Надо сказать, что Аннабел Ли и Хорес, ее муж, были заядлыми курильщиками, а от сигаретного дыма Нелл всегда делалось нехорошо, и, забывая обо всем, она старалась держаться от них как можно дальше. Мы-то знаем, что эта реакция порождалась ее воспоминаниями об Эрике Блоттоне, однако объяснить это у Нелл возможности не было, даже если бы она сама понимала, в чем тут дело, ну и мистер и миссис Ли, с землистой кожей и хриплым кашлем курильщиков, тоже этого не понимали. Они не считали, что их поведение заслуживает такого ответа.
– Она по-прежнему шарахается, когда я подхожу к ней, – сказала Аннабел Ли на совещании. – Не думаю, что приемные родители сумеют с нею справиться. А ведь мы не хотим, чтобы Эллен Рут опять и опять возвращали в центр, потому что из ее удочерения ничего не получилось.
Эллен Рут! Да, читатель, под таким именем известна теперь крошка Элинор Вексфорд. Но ведь как-то же ее надо было называть – это дитя из ниоткуда. Вспомните, какой ее нашли – невнятно бормоча несколько английских слов, она стояла в шоке у края Route Nationale
на фоне пламени, груды искореженного металла и трупов? Эллен ее назвали потому, что, нагнувшись к ней, они разобрали повторяемое шепотом имя «Элен» и те, кто расслышал, приняли его за ее собственное имя. На самом же деле она вспомнила и повторяла имя своей матери – но вспомнила смутно и повторяла его на французский лад, хотя потрясение и ужас изгладили французский язык из памяти девочки. Вот так она и стала «Эллен», а затем и «Рут» от «Рут Насьональ». Дошло? Аннабел Ли считала, что поступила весьма умно, выбрав такую фамилию. И отрицать этого нельзя. Аннабел была тайной пьяницей. Этого не знал никто – ни Хорес, ее муж, и уж конечно, ни отдел социальной службы, наниматель этой пары. Да и откуда бы им знать? Но как бы то ни было, «Эллен Рут» – имя не из самых привлекательных, и, быть может, это-то и устраивало Аннабел Ли. Сама женщина некрасивая, грузная, замученная работой, она недолюбливала на редкость миловидных, чарующих длинноногих девочек. Пожалуй, к лучшему, что в Истлейк они попадали очень редко.
Центр страдал от крайне упорной эпидемии вшивости, и почему-то всегда стригли наголо только Эллен Рут, хотя другим детям достаточно было хорошенько прочесать и вымыть волосы. Учтите, конечно, что волосы у Эллен были очень густыми и кудрявыми – а также белокурыми, блестящими и красивыми, – так что все-таки не исключено, что Аннабел они действительно доставляли излишние заботы. Истолкуем сомнение в ее пользу, тем самым поупражняемся в добродетели – а это лучший способ обрести ее.
Кто-то из членов комиссии заметил, что ребенок пробыл в распределительном центре необычно долгий срок. Почти год. Ведь, конечно же, пора перевести девочку куда-нибудь, где обстановка более домашняя, даже если пока она не подходит для удочерения? Центр создан как перевалочный пункт для детей, попавших в беду – и по своей вине, и по вине мира, – и не предназначен для их постоянного в нем пребывания.
– Я всецело «за», – сказал Хорес. – Но куда вы собираетесь перевести Эллен Рут? Она же РНН. (Читатель, эта аббревиатура расшифровывается «развитие ниже нормы». Иными словами, недоразвитая. Дебилочка, одно слово. И это – НАША Нелл!) Так указано во всех ее документах. Единственное место, которое подходит для ее категории, – это Данвуди, вариант маложелательный.
Данвуди – приют для детей с нарушенным мышлением и психическими отклонениями, а Нелл, хотя предлагаемые ей тесты постоянно показывают умственную отсталость, все-таки всегда послушна и тиха.
– Ну уж не знаю, – сказала Аннабел. – Едва я начинаю ее причесывать, как она вырывается. (Нелл правда вырывалась – из страха, что ее остригут наголо, но Аннабел об этом не подумала или не захотела подумать.) – А один раз наша миленькая Эллен укусила Хореса. Помнишь? (Да, Эллен его укусила, когда Хорес разбудил ее, тряся за плечо, потому что в два часа ночи раздался сигнал пожарной тревоги и детей требовалось вывести из здания. На нее нахлынули страшные воспоминания, ею овладела паника, она вырывалась… да-да, она стала неуправляемой, и она – укусила. Ребенок кусается! Грех непростительный в кругах, посвятивших себя заботам о бездомных детях.)
– Она перепугалась, – сказал Хорес.
– Она ненормальна, – сурово сказала Аннабел. – Прокусила руку почти до кости, как дикий зверь.
Тревога, естественно, оказалась ложной. (Джоан тайком выбралась из кровати и разбила стекло соблазнительным красным молоточком, который висел как раз на уровне детских глаз.) Но пожар – вполне реальная опасность в подобных приютах, некоторые дети охотно занимаются поджогами – а потому к пожарной тревоге всегда относятся серьезно. Даже серьезнее, чем к кусанью!
Возможно, читатель, вас удивляет, почему Нелл – или Эллен – так плохо справляется с тестами на умственное развитие. А причина проста. На вопрос вроде «Солнце светит ночью?» Эллен отвечает «да», думая о том, как солнце восходит по ту сторону Земли, когда садится с этой, а ведь правильный ответ, какой обычно дают дети, которым меньше пяти, был бы «нет». (Нелл же предлагают тесты для четырехлетних, поскольку ее речь соответствует этому возрасту из-за того, что она два с половиной года вообще не говорила по-английски.) Так бывает. Дети в подобных заведениях получают неверную оценку, может быть, случайно, может быть, по глупости проверяющего, а в иных случаях и по взрослой злобе, и попадают совсем не туда, где им настоящее место.
И в этот вечер было решено, что Нелл еще на некоторое время останется в Истлейке и не будет отдана на удочерение. В ее документах возникла запись: «некоторые признаки психической неуравновешенности», подкрепившая роковые РНН и создавшая еще одно препятствие на пути будущего благополучия Эллен в нашей системе помощи детям, в этой помощи нуждающимся.
На том же совещании было внесено и принято предложение выразить благодарность некой миссис Эрик Блоттон, которая подарила приюту еще одну крупную сумму, на этот раз 750 фунтов. Миссис Блоттон никогда не приезжала лично, но, насколько было известно, щедро жертвовала многим детским приютам в этом районе. Ее считали слегка тронутой, что, однако, нисколько не умаляло желательности ее пожертвований. Постановили также послать миссис Блоттон письмо с приглашением посетить Истлейк.
Вам, читатель, уже известна моя точка зрения на совпадения. Уверяю вас, именно такие вещи все время и происходят. Миссис Блоттон, бесплодная супруга Эрика Блоттона, более всего на свете желавшая иметь детей. И если теперь, получив страховую премию за гибель ЗОЭ-05, она раздает ее детским приютам, что тут удивительного? Мир ведь не колоссален – наоборот, он очень мал – кольца внутри колец, круги, замыкающиеся сами в себе. Да поглядите, как Анджи и Дороти, ничего не подозревая, встретились в харродском парикмахерском и косметическом салоне! Насколько я себе представляю, каждый человек в конечном счете встречает всех остальных – актеров на выходных ролях в спектакле своей жизни.
СНОВА ВМЕСТЕ
Быть может, и к лучшему, что Клиффорд и Хелен ничего про это не знают. Они держатся за руки через столик и смотрят в глаза друг друга. Иногда создается впечатление, что свое счастье мы обретаем только за чужой счет. Пока мы предаемся блаженным эмоциям здесь, кто-то страдает там из-за нашей забывчивости.
– Я был верен тебе, – сообщает Клиффорд, что, принимая во внимание все факты, очень и очень поразительно.
– А Труди Бэрфут? – не удержавшись, спрашивает Хелен. А вы бы удержались?
– Кто-кто? – Он шутит. Только что вышел на экран новый фильм Труди. Ее фамилия кричит с афиш по всему Западному миру.
– Элиза О'Малли?
– А, бегорра! Куда мой девай пилюля?
(Это ирландское проклятие! Эта ломаная речь! Он издевается. Безжалостно. А Элиза нежная и доверчивая!)
– Сирина Бейли, Соня Манци, Герти Линдгоф, Бенте Респиги, Кэндейс Сноу… – Она знает много их имен, хотя и не все.
– Кто же верит всему, что печатают газеты! – говорит он. – Во всяком случае, надеюсь, что не ты. Да, кстати, что там с недоростком и Салли Агнес Сен-Сир?
Ну вот! Он забылся и назвал Саймона «недоростком». Хелен отнимает руку.
– Прости! – быстро говорит он. – Ты же знаешь, я просто ревную.
Так-то лучше. Хелен улыбается. Прошло три года с исчезновения Нелл. Ей позволительно улыбнуться. И Клиффорд разрешит ей цепляться за иллюзию – если это всего лишь иллюзия, – что Нелл жива, и вновь она обретается в мире, где возможно все, даже счастье.
Читатель, после ужина (который обошелся всего в 15 фунтов, поскольку ужинали они еще в те годы, а Клиффорд никогда не швырял деньги зря) Клиффорд и Хелен отправились в его особнячок на Орм-сквер и провели ночь вместе. Стоимость этого вечера, если включить в нее и новые вызолоченные туфли Анджи, сложилась для трех угощавшихся в ресторанах пар в сумму, несомненно превышавшую 750 фунтов, которые миссис Блоттон пожертвовала Истлейкскому распределительному центру. Ужин Нелл из рыбных палочек и запеченной фасоли с джемовой корзиночкой на заедки стоил 6 пенсов. Если безнравственность все-таки существует, то заключается она, по-моему, именно в том, что имущие имеют в этом мире так много, а неимущие – так мало.
Артур Хокни, брошенный присматривать за ребенком целую ночь, причем даже без вежливого предупреждения по телефону, ничем за свои старания вознагражден не был. Бедный Артур! Если исключить вечер, когда погибли его родители, и день, когда он сказал своим менторам, что предает их – что не станет участвовать в борьбе за гражданские права, это были самые мучительные часы в его жизни. Ему не требовалось ясновидения, чтобы понять, что происходит. А кому бы оно потребовалось при таких обстоятельствах?
Читатель, если вы состоите в браке, приложите все старания, чтобы состоять в нем и дальше. Если же нет, то примите сардонический совет скептика и постарайтесь влюбиться в кого-нибудь, кто внушает вам неприязнь, поскольку вполне вероятно, что дело кончится разводом, а в разводе – вы ли разводитесь, с вами ли разводятся – хуже всего необходимость упражняться в ненависти: вы должны научиться питать отвращение и презрение к недавнему предмету своей любви и восхищения, убедить себя, что в сущности вы ничего не потеряли. Уонкер? Вэлли? Он? Она? Бога благодарю за избавление от подобной дряни! Упражнения в ненависти очень вредны для характера и ужасны для детей. Но если бы вы начали с неприязни, то усилий и горя, несомненно, было бы куда меньше! Во всяком случае, вам не пришлось бы менять взгляда на всю вселенную и всех людей в ней. Черное останется черным, а белое – белым.
Клиффорд и Хелен, вновь воссоединенные в эту ночь в прелестном особнячке XVIII века на Орм-сквер, смеялись, болтали, захлебывались счастьем и совсем забыли, почему питали друг к другу такую ненависть. В его изменах она видела теперь избыток мужественности, в его прижимистости – предусмотрительность. Ну а что он весь уходит в работу, только естественно, она же была слишком юной, когда вышла замуж, и не сумела стать для Клиффорда тем, в чем он нуждался.
– Я ведь только старалась возбудить твою ревность! – сказала она ему, стоя – такая гибкая и пленительная – в мраморной душевой среди облаков пара, который, точно марля на объективе кинокамеры, делал ее в глазах Клиффорда даже более туманной и романтичной, чем она являлась ему в снах – хороших, а не скверных. Ведь он, будем откровенны, очень часто видел Хелен во сне, даже находясь в обществе Элизы, Сирины, Сони, Герти, Бенте, Кэндейс и иже с ними.
Клиффорд со своей стороны был теперь способен увидеть в той измене Хелен не причину, а лишь симптом распадения их брака. Виной всему был его собственный эгоизм, то, что он постоянно оставлял ее одну.
– Мне так горько, – сказала она, – так горько! Я ведь сразу же пожалела о том, что сделала!
– Ты не сделала ничего такого, чего не делал бы я, – сказал он и увидел, как ее глаза стали ледяными от ревности, но лишь на миг.
– Я ничего не хочу слышать, – сказала она. – Я хочу забыть.
– С Нелл я вел себя омерзительно, – сказал он. – Бедняжка Нелл!
– Прелесть Нелл, – сказала она. И выяснилось, что теперь они могут говорить о Нелл легко и включить ее в их общее прошлое. Извинения крайне важны. Мировые войны вспыхивали, потому что они не были принесены, потому что никто не желает сказать: вы были правы, а я ошибся.
И вот шесть лет спустя они вновь взялись за руки, растратив понапрасну столько времени, такую часть жизни! А Саймон Корнбрук, прижимая руку к сердцу, вернулся в пять утра из Японии, чтобы спасти свой брак, и не обнаружил Хелен в ее супружеской постели, зато обнаружил на диване спящего Артура, сыщика, а наверху – спящего малютку Эдварда, который тут же закашлялся гадким хриплым кашлем, грозящим в любую минуту перейти в гадкий приступ крупа.
ПОБЕГ
Ну а как же крошка Нелл, которую эта безответственная парочка бросила на милость вихрей судьбы? Да-да, они несомненно вели себя безответственно: они вступили в брак друг с другом, а потому обязаны были, раз уж обзавелись Нелл, приладиться друг к другу. (Как распоряжаются своей жизнью бездетные люди – никакого значения не имеет. Пусть разъезжаются хоть в разные концы света, мне все равно: повредить они могут лишь друг другу и самим себе и скоро излечатся.) Так вот, в ту ночь, когда Клиффорд и Хелен воссоединились, в ту ночь Нелл, или Эллен Рут, как ее звали теперь, убежала из Истлейкского центра, убежала от глупого Хореса и его злобной пьянчужки-жены Аннабел. Во всяком случае, такими их видела Нелл, хотя, вполне допускаю, что на самом деле они были не такими.
Хотя Нелл и свыклась с нежданными ужасными событиями, всю ее коротенькую жизнь, если исключить единственный день в обществе Эрика Блоттона, о ней заботились самые добрые, самые чуткие, самые отзывчивые люди в прекрасной, пусть порой и необычной, обстановке. Центр, где мешались запахи капусты, дезинфекции и человеческое отчаяние, а взрослые были требовательны, суровы и всесильны, привел ее в изумление, но не сокрушил. Он не мог причинить такой глубокой травмы, как авиакатастрофа, как дьявол, сровнявший замок с землей, как объятые огнем обломки и трупы на Route National, зато изумлял больше. И изумление это было не из приятных! Стоять в унылом истлейкском медицинском кабинете и терпеть, как ее стригут наголо! Смотреть, как ее прелестные кудри падают на истертый линолеум! И некого обнять, и некому рассказать ей сказку, некому спеть ей. Впрочем, с этим всем она еще могла на время смириться. Но не иметь возможности любить, не быть любимой, – если бы такое положение продлилось, вот это было бы истинное несчастье, собственно говоря, худшее из всех возможных, какое только может выпасть на долю ребенка, и Нелл инстинктивно знала, что ей надо уйти отсюда, и поскорее. Что в любом другом месте ей будет лучше, чем тут! Что в мире есть много хорошего, есть добрые люди, и она должна отправиться на их поиски.
Это был седьмой день рождения Эллен Рут – как постановил Истлейкский центр. Мы-то знаем, что на самом деле Эллен было только 6 1/2. Но 7 – магический возраст, когда по закону дети считаются способными сами ходить в школу – переходить магистрали, избегать незнакомых людей, которые подстерегают их, – и Нелл слушала, как Аннабел объясняет ей все это, а сама думала: если я такая большая, что могу сама переходить через дорогу, значит, я такая большая, что могу уйти отсюда и никогда-никогда не возвращаться. К тому же в этот день ее впервые в жизни отправили в школу. До сих пор она посещала в центре младший класс для детей с особыми нуждами – то есть в тех случаях, когда у Аннабел Ли доходили до этого руки и она снисходила организовать «водяную игру» или поставить песочницу. То наводило на нее скуку, это она возненавидела. Огромное, оголтелое, грохочущее, стучащее место, полное воплей, визга, щипков, оскорблений! И еще там была высокая седая женщина, которая все время учила ее читать, и не верила, когда она говорила, что умеет читать, и даже не послушала, как она читает, и тогда Нелл замолчала, а женщина ударила ее по щеке. Нет, Нелл надо было уйти!
Когда она вернулась из страшного места, называемого школой (другие возвращались домой по-настоящему, а у нее был только Истлейкский центр, а они все его знали и потому не хотели с ней водиться), Нелл взяла в прачечной выстиранную, не знающую сноса наволочку и уложила в нее свое нехитрое имущество: мешочек с губкой, мылом и зубной щеткой, свитер, желтоволосую тряпичную куколку, подаренную ей в счет суммы, любезно пожертвованной миссис Блоттон, и единственное, что ей осталось от всей ее прошлой жизни, – жестяного пузатенького мишку на серебряной цепочке, которого ей удалось сохранить ценой множества трогательных улыбок и просьб. Она легла в постель в общей спальне, как обычно, но не давала себе уснуть (что оказалось чуть ли не самым трудным), а когда услышала, что часы в коридоре пробили девять, тихонечко встала с кровати, прокралась вниз по лестнице, отперла тяжелую входную дверь и выскользнула в блещущую звездами ночь, в большой, оголтелый, занятый мир искать свое счастье.
ПОГОНЯ!
– Сбежала! – вскричала Аннабел Ли, когда Хорес, ее муж, сказал ей, что постель крошки Эллен Рут пуста и девочки нигде нет. – Скверная, скверная девчонка! – И она сунула под кровать выпитую бутылку хереса, подальше от его глаз. Кровать была двуспальная, супружеская, но Хорес обычно спал на раскладушке на чердаке, где он установил свою железную дорогу. Просто замечательную, очень сложную, управляемую с помощью электроники – детям она бы ужасно понравилась, если бы их пустили посмотреть на нее. Но, разумеется, их туда не пускали.
Надо сказать, что «побег» – это самая страшная провинность, которую может допустить ребенок в детском учреждении, если не считать поджога и еще привычки кусаться. Ребенок, который убегает, рассматривается как чудовищно, немыслимо неблагодарное существо. Каждое детское учреждение для тех, кто им ведает, всегда превосходное место, где царят доброта и заботливость. Если ребенок (или заключенный, или больной) с этим не согласен и поступает соответственно, он не просто ведет себя своевольно и скверно, но к тому же причиняет всем множество совершенно лишних хлопот. В таких случаях беглецов преследуют с величайшей энергией, приволакивают обратно и строго наказывают за побег, словно уж после этого-то неблагодарные воспылают любовью к указанному месту и больше в бега не ударятся.
«Это тебя научит! – орет мир взрослых. Хлясть! Хлясть! – Это тебя научит жить тут счастливо. Это тебя научит любить нас! Это тебя научит благодарности!»
Аннабел спустила на крошку Эллен Рут цепных собак. Да-да, правда. Делать этого ей не полагалось, и уж конечно, никакое начальство разрешения ей не дало бы. Но не забудьте, Аннабел Ли выпила бутылку хереса (точнее говоря, две трети бутылки), ожидая, пока ее муж Хорес кончит играть с железной дорогой и, может быть, ляжет спать в супружескую постель. Значительный процент сумм, которые на протяжении нескольких лет миссис Блоттон жертвовала Истлейку, тратился на эту железную дорогу, и всякий, кто ее видел (хотя таких почти не было), охотно признал бы ее замечательной. Такая изящная, такая хитроумная, верная жизни до мельчайших деталей – и туннели, и сигнализация, и деревья, и даже миниатюрные домики с занавесочками и электрическим освещением, не говоря уж о коллекции паровозов, включающую редчайшие экземпляры, вплоть до легендарного «Санта-Фе» – а в накладных указывалось просто «игрушки», так кто же поставил бы под сомнение подобный расход? Никто.
– Собак! Спускай собак! – кричала Аннабел Ли, вываливаясь из кровати, грузная, нескладная, но в шелковой ночной рубашке (на которую Хорес не обращал ни малейшего внимания, но Аннабел не отступала). – Полицию вызывать нельзя, скандал будет до небес! Шум, гам, а у нее в волосах вши, чтобы нас опозорить. Эту барышню надо пугнуть как следует! Вот мы ее и пуганем, чтобы впредь неповадно было.
Как будто, читатель, жизнь до сих пор не занималась только тем, что пугала бедную крошку Нелл.
Своих больших, черных словно облизанных собак с огромными пастями и острыми белыми клыками Аннабел Ли держала на цепи за углом дома под окнами столовой, чтобы детишки смотрели на них всякий раз, когда садились есть. Собаки действуют на детей успокаивающе, говорила Аннабел Ли. И бесспорно, они их утихомиривали, тем более что Котелок и Ким содержались впроголодь и, натянув лязгающие цепи, как раз дотягивались до окна и прижимали к стеклу истекающие слюной пасти, так придавливая десны, что зубы казались длиннее и острее.
«Если ты не перестанешь (бегать по коридору, оставлять волосы на гребенке, терять носочки или еще что-нибудь), я скормлю тебя собакам!» О, с дисциплиной в Истлейке никаких затруднений не возникало!
При появлении посетителей или инспекторов собаки уводились в отгороженный угол сада, а в их конуры перед столовой сажались кролики.
«Как мило, что детишки могут ухаживать за крольчатами!» – говорили посетители.
«И столько игрушек! Но где же игрушки? Ах, переломаны? Боже великий! Но ведь они психически неуравновешенны, бедненькие. Какое для них счастье, что у них есть вы, миссис Ли – такая добрая, ласковая, заботливая. И каким терпением должны вы обладать! Просто краснеешь за себя».
Почти все люди, естественно, верят, что они хорошие. Вам, читатель, когда-нибудь встречались люди, которые считали себя плохими? Однако кто-нибудь где-нибудь должен же все-таки быть плохим, а то мир не дошел бы до своего нынешнего состояния, и в ту самую ночь, когда ее родители воссоединились – впрочем, к большому огорчению Артура Хокни и Саймона Корнбрука, – наша дорогая Нелл не бежала бы по теплому, летнему, залитому луной протяжению Хэкнейских болот, спасаясь от пары извергающих слюну свирепых черных собак, за которыми, сжимая рулевое колесо истлейкского «лендровера», включив дальний свет и давя на клаксон, следовала пьяная и тоже извергающая слюну Аннабел Ли.
Читатель, я меньше всего хочу обижать доберманов. Если их правильно воспитывают и обращаются с ними ласково, из них вырастают на редкость грациозные, отзывчивые, кроткие создания. В чудовища они превращаются, только когда оказываются в руках таких вот Аннабел Ли. Нагони они Нелл, так я, право, не сомневаюсь, что злобность, рожденная отчаянием, понудила бы их разорвать ее в клочки. Они хотели быть цивилизованными собаками, а из них сделали диких тварей, и было им это очень противно.
Хорее, муж Аннабел, глядя, как удаляется эта троица – стелющиеся над землей псы и его вопящая жена, – на мгновение заколебался, не позвонить ли в полицию и не положить ли раз и навсегда конец делишкам Аннабел, но решил не звонить и поднялся на чердак, проверить, сумеет ли только что приобретенный, любимый, но довольно-таки антикварный «Санта-Фе» обойти «Ройал Скотт» на подъеме в 45 градусов. Лично мне кажется, что Хорее был слегка не в себе.
Возможно, его поэтому следует жалеть, но у меня не получается.
Нелл бежала – о, как она бежала! Она бежала по ровной земле и по рытвинам, она бежала по кочкам и перепрыгнула ручей, она бежала к шоссе, к шуму и реву, к тому, что, как ей казалось, сулит спасение. Какой нормальный человек не оледенеет от ужаса, видя, как ребенок опрометью мчится к такому месту, но Аннабел Ли оставалась совершенно равнодушной, словно таракан (в Истлейке их было множество) сорвался со стены над плитой в кастрюлю с кипящей картошкой – такая уж она была. Если девчонка попадет под колеса, так будет сама виновата, она, Аннабел Ли, сделала все, чтобы ей помешать. Никто (кроме Хореса, а он не выдаст) не будет знать, что, собственно, произошло. Да и вообще, может, Эллен Рут было на роду написано погибнуть в автокатастрофе на Route National, может, жизнь ей оставили, так сказать, взаймы, и автострады, эти современные людоеды, намерены вернуть себе свою собственность, и она, Аннабел Ли, сделает все, чтобы помочь им. Аннабел Ли, читатель, была безусловно очень сильно не в себе, а к тому же очень скверной женщиной и ненавидела Нелл безрассудной ненавистью, вероятно только потому, что девочка, в отличие от нее, была в полном рассудке и очень хорошей. Красивой она теперь, разумеется, не выглядела – уж об этом Аннабел позаботилась. Голова у нее была острижена наголо недели две назад и волосы торчали светлым ежиком, который, по убеждению Аннабел, кишел вшами, такую неистовую неприязнь испытывала она к девочке. Вдобавок Истлейк уже обострил ее личико, а глаза начинали косить. Нет, она выбралась оттуда вовремя.
Итак, некрасивая, лишенная волос крошка Нелл бежала к шоссе навстречу жизни или смерти – откуда ей было знать, что ее там ждет? А когда она оказалась над ним, и споткнулась, и скатилась с откоса на дорожное полотно, Аннабел Ли ограничилась тем, что отозвала собак и некоторое время хохотала, сидя за рулем своего «лендровера», а потом развернулась и уехала.
Но ведь крошка Нелл была удачливой – качество это она унаследовала от отца. Вернее, если исключить чудовищную подоплеку всего происходящего – что она оказалась ребенком, брошенным на произвол судьбы – на ее долю порой выпадала редкая удача, примерно такая же, какая выпадает свалившемуся в ванну пауку, когда его там видит добросердечный человек и не только не открывает горячий кран, чтобы смыть его в водосток, но опускает перед ним веревочку, чтобы он мог выбраться наружу. Приглядывавшая за Нелл фея-крестная, уж какая она там ни была, вернулась к своим обязанностям (разумеется, поздно все-таки лучше, чем никогда, но право же – подобная халатность!) и опустила бедняжке веревочку в виде фургона, припаркованного на полицейской площадке как раз там, где она сорвалась с откоса и покатилась вниз, вниз, вниз на асфальт. Задние дверцы фургона были открыты, мостки опущены, фары погашены, а Клайв, водитель, и его напарник Бино как раз свинчивали номера, светя себе фонариком.
Они еще не закончили, как подъехала еще одна машина, и Клайв с Бино быстро и молча помогли ее водителю снять с багажника на крыше какой-то массивный предмет и по мосткам внести его в фургон. Затем вторая машина задним ходом вернулась на шоссе и уехала.
Нелл, скорчившись в комочек, пыталась отдышаться и следила за ними. Фургон твердо обещал безопасность и спасение. Едва Клайв с Бино отвернулись, как она взбежала по мосткам и укрылась в дальнем его уголке: уж сюда собаки за ней не ринутся. Клайв с Бино закончили свое дело, убрали мостки, не заметили Нелл, захлопнули дверцы, и минуту спустя Нелл и малая доля результатов чуть ли не крупнейшего похищения антикварных вещей во все времена (ограбление одного из прекраснейших загородных дворцов в нашей стране – Монтдрагон-Хауса) уже катили на запад. И Клайв с Бино – веселые ребята, хотя и негодяи, – надрывались от смеха, вспоминая, как они воспользовались полицейской стоянкой, выиграв у блюстителей закона на их же поле, а Нелл, услышав их смех, поняла, что снова оказалась среди друзей. В Истлейкском распределительном центре никто не смеялся.
Нелл уснула и не просыпалась, несмотря на дребезжание, тряску, голоса, шаги, пока в распахнутые дверцы фургона не хлынуло утреннее солнце и она не очутилась на Дальней ферме в самом глухом, самом прелестном, самом зеленом уголке Херфордшира, где ей предстояло провести следующие шесть лет.
ПЕРЕСАДКА!
– Я снова женюсь на Хелен, – сказал Клиффорд Анджи Уэлбрук за завтраком в «Кларидже», явившись туда сразу после ночи с Хелен и чувствуя себя снова чистым, сильным, готовым завоевать весь мир. – И что это еще за чушь с акциями? Если «Леонардо» прикроет Женеву или прекратит устраивать выставки, я просто уйду, и чем же ты будешь развлекаться? Не возникай, Анджи, греби свои прибыли и радуйся. Не вмешивайся!
И Анджи сказала, расплакавшись от такого удара, портя свой дорогостоящий макияж, капая слезами на крепдешин, который воды не терпел и был в результате непоправимо испорчен:
– Пойдем в постель, Клиффорд, вот сейчас, в самый последний раз. Побудь со мной всего час, и я обещаю уехать и оставить тебя и «Леонардо» в покое.
И, боюсь, Клиффорд уступил больше из жалости, пусть к ней и примешивалась корысть (как же без этого?) – на старомодной латунной, сильно пружинящей кровати, какие «Кларидж» предлагает своим постояльцам, причем утром, что мне представляется крайне декадентским и мерзким. Затем он отправился к своим адвокатам узнать, как быстро Хелен может развестись с недоростком, то есть талантливым и страдающим Саймоном.
– Мне очень грустно, Саймон, – сказала Хелен своему мужу Саймону Корнбруку. – Но из нашего брака ничего не вышло, ведь так? Ну и в конце-то концов у тебя есть Салли Сен-Сир.
Но, разумеется, Саймону Салли Сен-Сир была абсолютно не нужна. Своей попыткой вызвать у Хелен ревность он не добился ровнехонько ничего и только поставил себя в положение, уязвимое и с моральной и с юридической стороны. Что же, подобное происходит постоянно. Муж (жена) признаются в измене, уповая, что спутница (спутник) жизни всполошится и осознает, чего она (он) может лишиться, если будет и дальше вести себя по-прежнему. А результат? Спутница (спутник) жизни радостно упрыгивает к совсем-совсем другому (другой) с чистой совестью и большей частью семейного состояния. Никогда не признавайтесь, читатель, никогда не попадайтесь, то есть если дорожите своим браком. Не то останетесь совсем без ничего – ни брака, ни любовника (любовницы) (ведь на вас льстились, только пока вы недостижимо принадлежали кому-то еще), ни, возможно, алиментов, одна только нечистая совесть. Вы даже можете лишиться детей! И такое случается.
Хелен была добра и сказала, что, разумеется, Саймон может видеться с малюткой Эдвардом: ведь, в сущности, разницы практически ни малейшей не будет, правда? Саймон так часто уезжает, что теперь, пожалуй, будет видеть мальчика даже чаще. Особнячок на Орм-сквер совсем городской, она совершенно согласна, но там полно места для няни (няни! Она же клялась, что всегда сама будет растить малютку Эдварда. Как она может!), а Клиффорд полюбит Эдварда ради нее и, вероятно, будет куда более внимательным отцом, чем это получалось у Саймона, и ведь он же знал, женясь на ней, что по-настоящему она любила только Клиффорда… нет, пусть Саймон не думает, что она жалеет о том, что между ними было, она как раз надеется, что они останутся друзьями, и он может продать дом в Масуэлл-Хилле и переехать с Салли Сен-Сир куда-нибудь еще. Они же очень подходят друг другу, Саймон и Салли: как-никак у них общая профессия, своего рода духовный брак: совокупляются на газетных полосах, как другие – в супружеских постелях.
