Как и должно быть, — тихо проговорил мистер Полли.

— Что вы сказали? — спросила Энни.

— Я сказал, что привык не обращать на это внимания. Сюда пройти?

— Сейчас накрою на стол, — сказала Энни, вводя мистера Полли в комнату, в которой царил ужасный беспорядок, живо напомнивший ему Мириэм.

— Если хочешь убрать комнату, то сперва надо перевернуть все вверх дном, — пошутил мистер Полли.

— Такая уж у моей сестры привычка, — бесстрастно ответила Энни. — Она вышла ненадолго подышать свежим воздухом, но боюсь, скоро вернется заканчивать уборку. Это очень хорошенькая, светлая комнатка, когда в ней убрано. Вам здесь накрыть?

— Позвольте я вам помогу, — сказал мистер Полли и стал помогать.

Пока Энни ходила за чаем, он сидел у окна и, барабаня пальцами по столу, думал о том, как вести себя дальше. По-видимому, дела у Мириэм обстоят не так уж плохо. Мистер Полли на разные лады представлял себе первую встречу с ней.

— Необыкновенное имя, — сказал мистер Полли, когда Энни стала накрывать стол скатертью.

Энни вопросительно взглянула на него.

— Полли. Полли и Ларкинс. Не псевдоним, надо думать?

— Полли — это имя мужа моей сестры. Она была замужем за мистером Полли.

— Вдова? — спросил мистер Полли.

— В октябре будет пять лет, как она овдовела.

— Боже мой! — воскликнул мистер Полли в непритворном изумлении.

— Его нашли в реке. Он утонул. Много было разговоров по всему городу.

— Я об этом ничего не слыхал, — проговорил мистер Полли. — Правда, я здесь чужой в какой-то степени.

— Его нашли в Медуэе. Это река возле Мейдстона. Он, должно быть, пробыл в воде много дней. Никто не мог его узнать, даже моя сестра, если бы не имя, вышитое на одежде. Он весь был синий и объеденный.

— Господи, спаси и помилуй! Вот, наверное, был для нее удар.

— Да, конечно, это был удар, — сказала Энни и прибавила сумрачно: — Иногда такой удар лучше, чем бесконечные мучения.

— Разумеется, — согласился мистер Полли.

Мистер Полли сосредоточенно следил, как Энни накрывает на стол, размышляя об услышанном. «Итак, я утонул», — сказал он себе.

— Он был застрахован? — спросил мистер Полли.

— На эти деньги мы и открыли чайную, — ответила Энни.

Если дела обстояли таким образом, почему же тогда в его душе поселились тревога за Мириэм и угрызение совести?

— Замужество — это лотерея, — заметил мистер Полли.

— Моя сестра в этом убедилась, — сказала Энни. — Варенье подать?

— Мне бы хотелось съесть яйцо, — попросил мистер Полли. — Даже два. Я чувствую… у меня такое чувство, что мне не мешает подкрепиться… А что этот Полли, вероятно, был не очень приятным человеком?

— Он был плохим мужем, — сказала Энни. — Я часто жалела свою сестру. Он был…

— Беспутный? — еле слышно спросил мистер Полли.

— Нет, — ответила Энни, стараясь быть справедливой. — Не то чтобы беспутный. Слабовольный, пожалуй. Да, слабовольный, вот самое подходящее для него слово. Не мужчина — тряпка. Сколько минут вам варить яйца?

— Точно четыре минуты, — ответил мистер Полли.

— Меня как будто зовут… — сказала Энни.

— Да, зовут, — повторил мистер Полли.

Энни ушла, а он предался своим мыслям.

Его удивляла недавняя жалость и нежность к Мириэм. Теперь, когда он вернулся и вдохнул воздух ее жилища, эти чувства исчезли, и возродилось прежнее чувство безнадежной враждебности. Он видел нагроможденную друг на друга мебель, дешевый ковер, пошлые, глупые картины на стенах. Как только он мог почувствовать к ней жалость! Почему вообразил себе Мириэм беспомощной женщиной, горько рыдающей во мраке нищеты о своем муже? Заглянув в бездонные тайники сердца, он вернулся к более поверхностным предметам. Неужели он безвольный, слабый человек? Нет! Сколько он знает людей, куда более слабых!

На столе появились яйца. Но в манерах Энни ничто не располагало к продолжению разговора.

— Заведение процветает? — отважился спросить мистер Полли.

Энни подумала.

— Когда как. То лучше, то хуже.

— Понятно, — ответил мистер Полли и занялся яйцом. — Дознание было?

— Какое дознание?

— Ну об этом парне, что утонул.

— Было, конечно.

— Вы уверены, что это был он?

— Что вы такое говорите!

Энни пристально посмотрела на него, и душа мистера Полли ушла в пятки.

— Кто же это еще мог быть, если на нем была его одежда?

— Разумеется, — ответил мистер Полли и принялся за свое яйцо.

Он до того разволновался, что почувствовал его несъедобность, когда Энни была уже внизу, а яйцо наполовину съедено.

— Черт побери! — воскликнул мистер Полли, поспешно подвигая к себе перец. — Узнаю Мириэм! Ну и хозяйка! Я не пробовал таких яиц ровно пять лет… Где она их только берет? На улице, видно, подбирает.

Он оставил это яйцо и принялся за второе.

Если не считать затхлого привкуса, второе яйцо было вполне сносным. Он уже добрался до его донышка, когда в комнату вошла Мириэм. Мистер Полли поднял голову.

— Добрый день, — поздоровался он.

И, встретив ее взгляд, тут же понял, что она сразу узнала его по жестам и голосу. Она побледнела и притворила за собой дверь. У нее был такой вид, что она вот-вот упадет в обморок. Мистер Полли в один миг вскочил на ноги и предложил ей стул.

— Боже мой! — прошептала она и скорее повалилась, чем села на стул.

— Это ты, — прошептала она.

— Нет, — горячо запротестовал мистер Полли. — Это не я. Это просто человек, очень похожий на меня. Вот и все.

— Я знала, что тот человек был не ты, я всегда это знала. Я пыталась себя убедить, что это ты, что вода так изменила твои руки и ноги, цвет волос.

— Понятно.

— Я всегда боялась, что ты вернешься.

Мистер Полли взялся за яйцо.

— Я не вернулся, — сказал он убежденно. — Не думай об этом.

— Ума не приложу, как мы будем возвращать страховую сумму.

Мириэм плакала. Она достала носовой платок и прижала его к лицу.

— Послушай, Мириэм, — сказал мистер Полли. — Я не возвращался и возвращаться не собираюсь. Я… Допустим, я пришелец с того света. Ты никому не говори обо мне, и я буду молчать. Я пришел сюда, потому что решил, что тебе плохо, что ты в нищете и всякое такое. Теперь, когда я увидел тебя, я спокоен. Вполне удовлетворен. Понятно? Я насовсем сматываю удочки. Так что держи нос выше!

Он взял чашку чая, шумно прихлебывая, допил ее и встал.

— Не бойся, ты никогда больше меня не увидишь.

Мистер Полли пошел к двери.

— А яйцо было вкусное, — сказал он, секунду помешкав, и вышел…

Энни была в лавке.

— У хозяйки небольшой шок, — сказал мистер Полли. — Она, видно, помешана на привидениях. Я не совсем понял, в чем дело. До свидания!

И он ушел.

Мистер Полли сидел вместе с дородной хозяйкой за одним из зеленых столиков позади гостиницы и пытался разгадать тайну жизни. Был ясный тихий вечер, когда воздух прозрачен и чист и видно далеко вокруг. Особенно красива в этот час была излучина реки. По воде на фоне прибрежной зелени плыл лебедь. Река текла, величаво и покойно, повинуясь судьбе. И только там, где над водой стояли камыши, блестящая поверхность ее слегка рябилась. Три стройных тополя четко отпечатывались на золотисто-зеленом закатном небе. Все мирно дремало в неге, осеняемое огромным, благодатным, кристально чистым сводом неба. Всюду был разлит покой, безмятежность, доверчивость, как бывает в доме, где ждут младенца, на всем лежала печать полного умиротворения. В этот вечер мистер Полли решил, что всякая вещь на земле совершенна и должна приносить счастье. Просто не верилось, что жизнь может порождать раздор и горе, что есть иная тень, нежели та, какую отбрасывает безмолвный лебедь, иной ропот, чем тот, что родится, когда вода, журча, обегает мерно покачивающийся на цепи шест. И ум мистера Полли, взволнованный и примиренный этой разлитой кругом красотой, мягко, но настойчиво пытался связать в единое целое обрывки воспоминаний, которые то всплывали, то снова тонули в его сознании.

Он заговорил, и его слова, подобно резкому удару хлыста по зеркальной воде, нарушили очарование, которым была полна его душа.

— Джим больше никогда не вернется, — сказал мистер Полли. — Он утонул пять лет назад.

— Где? — удивленно спросила хозяйка.

— Далеко отсюда. В реке Медуэй, в Кенте.

— Господи помилуй! — воскликнула хозяйка.

— Это правда, — подтвердил мистер Полли.

— Откуда ты знаешь?

— Я ходил к себе домой.

— Куда?

— Это не имеет значения. Я был там и все узнал. Он пробыл в воде несколько дней. На нем был мой костюм, и они приняли его за меня.

— Кто они?

— И это не имеет значения. Больше я к ним никогда не вернусь.

Хозяйка с минуту молча смотрела на него. Сомнение в ее глазах сменилось спокойной уверенностью. Потом взгляд ее карих глаз устремился на реку.

— Бедняга Джим! — проговорила она. — Он никогда не отличался тактом. — И едва слышно добавила: — Не могу сказать, что жалею о нем.

— Я тоже, — откликнулся мистер Полли. И, сделав еще одну попытку выразить свои мысли, сказал: — Но ведь оттого, что он жил на свете, хорошего было не много, не так ли?

— Не много, — согласилась хозяйка. — Всегда.

— Я думаю, на свете были вещи, которые его радовали, — глубокомысленно заметил мистер Полли. — Но только совсем не то, что радует нас.

Мысль опять ускользнула от него.

— Я часто размышляю о жизни, — проговорил он нерешительно. И попытался вернуться к потерянной мысли: — Когда начинаешь жизнь, все чего-то ожидаешь от нее. Но ничего не случается, и все становится безразлично. Человек начинает жить, но его представления о добре и зле не имеют ничего общего с истинным добром и злом. Я всегда был настроен скептически и всегда считал глупостью, когда люди делали вид, будто они в силах отличить добро от зла. Вот чего я никогда не делал. В моей глотке не застряло адамово яблоко, мэм. Нет, не застряло.

Он задумался.

— Однажды я поджег дом.

Хозяйка вздрогнула.

— И я нисколько не жалею об этом. Я не считаю, что поступил дурно. Это почти все равно, что сжечь игрушку, как я однажды сделал в детстве. Я чуть не зарезал себя бритвой. Кто не пытался сделать то же? Хотя бы в мыслях. Почти всю жизнь я провел как во сне. Как во сне и женился. Я никогда не составлял никаких жизненных планов, я никогда не жил. Я прозябал. Все происходило со мной по воле случая. И гак с каждым. Джим ничему не мог помешать. Я стрелял в него и хотел его убить. Ружье выпало у меня из рук, и он схватил его. И чуть было не убил меня. Не нырни я в канаву… Странная то была ночь, мэм… Но если уж говорить начистоту, я не обвиняю его. Я только не понимаю, для чего все это…

— Как дети. Как расшалившиеся дети, которые иногда делают друг другу больно…

— Над нами тяготеет какое-то проклятие, — заключил мистер Полли. — Мы имеем не то, к чему стремимся, считаем добром не то, что в самом деле добро. Мы счастливы не тем счастьем, которое завоевали сами, и счастье других не наша заслуга. Есть характеры, которые нравятся другим, за них борются, есть характеры, которые не нравятся никому. Это надо понимать и не удивляться последствиям… Вот Мириэм всегда старалась…

— Кто это Мириэм? — спросила хозяйка.

— Ты ее не знаешь. Она ходила по дому, нахмурив лоб, и изо всех сил старалась делать не то, что хочется…

Мистер Полли совсем потерял нить.

— Если человек толстый, он ничего не может с этим поделать, — после недолгого молчания сказала дородная хозяйка, стараясь попасть мистеру Полли в тон.

— Ты действительно не можешь, — отозвался мистер Полли.

— Это и хорошо и плохо…

— Так же, как и моя сумбурная речь.

— Если бы я не была такой толстой, мне не дали бы лицензии…

— Нет, но чем же мы все-таки заслужили такой вечер? — воскликнул мистер Полли. — Господи, только глянь!..

И он обвел рукой весь огромный небосвод.

— Если бы я был итальянцем или негром, я бы приезжал сюда и пел песни. Иногда я люблю свистеть, но, черт побери, душа у меня в это время поет. Порой мне кажется, я живу только для того, чтобы любоваться закатом.

— Думаю, что было бы мало толку, если бы ты только любовался закатом, — сказала дородная хозяйка.

— Согласен, мало. И все-таки я люблю закат. Закат и все прочее, что должен любить.

— От них никакой пользы, — глубокомысленно заметила дородная хозяйка.

— Кто знает? — отозвался мистер Полли.

В хозяйке вдруг заговорили более глубокие струны.

— Все равно в один прекрасный день придется умереть, — оказала она.

— В некоторые всади я как-то не верю, — ответил мистер Полли. — Во-первых, я не верю, что ты можешь быть скелетом. — Он протянул руку в сторону соседской изгороди. — Посмотри на эти колючки, как они красивы на фоне оранжевого неба. А всего-навсего жалкие колючки. Вредный сорняк, если уж говорить о пользе. Какой от них толк? А ты взгляни на них сейчас!

— Но ведь дело не только во внешнем виде, — заметила дородная хозяйка.

— Всякий раз, как выдастся красивый закат в а буду не очень занят, — сказал мистер Полли, — я буду приходить сюда и сидеть здесь.

Дородная хозяйка обратила на него взгляд, в котором радость боролась с каким-то смутным протестом, а потом стала смотреть на колючие кусты, рисовавшиеся пагодами на фоне золотистого неба.

— Хорошо бы приходить сюда почаще, — сказала она.

— Я буду.

— Не каждый день, — проговорила она почти шепотом.

Мистер Полли некоторое время сидел задумавшись.

— Я буду приходить сюда каждый день, когда стану привидением, — сказал он.

— Испортишь другим удовольствие, — возразила дородная хозяйка, перестав заботиться о деловых качествах мистера Полли и переходя на более подходящий к его настроению тон.

— Я не буду страшным привидением, — сказал мистер Полли после небольшой паузы. — Я буду такое прозрачное, доброе, мягкое привидение…

Они не сказали больше ни слова, а просто сидели, наслаждаясь теплом летних сумерек, пока в наступившей темноте не перестали различать лиц друг друга. Они ни о чем не думали, погруженные в спокойное, легкое созерцание. Над их головами бесшумно пронеслась летучая мышь.

— Пойдем домой, старушка, — сказал наконец мистер Полли, вставая. — Пора ужинать. Нельзя же, как ты говоришь, сидеть здесь вечно.

Note1

Шекспир, «Как вам это понравится», акт 2, сцена 7

Note2

искаж. франц. Joie de vivre — радость жизни

Note3

персонаж пьесы Шекспира «Много шума из ничего"

Note4

умный понимает с полуслова (лат.)

Note5

бесславие (древнеевр.)

Note6

при прочих равных условиях (лат.)