Бедный Клиффорд! Возможно, читатель, тебя удивляет, что я столь сочувственно говорю о Клиффорде, который обошелся с Хелен столь жестоко и гадко. Она допустила большую глупость, это правда, но ей же было всего 23, а Клиффорд через месяц или около того после свадьбы уже отдавал «Леонардо» куда больше внимания, чем ей, и заставил ее приревновать к Анджи, как нам известно, а Лоренс был таким же веселым брюнетом, каким серьезным блондином был Клиффорд, и она всего разок не устояла перед искушением, хотя никуда не денешься от того факта, что эпизод на диване в его конторе вполне мог бы перейти в нечто куда более прекрасное и менее пошлое, если бы ему дали развиваться естественным путем, без сокрушительных ударов, которые Анн-Мари нанесла едва зародившимся отношениям. Многие другие мужья простили бы жене точно такую же ошибку – горевали и дулись бы недели три-четыре, а потом забыли бы и продолжали бы жить как ни в чем не бывало. Но только не Клиффорд. Бедный Клиффорд, говорю я, потому лишь, что он не мог простить, а уж тем более забыть.
      Бедный Клиффорд, потому что, даже ненавидя Хелен, он тосковал без ее светлого присутствия возле него и остался с Анджи, которая носила мини-юбки, хотя ноги у нее были безобразные, и немодные броши, потому лишь, что они стоили миллионы, а ее белые норковые манто выглядели бьющими в нос, а не теплыми и уютными. И которая, стоило Клиффорду вспомнить о своих вполне законных правах свежеразведенного мужчины и посмотреть направо-налево (а в красивых, умных, обворожительных женщинах, только и думающих, как бы завладеть Клиффордом, недостатка не было), принималась названивать своему папаше в Йоханнесбург (никогда не пользуясь собственным телефоном), убеждая его забрать свои капиталовложения из зыбкого Мира Искусства и поместить их в незыблемую Компанию по перегонке спирта, или «Армалит инкорпорейтед». А потому – бедный Клиффорд! Он не был счастлив.
      И бедная Нелл, которой пришлось привыкать к новым лицам и новым обычаям, ибо теперь она обитала в большой сверкающей детской с достаточно приятной няней, а обожающие бабушка и дедушка с отцовской стороны часто ее там навещали – но куда пропала ее мама? В эти первые дни нижняя губка Нелл часто дрожала, но и младенец способен быть мужественно гордым: она делала над собой усилие и улыбалась, и вела себя безупречно, а кто рядом с ней был способен вполне понять всю величину ее потери? В те времена сложные механизмы детской психики не анализировались и не учитывались, не то что теперь.
      – Не берите ее на руки, – требовала Синтия от няни в тех редких случаях, когда Нелл плакала по ночам. – Пусть плачет, пока не устанет. Она скоро избавится от этой привычки.
      Так сама она растила Клиффорда в духе своего времени, и действительно, Клиффорд научился не поддаваться горю или страху, но вот на пользу ли было ему это, вопрос другой. К счастью, няня усвоила принципы доктора Спока и оставляла это требование без внимания.
      – Как только я все налажу, – сказал Клиффорд матери, – она будет жить у меня. – Но, разумеется, он был очень занят. Недели превращались в месяцы.
      И еще более бедная Хелен. Первое время после развода она жила у родителей, а это оказалось нелегко. Джон Лалли был совсем изглодан всеобъемлющей яростью и всякими «я же говорил!», и больше чем когда-либо винил мать Хелен во всем, что обернулось скверно, во всем, что оборачивалось скверно, во всем, что вот-вот должно было обернуться скверно. Каждое утро глаза Эвелин были красными и опухшими, и Хелен знала, что и в этом тоже ее вина. Она ведь слышала отца сквозь стену.
      – Почему ты не помешала ей выйти за него, дура? Моя внучка в лапах негодяя, злодея, и это ты, ты прямо-таки всучила ее ему. Ты так сильно ненавидела собственную дочь? Ненавидела меня? Или ревновала и завидовала, что она молода и у нее все впереди, а ты стара и кончена?
      Как ни странно, по-прежнему утверждая, что Хелен не его дочь, он заявлял все права на Нелл, как на свою родную внучку. И знаете, Джон Лалли, пока его жена и дочь горевали под его кровом, написал, вдохновляемый чистым сплином, три великолепные картины за столько же месяцев: переполненная дождевой водой бочка, в которой плавает дохлая кошка, воздушный змей в ветвях сухого дерева и водосток, забитый всевозможным мусором. Все три сейчас висят в Метрополитеновском музее современного искусства. По контракту Джон Лалли обязан был передать их «Леонардо», но делать этого, естественно, не собирался. Нет. Никогда! Он спрятал их в погребе «Яблоневого коттеджа» и только по счастливой случайности их не погубила сырость и не съели крысы. Но уж лучше его собственный погреб, ярился Джон Лалли, чем подвалы «Леонардо», куда Клиффорд Вексфорд, громоздя оскорбление на оскорбление, уже упрятал восемь из лучших его полотен.
      Каждый день Хелен плакала все меньше, и три месяца спустя была готова вступить в общение с миром. Она имела право свиданий со своим ребенком раз в месяц по полдня в присутствии третьего лица. Этим третьим лицом Клиффорд назначил Анджи, а Хелен не могла представить ни единого веского возражения, и Эдвин Друз не нашел для нее хотя бы одного. (Если вы, читатель, будете когда-нибудь вовлечены в бракоразводный процесс, обязательно убедитесь, что ваш адвокат в вас не влюблен.)

      Вот как проходили полдня, отведенные под осуществление права свидания. Синтия, бабушка Нелл, привозила ее в Лондон на поезде. На вокзале Ватерлоо их уже ждали Анджи, выбранная ею приходящая няня (чье лицо часто менялось) и «роллс-ройс» с шофером. Приходящая няня несла Нелл, потому что Анджи опасалась брать на руки такого энергичного и бойкого ребенка. К тому же ребенок мог обмочиться. Все общество отправлялось в «Кларидж», где в номере уже ждала Хелен, чувствуя себя неловко в столь фешенебельном отеле. Как жена Клиффорда она безмятежно вращалась в самых избранных сферах. Как бывшей жене Клиффорда ей чудилось, что официанты и швейцары хихикают и смотрят на нее нагло. Анджи прекрасно понимала это чувство Хелен: потому-то она и выбрала «Кларидж». Ну и конечно, она хранила о нем самые приятные воспоминания.
      Няня передавала Нелл Хелен, и Нелл принималась улыбаться, лепетать, щебетать и хвастать теми словами, какие уже знала. Но так она реагировала на всякое ласковое лицо. Свою мать она уже не отличала от всех остальных и, когда ей бывало больно или страшно, тянулась к бабушке. Хелен оставалось только смиряться с этим.
      – А ты таки похудела, Хелен, – сказала Анджи при четвертом осуществлении права свидания. (Синтия, загадочная и элегантная, отправилась по магазинам, по крайней мере так она сказала.) Анджи была рада заметить, что груди Хелен, еще недавно столь полные и самодостаточные, теперь заметно уменьшились. Она подумала, что Клиффорд вряд ли взглянет второй раз на жалкое, робкое существо, в которое превратилась Хелен.
      – Клиффорд всегда говорил, что мне надо бы похудеть, – сказала Хелен. – Как он?
      – Отлично, – ответила Анджи. – Мы сегодня обедаем в «Мирабель» с Деррансами.
      А, Деррансы! Анн-Мари и Лоренс уже вновь завели роман. В былом – ближайшие друзья Клиффорда и Хелен. Лоренс, с кем Хелен согрешила, уже прощен, потому что в конечном счете Хелен значила так мало! Анджи любила поворачивать нож в ране. Но тут она перегнула палку. Хелен уставилась на Анджи, и глаза ее засветились гневом, какого она еще никогда в жизни не испытывала.
      – Бедненькая моя Нелл, – сказала она своей дочке, – какой слабой и глупой я была. Ведь я тебя предала!
      Она отдала девочку няне, а сама подошла к Анджи и хлестнула ее – раз, два, три – но одной и той же щеке. Анджи взвизгнула, а няня выбежала из комнаты с Нелл, которая весело смеялась – ведь при этом ее несколько раз подбросили на руках.
      – Ты мне не подруга, а враг, и всегда была врагом, – сказала Хелен Анджи. – Ты будешь гореть в аду за то, что сделала с Клиффордом и со мной.
      – А ты ноль и ничего больше, – злобно ответила Анджи. – Дочь багетчика! И Клиффорд это знает. Он скоро женится на мне.
      Анджи бросилась прямо к Клиффорду, сообщив ему, что Хелен стала буйной и убедила его вновь поднять в суде вопрос о праве свиданий и еще больше ограничить встречи матери и дочери. Анджи ужасно раздражало, что Клиффорд всякий раз, едва она возвращалась из «Клариджа» словно мимоходом осведомлялся, как выглядела Хелен.
      «Очень серой, – отвечала Анджи. – И совсем отупевшей от жалости к себе. Невыносимо скучной». Ну или что-нибудь в том же духе, а Клиффорд ничего не говорил, только смотрел на нее с легкой усмешкой, каким-то неприятным взглядом. Анджи становилось не по себе. И действительно, на этот раз Клиффорд сопротивлялся довольно энергично.
      – Да заткнись ты, Анджи, и не встревай! – Вот все, что он сперва ответил.
      Ей даже пришлось сообщить (а это было опасно: Клиффорд мог выдать совсем не ту реакцию), что Хелен спит со своим адвокатом Эдвином Друзом. Это сработало. (Хелен, разумеется, с ним не спала, но Эдвин Друз утверждал обратное. Есть такие мужчины – поддаются собственным фантазиям.) Клиффорд заметил, с какой поразительной неумелостью Эдвин Друз вел дело Хелен, и хотя измышления Анджи явились для него шоком, с тем большей легкостью он им поверил. Они столько делали ясным! И он вновь обратился в суд.
      Вызов туда влетел в почтовый ящик «Яблоневого коттеджа».
      – Я же тебе говорил! – сказал Джон Лалли. – Я этого ждал.
      – Только потому, что ты этого ждешь, – ответила Хелен, наконец-то обретая смелость, – такие вещи и случаются!
      И теперь она взяла 200 фунтов, которые ей давно предлагала мать (из собственных быстро убывающих денег Эвелин, которые она с таким трудом сберегала из года в год), и внесла их как месячную плату за квартиру на Эрлс-Корт. Пятый этаж, без лифта. Ну и что? Она найдет себе работу. Она вернет себе дочь.
      Хелен явилась в контору Эдвина Друза в гневе, а не в слезах. Он почувствовал, что, пожалуй, теряет ее. И поцеловал. Она вырвалась. Он не отступил. Не то чтобы он пытался ее изнасиловать, но такое толкование не исключалось. Быть может, он стал вегетарианцем в надежде усмирить опасно агрессивную натуру, замаскированную бородой и кроткими манерами, но с грустью должна констатировать, что вегетарианство не сработало. И нечего все списывать на бифштексы с кровью. Хелен вырвалась и нашла себе другого адвоката.
      Она решительным шагом вошла в кабинет коллеги Вэна Эрсона Катберта Уэя, которого они с Клиффордом однажды пригласили на обед (яйца под майонезом, телятина с лимоном, tarte aux pommes ), и потребовала от него помощи. Ему придется представлять ее бесплатно, сказала она, во имя чистой справедливости. На него это произвело впечатление. Он засмеялся от удовольствия, любуясь ее воодушевлением. То, как Друз возмутительно вел дело жены Вексфорда, вызвало немало замечаний в среде юристов. Ее сверкающие глаза, ее пылающие негодованием щеки пленили Уэя точно так же, как Друза – ее слезливый мазохизм. Он сказал, что будет счастлив получать гонорар в рассрочку.
      И вот когда Клиффорд снова явился в суд, его противником оказался не Эдвин Друз, но Катберт Уэй, гневный и непоколебимый. Катберт Уэй объяснил судье, что у Хелен теперь есть собственное жилище, есть куда взять малютку дочь; заявил, что Клиффорда не заботит благополучие Нелл и он искал только мести; указал, что нравственность Анджи сомнительна, как, впрочем, и Клиффорда – разве он не принимал участие в светской вечеринке с ЛСД? – и в целом был столь же злобно несправедлив и беспощаден к Клиффорду, как Клиффорд перед тем – к Хелен. И это принесло плоды: когда они уходили из здания суда, Нелл была на руках у матери. (Судья пожелал увидеть девочку у себя в кабинете вместе с обоими родителями. Нелл радостно залепетала и прыгнула в объятия матери. Но ведь Клиффорда она почти не знала. Будь там няня, вероятно, она пошла бы на руки к няне, но няни там не было, ведь верно? А судьи о подобных вещах не думают.)
      – Опека отцу, – постановил судья. – Воспитание и контроль матери.
      – Значит, сейчас у тебя в любовниках Катберт Уэй, – прошипел Клиффорд. – Поднимаешься все выше по адвокатской лестнице, как я погляжу. Но я прежде умру, чем спущу тебе это.
      – Ну так умирай, – сказала она.

      Малышка – яблоко раздора и любви! Вот чем на три года стала крошка Нелл. То туда, то сюда. Сначала великолепная гигиеничная детская в сассексском доме дедушки и бабушки по отцу; затем не столько великолепный и откровенно не гигиеничный богемный дом дедушки и бабушки по матери в субботу и воскресенье и квартира на пятом этаже в Эрлс-Корте по будням; затем унылый, но элегантный городской дом ее отца в Примроуз-Хилле; затем дом в Масуэлл-Хилле, который теперь ее мать делила со своим новым мужем Саймоном Корнбруком.
      Позвольте, я коротко расскажу вам, каким образом Хелен познакомилась и сочеталась браком с Саймоном Корнбруком, истинно порядочным человеком, хотя и скучноватым, как это часто водится за истинно порядочными людьми. Он был чрезвычайно и бесспорно умен: оксфордский диплом с отличием за ФПЭ (философию, политику, экономику) и писал для нового, иллюстрированного, приложения к «Санди таймс» выдающиеся статьи о разных дальних местах. Иногда по соглашению в высших эшелонах он писал передовицы и для «Таймс». (В те дни обе эти газеты делили здание на Принтинг-Хаус-сквер.) Рост 5 футов 7 дюймов, ясные симпатичные глаза на круглом совином лице и волосы, уже заметно поредевшие на тридцать девятом году жизни, словно мощные волны мысли подмывали их корни. Иными словами, он совершенно, совершенно не походил на Клиффорда и, возможно, именно этим и привлек Хелен. Этим и добротой, бесхитростностью, деликатностью, доходами и фанатичной преданностью ее физическому и душевному благополучию. Она его не любила. Она пыталась его полюбить, почти убедила себя, что любит его, но, читатель, она его не любила. Ей необходим был мужчина, который питал бы их с Нелл, а также ограждал ее от Клиффорда и его новой когорты адвокатов (от услуг Вэна Эрсмана он отказался: тот ведь допустил, чтобы его захватили врасплох). Ну а Саймон просто любил Хелен, но, мне кажется, в глубине сердца полагал, что она будет ему благодарна и таким образом все наладится. Разве не берет он женщину с жутким прошлым и готовым ребенком? Разумеется, он не помыслил бы сказать что-нибудь такое вслух. И конечно, Хелен была ему благодарна. Как же иначе? Она глубоко и искренне ценила своего нового мужа, который, хотя был журналистом и, следовательно, волнующе-интересным, никогда не засиживался в «Эль вино» за рюмкой, никогда не давал ей ни малейшего повода ревновать, был бережным любовником и увозил ее домой с вечеринок, едва она выражала желание уехать. (В гостях с Клиффордом она, даже умирая от утомления или скуки, не позволяла себе хотя бы намекнуть, что предпочла бы уехать домой, и ждала, чтобы он сам выразил такое желание.) И вообще, бывая в гостях с Саймоном, она убедилась, что его друзья и знакомые в среднем куда более простые, более приятные, менее нервические и менее самоупоенные люди. Они не принадлежали к избранным, но общество их доставляло гораздо больше удовольствия.
      Читатель, не подумай, будто я иронизирую по поводу корнбруковского брака. Брак как брак и даже получше многих. И Хелен очень повезло, что она нашла Саймона – и избавилась от необходимости подниматься с маленькой Нелл по пяти эрлскортовским лестничным маршам после дня, проведенного за подкрашиванием мебели в «Освежите старину!» на Бонд-стрит, и поездки через весь Лондон в ясли за Нелл, а оттуда уже с ней до Эрлс-Корта. Это каких же сил требовало! О, цена материнской любви кажется порой очень высокой, и брак выглядит весьма заманчивым, весьма удобным выходом из положения.
      Саймон Корнбрук, холостяк, купил себе новый дом в Масуэлл-Хилле. Обставить его следовало крупногабаритной мебелью. Он отправился на Бонд-стрит в поисках старинной и недорогой (в те времена такая еще существовала). Билл Бруш повел его в мастерскую, чтобы показать ему большой темно-зеленый буфет в красных цветах, над которым как раз работала Хелен. Она взглянула на Саймона снизу вверх, потому что сидела на корточках, а ее щеку пересекал мазок белой краски, и все решилось сразу – во всяком случае для него, если для нее и не совсем. Такой уж была Хелен. Она обладала большой властью над сердцами и судьбами мужчин, и практически никакой над собственным сердцем и собственной жизнью.
      Они поженились еще до истечения месяца, дом в Масуэлл-Хилле тотчас стал совместной собственностью, а Эвелин были возвращены ее 200 фунтов. Саймон, напоминаю, был щедр, заботлив и деликатен.
      «Масуэлл-Хилл, – по слухам сказал Клиффорд. – Хелен в Масуэлл-Хилле! Видимо, муж ей был отчаянно необходим. Бедняга Корнбрук! А впрочем, человек, обзаводящийся домом в Масуэлл-Хилле, ничего лучшего не заслуживает».
      Ну, Масуэлл-Хилл, если он вам, читатель, незнаком, очень приятный, густолиственный и процветающий район на северных склонах Лондона с чудесным видом на столицу. Но очень семейный район, где топ задает Ассоциация родителей и учителей, и расположен он слишком далеко для тех, кто хочет быть в гуще событий. Чего, разумеется, вовсе не хотелось ни Хелен, ни Саймону. Вот такое их нехотение и допекало Клиффорда.
      Поэтому Клиффорд вновь обратился в суд, утверждая, что Саймон – безнравственный алкоголик, но в иске ему было отказано. (Корнбрук, указал судья, просто журналист, обычный журналист.) И Нелл осталась с матерью и улыбалась им всем, всем и каждому, а больше всех – своей матери, но очень редко Анджи, которая регулярно являлась по воскресеньям в дом Клиффорда ко второму завтраку, хотя очень редко получала приглашение остаться на ночь, да и то, как она подозревала, только чтобы заткнуть ей рот. Так оно и было. Бедная Анджи (да, читатель, даже Анджи заслуживает жалости: ведь как страшно – любить и не быть любимой) страдала, но выжидала своего часа. Придет день, когда Клиффорд осознает что есть что и женится на ней.
      Право свидания в то время означало для Клиффорда, что Нелл проводила у него конец каждой третьей недели. Девочку доставляли к порогу его дома в Примроуз-Хилле днем в субботу и забирали оттуда в воскресенье вечером.
      – Странно! – сказал Клиффорд Анджи как-то раз, когда у него была Нелл, а Анджи тоже осталась ночевать. – Нелл просыпается и плачет, только если ты тут.
      Неправда. Просто если Анджи ночевала у него, то он спал меньше, и у него было больше шансов услышать, как бедный ребенок плачет. Анджи так ему и сказала, но он не поверил.
      В ту ночь ночной рубашкой Анджи служило бежевое сальное платье от Зандры Родс, отделанное газовыми бабочками бледнейшего оттенка, но в кровати оно выглядело глупо и ничуть не шло к цвету ее лица. А вот Хелен и в нем выглядела бы волшебной грезой, невольно подумал Клиффорд. В то время он старался совсем не думать о Хелен, потому что на все милые воспоминания о ней тотчас налагалась картина – она в объятиях Лоренса Дерранса, Эдвина Друза или Катберта Уэя или, что было уже вовсе невыносимо, она развлекается в бежевом атласе (так, по какой-то причине, рисовалось ему) с Саймоном Корнбруком. (На самом деле в кровати Хелен если что-то и носила, то рубашки этого последнего, но Клиффорд так этого никогда и не узнал.)
      – Ну найми няню, – сказала Анджи, – чья обязанность вставать по ночам к ребенку. Просто смешно думать, что человек с твоим положением и такой занятой способен сам справиться с Нелл.
      – Одна ночь в три недели, – сказал Клиффорд, – вряд ли стоит такого расхода.
      Но он пошел на компромисс и через агентство нанял девушку-иностранку, желавшую усовершенствоваться в английском языке, и на счастье (во всяком случае, на счастье Клиффорда) она оказалась дочерью итальянского графа, с ученой степенью по истории искусства, с длинными волнистыми волосами и кроткими манерами. Анджи представления не имела, до чего они дошли, но предполагала худшее и устроила так, что девушку депортировали. (В шестидесятых это было не очень сложно – если иностранных девушек ловили на том, что они разбивают британские семьи, их визы тут же аннулировались. А у Анджи с ее богатством и способностями всегда имелось под рукой влиятельное ухо, чтобы нашептать в него то, что ей требовалось.) Но это другая история, читатель, и перипетии любовной жизни Клиффорда касаются нас лишь постольку поскольку. Достаточно будет сказать, что он часто тем или иным способом избегал бдительных глаз Анджи.
      Да и Саймон Корнбрук в сущности касается нас лишь как человек, который во время семейных прогулок по Хемпстед-Хиту держал крошку Нелл за правую ручку, пока Хелен держала ее за левую.
      «Раз, два, три-и-и!» – вскрикивали они и раскачивали Нелл в воздухе, так что у нее дыхание перехватывало от радостного волнения. И в конце каждой третьей недели именно Саймон доставлял Нелл на порог Клиффорда, а потом и забирал ее оттуда. И под его ласковой эрзац-отеческой эгидой Нелл научилась не только ходить и разговаривать, но еще и бегать, прыгать, скакать на одной ножке, а к трем годам так даже читать и писать некоторые слова. У нее было тоненькое хрупкое тельце, большие ясные голубые глаза и густые отцовские белокурые волосы – но только у Клиффорда они были прямые, а у Нелл вились и кудрявились, как у матери. (До чего же сложно, что для получения одного требуются два. Не удивительно, что возникают споры!) Однако Нелл была счастлива и довольна, и жизнь в Масуэлл-Хилле, в просторно-тихом доме с его надежной семейной атмосферой была разве что чуть скучноватой. (Или так казалось Хелен, а не Нелл? Боюсь, что да.) Хелен больше не приходилось «принимать гостей» в вексфордском смысле, однако интересные люди заглядывали к ним перекусить, а кухня у них служила и столовой, так что все рассаживались там, попивали вино и наблюдали за ее стряпней, а она ловила себя на том, что ничуть не нервничает. Саймону время от времени приходилось ездить за границу, и ей его не хватало – чуть-чуть – и это успокаивало. Вот так она мирно жила какой-то срок и убеждала себя, что обрела свое истинное «я» в домашней хозяйке, обитательнице Масуэлл-Хилла. Собственно говоря, она приходила в себя после страшного испуга, который внушил ей мир и люди в этом мире. И Нелл свыклась с визитами к Клиффорду раз в три недели, очень скоро узнав, что в доме мамы можно бегать и шалить сколько душе угодно, но у папы надо вести себя чинно, не то что-то очень драгоценное может разбиться или сломаться. Если она проливала молочко в Примроуз-Хилле, то всегда на какую-нибудь подлинную вышитую скатерть, и хотя никто словно бы особенно на нее не сердился, но пока скатерть убирали и стелили другую, шум бывал большой. А в Масуэлл-Хилле просто брали губку – или она сама за ней бегала – и протирала деревянный выскобленный стол.
      Вот так жизнь и текла, в меру счастливо, и Саймон считал, что Хелен пора произвести на свет еще ребенка, но Хелен почему-то это оттягивала. Пилюля (в те первые дни – очень большая ежедневная доза эстрогенов) за одну ночь изменила сексуальную политику. Женщины теперь могли сами контролировать свою способность к зачатию. Прежде такой контроль был на ответственности мужчины, а теперь он стал и обязанностью и правом женщины. И каждое утро Хелен, зная, чего хочет Саймон, и будучи мягкосердечной и доброжелательной, смотрела на свою пилюлю и думала, что уж на этот-то раз она ее не примет. И принимала. Пока в одно прекрасное утро не пробудилась от удивительно яркого сна о Клиффорде (да-да, читатель, он все еще ей снился: она с ним в постели, он клянется ей в любви, и ее охватывает необыкновенное счастье), и не почувствовала себя ужасно виноватой, и не положила пилюлю назад в коробочку, и не выбросила коробочку в мусорную корзинку. Если у нее будет ребенок от Саймона, она, наверное, избавится от таких снов. Она совсем остепенится. И забудет Клиффорда. Она забеременела еще до конца месяца.
      Анджи оповестила Клиффорда о беременности Хелен как-то утром в воскресенье. Солнце лилось в стеклянные двери: изгибающийся переулок, еще недавно запущенный, но теперь заново выкрашенный и облагороженный, отбрасывал в комнату божественной прелести свет. Он озарял одну из картин Джона Лалли, на которой вроде бы издыхающая сова давила клювом весьма жизнерадостную мышь, и придавал бодрящую веселость даже этому сюжету. Клиффорд в белом махровом халате пил самый черный, то есть самый лучший кофе из наиизящнейшей из всех возможных керамических чашечек. Его белокурые волосы были густыми и шевелюристыми. Анджи решила, что никогда еще не видела его таким красивым.
      – Привет! – как бы между прочим сказала она, впархивая в комнату с охапкой алых роз. – Мне их подарил один человек, а я терпеть не могу то ли его, то ли красные розы, вот и подумала, может, они понравятся тебе. А где Анита? (Анита была дочь итальянского графа, желавшая усовершенствоваться в английском языке.)
      – Уехала, – ответил он коротко. – Какой-то идиот в Министерстве внутренних дел аннулировал ее визу.
      – А знаешь, Хелен беременна, – как бы между прочим сказала она, расставляя розы в строю ваз. (Розы она забрала накануне днем из цветочного отдела «Харродса» – шесть дюжин по специальному заказу.) Ну Анджи всегда была тупа в истинно важных делах. По ее убеждению, Клиффорд должен был понять, что Хелен теперь потеряна для него навсегда, и жениться на ней, на Анджи. Однако он сказал только:
      – Черт подери! Теперь она забросит Нелл. Анджи, ты не ушла бы? А где ты купила розы? В «Харродсе»?
      Анджи ушла в слезах, а Клиффорд против обыкновения ничуть не испугался. Пусть звонит отцу, пусть он забирает из «Леонардо» столько миллионов, сколько пожелает, пусть закроет весь отдел Старых Мастеров, раз ему так приспичило – ему не до этого.
      К концу месяца Клиффорд подготовил открытие филиала «Леонардо» в Швейцарии. Денег в Швейцарии очень много, вкус тех, кому они принадлежат, нуждается в руководстве, причем они, на счастье «Леонардо» и иже с ней, отдают себе в этом отчет. Он купил себе дом у озера под сенью горы. Он сдал в аренду дом в Примроуз-Хилле за абсурдно огромную сумму – что ему удалось, поскольку район этот внезапно и вне всякой логики стал сверхмодным. Да-да. И как же иначе?
      Затем через Джонни он связался с неким Эриком Блоттоном, специалистом по похищению детей.
      – Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, – сказал Джонни, что было совсем не в его духе.
      – Я знаю, что делаю, – сказал Клиффорд, и Джонни Гамильтон, увы, поверил ему и умолк. Ну так ведь он «утратил способность к оценке», как выразился глава его отдела, когда во время опроса после возвращения с задания в 1944 году, МИ-5, упиваясь своим умом, применил лизергиновую кислоту, чтобы подстегнуть память своего агента касательно допросов, которым его подвергали турки. Но в результате память ему окончательно отказала и, хуже того, что-то у него в мозгу, к большому сожалению, «замкнулось». Но он любил животных и сохранил многие из прежних разнообразных навыков, а потому с удовольствием работал в вексфордской конюшне, ухаживая за лошадьми Синтии и собаками Отто – крупный, неуклюжий седой блондин, некогда гордость союзных разведок, а теперь способный делать лишь то, что ему заранее растолковывали, таким загадочным представлялся ему мир. Только Клиффорд знал точно, какие из редкостных навыков Джонни сохранились, и иногда использовал их – не скажу, что «во благо», а впрочем, всякий профессиональный навык лучше использовать, хотя бы даже шпионя для своей родины или поддерживая темные связи с преступным миром. Иной раз здравый смысл пробивался на поверхность, и если бы не один только Клиффорд привносил интерес в жизнь Гамильтона, возможно, он возражал бы настойчивее и длительнее. Но из-за такой зависимости он устроил Клиффорду встречу с Эриком Блоттоном, а сам вернулся к лошадям.

      Читатель, развод разводом, но брак не обрывается, если он заключался по любви и если эта любовь воплотилась в ребенке. Хелен по-прежнему снился Клиффорд. А Клиффорд, выражаясь на языке пригородов, менее сдержанных и здоровых, чем Масуэлл-Хилл или Примроуз-Хилл, совершенно опупел, если хотите знать мое мнение. Словно ликвидировав свои права на сердце, душу и эротичность Хелен, он каким-то образом сохранил контрольный пакет акций на утробу, которая произвела на свет Нелл. На эту территорию вторгся другой, и тем самым его, Клиффорда, честь была поругана. Иной причины для его поведения я не нахожу. Извинений же ему нет.
      – Я хочу выкрасть Нелл, – сказал Клиффорд Эрику Блоттону, юристу-похитителю. Фамилия Блоттона время от времени мелькала в газетах, когда коллеги выражали ему осуждение или когда порой он получал судебный приговор. Диплом у него был аргентинский, а практиковал он в английских барах, так и не обзаведясь официальной конторой и предпочитая встречаться с клиентами в часы, когда открыты питейные заведения всех рангов, начиная с пивных. Но Клиффорд поручил Джонни привести его в «Леонардо» к нему в кабинет. О, как великолепен был этот кабинет с высоким потолком XVIII века, дубовыми панелями по стенам и необъятным письменным столом! А картины на стенах… впрочем, достаточно. Однако по меньшей мере на миллион – даже по ценам шестидесятых. Клиффорд вольготно расположился за столом, вскинув на него ступни, одетый в джинсы, белую рубашку и тапочки на десятилетие раньше, чем все это стало модным. Вид у него был небрежный. Но с другой стороны, когда он выглядел иначе?
      – Выкрасть? Мне такая формулировка не очень нравится, – возразил мистер Блоттон, щуплый, маленький, немножко не от мира сего, в темном костюме и с глазами убийцы. То есть они были ласковыми, и ледяными, и заинтересованными одновременно. – Выкрасть? Да никогда! Вернуть – вот более подходящее слово. – Он выкуривал девяносто сигарет в день. Пальцы у него были желтыми, как и зубы, одежда в перхоти и пропахла табачным дымом.
      Клиффорд побарабанил длинными пальцами – теми самыми, которые Анджи любила, а Хелен не могла забыть – и заговорил о деньгах, и предложил вдвое меньше, чем рассчитывал Блоттон. Клиффорд не отличался щедростью. Даже в подобных делах.