Глава 7

ПОХОД К ТИВЕРИАДЕ

У Филиппа было такое чувство, что его медленно поджаривают на огромной сковороде. С безоблачного неба обжигающими лучами било солнце; Филипп обреченно трясся в седле, и каждое движение лошади острой болью отзывалось в усталом теле.

Армия христиан ужасно медленно ползла по холмам и равнинам по направлению к Галилее. Только голова армии с Рено де Шатильоном впереди представляла собой нечто организованное, а в арьергарде колонны, за движением которого было поручено наблюдать тамплиерам, плелась просто бесформенная толпа измученных людей. То один, то другой вояка то и дело отставал от колонны в попытке найти более удобный путь, нежели узкая тропа, по которой двигалось войско.

Правда некоторые рыцари уже наивно начинали думать, что им удастся добраться до Тивериады и Галилейского озера до захода солнца, поскольку с рассвета до полудня они успели пройти целых восемь миль.

До сих пор отсутствовали какие-либо признаки готовящегося нападения со стороны Саладина, хотя разведчики доложили, что войска сарацин расположились очень близко.

Армия крестоносцев упорно двигалась к намеченной цели.

Но не сельджуки, а солнце, зной, пыль, высушенная пустынная земля, по которой ступали их ноги, стали самыми опасными врагами этих людей. От окрестных холмов на землю ложились неспасающие блеклые тени, а глыбы известняковых скал так блестели на солнце, что становилось больно глазам. Солдаты падали и умирали под тяжестью своего вооружения, лошади ложились прямо на обочине дороги и больше не вставали – трупами животных и людей был отмечен весь путь перехода армии от Колодцев Саффарии.

А теперь к тому же почти полностью истощились запасы драгоценной воды. Людям, страдающим от невыносимой жары, сколько они ни пили, никак не удавалось утолить жажду. Большую часть воды отдали лошадям, которых старались сохранить во что бы то ни стало, иначе войну можно было считать заранее проигранной: пешие воины не могли противостоять конной армии турок.

Но хуже всего было то, что ужасы пути сильно поколебали веру солдат в собственные силы. Хорошо организованная и тренированная армия, вышедшая из Саффарии, теперь больше походила на толпу отчаявшихся людей, сознающих бесполезность совершаемого ими перехода и смертельную опасность, которая им угрожала по окончании марша. Некоторые уже, оставив войско, повернули назад. Конечно, под предлогом болезни. В Леванте дезертиру не приходилось рассчитывать на снисхождение. Остальные из последних сил двигались дальше, молясь о скорейшем привале и надеясь на то, что Святой Крест принесет им удачу в бою и поможет сражаться за правое дело.

Филипп ехал рядом со своим отцом и Жильбером. Уже несколько часов они двигались молча, не перекинувшись ни словом. Жильбер, и так обычно не отличающийся болтливостью, теперь совсем умолк, совершенно пав духом. Ему было особенно тяжело – за все время, проведенное в Святой земле, он так и не смог привыкнуть к жаркому климату этой страны, и теперь едва не теряя сознания, ссутулившись, с опущенной головой, мотающейся из стороны в сторону, как пьяный качался в седле с полузакрытыми глазами, уставшими от непрерывного блеска небесного светила.

Хотя Филипп и его отец куда лучше переносили страшный зной, но и им приходилось не сладко. Филипп чувствовал, что уже не может двигаться дальше. Усилием воли он заставлял себя думать о более приятных вещах, чем эта голая, выжженная солнцем пустыня, вызывая в своем воображении видения прохладной, бегущей из источника воды, представляя себе журчание фонтанов в Иерусалиме или легкое прикосновение к коже тонкого шелка вместо болезненно-грубой ткани гамбизона и тяжести кольчуги, под весом которой, казалось, скоро хрустнут его кости. Замечтавшись, он представил себе, как пьет воду из кувшина, но, сделав якобы большой глоток, почувствовал во рту только привычную сухость и привкус пыли на губах. На щеку его с гудением уселась черная муха, и он смахнул ее рукой, но в этом не было смысла: целые рои мух вились вокруг каравана, усаживаясь с поразительной настойчивостью на лица и шеи людей, на крупы лошадей.

На одежде оседали тучи пыли, так что теперь даже в ослепительных лучах солнца начищенные перед походом шлемы и кольчуги не отражали ни единого блика.

Серо-коричнево-черная невероятная гусеница ползла по пескам Леванта.

– Мне надо попить, – хрипло выдавил из себя Жильбер.

Сир Хьюго поднял голову.

– Нет, Жильбер! – с трудом проговорил он. – Нужно оставить воду для лошадей. Иначе нам конец.

Жильбер послушно кивнул и снова погрузился в мучительный кошмар зноя и жажды. Филипп увидел, как в конвульсиях напрягаются мускулы на горле его друга, и обнаружил, что и его гортань сводят судороги. Он вытер губы шершавой ладонью, почувствовав, как пересохшая кожа треснула под его рукой. На мгновение он почти потерял сознание и едва не упал с коня. Когда Филипп немного пришел в себя, он решил, что больше не в силах выносить эту пытку. Он должен что-то сделать: кричать, плакать, пустить лошадь в галоп – все, что угодно, только не сидеть мешком в седле и ждать, пока тело его заживо поджарится на солнечной сковороде. Лучше уж сразу выпить остаток теплой, протухшей воды из меха, болтающегося у седла, и поскакать все равно куда, даже если в конце этого пути его ждет гибель.

Вдруг до его слуха донесся спокойный голос отца, и он подавил в себе это безумное желание.

– Мы должны держаться до конца, – говорил сир Хьюго. – Мы не должны останавливаться до ночи.

Барон повернулся к сиру Бальяну де Ибелину, отставшему от своего отряда и подъехавшему к ним.

Сир Бальян, помотав головой, оглянулся вокруг и, убедившись, что их никто не подслушивает, понизил голос до шепота:

– Нам никогда это не удастся, Хьюго, – прохрипел он. – Солдаты больше не могут идти. Возможно, будет разумнее оставить их здесь.

– Это безумие, – резко оборвал его сир Хьюго, теряя терпение.

Из-за жары и усталости он утратил свое обычное спокойствие.

– Тебе известно так же хорошо, как и мне, Бальян, что нам грозит верная гибель, если мы оставим здесь всю нашу пехоту.

– Что ж, мы обречены на гибель в любом случае, если только к вечеру не доберемся до Тивериады, а главное, до озера, – мрачно проговорил сир Бальян. – В хорошенькое дельце втянул нас Жерар де Ридфор.

Сир Хьюго лишь наклонил голову в знак согласия с его словами: они находились в таком состоянии, что даже для того, чтобы шевелить языком, требовалось прикладывать немалые усилия. Вдруг колонна остановилась на короткий привал – одна из многочисленных передышек, замедляющих движение, но крайне необходимых для частичного восстановления сил солдат, еле переставляющих ноги.

– Еще одна ложная тревога, – съязвил сир Бальян. – Неужели даже голова колонны уже не может идти вперед?

– Язычники! Язычники! – вдруг послышались крики спереди.

– Да, действительно, там, справа, на холме, – вскричал сир Хьюго, сразу же обретая голос, будто получив заряд новой энергии от сознания, что пришла пора действовать, а не просто плестись в длинной, потихоньку умирающей колонне.

Филипп взглянул вправо, на склон холма, куда указывал отец: там на солнце сверкали стальные шишаки, какие носили турки. По направлению к ним спускалась большая группа всадников; их лошади, быстро перебирая копытами, скользили в сыпучем песке. Теперь Филипп мог разглядеть и яркие тюрбаны всадников, и их белые развевающиеся одежды.

– Надеть шлемы! – скомандовал сир Бальян. – Одевайте шлемы, сеньоры, опускайте забрала!

Трубы во всю мочь играли тревогу; воздух наполнился возбужденными криками. Со всех сторон по рядам рыцарей неслись приказы: «Одеть шлемы!», «Опустить забрала!», «Готовиться к бою!» Рыцари в спешке надевали на себя громоздкие шлемы, отцепленные от седел.

Филипп торопливо закреплял шлем ремнями. На это у него ушло совсем немного времени; во время тренировок в Бланш-Гарде он уже не один десяток раз повторял эту процедуру. В возбуждении он полной грудью вдохнул в себя горячий воздух, на мгновение забывая о жаре и усталости, хотя в огромном раскаленном стальном шлеме почувствовал себя еще хуже. Крепко сжав ногами бока коня, Филипп прикрыл грудь щитом, а в правую руку взял копье. Во время этих приготовлений к бою он следил взглядом за спускавшимися с горы сельджуками.

– Следите за стрелами! – кричали в один голос сир Бальян и сир Хьюго. Их слова доносились до Филиппа, словно из глубокого колодца, заглушаемые толстой сталью шлемов. – Оставайтесь на месте, пока не будет сигнала трубы. Съезжайтесь вместе, сеньоры, сближайтесь, быстрее!

В рядах христиан было много молодых оруженосцев и рыцарей, которым, как и Филиппу, предстояло в первый раз участвовать в настоящем бою с турками, но все они обучались годами, с детства и не боялись встречи с врагом. В этот день турки использовали новую тактику. Их главную ударную силу составляли конные лучники, стреляющие на полном скаку с большой меткостью. Они подлетали к рядам крестоносцев, делали выстрел, а потом разъезжались вправо и влево, пытаясь окружить и посеять панику в рядах терявшегося от неожиданности и уворачивающегося от сплошного потока стрел воинства.

Если христиане переходили к атаке, то турки разворачивались и убегали, используя всю возможную прыткость своих маленьких, но очень быстрых лошадок, а потом, выиграв время, перезаряжали луки, и все повторялось вновь – до тех пор, пока совершенно не изматывали противника и он уже не представлял для них реальной опасности.

Однако в рядах шествующей через пустыню армии было много опытных рыцарей, хорошо знакомых с этой тактикой. В армии христиан существовали собственные отряды пехоты и лучников, и искусное сочетание этих сил, несмотря на больший вес оружия и меньшую подвижность их лошадей, уже не раз позволяло им успешно противостоять натиску противника и выигрывать сражения.

Теперь Филипп очень ясно видел устремившихся к ним всадников: малорослых, излишне размахивающих руками людей на легких арабских скакунах; их вооружение, по сравнению с вооружением христиан, отличалось меньшим весом и отсутствием всяких излишних деталей; они ловко сидели в седле, слегка пригнувшись и закрываясь маленькими круглыми щитами. Один из нападающих, в центре группы, летящей прямо на Филиппа, показался юноше командиром этого отряда. Голову его украшал белоснежный тюрбан, переливающийся на солнце драгоценными камнями. Широкие алые одежды для верховой езды трепетали на ветру; вонзая шпоры в бока своему коню, он, подняв над головой кривую турецкую саблю, махал ею своим солдатам.

Филипп почувствовал, как пальцы его крепче сжали древко копья; часто дыша, он приподнялся в стременах. Он понимал, что сейчас ему предстоит не поединок на турнире, а грубая и опасная игра на грани жизни и смерти, называемая боем. Здесь не было условностей, принятых на турнирах. Тут царствовал один закон: убить или быть убитым. В поединках рыцарей, когда оскорбление не позволяло иного выхода, кроме драки не на жизнь, а на смерть, это правило тоже существовало; и все же… все же поединок это лишь поединок, и шансов остаться в живых существовало немало. Здесь их не оставалось вовсе. И вот он пришел, этот момент, этот миг его короткой жизни, ради которого он проводил долгие часы в упражнениях с тех пор, как достаточно подрос для того, чтобы держать в руках копье или меч. Как всегда, в сердце его не было страха – только распаляющее кровь волнение храбреца.

Вдруг из передних рядов турок посыпался дождь выпущенных из луков стрел. Взвившись в воздух, они, казалось, на мгновение повисли в вышине, а потом понеслись со страшной скоростью на головы христиан. Филипп во все глаза следил за стремительным полетом стрел: так трудно было поверить, что в тебя стреляет настоящий, смертельный враг.

Казалось, одна стрела неслась прямо в него. Филипп заметил ее на расстоянии двадцати футов, а уже через секунду она оказалась почти у самого его липа. Выставив вперед щит, он пригнулся в седле. Внезапно охвативший его страх смерти оказался настолько силен, что живот Филиппа пополз куда-то вниз, а к горлу подступил горький комок тошноты.

Он услышал свист у себя над головой и в тот же миг где-то рядом услышал предсмертное, надрывное ржание лошади и резкий крик всадника. Филипп осторожно приподнял голову над краем щита. Турки, развернув лошадей, скакали прочь, непосредственная опасность миновала. Но Филипп знал, что это лишь временная передышка. Потом турки, снова повернув коней, начали обходить христиан с флангов, размахивая луками и издавая свой боевой клич: «Аллах иль-аллах! Аллах иль-аллах!» Издалека донеслись звуки кимвал[60], и сарацины поскакали прямо на линию войска христиан, которые мрачно ожидали возможности отступить назад.

– Вставайте! Съезжайтесь вместе! – командовали бароны.

Где-то в голове цепи труба заиграла боевой сигнал. Филипп услышал воинственные крики христиан и топот лошадей. Несколько обезумевших вояк, оторвавшись от войска, понеслись вперед. Турки развернули лошадей и поскакали прочь, на ходу отстреливаясь из луков.

Рыцари, доехав до середины холма, за которым скрылись сарацины, решили не продолжать погоню и поехали назад. Сзади на них посыпался град вражеских стрел – с диким ржанием одна за другой начали падать на землю лошади, и их всадники, путаясь в стременах, старались спрыгнуть с лошадей, прежде чем быть раздавленными тяжелым крупом. Большинство всадников христианского войска благополучно вернулись в свои ряды, но на упавших с коней людей сразу же налетели толпы сарацин, испуская торжествующие крики и размахивая кривыми саблями. Филипп, охваченный ужасом, смотрел на эту страшную сцену.

Одному рыцарю на раненой лошади удалось вырваться из круга обступивших его врагов, и он, низко пригнувшись в седле, поскакал прочь. Но далеко уехать на хромающем коне он не смог – один из белотюрбанных иноверцев нагнал его, хладнокровно вложил в лук стрелу и спустил тетиву. Стрела со свистом впилась в круп лошади – несчастное животное, заржав, тяжело повалилось на землю. Всадник, выбравшись из-под навалившейся на него лошади, с трудом встал на одно колено, выхватив из ножен свой меч. В это время трое турок, спешившись, устремились к нему с саблями наголо. После первого удара рыцарь упал на спину, и иноверцы тотчас же накинулись на него, рубя на куски его тело с хладнокровной яростью, потрясшей Филиппа до глубины души. Он хотел отвернуться, но не мог оторвать взгляда от ужасного зрелища.

Наконец турки оставили свою жертву, и Филипп увидел поверженного воина, истекающего кровью, в разорванной кольчуге и обагренном кровью плаще.

Турки пнули мертвое тело и, испустив вопль триумфа, погрозили саблями в сторону христиан.

Филипп судорожно втянул в себя воздух, чувствуя, как к горлу его подступает новая волна тошноты. На мгновение в его мозгу мелькнула мысль: сможет ли его рассудок выдержать это столкновение с жестокими реальностями настоящего боя с беспощадным врагом. Наконец ему удалось оторвать взгляд от распростертого на земле тела погибшего рыцаря, и тут он услышал разговор сира Бальяна с его отцом, обсуждающих положение, в котором оказалось войско, с их обычным спокойствием. Для них гибель нескольких воинов явилась просто обычной схваткой. Они, не концентрируя внимание на отдельных картинах, могли уяснить суть ситуации в целом и определить предположительный исход сражения.

– Мы должны двигаться дальше, Бальян. Останавливаться здесь опасно, – говорил сир Хьюго.

– Знаю. Мы растеряем последние крохи нашего преимущества, – согласился сир Бальян. – Бог знает, сколько драгоценного времени мы можем потерять из-за этого нападения.

И не только они одни понимали необходимость дальнейшего продвижения вперед. В этот момент Филипп услышал призывный звук трубы, и колонна двинулась дальше. С обоих флангов им угрожали сельджуки, но христиане усадили на коней собственных лучников, и турки опасливо держались на расстоянии, выжидая возможности нового нападения.

В течение полутора часов крестоносцы, не останавливаясь, шли вперед.

Неожиданно частенько поглядывавший по сторонам Филипп заметил, что турки начали выстраиваться в ряды, готовясь к новой атака. Потом, взобравшись на вершину известнякового холма, они разом понеслись вниз, к дороге. В рядах христиан наступило легкое замешательство: снова взыграли трубы.

Но, к счастью, за движением противника наблюдали внимательные глаза. Сир Хьюго д'Юбиньи, указывая рукой вперед, прокричал сиру Бальяну:

– Смотри, Бальян, они разбились на два отряда!

Сир Бальян понимающе кивнул и повернулся к трубачу.

– Подашь сигнал к атаке, когда я тебе скажу. Хьюго, предупреди людей.

На этот раз турки допустили промах. Между двумя отрядами образовалась брешь в пятьдесят ярдов, и такие опытные воины, как сир Хьюго и сир Бальян, не могли не использовать это преимущество в своих целях. Когда первая волна турок, выпустив тучу стрел, отступила, второй приближающийся отряд за толпой отступавших соратников и пеленой пыли не мог видеть передвижений в рядах христиан.

Филипп искренне восхищался решительными действиями своего отца и сира Бальяна. Много раз в Бланш-Гарде он слушал наставления отца о наилучшей тактике, которую можно применять в бою с иноверцами. В мирной обстановке родного дома сражение казалось ему чем-то вроде шахматной игры, где каждый ход был тщательно продуман и основательно взвешен, но здесь, в этом хаосе, в этом шуме, пыли и жаре, сражение представлялось ему настоящим кошмаром наяву. Большинство людей, утратив спокойствие, руководствовались лишь слепым инстинктом – инстинктом выживания, все их внимание оказалось сосредоточено лишь на конкретном моменте. И редко кто мог заставить себя мыслить трезво в такой обстановке.

Филипп поднял свое копье, другой рукой крепко прижимая к груди щит.

Сжав ногами бока лошади, он пригнулся, так что верхушка шлема едва выступала из-за края щита.

Теперь первая волна турок находилась на расстоянии полета стрелы.

Итак, осыпав стрелами христиан, они издали боевой клич и, подняв облако пыли, разъехались по сторонам, намереваясь атаковать крестоносцев с флангов.

Но в это время сир Бальян повел в наступление хорошо вооруженных рыцарей, клином врезаясь в пустое пространство между двумя отрядами турок, где сейчас стояла сплошная пелена поднятой лошадьми пыли. На солнце сверкал острый клинок его меча. Призывно взревели трубы, и Филипп вдруг почувствовал, что в нем закипает необычная радость; волнующая кровь радость битвы. Со всех сторон послышались крики – это христиане пошли в наступление, выкрикивая свой воинственный клич:

– «Deus Vult! Deus Vult!»[61] Да свершится воля Божья! Бог нас ведет!

Вторая волна нападавших турок услышала звуки трубы и крики христиан, сразу же поняв, что они означают, тем более что к ним присоединялся лязг оружия, звон кольчуг и топот копыт. Завеса пыли растаяла, и они увидели прямо перед собой несущийся на них поток рыцарей – раздувающиеся ноздри взмыленных коней, плоские верхушки запыленных шлемов, продолговатые щиты и острия поднятых копий с развевающимися на них флажками.

Турки поняли грозившую им опасность, но было уже слишком поздно. В их рядах наступило смятение, они спешно начали разворачивать коней назад, но в это время в их расстроенные ряды врезался отряд рыцарей-христиан.

Сквозь прорези шлема Филиппа врывался ободряющий ветерок. Впереди себя он видел собственное копье с острием, направленным в сторону врага.

Избери себе цель и не спускай с нее глаз, учили Филиппа, а копье само довершит остальное.

Прямо перед глазами Филиппа возникла фигура рослого турка в богатых одеждах, темнокожего, с густой бородой, в развевающемся на плечах белом бурнусе. Филипп крепко сжал пятками бока коня, немного развернув его, и уперся взглядом в центр круглого щита мусульманина. Копье воткнулось прямо в цель – Филипп вложил в этот удар всю свою силу, но он точно все рассчитал, и рука его, нанося удар, даже не дрогнула.

Турок, словно птица, выскользнул из седла – копье насквозь пронзило ему грудь. Лошадь его, не ощущая больше на себе тяжести седока, понеслась было вперед, но, столкнувшись с мощным конем Филиппа, опрокинулась наземь. А Филипп, лишь краем глаза взглянув на поверженного противника, снова поднял копье.

Едва он пришел в себя после первого удара, как тут же увидел перед собой другого врага. На этот раз удар его был не столь силен, поскольку Филипп не успел как следует прицелиться. Острие копья лишь слегка задело плечо турка, но он все равно не сумел удержаться в седле и скатился на землю, после чего Филипп сшиб с копыт его лошадь.

Впереди больше никого не было, и Филипп, развернув лошадь, поскакал туда, где кипело сражение. Услышав сигнал трубы, он натянул поводья и огляделся по сторонам. Земля вокруг была покрыта трупами арабских скакунов и телами убитых мусульман. Христиане отступали, возбужденно потрясая копьями и издавая торжествующие крики.

– Филипп, Филипп! – К нему скакал Джосселин де Грандмеснил с мечом в руках: копье его сломалось во время боя. – Как мы их! – радостно кричал он.

Филипп не мог видеть под шлемом лица своего кузена, но по его голосу понял, что Джосселин улыбается.

– Нам лучше поскорее вернуться, – тревожно заметил Филипп.

– Да, я тоже так думаю. Хотя я бы напал на них еще разок.

Христианское войско снова двинулось вперед. Турки в этой короткой стычке потеряли много людей.

Лучники крестоносцев выстроились по бокам колонны, время от времени отстреливаясь от одиночных турецких всадников. Итак, один фланг был расчищен.

На некоторое время христианам удалось предотвратить дальнейшие атаки противника, но все равно колонна двигалась очень медленно. С неба все так же нещадно продолжало палить солнце. Короткая атака довела почти до полного изнеможения и без того измученных жарой, жаждой и долгим переходом рыцарей, и сейчас многим было трудно дышать под тяжестью кольчуги, не говоря уже о невозможности стереть пот с разгоряченного лица. Ожидая новой атаки со стороны турок, рыцари опасались снимать шлемы.

Филипп услышал позади себя топот копыт, и мимо проехала группа всадников, направляющаяся в голову колонны. Впереди ехал граф Раймонд Триполийский. Заметив сира Хьюго и сира Бальяна, он придержал коня и подъехал перекинуться с ними парой слов.

– Я еду вперед, сир Бадьян, – сказал он. – Если мы не ускорим шаг, мы пропали. Старайтесь не останавливаться. Поторопите своих людей.

– А что с королем? – спросил сир Хьюго, ожидая приказа.

– Он совсем упал духом, – презрительно проговорил граф. – Но сейчас уже поздно возвращаться. Сзади нас ожидает неприятель, так же как и с обоих флангов.

Подняв руку к шлему, он отсалютовал им и поехал вперед.

– Не нравится мне все это, – проговорил сир Бальян. Повернувшись в седле, он окинул взглядом колонну. – Ради всего святого, Фульк, надень эту штуку на голову! – вскричал он.

Сир Фульк де Грандмеснил, не выдержав, снял шлем с головы, чтобы вытереть лицо. Он тяжело дышал, а его лицо приобрело багровый оттенок.

– Не могу, Бальян, – прохрипел он. – Не могу больше. Эта жара убивает меня. Мне конец! – Он уже начинал терять сознание.

Джосселин протянул ему свой мех с водой, и сир Фульк жадно глотнул драгоценной жидкости. Понемногу к нему начал возвращаться нормальный цвет лица, и он благодарно улыбнулся слабой улыбкой.

– Смотрите! – в это время воскликнул сир Хьюго. – Они возвращаются. Фульк, отдай приказ лучникам и, ради Бога, надень скорее шлем!

Филипп снова закрылся щитом. На этот раз в отряде турок было меньше людей. Приблизившись на достаточное расстояние, они осыпали христиан градом стрел, вновь применяя свою излюбленную тактику. Одна стрела пролетела совсем рядом с ногой Филиппа, едва не задев ее, и с глухим стуком воткнулась в спекшуюся от зноя землю.

Когда опасность миновала, Филипп осмотрелся вокруг, ища глазами раненых. И вдруг он, резко натянув поводья, застыл в ужасе: тучное тело сира Фулька клонилось в высоком седле; из-под пальцев, судорожно сжимающих горло, сочилась кровь; из шеи торчало пестрое оперение стрелы.

– Отец! Отец! – закричал Джосселин, подлетая во весь опор к сиру Фульку.

Но уже ничего нельзя было сделать. Сир Фульк, разжав пальцы, рухнул с лошади на землю. Сир Хьюго и Джосселин, немедленно спешившись, нагнулись над распростершимся на земле телом. Бесстрастные стальные маски их шлемов никак не вязались с болью и ужасом, отразившимися на их лицах.

Тело сира Фулька несколько раз содрогнулось в агонии, а потом застыло в пугающей неподвижности.

– Он умер! – зарыдал Джосселин. – Они убили его. Будь они прокляты, будь они прокляты! – Подбежав к своей лошади, он одним махом запрыгнул в седло, нещадно вонзая шпоры в бока своего коня. – Поехали, Филипп! Мы должны что-нибудь сделать! Не сидеть же здесь и корчить им рожи!