Анджи, как мы знаем, томилась скукой и злостью. И в один прекрасный день Анджи чуть не задохнулась от злости. На Гарри Бласта, который заманил ее в свою телевизионную программу «Искусство сегодня» по Би-Би-Си-2, а затем преподнес ее как богатую дилетантку, которая балуется искусством к большому ущербу художников, и более того – осветил ее так подло, что ни единый недостаток в цвете ее лица не остался скрытым.
      Балуется! Я ему покажу «балуется»! – сказала она, как женщина, которая балуется искусством Черной Магии. И распорядилась, чтобы отец Маккромби, который теперь служил у нее и был сторожем при Часовне Сатаны, зажег черную свечу, а то и две, и обрушил проклятия на ныне лысеющую телевизионную голову Гарри Бласта.
      Анджи возглавляла компанию, которая называлась «Натура Лолли» и предоставляла натуру и реквизит киношникам и телевизионщикам. Часовня Сатаны пользовалась большим спросом. Тихое удобное место для съемок посреди наводящего жуть леса неподалеку от киностудии «Элстри» с электрическими кабелями внутри и снаружи, так что обычной мороки с освещением практически не бывало. Анджи знала, как поставить дело на прочную основу. Отец Маккромби держал в клетках летучих мышей, которых можно было выпускать – за тонкой, почти невидимой сеткой, – а потом снова сажать в клетки. Он держал пару соколов, которых легко было преобразить в орлов. Человек на все руки. На него самого тоже был большой спрос как на статиста – он был обладателем широкого, складчатого, декадентского лица, которое, если его удачно осветить, выглядело дьявольским, а также пары красных контактных линз, которые (за вознаграждение) он надевал для вящего эффекта. Анджи разрешила ему жить в примыкавшей к часовне кассе и платила ему вполне достаточно, чтобы он мог позволять себе горячительные напитки, мальчиков и длинные священнические одежды, которые любил. Он был ей благодарен, но, как и она, скучал. К тому же он пил. И, пожалуй, зажигая свои свечи и взывая к темным силам, был не так конкретен, как ей хотелось.
      Впрочем, на голову Гарри Бласта никакие беды не обрушились. «Дилетантская программа» имела колоссальный успех, и «Искусство сегодня» получило другой час телевизионного времени – самый престижный. Однако беды, видимо, распылились по разным другим направлениям – тем, которые вели к настоящим, наиболее глубоким обидам Анджи и объектам ее мстительной злобы.
      Но как подобное можно установить точно? Чары ли отца Маккромби толкнули Клиффорда от ловкого умения не упустить свое к прямой нечестности и лжи? Или причиной были просто давление обстоятельств, смещенные реакции несчастного человека – и то, что произошло, должно было произойти рано или поздно, но неизбежно? Несчастные люди ведь правда утрачивают ясность суждения.
      А произошло следующее: когда Гомер Маклински, молодой газетный магнат, поинтересовался довольно посредственным Сера, проходившим через руки «Леонардо», Клиффорд сказал, что ему уже предложили 250 тысяч долларов, хотя на самом деле предложили ему 25 тысяч. «Но что такое ноль?» – подумал Клиффорд. Происходило это в нью-йоркском филиале, где «что такое ноль?» как-то само собой приходит в голову. Маклински посмотрел на Клиффорда странным взглядом и дал ему возможность взять свои слова назад, но Клиффорд не взял. Прежний Клиффорд заметил бы этот взгляд и принял бы меры. Новый Клиффорд, учитывая еще и черные горящие местью свечи отца Маккромби, мерцающие в Часовне Предприятия Сатаны, попросту ничего не заметил.
      Анджи, правда, никогда не посвящала отца Маккромби в устремления своей потаенной души, но каким-то образом он проник в них и знал об этом даже больше, чем она сама. Бедная Анджи! Ни один хороший мужчина или хорошая женщина никогда не пытались проникнуть в ее душу, так что выпало это гнусному краснолицему, краснобородому, пучеглазому, а порой и красноглазому скверному отцу Маккромби, она же не нашла ничего лучшего, как допустить его туда. Мир предал Анджи, как она предавала его. Система обратной связи.
      Отец Маккромби зажег черные свечи с прицелом на Хелен. Он написал ее имя на бумажке, которую предварительно обмотал вокруг свечи и укрепил капелькой маккромбийской слюны. Это ли, или что-то другое навлекло на Хелен мерзкую полосу бессонниц, полубредовых снов и терзаний из-за поистине гнусных, кровожадных неотвязных мыслей. Они безостановочно кружили в ее мозгу. Среди них были беспокойные, тревожные, деловитые мысли – примерно, такие: вот если бы ей удалось найти Нелл, Клиффорд вернулся бы к ней. И были унылые, гнетущие, фаталистичные мысли: вот, скажем, что потеря Клиффорда была ей карой за потерю Нелл. («Потеря Клиффорда» как будто бы вновь стала значимым понятием.) И, наконец, были ужасные мысли, были кровожадная ярость и ненависть, сфокусированные на маленькой Барбаре – при одном только воспоминании о дочке ее соперницы (ее соперницы? Что это еще за формулировка?) у нее в горле поднимался ком желчи и злобы. А утром она просыпалась с кислым вкусом во рту. И все часы бодрствования хоровод сонных мыслей продолжал свое кружение. Если бы только Барбара умерла, Клиффорд вернулся бы к ней. Вот именно, вот именно! И в уме она планировала смерть девочки – пожар, дорожное происшествие, одичалые собаки… Ужасно! Она понимала, как это отвратительно, но не могла остановиться. (Поразительно, не правда ли? Эта общая наша склонность переносить нашу ненависть, наш гнев с тех, кто их вызвали, на кого-то другого, невинно остающегося в стороне. Будто это неведомо как обороняет нас, мешает нашим проклятиям бумерангом поразить нас самих, как это водится за проклятиями!)

      Хелен поехала с детьми на воскресенье в «Яблоневый коттедж». У ее отца исчезла потребность по той или иной причине закрывать ей туда доступ. Теперь, когда ей дарились отцовская нежность и уважение (ну-у-у, постольку поскольку), она не могла понять, почему их отсутствие в прошлом так мало ее угнетало. К дому был пристроен флигель для гостей, яблоню в саду срубили, чтобы очистить под него место. И уже не было ветки, на которой некогда сидела зарянка и высвистывала свои милые утешения. Птичка предвидела вот это? Материальный комфорт? Материальный успех? (Сами видите, какой печальной она была!)
      Что же, флигелек был комфортабельным, с центральным отоплением. У мальчиков имелся свой телевизор. (А когда-то Джон Лалли закрыл доступ в свой дом этому исчадию техники.) Кровати были новые, мягкие, но упругие, а подушки, подумала она, взбивая их опытной рукой, из гусиного пуха. Чего бы Эвелин, чье тело при жизни лежало во сне на продавленном матрасе, а голова – на комкастой подушке, не сделала ради подобной роскоши! С какой легкостью Марджери заставляла своего мужа раскошеливаться на прекрасные и удобные вещи, как она изменила его и скрутила. Хелен постоянно дивилась этому, но теперь без тени обиды или зависти. Маленький Джулиан, сын Марджери и ее единокровный брат, выглядел флегматичным и заурядным, как и положено ребенку не таких уж в конце-то концов незаурядных родителей. Ее мальчики рядом с ним казались особенно подвижными, ранимыми, чуткими и бойкими. Впрочем, они прекрасно играли вместе в крикет на лужайке, где у Эвелин когда-то были грядки. Марджери заказала новое дерновое покрытие.
      – Папа выглядит прекрасно, – сказала Хелен Марджери. У нее болела голова. Они сидели в новой перестроенной кухне. Стены между чуланом и кладовой, между кладовой и старой кухней снесены. Теперь ничто неясное не скользит в полутьме бесшумными отблесками. Все стало блестящим, светлым и практичным.
      – Я отвадила его от домашнего вина, – сказала Марджери. – Я убеждена, что тут была причина многих его прежних заскоков.
      – Но как ты его отвадила?
      – Вылила весь запас.
      Бедняжка Эвелин! Лето за летом в интересах экономии и экологии из крапивы, из ягод шиповника, из просвирника – срывая, выдергивая, выкапывая, нарезая, протирая, разминая, кипятя, оставляя перебродить, сливая, процеживая, оттягивая, закупоривая – вылила весь запас! Хелен уколола ненависть к Марджери. Без всякого на то основания, но это было не в ее власти. Только голова разболелась сильнее. Она сжала виски в ладонях.
      – Что с тобой? Тебе плохо, ведь так? Ты такая бледная, совсем белая. – Ее мачеха (мысленно она никогда Марджери так не называла) была добра, полна сочувствия. Хелен расплакалась.
      – У меня в голове мысли, – сказала она потом, – каких там быть не должно.
      У Марджери нашелся ответ на эту проблему. Они у нее всегда находились. Она порекомендовала некоего доктора Майлинга, к которому сама обращалась. Он психиатр, но принадлежит к святошколе.
      – Какой-какой? – спросила Хелен.
      – Неважно, как она называется, – сказала Марджери. – Если хочешь знать мое мнение, все нынешние целители – те же священнослужители, только под другим названием.
      – Но я ведь не религиозна, – сказала Хелен. – То есть не очень.
      Ей вспомнилось, что было время, когда она молилась Богу чисто инстинктивно, хотя, конечно, в детстве никогда в церковь не ходила. Тогда вселенная казалась благодетельной, и у нее просто была потребность, желание преклоняться и благодарить. Но что-то произошло давным-давно и положило этому конец. Но что же? Ах да, конечно, смерть Нелл. Ну вот, она сказала это. Во всяком случае, смирилась с этим. И нависавший над ней мрак вопреки всеобщим предсказаниям не рассеялся, а еще больше сгустился. Мрак навалился на нее почти физически, словно стремился раздавить ее в жидкое месиво, сделать частью себя.
      – Я не исключаю, – сказала она с усилием, – что, веруя, можно верой достичь исцеления духа, как вера исцеляет тело, но я-то не верую, как мне ни жаль.
      Однако сожаление чуть-чуть облегчило ей душу – во всяком случае, адрес доктора Майлинга она взяла и разрешила Марджери записать ее на прием. Хотя, как указала Марджери, делать это лучше самой. По собственному почину, а не по чьему-то настоянию, из потребности обрести здоровье и спокойствие духа, а не из желания доставить удовольствие кому-то.
      – Просто иногда, – сказала Марджери, – исцеление заключено не в нас самих, и нужен другой человек, чтобы вести нас за руку.
      – Вот так же, – сказала Марджери, – тем, кто принимает ЛСД, требуется в их странствованиях какой-нибудь друг.
      Странно, что она провела такую аналогию. О подобных предметах (на случай, если у вас зародились сомнения) она знала очень мало. Вот в таком-то странствовании – помните? – отец Маккромби составил компанию лорду Себастьяну и в пути потерял свою прежнюю личность, как некоторые люди теряют чемоданы где-нибудь между Сингапуром и Парижем.
      Доктор Майлинг практиковал на Уимпл-стрит, деля тихую, безобразную, обширную приемную еще с несколькими врачами, главным образом ортопедами, если судить по поскрипывающим спинам и потрескивающим суставам ждавших там пациентов. Тихо, тихо – скрипнуло, затрещало – Хелен разбирал смех. Она, казалось ей, уже давно не смеялась, но ведь сейчас для этого было не время и не место? Собственная веселость ее тяготила. Доктор Майлинг оказался молодым человеком. Ему с трудом можно было дать 30. У него был сильный подбородок и то благородное благообразие, к которому так пристрастны те, кто принимает студентов на медицинские факультеты. Она подумала, изложив свои симптомы – неоправданные, гнусные, кровожадные мысли, желание смеяться над тем, что не смешно, – что он начнет расспрашивать ее о детстве, или пропишет ей таблетки, или предположит ранний климакс и порекомендует Восстановительную Гормональную Терапию.
      «У вас бывают кровожадные мысли?» – такой вопрос, в частности, задается, когда в гормональном балансе женщины подозревают недостаток эстрогенов. А он вместо этого спросил, не наводит ли кто-нибудь на нее порчу.
      – Право, не знаю, кто бы… – сказала она с удивлением, – но если так, как я могу воспрепятствовать?
      Он задумался, задал несколько энергичных вопросов о ее прошлом, о «Яблоневом коттедже», а потом посоветовал ей помолиться матери. Хелен снова засмеялась от удивления и сказала, что вряд ли ее мать, мертвая или живая, была бы способна положить чему-то конец. Это просто не в ее характере.
      – Знали бы вы! – сказал он. – Люди изменяются (что это, собственно, означало?). Приходите через две недели и, если это вам не поможет, испробуем таблетки. Но только тогда.
      Ну, Хелен попробовала молиться и, читатель, то ли душа Эвелин задувала дешевые, гнусно адресованные свечи отца Маккромби, то ли просто верх взяла добрая здоровая натура Хелен, но ночные кошмары совершенно прекратились. Хелен вновь спала крепко и сладко, оплатила счет доктора Майлинга на 45 фунтов и перестала об этом думать.
      Клиффорду молиться было некому, искать предстателя негде, да и скорее всего гордость и рассудочность помешали бы ему обратиться за такой помощью к живому или мертвому, а потому беды его не исчезли, но усугубились.

      Наша Нелл сорвалась с рельсов! Немыслимо! Но даже самые зачарованные среди нас в пору взросления словно бы обязательно проходят примерно двухлетнюю стадию, когда они дуются, насмешливо дерзят – какие-то нездоровые, грязные, принципиально неблагодарные – и словно бы получают особое удовольствие, досаждая всем и каждому. В подобных случаях тем, кто старше и лучше их, остается только стиснуть зубы, и пересидеть, и выждать, пока дух кротости и доброты вновь не осенит их чадо. Скверные годы Нелл пришлись на промежуток между 17-м и 19-м. А может быть, теперь она могла, наконец, рискнуть бесчинным поведением? Когда ее будущее словно бы определилось и обещало быть светлым. В детстве ее швыряло туда и сюда, словно над ее кроваткой разом наклонялись злая и добрая крестные, и каждая тянула Нелл к себе. Клиффорд бесился, Хелен плакала, и даже небеса выплюнули ее, а милорд и миледи призвали дьявола. Травма, вызванная адским пламенем на шоссе, внезапное окончание криминальной идиллии на Дальней ферме – и хотя каждая катастрофа уравновешивалась чем-то хорошим, все эти травмы и несчастия хранились в ее мозгу и не могли не взять свое. Вот что это было такое: штраф, который прошлое взымало с настоящего.
      Когда ей исполнилось шестнадцать, все по-прежнему шло хорошо. Она была милой, умненькой, жизнерадостной, любящей девочкой, которая сдавала экзамены, помогала своей квази-семье, Килдейрам (точнее говоря, выполняла обязанности работницы в питомнике, ничего за это не получая и не жалуясь) и старалась понравиться Дею Эвансу. Затем ее навестила Полли. К 17-ти годам она коротко остригла густые кудри и выкрасила ежик черной краской, она питала отвращение к еде, ее безумно оскорбляли взгляды учительницы рисования на то, что в живописи хорошо, а что дурно, и она решила вообще не сдавать выпускного экзамена по искусству. Она поймала учительницу истории на фактической ошибке и наотрез отказалась посещать ее уроки. Так было покончено и с выпускным экзаменом по истории, что оставило один только французский, но она все больше ополчалась на Расина, и, видимо, французский ожидала та же участь. А Дей Эванс завербовался в военные моряки, так какой смысл был вообще кончать школу? Эта последняя мысль пришла в голову миссис Килдейр в тот день, когда Нелл положено было сидеть в классе, а она просто так, ни с того ни с сего, там не сидела.
      – Только Богу известно, зачем тебе ходить в школу, – сказала миссис Килдейр, слушая, как Нелл обличает общую глупость и тупое упрямство своих учительниц. Она была замучена работой. Карантинное отделение они расширили, дела шли отлично, но заработная плата (по заведенному порядку) была маленькой, а питомник находился на отшибе в милях и милях от чего бы то ни было, и с наемной силой возникали всякие затруднения. В эту минуту миссис Килдейр варила собачью похлебку на кухне – плитка в чулане уже не справлялась. Отвратительная вонища, но они все давно с ней свыклись.
      – Вот и мне так кажется, – ответила Нелл, против обыкновения не заспорив.
      – Ну а если так, – сказала миссис Килдейр, – то закончи семестр, уходи из школы и начинай отрабатывать свое содержание, давно пора.
      Миссис Килдейр, как нам известно, переживала трудное время, не то бы она не добавила «давно пора». Жаль, жаль, что эти слова подвернулись ей на язык.
      Нелл бросила школу в тот же день, невзирая на огорчения и протесты всех своих учительниц и друзей, и начала работать в питомнике с утра до ночи.
      И тут, читатель, произошло то, о чем никому, кроме нас с вами, знать не следует: мистер Килдейр в свои 49, тревожась, что скоро ему стукнет 50, а будущее не сулит ничего, кроме изменения карантинных законов в лучшем случае и старения в худшем, перестал просто похотливо желать Нелл, но влюбился в нее. Так бывает. Бедная миссис Килдейр! Похоть скрыть можно, любовь – нет. Руки дрожат, лица бледнеют, голоса прерываются. У миссис Килдейр возникли подозрения. Они не улучшили ее настроения и не внушили желания быть терпеливее с Нелл. И бедная Нелл! Ей некому было довериться. Как она могла заговорить с миссис Килдейр о том, что происходило? Или с Брендой? Или с кем-то из школьных подружек – а вдруг это дошло бы до Бренды? Если она и остриглась, то для того, чтобы стать непривлекательной. Но ничего не получилось. Если она перестала ходить в школу, то для того, чтобы стать тупицей. И опять ничего не получилось. Добилась она только того, что все возражали, кроме мистера Килдейра. Он приходил к ней во время кормежки – а у нее руки ужасно пахли собачьей смесью, по даже это его не отталкивало, – пучил на нее свои большие карие глаза и умолял бежать с ним.
      – Ну почему ты такая недобрая? – спрашивал он.
      – Я не нарочно, мистер Килдейр.
      – Называй меня Боб. К чему такая официальность! Разве ты не благодарна за все, что я для тебя сделал?
      – Я благодарна и миссис Kилдейр.
      – Если мы объясним все, как надо, она поймет.
      – Объясним что, мистер Килдейр?
      – Нашу любовь, Нелл. Жену я никогда не любил. Просто как-то прилаживались. Оставались вместе из-за Бренды. А теперь явилась ты. Мне кажется, тебя сам Бог послал…
      – Не нашу любовь, мистер Килдейр. Вашу. И пожалуйста, пожалуйста, не говорите мне про нее, это нечестно.
      Но он говорил, настаивал, его руки подбирались все ближе, и все труднее было их отталкивать. А Бренда начала посматривать на нее как-то странно. Ах, это было нестерпимо! Как-то вечером Нелл упаковала свои вещи, повесила на шею своего жестяного приносящего счастье пузатенького мишку, забрала на почте свои сбережения (63 фунта, 70 новых пенсов) и успела на лондонский поезд. Миссис Килдейр это огорчит, но что ей оставалось делать?
      Дым черных свечей отца Маккромби заволакивал семью Килдейров, завивался между деревьями, клубился между конурами, и собаки поскуливали и беспокойно метались. Ну, может быть, и по другой причине.
      – Что с ними происходит последнее время? – спросила миссис Килдейр.
      – Наверное, им Нелл не хватает, – сказал мистер Килдейр. Теперь, когда Нелл уехала, его сознание освобождалось от дыма, вновь становилось ясным, и его недавнее поведение, его ищущие щиплющие пальцы почти изгладились у него из памяти. Ну конечно же, он любит свою жену. Всегда любил.
      – Да нет, это раньше началось, – сказала миссис Килдейр. – А теперь им наоборот словно полегчало. Не то что мне! – И она всплакнула. Ей не хватало Нелл, и не только потому, что теперь работы у нее стало вдвое больше – в пять уже на ногах, в постели не раньше полуночи, когда последний взбудораженный тоскующий по дому воющий пес наконец обласкан и успокоен (а иной раз и позднее, если луна была полной и яркой), а просто она ее любила почти как Бренду, хотя последнее время с ней и стало так трудно.
      Только Бренда ничего не сказала про Нелл. Она не знала, что сказать. Нелл была ее лучшей подругой, и она замечала, как ее отец смотрел на Нелл, а теперь вот Нелл уехала, и она не знала, то ли радоваться, то ли грустить. Она стала довольно-таки толстой, прыщавой и тусклоглазой, какими на исходе подросткового возраста часто становятся девочки, ухаживающие за животными. Зло никогда полностью не рассеивается, оно оставляет осадок, подобие сальной пленки на надеждах и бодрости духа. «Я больше люблю животных, – говорила она слова, которые слышала от своих родителей, говоривших их до нее. – Они куда милее людей». Однако она согласилась на помолвку с Недом. Уж лучше быть женой фермера, чем дочерью собачьего питомника: ведь с отъездом Нелл словно исчез солнечный свет, и Бренда увидела это место, каким оно было на самом деле: грязным, шумным, унылым, тоскливым, и, как Нелл, захотела из него выбраться.
      Разумеется, Анджи понятия не имела, что Нелл осталась жива. Знай она это, то, не сомневаюсь, приказала бы отцу Маккромби зажечь черную свечу и с ее именем. А так, непотребному отцу приходилось напускать порчу без точного адреса, вот почему злые чары заползли в сердце мистера Килдейра и не коснулись Нелл. А может быть, тут вновь вступилась Эвелин – Эвелин, которая взирала с небес и задувала свечи, едва отец Маккромби успевал их зажигать?
      Послушайте, мы можем строить гипотезы до светопреставления. Пожилые мужчины втюриваются в молоденьких девушек и без малейшего вмешательства темных сил, Бог свидетель! Так скажем просто, что мистер Килдейр был похотливым старикашкой, и все тут. Но, право, не знаю – сказать такое про отца Бренды? Как-то это бессердечно.

      В любом случае, примерно тогда же, когда Хелен избавилась от ночных ужасов, а опасный Гомер Маклински поглядел странным взглядом на Клиффорда (у которого не было своего предстателя: с какой стати Эвелин хотя бы подумала о человеке, который причинил столько страданий ее дочери?), Нелл вошла в мастерские «Дома Лалли» за Домом радиовещания в лондонском Вест-Энде. Она была черноволосой, панкистой, слишком уж худенькой, костистой девочкой из Уэльса, не сдавшей экзамены по продвинутой программе, не говоря уж об окончании Школы художеств.
      – Мне нужна работа, – сказала она Гектору Макларену, управляющему Хелен.
      Он был плотным блондином с боксерскими плечами и толстыми короткими пальцами, которые уверенно и бережно касались тканей, определяя прибыль или убыток, заложенные в каждом образчике. Что было к лучшему, потому что Хелен могла увлечься красотой, и забыть про практичность, и пасть.
      – Не только тебе, – сказал он. Ему было некогда. За неделю десяток-другой девчонок точно таким же образом являлись поймать удачу. Начитались про «Дом Лалли» или увидели костюм на плечах юной дщери королевской семьи в программе с участием августейших звезд и возжаждали приобщиться. Их отправляли восвояси автоматически, хотя и ласково. «Дом Лалли» брал в год десять учеников и учениц, отлично их обучая. Приходили две тысячи, принимали десятерых.
      – Я не такая, как другие, – сказала она, точно это было ясно само собой, и улыбнулась, и он понял, что она красива и умна и оказывает одолжение ему, а не он ей.
      – В таком случае заглянем в твою папку, – сказал он, не совсем понимая почему, и кто-то другой снял трубку. Звонили из Рио-де-Жанейро.
      Даже прежде чем он открыл папку и еще только растягивал и снимал аккуратные белые резиновые кольца, он знал, что она того стоит. Ему приходилось открывать тысячи папок. И возникает навык. Радость открытия не способна сдерживаться и достигает тебя секундой раньше. Он не ошибся. Ах, что это была за папка! Лоскутки натуральных тканей, выкрашенные лишайниками, но удивительно законченные. Как ей это удалось? Буйные ослепительные квадраты вышивки, сложные, необычные. Ей нравились яркие цвета, пожалуй, даже они были слишком сочными, слишком смелыми, но ведь, как правило, в таких папках он видел все такое робкое, такое чинное! А затем лист за листом набросков одежды, непрофессиональные, в чем-то неумелые, но зато какая уверенность линий, просто фанатичная убежденность. Некоторые даже можно было использовать, а два-три так более чем можно.
      – Хм, – сказал он осторожно. – Где ты их все нарисовала?
      – На уроках. Я сидела и рисовала, – сказала она. – В классе ведь можно умереть от скуки, верно? (Поздние часы и тяжелая работа в питомнике, читатель. Она почти никогда не высыпалась как следует.)
      Она была такой юной. Он задал несколько личных вопросов. Решил, что в ответ слышит ложь, и переменил тактику.
      – Но почему «Дом Лалли»? – спросил он. – Почему не Ив Сен-Лоран? Не Мьюир?
      – Мне нравятся ваши модели, – ответила она просто. – Нравятся ваши расцветки. – На ней были джинсы и белая рубашка. Разумно. Если одеваться тебе не по карману, то и не пытайся. Носи то, что тебе идет. Он взял ее.
      – Работа тяжелая, а зарплата маленькая, – предупредил он. – Тебе придется мести полы.
      – К этому я привыкла, – сказала она, но не сказала того, что ей тут же пришло в голову: что такая работа все-таки не становится труднее и не затягивается в полнолуние. Ей пришло в голову, что для своего возраста она, пожалуй, набралась большого опыта. От этой мысли ей стало и приятно и взгрустнулось, и так захотелось поговорить с кем-нибудь, но, естественно, говорить ей было не с кем, но тут ее закружил вихрь восторга и торжества: «И все-таки я добилась, я получила работу, я правда получила именно ту работу, я попала туда, куда хотела попасть!», но и этого сказать было некому. А потому она просто еще раз улыбнулась Гектору Макларену, а он подумал, ну где я видел такую улыбку – счастливую и трагическую одновременно, но так и не сообразил. А потом он пришел в недоумение: что, собственно, я сделал? Почему я это сделал? У нас и так штат перегружен. Вот и Хелен иногда действовала на него точно так же: совершенно непонятным образом заставляла его поступать наперекор здравому смыслу. Он решил, что просто не в силах противостоять женщинам. (Чего, читатель, естественно, не было – разве что женщинам с кровью Джона Лалли в жилах.)
      Вот так Нелл начала работать у своей матери. Ну раз подобное тяготеет к подобному, удивляться тут нечему. Какая-то толика таланта Джона Лалли досталась им обоим – и матери, и дочери.

      Нелл уехала из дома в среду. Гектор Макларен принял ее на работу в четверг, и она начала работать в следующий понедельник. Жила она в маленькой гостинице в Мейда Вейл – бесплатный номер за уборку с 6 до 8 утра шесть дней в неделю. На работу она ходила пешком. Там она подметала полы, получала разрешение сделать вручную шов-другой и внимательно наблюдала за закройщиками. По вечерам она ходила на дискотеки и попала в дурную компанию. Ну не очень дурную, а просто слишком ярковолосатую, с булавкой-другой (английской) в ухе или в носу, дружелюбную, пассивную и для Нелл вполне безопасную. Новые друзья не предъявляли ей никаких требований, ни интеллектуальных, ни эмоциональных. Они поникали, они возникали, они курили травку. И Нелл курила, помня, как курение успокаивало и подбодряло Клайва с Полли, забывая, как всепроникающая бездеятельность довела их до падения. На работу она приходила усталая, но она привыкла быть усталой.
      Как-то днем в пятницу в мастерскую пришла сама Хелен Лалли. Головы обернулись. На ней был кремовый костюм, а волосы зачесаны кверху. Она вошла в кабинет и немного поговорила с Гектором Маклареном за стеклом. Потом вышла и направилась прямо туда, где сидела Нелл, и взяла плащ, который она шила, и осмотрела его, и казалось, одобрила то, что увидела. Хотя Нелл знала, что шов не совсем прямой. Она вдруг заснула над ним, а распарывать и поправлять ей не захотелось.
      – Так тебя зовут Нелл, – сказала она. – Мистер Макларен отзывается о тебе очень хорошо. Нелл такое красивое имя. Оно мне всегда нравилось.
      – Спасибо, – сказала Нелл польщенно и порозовела. Она изо всех сил старалась выглядеть прожженной и злой, но без особого успеха. Хелен подумала, что девочка слишком юна, слишком худа и, вероятно, живет не дома, а это ей совсем ни к чему. Потом она поговорила о ней с Гектором, глядя сквозь стекло туда, где темный ежик Нелл наклонялся над материей.