– Она слишком юна, – сказала она. – Такая ответственность! Как-то не похоже на вас, Гектор, что вы ее взяли, да и швы у нее все-таки извилистые. Штат у нас перегружен.
– Нет, если бразильский заказ подтвердится, – сказал он. – Если подтвердится, мы будем перегружены работой. – Тут зазвонил телефон, и заказ из Рио подтвердился. «Дом Лалли» редко соглашался на подобное – полный гардероб для невозможно богатой и капризной молодой женщины, новобрачной, которая питала пристрастие к красным розам (или ее муж питал), и такой цветок следовало деликатно или броско – по усмотрению «Дома Лалли» – искусно вышить или сногсшибательно апплицировать на всех до единого предметах – от эластичного пояса до шубки.
– Но почему мы согласились? – сетовала Хелен. – Так вульгарно.
– Ради денег, – энергично ответил Гектор. – А вульгарно или не вульгарно, зависит от того, как сделать.
– Но ведь мне придется все время стоять у кого-то над душой… – Тут она воспряла духом. – Ну в конце-то концов красная роза красной розе рознь.
Естественно! Тут Гектор вспомнил про папку Нелл, и Нелл извлекли из рядов, и она вышила пару-другую пробных роз – начиная от алых бутонов и кончая буйной фантасмагорией, что совсем прогнало сон, – и неделю спустя уже сидела в мастерской, которую Хелен устроила в мансарде своего дома в Сент-Джон-Вуде, и, как сумасшедшая, вышивала розы на тканях всевозможных оттенков, плотности, текстуры, подбирая цвет и нитки с безошибочным инстинктом.
– Боже великий! – сказала Хелен, – и как это я обходилась без тебя! – А Гектору она сказала: – Мне почти не приходится ей что-нибудь указывать, она словно бы чувствует мои мысли. И так приятно, что в доме девочка – я слишком уж привыкла к мальчишкам.
– Только не вздумайте видеть в ней дочь! – сказал Гектор. – Она у нас работает. Не портите ее баловством.
Гектор считал, что Хелен испортила сыновей баловством – потакала им, позволяла делать, что им хочется, тратила на них слишком много денег. Возможно, он был прав – но им жилось счастливо, а в завете «начинай так, как намерен продолжать» никакого смысла нет. Зачем? Почему не проводить время хорошо, пока можно? Вот что чувствуют многие матери, когда их дети остаются без отцов.
– Нелл, – сказала Хелен однажды, когда Нелл уже неделю горела в розовой лихорадке. – Где ты живешь?
– В общежитии, – сказала Нелл, уловила сочувственную озабоченность и поспешила успокоить, как было у нее в привычке: – Это неплохо. Есть вода и канализация действует. Прежде я работала горничной вместо платы. Но так выходит дешевле.
И она улыбнулась. А Хелен подумала: где я раньше видела эту улыбку? (На губах Клиффорда, а то где же, но она старалась о Клиффорде не вспоминать.) Будь у меня дочка, думала Хелен, я бы хотела, чтобы она была совсем такой. Прямой, доброй, распахнутой миру. Я бы, конечно, хотела, чтобы она жила не в общежитии. Я бы хотела, чтобы она не выглядела совсем уж беспризорной, не была бы такой исхудалой, и чтобы о ней по-настоящему заботились. К черту Гектора, подумала Хелен и продолжила разговор:
– Почти все наши девочки живут дома.
– Так ведь потому, – заметила Нелл, – что вы платите им слишком мало. – И она улыбнулась, смягчая свои слова. – Но у меня нет дома. То есть родного дома. И никогда не было.
Быть может, слушай Хелен внимательнее, она расспросила бы Нелл об ее истории поподробнее и сделала бы нужный вывод, но она все еще с горечью размышляла над тем, что восприняла как обвинение. Неужели она правда недоплачивает мастерицам? Но она платит по существующим ставкам, так разве этого недостаточно? Естественно, с горечью она размышляла потому, что в глубине знала, насколько этого недостаточно. «Дом Лалли» извлекал выгоду из своей репутации и в этом отношении: если люди становятся в очередь ради чести работать на вас, им можно платить очень мало. В этом, читатель, я усматриваю естественное воздаяние. Если бы Хелен не чувствовала себя виноватой, она бы не была задета, не задумалась бы с горечью и обрела бы свою дочь заметно раньше. А так ей пришлось подождать.
Надо будет поговорить об этом с Гектором. – У тебя есть мальчик? – спросила она у Нелл, и Нелл порозовела.
– Вроде бы есть, – сказала Нелл, думая о Дее, который написал ей один раз, – а вроде бы и нет. – Ведь когда она подумала об этом, а точнее о нем, то почувствовала, что никого у нее нет. Расстояние каким-то образом рассеяло наваждение – вот потому-то, наверное, родители постоянно увозят дочерей в долгие путешествия за границей (вернее, увозили когда-то), уповая, что они забудут неподходящего возлюбленного. С другой стороны, Нелл поняла, что, любя Дея хотя бы теоретически, она избавила себя от многих разных неприятностей.
«Спасибо, нет, – могла она отвечать настойчивым мальчикам. – Ничего личного, просто есть у меня настоящая любовь…» – и они с сожалением отступали перед этой таинственной страстью и оставляли ее в покое, а если не оставляли, то прямо-таки поразительно, какой быстрый удар слева (или справа), причем не обязательно в челюсть, выработала Нелл на руллинских конкурсах. И все время улыбаясь своей пленительной улыбкой. Что за девочка! Хелен, которая знала ничтожную долю всего этого, смотрела на свою дочь, в которой не узнала своей дочери, с изумлением и уважением.
– Нелл, – сказала Хелен, – если я подыщу тебе подходящую квартиру, ты туда переедешь?
– Но мне нечем платить.
– Платить будет «Дом Лалли», я об этом позабочусь.
– Нет, не могу, – сказала Нелл. – Девочки будут против. Почему я должна получать что-то, а они нет?
Вот поэтому-то Хелен после долгих споров все-таки заставила Гектора поднять зарплату мастериц на целых двадцать пять процентов. И рынок выдержал, словно бы ничего не заметив. Тогда они добавили еще пять процентов. А Нелл изъявила согласие расстаться со своей общажкой – и, кстати, с большой радостью. Ее друзья таяли на глазах – в буквальном смысле слова: двое уже перешли на героин. Наркотики вредны тем, как теперь припомнила Нелл из опыта былых дней на Дальней ферме, что кладут конец разговорам. Если вам хочется поговорить по душам, поделиться историей своей жизни с кайфующими друзьями, можете не затрудняться! Теперь Нелл жила у Гектора и его жены. Еда отличная, горячей воды сколько хочешь, мансардочка теплая – она сэкономила, и купила мольберт, и по воскресеньям даже немножко писала. Утром она просыпалась с приятным чувством, – свойственным юным, когда у них все идет хорошо, жизнь распахивает объятия, выбор оказывается верным, – что мир принадлежит ей.
– Знаешь что, – сказала Хелен в один знаменательный день, когда Нелл взялась за восьмидесятую розу – а среди них и двух не нашлось бы одинаковых. Она теперь для одной розы использовала не меньше двадцати разных оттенков красного и экспериментировала со своего рода стереоэффектом: крохотные сочные лепесточки словно рвались к солнцу из центра, – если только ты обещаешь не зазнаться, мы попробуем тебя манекенщицей.
– Ладно, – сказала Нелл, пытаясь спрятать радость.
– Когда тебе будет восемнадцать?
– В июне, – сказала Нелл.
– У меня была дочка, которую звали Нелл, – сказала Хелен.
– Я не знала, – сказала Нелл.
– Она как бы пропала в пути, – сказала Хелен.
– Я так сожалею, – сказала Нелл. А что еще тут скажешь? Хелен не стала объяснять, как именно пропала та Нелл, а эта Нелл не спросила.
– Ей бы исполнилось восемнадцать на следующее Рождество. В день Рождества.
– Мне всегда жалко тех, кто родился в день Рождества, – сказала Нелл. – Подарки раз в год, вместо двух раз! Я сама родилась в летний солнцеворот. Нет, вы правда хотите, чтобы я стала манекенщицей?
– У тебя и лицо и фигура, какие требуются.
– Одно только, – сказала Нелл, – манекенщиц полным-полно. Хорошенькой может быть кто угодно. Своей заслуги в этом нет.
А Хелен с недоумением спросила себя: кто из тех, кого я знаю, говорил такие вещи? Ее отец, естественно, но как могла она уловить связь?
– Я бы предпочла стать модельером, – сказала Нелл. – Вот для этого нужен настоящий талант.
– И время, – сказала Хелен, – и опыт, и профессиональные навыки.
Нелл, казалось, поняла. И улыбнулась.
– Я бы стала манекенщицей, если бы могла оставить волосы такими, – сказала Нелл.
Они были короткими, черными и торчали, как колючки. (Она их зачесывала вверх щеткой.)
– Ну это вряд ли отвечает образу «Дома Лалли», – сказала Хелен. Но она понимала, что изменить образ «Дома Лалли», пожалуй, легче, чем заставить Нелл изменить решение, и победа осталась за Нелл. А тут явились мальчики – Эдвард, Макс и Маркус – и их познакомили, но ведь Нелл была всего только одна из мастериц, и особого внимания они на нее не обратили. Они требовали, чтобы их мать пошла с ними на кухню и накормила их ужином, а она, будучи дочерью своей матери, покорно пошла с ними. Нелл, когда они все ушли, вдруг почему-то стало очень одиноко, словно выключили плафон и оставили ее в темноте. Она докончила розу, а попозже в тот же вечер позвонила миссис Килдейр, просто сказать, что она здорова и работает, и чтобы миссис Килдейр не беспокоилась, и нежный привет Бренде, и – а да! – наилучшие пожелания мистеру Килдейру. А потом она пошла в вечернюю школу и записалась на продвинутый курс искусства, истории и французского. Она вновь вернулась на круги своя.
НЕ ЛЮБИМА!
А теперь, читатель, не вернуться ли нам к цвету лица Анджи? Помните, как она сделала то, что косметологи называют обновлением кожи, и операция не удалась? Как трещины и шишки стали еще хуже, чем прежде? Ей даже не хотелось предъявлять клинике иск – такие муки сулила огласка. Но когда в течение переписки с ней по этому поводу они высказали предположение, что операция тут ни при чем, а причина психопатического происхождения, и тем не менее предложили оплатить счет психиатра, она согласилась. Она обратилась к доктору Майлингу, принадлежащему к новейшей святошколе. Она слышала, что он молод и красив. Так и оказалось.
– А по-вашему, в чем причина? – спросил он.
– Я несчастна, – услышала она свой голос и удивилась себе.
– Почему? – У него были ясные синие глаза. Он увидел ее душу, как и отец Маккромби, но он был добрым.
– Мой муж меня не любит.
– Почему?
– Потому что я не внушаю любви. – Слова эти ее ошеломили, но это были ее слова.
– Уходите и попробуйте стать внушающей любовь, – сказал он. – Если через две недели ваша кожа все еще будет плохой, мы испробуем таблетки Но только тогда.
Анджи ушла и попыталась стать внушающей любовь. Для этого она позвонила отцу Маккромби и сказала, что часовню продает и в его услугах больше не нуждается. Все это уже наводило на нее жуть. Порой по ночам, когда Клиффорд отсутствовал – а он отсутствовал почти всегда, – она слышала смех своего отца.
– Продать часовню, возможно, не так уж разумно, – сказал отец Маккромби и зажег еще одну черную свечу. – Бегорра, очень даже неразумно.
Отец Маккромби родился в Эдинбурге, как нам известно, но людям нравились его ирландские словечки, и он ими щеголял. Иногда он разыгрывал не ученика дьявола, а симпатичного плута, иногда он даже думал, что к нему вернулась лучшая сторона его натуры, и душа его вновь принадлежит ему.
– Вам меня не напугать, – сказала Анджи, хотя он ее напугал. И потому, вместо того чтобы просто поручить своему секретарю позвонить агентам по продаже недвижимости и отдать распоряжение: «Продавайте!», Анджи отправилась в их контору лично. Она хотела сделать это сама, она хотела быть смелой, она не привыкла испытывать страх. Она хотела взять над ним верх, хорошенько разжевать, прежде чем выплюнуть. По-моему, она вела себя очень мужественно. (Вы знаете мой обычай говорить хорошо о живых, а мертвые – что мертвые?)
День был дождливый. Лило так, что вы просто слепли. Анджи стояла на углу Примроуз-Хилл-роуд и Риджент-Парк-роуд, как раз там, где когда-то жил Алейстер Кроли (зверь, число же его 666), и раздумывала, куда повернуть. Выли клаксоны, ей в лицо били лучи фар. Она ничего не понимала: вой и свет словно взмыли вместе в воздух – секунда парящей тишины, а затем удар сверху, который сокрушил в ней свет, жизнь и душу. Быть может, мораль такова: плохим лучше не пробовать быть хорошими. Такое усилие их убьет.
«Нелепая случайность обрывает жизнь миллионерши, причастной к наркотикам», – заявила одна газета, пытаясь скрыть злорадство. Потерявшая управление нефтяная цистерна, летя вниз по склону Примроуз-Хилла, ударилась о поребрик, перевернулась, взмыла в воздух и обрушилась на Анджи. «Бедная богатая девочка раздавлена в лепешку, пока ее причастный к искусству супруг предстает перед судом в Нью-Йорке», – заявила другая.
– Туда ей и дорога, – заявил Джон Лалли вопреки всему, что для него сделала «Оттолайн», и должна с прискорбием сказать, что мало кто с ним не согласился бы. Только крошка Барбара заплакала.
Анджи, милая Анджи, я не знаю, что пошло не так, что сделало тебя такой злобной и невеселой, не способной никому принести радость. Винить ли нам твою мать, потому что она тебя не любила? Так мать Клиффорда Синтия тоже его не любила и, бесспорно, особой пользы это ему не принесло, однако не лишило же его способности вызывать любовь. (Ладно-ладно, поглядите на Хелен, поглядите на вашего автора, все время подыскивающего ему извинения. Он хотя бы заглядывал в себя и в своем эгоизме был честным, не говоря уж о способности перемениться, самого, пожалуй, важного качества.) Как легко винить матерей за все зло в мире! Все было бы прекрасно, твердим мы себе, если бы только матери делали то, что от них требуется: любили бы всецело, безгранично и исключительно, никому больше ничего не уделяя. Но матери ведь тоже люди. И любить могут только как могут, а дети о них всегда говорят «могла бы и посильнее, если бы постаралась». Винить ли отцов? Отец Анджи, как мы знаем, считал, что она не внушает любви. Оттого она и стала такой? Не думаю. Отец Хелен, Джон Лалли, был попросту невозможен, но Хелен же никогда не была скверной. Легкомысленной и безответственной в юности – бесспорно, но с возрастом – прямо наоборот. Была бы Анджи приятнее, родись она бедной и вынужденной зарабатывать себе на жизнь? Не думаю. В целом бедность делает людей жаднее, а не приятнее. (Разумеется, богатые часто нестерпимо жадны – кто не вздыхал и не говорил, наблюдая, как они цепляются за каждый свой жалкий шестипенсовик: «Потому-то они и богаты – благодаря жадности».)
Анджи, я ищу, что сказать о тебе хорошее, и ничего не нахожу. Ты – та женщина, которая разбила брак Клиффорда и Хелен, которая была равнодушна к благополучию Нелл, которая заставляла плакать маникюрш, которая увольняла слуг по капризу, которая использовала свое богатство и влияние на то, чтобы жульничать и интриговать, а не на то, чтобы делать мир лучше.
Нет, погодите! Если бы не Анджи, Нелл не родилась бы. Она погибла бы под мерзкое полязгивание металлических инструментов доктора Ранкорна. Побуждения Анджи не были добрыми, но творить добро по дурной причине все же лучше, чем не творить его вовсе. А теперь, когда мы обыскали ее прошлое и нашли хотя бы одно доброе дело, давайте поставим на ее памяти RIP, Requescat In Расе – да почиет с миром, а сами займемся разборкой обломков, которыми Анджи усеяла свой жизненный путь, и попробуем, по мере сил, соединить их воедино.
Мы все живем мифами, читатель, пусть даже мифом о счастье, поджидающим за углом. Но почему бы и нет? Только до чего же все-таки мы любим хранить в уголке сознания мифы о нашем обществе: например, что большинство людей живет нормальными семьями – отец ходит на работу, мать дома воспитывает детей, – а ведь видим же, а ведь по собственному опыту знаем же, насколько это далеко от истины. И как же мы не умеем смотреть истине в лицо! Однако мы сильнее, чем думаем. Если миф причиняет боль, забудь его. Мир не погибнет, солнце не погаснет. Мы все – единая плоть, единая семья. Мы одна-единая личность с миллионами лиц. Мы заключаем в себе Анджи, и мистера Блоттона, и даже отца Маккромби – мы должны научиться приобщаться им, включать их в наше представление о себе. Мы не должны освистывать злодея, но принимать его с распростертыми объятиями. Только так мы обретаем целостность. Анджи, друг наш Анджи, покойся с миром!
ПОВОРОТ СУДЬБЫ
Знаете, как бывает? То будто бы сто лет ничего не случается, а потом все происходит разом? Смерть Анджи стянула одним узлом множество спутанных нитей – все переместилось, изменилось, переплелось: остановить процесс было бы невозможно, но ход его, естественно, зависел от того, как и с каким намерением, хорошим или дурным, размещались эти нити за предыдущее десятилетие.
Так, отец Маккромби, экс-патер, за постель (поролоновый матрас в помещении кассы), бутылку (или две) коньяку в вечер и мизерный гонорар (Анджи так скряжничала, как способны скряжничать только родившиеся богатыми, – ну вам известно, как я на это смотрю) имел обыкновение не только зажигать черные свечи, когда ему взбредало в голову, но и по всем правилам служил еженедельные черные мессы в Часовне Предприятия Сатаны (о чем Анджи не знала. Впрочем, учтите, она бы только посмеялась, отчасти веря, отчасти не веря во всю эту чепуху). Отец Маккромби, сказать по правде, к этому времени сам тоже верил только отчасти, хотя брал солидные деньги с тех, кто являлся на мессу и участвовал в ней с полной серьезностью. Тем не менее, наведение порчи никому ничего хорошего не приносит: ведь когда Анджи вдруг ни с того ни с сего позвонила сказать, что она продает часовню и, следовательно, лишает его дохода, а отец Маккромби зажег собственную большую черную свечу и призвал гнев Дьявола, разве Анджи в сей же момент не была раздавлена, как прихлопнутый комар? От такого и святой насмерть перепугался бы, а что уж говорить о непотребном экс-патере, лишенном сана и отлученном от церкви, чье сознание было искорежено психодислептическими наркотиками.
Отец Маккромби решил, что хорошенького – понемножку, задул свои свечи, прочел быстро и отчасти искренне «Богородице Дево, радуйся», навеки пожелал «прости» призраку Кристабель, запер часовню и грузно выбрался в широкий мир обогащаться иными способами.
Поскольку друзья отца Маккромби были чем были, а его связь с Анджи была чем была, нет ничего удивительного в том, что поиски получестного заработка привели его к Эрику Блоттону, который теперь носил невинное имя Питер Пайпер (ну вы знаете, как в скороговорке «Питер Пайпер перчил перец», не говоря уж о персонаже, чья флейта выманила детей из города Гамелена) и возглавлял «Пайперовскую охрану шедевров с ограниченной ответственностью» – агентство, которое следило за транспортировкой с места на место национальных художественных сокровищ, оберегая и страхуя их от краж, наводнений, пожаров, похищений с целью выкупа, подмены и всех вариаций мошенничества.
Помните Эрика Блоттона? Запойного куряку, похитителя детей и юриста, который спасся вместе с Нелл, когда ЗОЭ-05 потерпел аварию? Эрик Блоттон на основании одного коротенького разговора с Клиффордом в давние дни детопохищений решил заняться Искусством. Как-никак поприще это явно сопряжено с большими деньгами, влиянием, престижем – не говоря уж о возможностях хорошо нагреть руки.
«Пайперовская охрана шедевров» помещалась в тесноватых, грязноватых, дымноватых комнатушках в Берлингтонском пассаже над «Модным трикотажем». Владелица «Модного трикотажа» жаловалась, что от ее товара несет сигаретным дымом, но что она могла поделать? Питер Пайпер, естественно, бросать курить не собирался. Курение, сказал он ей, не слишком покривив душой, его единственная отрада в жизни.
Эрик Блоттон не был счастлив. Он тосковал по жене, которая пожертвовала два миллиона фунтов на детскую благотворительность и умерла за неделю до того дня, когда он, рассчитав, что теперь это для него безопасно, тишком вернулся в Англию, чтобы увезти ее с собой.
«Лучше вернись поскорее, Эрик, – как-то сказала она ему по телефону. – Ведь пока ты этого не сделаешь, я буду тратить, тратить, тратить!» К ней в поисках его заходили мужчины, сказала она. Дюжие, страшные, черные мужчины. Такие мужчины, решил он, скорее всего – имеющие на него зуб уголовники. Вообще, его искало слишком много народу. Разгневанные лишившиеся ребенка родители, как он осознал, становятся опасными врагами, куда страшнее полиции или деловых знакомых с преступным прошлым. А потому он не проводил жену в последний путь, а сменил имя, профессию и образ жизни. Он полагал себя в безопасности. Но все это оказалось тяжелой тягомотиной, и он скорбел о былом.
Отец Маккромби явился к Питеру Пайперу и сказал: – Бегорра, а что, если такой человек, как я, войдет в компанию с таким человеком, как вы? У меня свои таланты, у вас свои.
Питер Пайпер никогда не был крупным человеком. Он выкуривал в день 100 сигарет и кашлял, хрипел, дрожал мелкой дрожью вследствие этого. В правой ноге у него нарушилось кровообращение. Холсты велики и тяжелы. Таков же был и Маккромби, а сверх того еще и страховиден: рыже-красные волосы, рыже-красная борода и странные вращающиеся совсем уж красные глаза. Чудесный человек, чтобы иметь его под рукой. Во всяком случае, так казалось Питеру Пайперу. Быть может, глаза отца Маккромби обладали гипнотической силой?
– Почему бы и нет? – сказал Питер Пайпер.
Они обменялись двумя-тремя словами о смерти Анджи Уэлбрук – «Пайперовская охрана шедевров» чаще всего обслуживала «Оттолайн».
– Трагично! – сказал Питер Пайпер. – Бедная женщина!
– Бедная женщина, – сказал отец Маккромби и перекрестился. – Упокой Господь ее душу.
И гром небесный не поразил его. А следовало бы.
– Разумеется, – сказал Питер Пайпер, – ее смерть была большим несчастьем для «Пайперовской охраны шедевров».
И отец Маккромби почувствовал, что его святой долг – помочь новой фирме выйти из тяжелого положения любым доступным ему способом. И тут на время мы оставим этих двоих строить темные планы, но по крайней мере на этот раз без помощи зловещих космических сил. А впрочем, отец Маккромби потянул носом и учуял в воздухе предвкушение – предвкушение бурных событий и зла. Атмосфера Часовни Сатаны словно перемещалась в пространстве вместе с ним, и он тут ничего поделать не мог. Питер Пайпер сказал:
– Чем-то пахнет?
И в свою очередь потянул носом, но он так много курил, что утратил способность отличать одни запахи от других – гамбургера с луком от следа Дьявола, а потому он закурил новую сигарету и оставил свои попытки, но внизу Пат Кристи, владелица «Модного трикотажа», сняла телефонную трубку и договорилась о продаже аренды. Почему-то это место ей вдруг разонравилось.
ОБЛИЧЕНИЕ
В тот самый миг, когда отец Маккромби задул свою последнюю свечу, Клиффорд находился на скамье подсудимых уголовного суда в Нью-Йорке. Маклински пошел на довольно необычный шаг: обратился в полицию и сообщил о своих сделках с «Леонардо» (нью-йоркский филиал). Ну, возможно, по общему ощущению англичане слишком уж энергично и слишком уж быстро проталкивались в сферы Искусства Большого Яблока, так что им следовало преподать урок-другой, а возможно, Маклински был возмущен искренне, и в нем просто взыграла его пуританская жилка, но в любом случае Клиффорд предстал перед судом по обвинению в обмане и подлоге.
Естественно, там собралась сотня репортеров и фотографов. Как-никак, материал для газетных шапок по всему миру. «Леонардо», эта августейшая фирма, оскорблена и поставлена под подозрение, Клиффорд, чье лицо было знакомо телезрителям во всем мире, – мошенник. И дело оборачивалось достаточно скверно. Когорта адвокатов «Леонардо» все более серела лицами. Судья хмурился. Никому не показано бросаться нолями безнаказанно даже в разговоре, а тем более в кругах, где разговоры равносильны сделкам и записываются на пленку. Записано на пленке? Лица адвокатов «Леонардо» из серых стали белыми.
Пф! Пф! Пф! Одна за другой гасли свечи в Часовне Сатаны. Клиффорд обрел ясность мысли – или это было просто совпадение? Хорошенького понемножку. Он не преступник. Он встал.
– Послушайте, – сказал он. – Если бы мне было дозволено обратиться к суду… – Какой изысканной и сугубо английской была его манера выражаться! Суд решил дозволить, а не отклонить.
– Если вам так хочется, – сказал судья Тули. И Клиффорд заговорил. Он говорил час и никто не предавался собственным мыслям. Он позаимствовал жгучее возмущение Джона Лалли, ныне ушедшее в прошлое, но им, Клиффордом, не забытое. Он только сдернул с этого возмущения параноическую оболочку, и каким же убедительным оно было! Правда всегда убедительна.
Он поведал собравшимся в зале серьезным людям о позорном положении Искусства. О роли в этом позоре огромных и лишь относительно честных денег, о гигантских состояниях, наживаемых и теряемых на шеях горстки борящихся с нуждой художников. Что же, так было всегда. Разве Ван Гог не умер в одиночестве и нищете? А также Рембрандт? Но теперь появился новый элемент – мегаденьги, а значит, и все с ними связанное. Он говорил о странной социальной иерархии Мира Искусства, о сомнительных структурах аукционных фирм; об объединениях спекулянтов, контролирующих цены; о возмутительно высоких комиссионных; о нарушении контрактов, о невежестве экспертов; об отрядах бессовестных посредников, втирающихся между художником и теми, кто просто хочет получать радость от его искусства; о покупке и продаже критиков; о репутациях непомерно и безосновательно раздутых, и других, жестоко погубленных – и все во имя прибыли.
– Лишний ноль? – спросил он. – Вам нужна магнитофонная запись, чтобы убедиться, добавил ли я лишний ноль? Конечно, добавил. Это та атмосфера, в которой я работаю, о чем благородный Маклински прекрасно знает или же он последний дурак. Каким, я убежден, он выглядеть вряд ли хочет.
Свечи погасли, и Клиффорд обрел прежнюю форму, он уже не ежился жалко, но пылал негодованием, был страстен, обаятелен и по-своему искренен.
Судья и присяжные испускали одобрительные восклицания и рукоплескали, мигали лампы-вспышки, и Клиффорд вышел из суда свободным человеком и героем, и в тот же вечер лег в постель с жесткой, умной, курчавой женщиной, которую родители нарекли пуританским именем Честность, и, как обычно, тосковал по нежности Хелен. Но осталась ли она нежной? Может быть, успех сделал ее жесткой? Откуда было ему знать?
Зазвонил телефон. Анджи? Она ведь обладала особым даром мешать ему в подобные минуты. «Не бери трубку!» – сказала Честность, но Клиффорд взял. Он протянул белокурую волосатую руку и узнал про смерть Анджи. С первым же рейсом он улетел в Англию к Барбаре и, с сожалением должна сказать (если мы хоть чуточку жалеем Анджи, а я жалею – самую чуточку), – к Хелен. Он даже не стал ждать похорон.
ХЕЛЕН И КЛИФФОРД
– Клиффорд, – сказала Хелен, – не говори глупости!
Она сидела в своей очаровательной гостиной – бледно-зеленый шелк и чуть золотистая мебель, – держа трубку белого телефона. На ней было мягкое кремовое платье, вышитое на груди крохотными желтенькими цветочками, а каштановые кудри обрамляли лицо. Услышав голос Клиффорда, она побледнела, но своему голосу не позволила дрогнуть. Нелл следила за ней из угла комнаты: она уже не вышивала розы (этот заказ был давным-давно выполнен), но все равно каким-то образом осталась неотъемлемой частью этого дома – и как же иначе? Она прикрикивала на мальчиков – умойтесь, приберите свои комнаты, снимите трубку, спросите, кто звонит маме, а они смеялись, стонали и делали, что она говорила, принимая ее, как свою. Хелен тоже невольно смеялась, наблюдая за ней. Она моя дочь, думала она, дочь, которой у меня никогда не было. А Нелл, глядя в этот вечер на Хелен, говорившую с Клиффордом, думала, что никогда еще не видела женщины столь красивой, столь несомненно созданной, чтобы влиять на сердца и судьбы мужчин. «Если бы только я могла быть такой, – думала Нелл. – Если бы только она была моей матерью!» А потом подумала: «Нет, такой я стать не могу, я слишком колючая и грубая и рада этому. Не хочу жить посредством мужчин. Рядом с ними – конечно, но не благодаря им».
Сама Нелл, теперь, когда Хелен заботилась о ней, следила, чтобы она ела и спала, давала ее жизни смысл и цель, стала очень даже красивой, но не сознавала этого, как часто случается с девушками, росшими без отца. Ее волосы, все еще короткие, черные, торчащие нелепыми колючками, теперь, когда она была ведущей манекенщицей «Дома Лалли», превратились в ее фирменный знак. Они добавляли своего рода допустимую фривольность к дорогому, но чуть-чуть слишком солидному ярлыку «Лалли». Ведь очень трудно было избегнуть опасности – и Хелен это знала – того, что их модели, подчиняясь более деньгам, нежели вкусу, начнут обретать популярность у более старших возрастных групп, а с ней и определенную тяжеловесность. Нелл сохраняла образ «Лалли» юным. Она же считала свой успех каким-то непонятным вывертом и не относилась к себе серьезно. Опять-таки это судьба девушек без отцов.
– Клиффорд, – беззаботно сказала Хелен, – мы уже дважды женились. Третий раз будет лишним вдвойне, учитывая второй. Да и близнецы не обрадуются.
– Если ты скажешь, что близнецы мои, я поверю, – сказал Клиффорд (наибольшее извинение, на какое он вообще был способен, но не вполне достаточное для Хелен). – Да и не все ли равно?
– Им не все равно, – сказала она.
– Обсудим потом, – сказал он. – Ты ведь свободна и можешь выйти замуж, так?
Голос у него был громкий и твердый. В своем углу Нелл прекрасно его слышала.
– Да, – сказала Хелен, – и мне это нравится. Я хочу, чтобы и дальше так было.
– Мне надо поговорить с тобой серьезно, – сказал Клиффорд. – Я сейчас приеду.
– Нет, – сказала Хелен. – Клиффорд, годы и годы я ждала этого звонка, но теперь уже поздно. Я как раз нашла кого-то другого.
И она положила трубку.
– Но это же не так? – спросила Нелл с тревогой, и тут же добавила: – Извините, это ведь не для чужих ушей. Мне не следовало слушать.
– А что тебе оставалось делать? – сказала Хелен. – Да и в любом случае ты член семьи (сердце Нелл радостно екнуло). Конечно, никого другого нет. Просто я не хочу, чтобы мне опять было больно, – сказала она и заплакала. Нелл это очень-очень не понравилось. Она привыкла видеть Хелен спокойной, бодрой и у руля – именно такой, какой Хелен старалась (что заслуживает всяческих похвал) выглядеть в глазах своих детей.
