Глава 2

ИЕРУСАЛИМ

Через два дня Юсуф аль-Хафиз покидал Бланш-Гарде, и сир Хьюго вместе с Филиппом вышел на крепостную стену, чтобы попрощаться со своим гостем.

Обоим им, а в особенности Филиппу, было жаль, что князь уезжает так скоро, поскольку внешняя неприступность и вежливая холодность в обращении не могли скрыть обаяния его натуры. По мнению барона, сельджук был опытным воином и человеком, несомненно, мужественным, и даже разделяющая их глубокая пропасть религиозных и национальных предрассудков не могла помешать возникновению того чувства уважения, которое один рыцарь испытывает к другому.

Подъехав к воротам, Юсуф аль-Хафиз остановился и повернулся к своим хозяевам.

Сердечно поблагодарив сира Хьюго за проявленное им гостеприимство, он взглянул на Филиппа, и на лице его появилось выражение признательной нежности. Он улыбнулся.

– Не забудь, я должен тебе глоток воды, Филипп, – сказал он. – Знаешь, может быть, придет день, и я смогу отблагодарить тебя за все, что ты для меня сделал. – Юсуф аль-Хафиз махнул рукой, взглянул на барона, снова улыбнулся и поехал по опушенному надо рвом мосту.

– Что он хотел сказать, отец? – спросил Филипп, когда они, возвращаясь в башню, пересекали широкий внутренний двор замка. Они шли медленно: стояла невероятная жара, их разморило, и спешить не хотелось.

– Кто знает? – мрачно ответил барон. – Возможно, мы узнаем что-нибудь в Иерусалиме. Мне нужно присутствовать на следующем собрании совета избранных рыцарей королевства, которое созывает король.

Поскольку сиру Хьюго не хотелось жариться весь день в седле, они отправились в Иерусалим на закате солнца, надеясь прибыть на место через двое суток. Стало уже довольно прохладно, когда небольшая группа всадников выехала из долины Бланш-Гарде; со стороны болот поднимался белесый туман, и Филипп довольно улыбнулся, ощущая тепло своего тяжелого плаща.

Сзади до него долетело приглушенное бормотание Льювеллина, проклинающего холод, по обыкновению пересыпанное странными ругательствами на арабском, валлийском и саксонском наречиях. Филипп тихонько рассмеялся: Льювеллин постоянно был сердит на весь мир, даже если этот мир не сделал ему ничего плохого. Кажется, по-настоящему счастливым он чувствовал себя только тогда, когда у него находился какой-либо предлог поворчать.

С ними ехало еще несколько человек: слуга сира Хьюго и полдюжины вооруженных до зубов солдат гарнизона замка. Управляющий Иво вместе с несколькими помощниками отбыл в Иерусалим еще накануне: у сира Хьюго, как и у всех богатых баронов Леванта, был свой дом в Святом городе, и нужно было все приготовить к его прибытию. Если слуги не поспеют вовремя, разразится настоящая буря. Барон слыл справедливым, но и требовательным хозяином и не выносил нерасторопности и нерадивости слуг.

Над горизонтом поднялось солнце, иссушив своими лучами свежесть раннего утра. Воздух стал душным и тяжелым; из-под копыт коней поднималась сероватая пыль, оседая на крупах лошадей и на одеждах путников. Филипп едва сдерживался, чтобы не отереть лицо: по опыту он уже знал, что его пальцы лишь оставят на лице грязные разводы, и поэтому ему приходилось терпеть. Кажется, он уже давно должен был привыкнуть к этой жаре, думал Филипп. Но воображение вновь и вновь уносило его в зеленые поля, к прохладным ручьям в тенистых влажных долинах, о которых так красноречиво поведал ему старый Уолтер из Йорка.

К полудню они спешились, чтобы провести самую жаркую часть дня в одной из многочисленных маленьких гостиниц, выстроенных вдоль главной дороги в столицу королевства. Сир Хьюго, казалось, не торопился продолжать свой путь. Конечно, при необходимости он мог вынести любые неудобства, упорно двигаясь к намеченной цели путешествия, и Филиппу это было известно лучше, чем кому бы то ни было. Но только дурак, по словам самого барона, мог отказать себе в комфорте, когда не было нужды спешить.

Поэтому они снова двинулись в путь, едва на землю вновь опустилась вечерняя мгла, и на этот раз остановились на ночлег в maisondieu[24], постоялом дворе для паломников, построенном и содержащемся на средства ордена тамплиеров. Этот орден, как и орден иоаннитов-госпитальеров, создавался первоначально именно с целью защиты и помощи паломникам на всем пути их следования по Святой земле. Целая сеть подобных гостиниц – постоялых дворов была раскинута вдоль основных дорог по всему Латинскому королевству.

По мере их приближения к столице дорога становилась все более пустынной. В основном на пути им попадались пилигримы, большинство пешком, некоторые – на ослах, часто двигающиеся целыми группами. Те, что возвращались из Иерусалима к побережью, гордо увозили с собой ветви вайи[25] или фляги с водой из реки Иордан[26] как подтверждение тому, что они посетили самую главную святыню христианского мира.

Почти у ворот Иерусалима навстречу им попался отряд тамплиеров. Рыцари-монахи в длинных белых плащах с пламенеющими на левом плече крестами ехали при полном вооружении с угрюмым выражением озабоченности на лицах. Огромные тяжелые шлемы были привязаны к седлам, и на головах красовались красные шляпы с узкими полями, под которые надевались еще и маленькие белые шапочки.

Солнце медленно опускалось за горизонт. Дорога, по которой следовал сир Хьюго вместе со своими сопровождающими, начала петлять среди холмов и оливковых рощ: они подъезжали. Филипп уже не раз бывал в Иерусалиме, но вид древнего города, открывавшийся с Яффской дороги, никогда не оставлял его равнодушным. Панорама Иерусалима представала перед глазами путников внезапно: дорога резко сворачивала влево, вздымаясь по крутому склону холма, и прямо за холмом, вдалеке, окруженный сетью трещин глубоких оврагов, лежал Святой город. Длинные стены с высокими башнями из серого камня, спокойные и величественные, казалось, вырастали прямо из обрывистых склонов холмов. Под стенами, защищающими город, резким контрастом их угрюмым тонам, пестрели людные улицы, со множеством прижимающихся друг к другу белых зданий, многочисленными колокольнями церквей и круглыми куполами мечетей.

Каждый крупный город, в чем еще предстояло убедиться Филиппу, наделен своей особой атмосферой, которая не остается незамеченной его гостями, инстинктивно ощущающими всплеск свежих эмоций. Иерусалим в глазах Филиппа представал городом, полным скорби и печали. Возможно, такое впечатление на него производила сама панорама города, стиснутого кольцом угрюмых серых стен и башен, отбрасывающих на землю глубокие черные тени, а может быть, сам возраст этих стен или, скорее всего, многовековая история легендарной столицы и память об ужасающих событиях, произошедших в нем и разрывающих сердце истинного христианина.

Дорога продолжала подниматься вверх по холму, к воротам Яффы, находящимся в тени огромной башни Давида. Въехав в город, всадники начали медленно двигаться по узким, людным улочкам. Дом сира Хьюго не отличался внушительными размерами, и его пока не было видно из-за скопления беленых хижин. Но вот показался и он. Как и в большинстве других сооружений на Востоке, комнаты в доме барона располагались концентрически, группируясь вокруг большого центрального зала. Сир Хьюго и Филипп прошли в него отдохнуть после ужина, вымытые и переодетые в длинные шелковые платья. Лежа на пестрых диванах и кушетках, они потягивали шербет[27], время от времени лениво запуская пальцы в корзины с леденцами и фруктами. Такой отдых двух нормандских сеньоров мог показаться странным кому угодно, но сами они так не считали. Пол комнаты был выложен мозаикой; сотни крохотных цветных камешков составляли причудливый цветистый узор, а сферический потолок выкрашен голубой краской, чтобы придать ему сходство с небом. В центре комнаты бил небольшой фонтан – журчащая струя воды падала изо рта каменного дракона.

Собрание знати должно было состояться лишь на следующий день, и сир Хьюго выразил намерение посетить королевский дворец, чтобы встретиться там со своими друзьями и послушать последние сплетни и новости с границы. Филипп же решил утром сделать кое-какие покупки. Юсуф аль-Хафиз на прощанье подарил ему великолепный маленький кинжал в алых ножнах из отлично выделанной кожи. Теперь Филипп решил купить к нему тонкий кожаный пояс самого лучшего качества, который по цвету сочетался бы с ножнами. Он предвкушал самое приятное утро. Сир Хьюго выделил ему щедрую сумму денег на расходы, и он, таким образом, был в состоянии провести не один час, придирчиво осматривая товары на прилавках и энергично сговариваясь о цене с еврейскими купцами, в руках которых оказалась вся торговля города.

По утрам на улицах города было полно народу. Филиппу было жарко, и он уже немного устал пробивать себе дорогу через суетливую толпу. К счастью, ему некуда было спешить, и, по обыкновению, его забавляло необычное разнообразие лиц и колоритных типов, которое составляло особенность Иерусалима и придавало ему в глазах Филиппа неотразимое очарование. Перед его глазами мелькали серые длинные одежды евреев, черные балахоны греческих монахов с неубранными волосами, высокие остроугольные шапки бородатых армян, оживленно переговаривающихся на перекрестках узких улочек. Любопытные пилигримы, настойчиво продираясь сквозь толпу, следовали к городским святыням и достопримечательностям. Невозмутимые верблюды, покачивая горбами, медленно несли на себе своих седоков, чернокожих негров из Египта, погоняющих терпеливых животных короткими палочками, время от времени опуская их на мохнатые загривки.

Филипп отошел в сторону, уступая дорогу вооруженному стражнику, расчищающему путь какому-то знатному рыцарю. Это был Иоанн дю Беллем из Торона, мощной крепости на севере королевства, прикрывающей порты Тир и Сен-Жан д'Акр: впрочем, местное население называло Сен-Жан д'Акр просто Акрой или Акконом, всяк на свой манер.

Этого представителя известного в Нормандии семейства, с кирпично-красным лицом, опаленным лучами южного солнца, сопровождала смуглая жена-сирийка с темнокожими детьми – пулланами, как здесь назывались дети, в чьих жилах нормандская кровь смешалась с кровью восточных народов. Сир Иоанн, которому доводилось не раз останавливаться в Бланш-Гарде, узнал Филиппа и высоко поднял руку в знак официального приветствия, поскольку имел склонность ко всякого рода напыщенности. Филипп, вежливо поклонившись, отошел в сторону и свернул за угол, направляясь к главному торговому центру города.

Филипп прошел по Птичьему базару, – здесь горожане запасались дичью, да и прочим продовольствием. В этот час он был наводнен толпами покупателей и продавцов, азартно торгующихся и громко выкрикивающих фразы, являющие собой смесь слов, заимствованных из разных языков. Позади базара возвышалась громада госпиталя Святого Иоанна, построенного и находящегося в ведении ордена госпитальеров, – он обычно служил пристанищем пилигримов, прибывавших в Святой город. Миновав базар, Филипп оказался в ряду менял: здесь под звон монет тоже царила оживленная торговля. Ему, наконец, надоела эта толкотня; он, поразмыслив, вспомнил, что видел торговцев кожей на горе Сиона[28], и повернул в переулок вправо.

Остановившись у огромного прилавка, он пробежал глазами по пестреющим рядам товаров и в числе прочих разглядел несколько поясов, которые могли бы подойти к его новым ножнам. Но по опыту он уже хорошо знал, что не следует выказывать своего интереса или восхищения своей будущей покупкой, иначе цена товара немедленно взлетала до небес.

– Моему господину что-нибудь угодно? – спросил старый еврей, владелец лавки, выходя из-за прилавка и в предвкушении выгодной сделки потирая руки. Его юркие, живые, опытные глаза быстро осмотрели нового покупателя и его одежду. Обычно торговец назначал цену в зависимости от внешнего вида покупателя, говорившего о его благосостоянии.

Филипп внутренне настроился на словесное состязание с купцом и для начала указал на набор кожаных стремян. Целых пять приятных минут прошло в спорах о цене. Потом Филипп отложил стремена и взял в руки уздечку.

Процесс торговли повторился. В течение пятнадцати минут Филипп перебрал половину товаров, выставленных на прилавке. Еврей все больше распалялся и не желал сбавлять цену: он уже начал понимать, что перед ним настоящий покупатель, умеющий торговаться, а не просто заезжий гуляка или спешащий паломник.

Филипп отвернулся от прилавка, всем своим видом показывая, что собирается уходить, но в последний миг, притворившись, будто колеблется, быстро и неуверенно ткнул пальцем в алый ремень. Ах, что это был за красавец ремень! И кожа точно такого цвета, какой ему нужен, – в тон ножнам.

– Четыре бизанта, мой господин, – тут же объявил еврей, хитрыми глазками сверля лицо Филиппа и стараясь предугадать его реакцию.

– Что? – вскричал Филипп, прекрасно разыгрывая недоумение и ужас. – Четыре бизанта? Да за кого ты меня принимаешь, человек? За Великого Магистра, у которого сундуки забиты этими самыми бизантами? Неужели ты и впрямь мог подумать, что такой бедный оруженосец, как я, может заплатить столько за третьесортный ремень, красная цена которому дюжина динаров?

– Дюжина динаров! – воскликнул еврей, хватаясь руками за голову. – Взгляните, какая работа, мой господин! Вот, пощупайте. Во всем Дамаске не сыскать лучшего ремня!

– В Дамаске! – насмешливо повторил Филипп, старательно изображая на лице сильнейшее недоверие. – Да такие сотнями делают на улочках Яффы. Ну, хорошо! – продолжил он. – У меня есть два бизанта, и учти, что не каждый оруженосец может позволить себе разом потратить такую сумму.

– О да, мой господин, – согласился еврей, при этом обводя взглядом богатое платье и дорогие сандалии юноши из самой лучшей красной кожи. Он часто заморгал, словно готов был разрыдаться, и сказал: – Тогда три бизанта, мой господин. И поверьте, ремень стоит каждого из них.

– Два бизанта, и ни динара больше.

– Но я разорюсь, если продам этот пояс за такую цену, мой господин.

Филипп пожал плечами и отвернулся.

– Два бизанта, – твердо сказал он и сделал вид, будто собирается уходить.

Еврей вздел руки вверх, показывая, что побежден.

– Что ж, два бизанта, мой господин, – проговорил он печально, – хотя я платил за этот пояс четыре. Но мне придется уступить и простить вам убытки, которые придется потерпеть по вашей вине. Мне очень сейчас нужны деньги. Ремень ваш. За два бизанта.

Филипп, открыв кошелек, протянул торговцу две тяжелые золотые монеты.

Уверенный, что заплатил настоящую цену, он пошел прочь, посмеиваясь про себя.

До полуденной трапезы оставалось еще некоторое время, и юноша решил посетить дворец его величества.

Чтобы пройти к королевской резиденции, Филиппу нужно было вернуться в меняльный ряд и оттуда свернуть вправо, по направлению к находящейся на возвышенности и окруженной стенами величественной старой площади Храма Соломонова, с Собором на скале[29] в центре и турецкой мечетью Эль-Акса[30] справа, превращенной франками во дворец, где располагалась главная резиденция тамплиеров, занимавших и весь близлежащий квартал.

Филиппу не нравилась атмосфера при дворе.

Наверное, в этом был в большой степени повинен сам сир Хьюго, который часто, возвращаясь из Иерусалима, бросал едкие замечания по поводу бесконечных интриг и заговоров, ставших настоящим бедствием королевства Латинского. Даже сам король не мог служить достойным примером своим подданным, поскольку поговаривали, что он заполучил трон путем грязной сделки. Когда совсем недавно умер храбрый и доблестный король Бодуэн IV[31], с самой юности неизлечимо больной проказой, с ним оборвалась мужская линия королевской семьи. На трон претендовали два самых влиятельных человека в королевстве: Раймонд из Триполи, который выступал в роли регента, и Ги Лузиньян, женатый на Сибилле, сестре короля. Сир Хьюго все время находился в стороне от мелочной тяжбы за трон, последовавшей сразу после смерти бывшего монарха. Победу одержал Лузиньян, благодаря поддержке орденов тамплиеров и госпитальеров, и с тех пор герцог Раймонд – ходили такие слухи – стал оказывать милости туркам, и многие бароны королевства начали подозревать его в измене.

Как раз об этом раздумывал Филипп, когда, миновав охранников, вошел в главную дворцовую залу для приемов, где столпились люди, ожидающие появления короля или одного из высших должностных лиц государства. В левой части залы находилась большая приемная, где собирались бароны и рыцари и общались между собой в ожидании начала аудиенции. Сейчас там образовалась большая, гудящая, как огромный шмель, толпа, поскольку объявленное собрание наиболее знатных и влиятельных сеньоров привлекло в город много баронов и рыцарей. Только что прибывшие из отдаленных замков и крепостей королевства, они обменивались приветствиями, приглашениями на охоту и последними сплетнями.

Филипп остановился в дверях и, отвечая на приветственный поклон какого-то молодого пуллана, сеньора-полукровки, слегка наклонил голову и прошел в залу.

Он не любил пулланов: они были самыми отъявленными интриганами во всем Иерусалимском королевстве, и Филипп не доверял этим людям.

Он без труда отыскал в этом «вавилонском столпотворении» своего кузена Джосселина Грандмеснила. В дальнем конце залы собралась группа молодых рыцарей в богатых одеждах, великолепие которых бросалось в глаза даже среди разодетой пестрой толпы состоятельных людей. Джосселин заметил Филиппа и позвал его. Филипп, ухмыльнувшись, присоединился к молодежи. Джосселин немного забавлял его, и в то же время он невольно восхищался им.

Джосселин Грандмеснил был очень красивым молодым человеком. Статный щеголь, ежемесячно вводящий в моду новые фасоны, он говорил высоким голосом, слегка растягивая слова, как будто единственной целью его жизни было желание заставить весь мир поверить в глупость изнеженного хлыща, каким он мог показаться на первый взгляд. Но едва ли ему удалось бы достичь высот популярности в среде молодежи, если бы не одно качество его натуры. Все мужчины в Святой земле мерились одной меркой: их мужеством, искусством править лошадью и драться на копьях и мечах. И Джосселина уважали главным образом за то, что тот был отличным наездником и прославился своей отчаянной смелостью.

– Когда ты приехал, Филипп? – спросил Джосселин томным голосом.

– Вчера вечером. Сир Фульк здесь, Джосселин?

– Да. Он где-то уединился с твоим отцом, – ответил Джосселин. – Им не терпелось поворчать с глазу на глаз. – Он жеманно высморкался в цветной шелковый платок, с которым не расставался ни на минуту.

– И по какому же поводу они ворчат? – спросил Филипп, рассматривая с любопытством кусок шелка и спрашивая себя, что за новую нелепую моду собирался ввести при дворе его кузен.

– Обычное дело, – прогнусавил Джосселин. – Упадок духа и нравов местного рыцарства, военная несостоятельность королевства, угроза со стороны мусульман и невозможность заставить сирийских крестьян работать от зари до зари. – Поднеся шелковый платок к носу, он снова громко высморкался, словно этим жестом выражал презрение к целому свету.

– Объясни мне, именем Саладина, что это у тебя в руках? – спросил Филипп.

Джосселин поднес носовой платок к самому лицу Филиппа. От платка исходил тонкий приятный аромат, и Филипп отшатнулся в изумлении.

– Духи! – воскликнул он. – Джосселин, ты ведь не можешь…

– А почему бы нет? – спокойно сказал Джосселин. – На мой взгляд, этот аромат придает свежесть воздуху в этой духоте. Тебе что, не нравится запах?

– Что ж, полагаю, это лучше, чем ужасная вонь на улицах, – с сомнением в голосе признал Филипп. – Но ты рискуешь стать посмешищем для всего двора, Джосселин.

– Нет, ни капли. Только посмотри на нас. Питер де Авалон, Жак де Витри, Иоанн де Бриенн… И здесь еще не все.

Трое названных юных рыцарей сжимали в руках такие же цветастые платки, постоянно в них сморкались и, очевидно, находились в чрезвычайном восхищении от этой новой моды.

– Не удивительно, что сир Фульк с отцом говорят об упадке духа и нравов, – сказал Филипп.

Джосселин хихикнул и поднял было руку, чтобы в шутку наградить оплеухой своего кузена, но ему пришлось поспешно отойти в сторону, чтобы пропустить группу рыцарей, проходящих мимо.

Рыцари принадлежали к ордену тамплиеров. Впереди шел худощавый угловатый человек с лицом аскетичного типа, величественный и прямой, как жердь, запахнутый в длинный белый плащ. Седые волосы, выбивающиеся из-под красной шапочки рыцарей его ордена, обрамляли лицо настоящего фанатика, с подвижной челюстью и горящими гневом и скрытой силой живыми глазами. Быстрой уверенной походкой он прошел мимо – позади белыми волнами развевался плащ. Глубоко посаженные, бегающие глаза скользили подозрительным взглядом по лицам встречных людей.

– Жерар де Ридфор, – пробормотал Джосселин и склонился перед человеком в белом плаще в глубоком поклоне, более почтительном, чем обычные поклоны, которыми Джосселин приветствовал старших по возрасту.

Они проводили долгим взглядом Великого Магистра тамплиеров, перед которым расступалась толпа рыцарей и оруженосцев, уважительно уступающих дорогу этому могущественному человеку.

– Кажется, он чем-то обеспокоен, – заметил Жак де Витри. – Хотел бы я знать, что его так расстроило.

– О, он всегда чем-то обеспокоен, – воскликнул Джосселин. – Вы когда-нибудь видели, чтобы госпитальеры и тамплиеры вели себя иначе? И тебе-то, Жак, должно быть это известно лучше других: твой брат Джон – госпитальер.

– Да, должен признать, он всегда смотрит на мир слишком серьезно, – ответил Жак; однажды Филипп поймет, как много это будет значить для него.

В этот момент к ним присоединился рыцарь с взволнованным выражением на лице. Это был Жан, сын одного из самых высокопоставленных лиц – маршала[32] де Дюра, занимавшего в командной иерархии феодальной армии Иерусалимского королевства второе по старшинству место. Маршал нес в битве королевское знамя.

– Джосселин, как раз ты-то мне и нужен! – воскликнул он, приближаясь к кузену Филиппа важной походкой. – Пойдем, нужно встретить вновь прибывших. Вы тоже идете, де Витри, и ты, д'Юбиньи.

Они без труда узнали прибывших: их лица, казавшиеся неестественно белыми на фоне загоревших дочерна лиц людей, собравшихся в комнате, выдавали в них новичков, совсем недавно приехавших в Левант.

– Может, не стоит? – с сомнением в голосе произнес Джосселин. – Мне кажется, у них слишком уж недовольный вид, Жан.

– Сам знаю, – отозвался де Дюр, подталкивая Джосселина вперед. – Но мы должны встретить их подобающим образом или хотя бы представиться. Мой отец очень на этом настаивал. В конце концов, не каждый день сюда прибывают новобранцы с Запада.

– Что ж, как говорят, дареному коню в зубы не смотрят, – пошутил Джосселин. – Пойдем, Филипп, и ты, Жак. Поддержите меня, мне это совершенно необходимо: только посмотрите на эти физиономии. Вы встречали когда-нибудь подобных грязнуль? Взгляните на их одежду! – В ужасе поднеся надушенный платок к лицу, он с гордостью осмотрел свой собственный пышный наряд.

Филипп ухмыльнулся. Но, по правде говоря, слова Джосселина были не так уж далеки от истины: у стоявших в растерянности новобранцев был вид, типичный для всех людей, прибывавших последнее время в Святую землю, – сомнительные личности с сомнительным прошлым, – которым в Европе находиться становилось небезопасно и которые полагали, что Восток – то самое место, где можно попытать счастья и заново начать выстраивать свою искалеченную судьбу.

Де Дюр торопливо представил новичков, которые смотрели с постоянно возрастающим удивлением на разодетых в пух и прах юношей, обступивших их. Запад заметно уступал Востоку в любви к роскоши, и одежды этих недавно сошедших на берег нормандцев и франков были совсем истрепаны и серы.

Разговор не клеился. Нормандцы, наверняка закаленные в постоянных мелких стычках и перестрелках с местным населением, находились в большом напряжении, чувствуя себя неловко в новом странном окружении. Они вяло высказывались о недостатке военной мощи Латинского королевства и о необходимости решительных действий против иноверцев.

Потомки первых крестоносцев следили за разговором в вежливом молчании. Они слышали все это уже тысячу раз и со многими словами были полностью согласны. Знатные пулланы, возможно, в основном из-за того, что в их жилах текла кровь восточных народов, намного более терпимо относились к проблеме иноверцев. Но одно дело спорить со своими знакомыми и соратниками, и совсем другое – слушать вялые и несмелые речи иноземцев.

Филипп все время смотрел на самого разговорчивого из новичков Уолтера де Ножента. У него был облик настоящего простолюдина; его еще довольно молодое тело начало уже заплывать жирком, хотя с первого взгляда было понятно, что это человек незаурядной физической силы. Он был высок и широк в плечах, с мускулистыми руками и бычьей шеей; от крыльев носа к уголкам рта пролегли глубокие складки, а тяжелый подбородок в сочетании с толстыми губами придавал ему свирепый вид.

Но де Ножент совершенно не знал, как вести себя в окружении этих расфуфыренных безусых петухов. Дома он привык, что все его знакомые и сам он в том числе изъяснялись на простом языке, называя вещи своими именами, и не тратили время на словесные излияния и ненужные споры, напрямик выкладывая все, что у них было в голове. Но Восток преподал христианам другой урок: перед тем, как перейти к цели разговора, эти люди некоторое время обменивались вежливыми фразами ни о чем. По сложившейся уже традиции, мнения высказывались в немного безразличной манере, как леденцы в блестящей обертке, завернутые в красивую фольгу изысканных словоплетений.

Поэтому де Ножент, вглядываясь в окружающие его вежливые лица, не мог ничего на них прочитать, за исключением лица Филиппа, который, конечно, еще не научился сдерживать, скрывать свои чувства: он смотрел на нормандца с удивлением, смешанным с недоверием и недоброжелательством. Де Ножент, поймав на себе его взгляд, резко спросил Филиппа:

– А вы что думаете, молодой человек? Или вам по душе нехристи? – Филипп заметил, что он сделал особое ударение на словах «по душе».

– Я встречал много турок, – тихо сказал Филипп, с трудом сдерживая нарастающее в нем раздражение. – Уверен, и вам придется в скором времени познакомиться с ними поближе.

Де Ножент нахмурил густые брови и оскалил зубы в улыбке, в которой Филипп уловил саркастическое выражение.

– Полагаю, вы принимаете этих подонков у себя в замке, – проговорил он. Светло-голубые глаза с презрением осмотрели богатые восточные одежды Филиппа, сандалии и, наконец, загорелое дочерна лицо. Потом он немного разочарованно протянул: – Значит, вы пуллан. Да, именно такими я себе их и представлял по рассказам.

Филипп сжал кулаки, но все еще сдерживал себя. Бросив взгляд на Джосселина, он увидел, как тот активно мотает головой.

– Да, вы не ошиблись, мы и вправду принимаем иноверцев у себя в замке, – ответил он, вспоминая изысканные, вежливые манеры Юсуфа аль-Хафиза и мысленно сравнивая его со стоящим перед ним неотесанным мужланом, не в пользу последнего, конечно. – И должен вам сказать, что предпочитаю их общество знакомству с некоторыми известными мне франками.

Все вокруг застыли в ужасе, наступила тяжелая тишина. Опомнившись, вперед шагнул Джосселин, но, кажется, он опоздал со своими объяснениями.

– Полагаю, вы имеете в виду меня! – угрожающе проговорил де Ножент, ощутивший почву под ногами в бесконечной топи словоплетений. Он почувствовал себя в своей стихии и решил поставить на место этого мальчишку.