Даниель1,12

В начале жизни своё счастье понимаешь лишь после того, как его потерял. Потом приходит зрелость, когда, обретая счастье, заранее знаешь, что рано или поздно потеряешь его. Встретив Красавицу, я понял, что достиг зрелого возраста. А ещё я понял, что пока не вступил в третий период жизни, в возраст настоящей старости, когда сознание неизбежной утраты счастья вообще не позволяет быть счастливым.

Что до Красавицы, скажу лишь одно: она вернула меня к жизни. Это не метафора и не преувеличение. С ней я пережил минуты острейшего счастья. Быть может, впервые в жизни у меня был повод произнести эти простые слова. Я пережил минуты острого счастья. Это происходило в ней или подле неё; это происходило, когда я был в ней, или чуть раньше, или чуть позже. На этом этапе время ещё существовало; иногда все надолго застывало в неподвижности, а потом снова рушилось в некое «а потом». Через несколько недель после нашей встречи отдельные моменты счастья сплавились, слились воедино: в её присутствии, под её взглядом вся моя жизнь сделалась счастьем.

На самом деле Красавицу звали Эстер. Я никогда не называл её Красавицей — в её присутствии.

Это странная история. Она была потрясающая, моя Красавица, просто потрясающая… Но самое, наверно, странное, что я почти не удивился. Видимо, я преувеличивал меру своего отчаяния в отношениях с людьми (чуть было не написал «в официальных отношениях с людьми»: да так оно примерно и есть). А значит, что-то во мне знало, причём знало всегда, что в конце концов я встречу любовь — я имею в виду любовь взаимную, разделённую, ту, какая только и имеет значение, какая только и может реально даровать нам иной порядок восприятия, когда индивидуальность трещит по швам, основы мироздания видятся в новом свете и дальнейшее его существование предстаёт вполне правомерным. И это при том, что во мне не осталось ни капли наивности; я знал, что большинство людей рождаются, стареют и умирают, так и не узнав любви. Вскоре после эпидемии пресловутого «коровьего бешенства» ввели новые нормы разделки говядины; в мясных отделах супермаркетов, в забегаловках фаст-фуда появились ярлычки с таким примерно текстом: «Животное рождено и выкормлено во Франции. Забито во Франции». Простая жизнь, разве нет?

В чисто фактическом плане наша история началась как нельзя более банально. Когда мы встретились, мне было сорок семь, а ей двадцать два. Я был богат, она — красива. К тому же она была актриса, а кинорежиссёры, как известно, всегда спят со своими актрисами; есть даже фильмы, существование которых оправдано, судя по всему, исключительно этим обстоятельством. С другой стороны, мог ли я считаться кинорежиссёром? Я имел в активе единственную режиссёрскую работу — «Две мухи на потом» — и готовился отказаться от съёмок «Групповухи на автотрассе»; на самом деле я уже от них мысленно отказался — сразу, как только вернулся из Парижа, едва такси остановилось перед моим домом в Сан-Хосе и я со всей определённостью понял, что у меня больше нет сил, что я не смогу продолжать работу ни над этим, ни над каким-либо другим проектом. Но пока всё шло своим чередом, меня ожидал десяток факсов от европейских продюсеров, желавших познакомиться с проектом поближе. Моя аннотация сводилась к одной-единственной фразе: «Объединить коммерческие достоинства порнографии и супернасилия». Это была не аннотация, самое большее — декларация о намерениях, но мой агент сказал, что это годится, сейчас так действуют многие молодые режиссёры, я, сам того не ведая, оказался современным профессионалом. И ещё у меня было три DVD от ведущих испанских артистических агентств; я уже начал разведку, обозначив «вероятное сексуальное содержание» будущего фильма.

Вот так и началась величайшая в моей жизни история любви — предсказуемо, обыденно, если угодно, даже пошло. Я сунул в микроволновку блюдо «Изысканного риса по-китайски» и вставил в дисковод первый попавшийся диск. Пока рис разогревался, я успел отмести трех первых девиц. Через две минуты печка звякнула, я вынул блюдо, добавил пюре из острого перечного соуса «Сьюзи Ван»; и в этот самый момент на гигантском экране в глубине гостиной пошёл рекламный ролик Эстер.

Я перемотал в ускоренном режиме две первые сцены — из какого-то сериала и из детектива, явно ещё более посредственного; однако что-то задержало моё внимание, мой палец лежал на пульте дистанционного управления, и когда начался третий эпизод, я нажал на кнопку и пустил нормальную скорость.

Она стояла нагая в какой-то неочевидной комнате — видимо, в мастерской художника. В первом кадре её обдавало струёй жёлтой краски; человек, направлявший струю, находился за кадром. Затем она лежала в ослепительно жёлтой луже. Художник — видны были только его руки — выливал на неё ведро синей краски, потом размазывал краску по её животу и груди; она смотрела на него доверчиво и весело. Взяв её за руку, он подсказывал, что ей делать, она переворачивалась на живот, он снова лил краску, теперь на бёдра, и размазывал по спине и ягодицам; ягодицы подрагивали в такт движениям его рук. В её лице, в каждом её жесте сквозила поразительная невинность и чувственное обаяние.

Я видел работы Ива Кляйна — восполнил пробел в образовании после встречи с Венсаном — и знал, что в художественном плане эта акция вполне вторична и неинтересна; но какое кому дело до искусства, когда счастье кажется таким возможным? Я крутил этот эпизод раз десять подряд; конечно, я торчал, но, кроме того, по-моему, с первой же минуты многое понял. Я понял, что полюблю Эстер, полюблю неистово, безоглядно и безвозвратно. Я понял, что это будет история такой силы, что она может меня убить, и даже наверняка убьёт, когда Эстер меня разлюбит, потому что всему есть пределы и какой бы сопротивляемостью ни обладал каждый из нас, в итоге все мы умираем от любви, вернее, от недостатка любви — в конечном итоге это вещь смертельная. Да, многое было предопределено в эти первые минуты, процесс успел зайти далеко. Я ещё мог затормозить, не встречаться с Эстер, уничтожить диск, отправиться в далёкое путешествие; но в действительности я назавтра уже звонил её агенту. Естественно, он был в восторге, да, это возможно, думаю, в данный момент она свободна, конъюнктура сейчас непростая, вы это знаете не хуже меня, нам ведь раньше не доводилось сотрудничать? поправьте меня, если я ошибаюсь, очень рад, для меня это удовольствие, истинное удовольствие, — «Две мухи на потом» наделали много шума во всём мире, кроме Франции; по-английски он говорил совершенно правильно, и вообще Испания осовременивалась с поразительной быстротой.

Наше первое свидание состоялось в баре на улице Обиспо-де-Леон — довольно большом, типичном, с обшитыми тёмным деревом стенами и с тапас, — и я был ей, пожалуй, признателен, что она не выбрала какую-нибудь «Планету Голливуд». Я опоздал на десять минут, и едва она подняла на меня глаза, как проблема свободной воли отпала сама собой, оба мы уже находились в некоей данности. Я сел на банкетку напротив неё примерно с тем же ощущением, какое испытал несколько лет назад под общим наркозом: ощущением лёгкого, добровольного ухода из жизни, с интуитивным сознанием того, что смерть в конечном счёте, наверное, очень простая штука. Она носила тесные джинсы с заниженной талией и розовый топ в обтяжку, открывавший плечи. Когда она встала заказать нам что-нибудь, я увидел её стринги, тоже розовые; они виднелись из-под джинсов, и я немедленно её захотел. Она вернулась от стойки, и я с величайшим усилием оторвал взгляд от её пупка. Она заметила, улыбнулась, села на банкетку рядом со мной. Очень светлые волосы, очень белая кожа — она не походила на типичную испанку, я бы сказал, скорее на русскую. У неё были красивые карие, внимательные глаза, и не помню, что я сказал ей для начала, но, по-моему, почти сразу же предупредил, что фильм снимать не собираюсь. Она, похоже, не столько расстроилась, сколько удивилась. И спросила почему.

В сущности, я и сам этого не знал и, помнится, пустился в довольно длинные объяснения, уходившие во времена, когда мне было столько же лет, сколько ей — её агент успел сообщить мне, что ей двадцать два. Из объяснений этих следовало, что я прожил в целом печальную, одинокую жизнь, в которой не было ничего, кроме упорного труда и долгих периодов депрессии. Я говорил по-английски, слова приходили легко, время от времени она просила повторить какую-нибудь фразу. Короче, я собирался бросить не только этот фильм, но и вообще почти все, сказал я в заключение; во мне не осталось ни капли честолюбия, или воли к победе, или чего бы то ни было в этом роде, на сей раз я, кажется, действительно устал.

Она взглянула на меня озадаченно, так, словно ей показалось, что я неудачно выразился. Но я сказал правду, может, в моём случае это была не физическая усталость, а скорее нервная, но какая разница? «Я больше ни во что не верю», — подытожил я.

— Maybe, it's better[45], — произнесла она; а потом положила руку мне на пах. Уткнувшись головой в моё плечо, она легонько сжала пальцами член.

В гостиничном номере она немного рассказала о себе. Конечно, её можно было считать актрисой: она играла в сериалах, в детективах — где её обычно насиловали и душили разные психопаты, — и ещё в нескольких рекламных роликах. Её даже пригласили на главную роль в одном полнометражном испанском фильме, но фильм пока не вышел в прокат, да и вообще это плохой фильм; по её словам, испанское кино скоро отомрёт само собой.

Можно уехать за границу, возразил я; во Франции, например, пока ещё снимают фильмы. Да, но неизвестно, насколько она хорошая актриса, да и хочет ли вообще быть актрисой. В Испании ей время от времени удавалось найти работу благодаря нетипичной внешности; она знала, что ей повезло и что это везение относительно. В сущности, она считала актёрское ремесло просто подработкой: по деньгам лучше, чем разносить пиццу или раздавать флаеры на вечеринке в дискотеке, но и найти труднее. Ещё она занималась фортепьяно и философией. А главное — хотела жить.

В XIX веке примерно тому же учили благородных девиц, машинально отметил я, расстёгивая её джинсы. Я никогда не умел управляться с джинсами, с их большими металлическими пуговицами, ей пришлось мне помочь. Зато в ней мне сразу стало хорошо, похоже, я уже успел забыть, как это хорошо. А может, мне никогда и не было настолько хорошо, может, я никогда и не испытывал такого удовольствия. В сорок семь-то лет; странная штука жизнь.

Эстер жила вместе с сестрой, сестра была ей почти как мать, в конце концов, ей было сорок два года. Настоящая мать сошла с ума или вроде того. Отца Эстер не знала, даже по имени, никогда не видела его фотографий, ничего.

Кожа у неё была очень нежная.

Даниель25,1

Когда ограждение за мной закрылось, сквозь облака на миг пробился луч солнца, и виллу залил ослепительный свет. В краску, которой выкрасили наружные стены, было добавлено небольшое количество радия с пониженной радиоактивностью: это создавало эффективную защиту от магнитных бурь, но повышало коэффициент отражения зданий; в первые дни рекомендовалось носить защитные очки.

Фокс подошёл ко мне, слабо помахивая хвостом. Собака-спутник редко переживает неочеловека, с которым прошла её жизнь. Конечно, она опознает генетическое тождество преемника, поскольку запах тела тождествен, но в большинстве случаев этого оказывается мало, собака прекращает играть и питаться и быстро, в течение нескольких недель, погибает. Поэтому я знал, что начало моего реального существования будет отмечено трауром; я знал и то, что существование моё будет протекать в регионе с высокой плотностью дикого населения, где требуется неукоснительно соблюдать правила безопасности; кроме того, меня подготовили к основным составляющим стандартной жизни.

Но чего я не знал и что обнаружил, лишь попав в кабинет моего предшественника, — это что Даниель24 делал рукописные заметки, не выкладывая их в комментарий по своему IP-адресу; это было необычно. Большинство заметок свидетельствовало о странной горечи и разочаровании, как, например, вот эта, нацарапанная на листке, вырванном из блокнота на спирали:

Другие несли печать какой-то поразительно человеческой усталости, ощущения пустоты:

В обоих случаях он прибегнул к некодированному формату. Я не ожидал именно этой конкретной случайности, но отчасти предвидел нечто подобное, ибо знал, что весь род Даниелей, начиная с основоположника, склонен к некоторым формам сомнения и заниженной самооценке. И всё же последняя обнаруженная мною запись, которую он оставил у изголовья и, судя по состоянию бумаги, сделал совсем недавно, меня потрясла:

Лёгкий юмор и самоирония — как, впрочем, и прямая аллюзия на составные элементы человеческой жизни — выражены здесь настолько ярко, что эту запись без труда можно было бы атрибутировать Даниелю1, нашему далёкому предку, а не одному из его преемников, неолюдей. Вывод напрашивался сам собой: благодаря погружению в трагикомическую биографию Даниеля1 мой предшественник мало-помалу вобрал в себя некоторые черты его личности; в известном смысле именно эту цель и преследовали Основоположники; однако, вопреки наставлениям Верховной Сестры, он не сумел сохранить необходимую критическую дистанцию. Такая опасность существовала, её учли, и я чувствовал себя достаточно подготовленным, чтобы ей противостоять; а главное, я знал, что иного выхода нет. Если мы хотим подготовить пришествие Грядущих, мы должны на предварительном этапе следовать человеческой природе со всеми её слабостями, сомнениями, неврозами; мы должны усвоить их целиком, сделать своими собственными, дабы затем преодолеть. Точное воспроизведение генетического кода, постоянное размышление над рассказом о жизни предшественника, написание комментария — вот три непреложных столпа нашей веры, начиная с эпохи Основоположников. Я сложил ладони, вознося краткую молитву Верховной Сестре, затем приготовил себе лёгкий ужин и вновь почувствовал себя ясно мыслящим, уравновешенным, активным.

Перед сном я просмотрел комментарий Марии22; я знал, что вскоре возобновлю контакт с Марией23. Фокс улёгся рядом, тихонько вздохнул. Он был уже старым псом и знал, что скоро умрёт подле меня; уснул он почти сразу.

Даниель1,13

Это был иной мир, отделённый от обычного мира лишь несколькими сантиметрами ткани: она служила необходимой мерой общественной безопасности, ибо девяносто процентов мужчин, которых суждено было встретить Эстер на своём веку, не могли не захотеть взять её немедленно. Стянув наконец джинсы, я немножко поиграл с розовыми стрингами и убедился, что её влагалище быстро увлажняется; было пять часов пополудни. Да, это был иной мир, и я пребывал в нём до одиннадцати утра — позже позавтракать было нельзя, а я начинал всерьёз нуждаться в пище. Наверное, иногда я ненадолго засыпал. В остальном же эти несколько часов были оправданием всей моей жизни. Я нисколько не преувеличивал и знал, что не преувеличиваю: для нас обоих всё стало абсолютно просто. Конечно, я много раз затрагивал тему сексуальности, или, вернее, вожделения, в своих скетчах; я не хуже любого другого — а может, и получше многих — понимал, что вокруг сексуальности, или, вернее, вожделения, вращается очень многое в этом мире. В этой ситуации я, стареющий комик, случалось, поддавался скептицизму, чувствовал себя опустошённым: возможно, сексуальность, как и многое, как почти все в этом мире, — штука дутая; возможно, это лишь банальная уловка, призванная усилить соперничество между отдельными людьми и тем самым улучшить функционирование всего сообщества. Возможно, в сексуальности нет ничего особенного, ничего, что сильно отличало бы её от обеда в «Тайеване» или от «бентли-континентал-GT» и из-за чего стоило бы так суетиться.

Эта ночь показала, что я был неправ, и вернула мне более непосредственный взгляд на вещи. Назавтра, возвратившись в Сан-Хосе, я спустился на Плайя-де-Монсул. Любуясь морем и солнцем, спускавшимся в море, я написал стихотворение. Это было занятно уже само по себе: прежде я не только никогда не писал стихов, но и практически не читал их, за исключением Бодлера. Впрочем, по моим сведениям, поэзия умерла. Я довольно регулярно покупал ежеквартальный литературный журнал, более или менее эзотерической направленности, — хоть я и не был настоящим литератором, но временами ощущал свою близость к литературе: как бы то ни было, я сам писал скетчи, хоть и не пытался подняться выше весьма условной пародии на «разговорный стиль», и понимал, насколько тяжело подбирать слова и складывать из них фразы так, чтобы получившееся целое не рухнуло под грузом собственной бессвязности и не потонуло в тягомотине. Года два назад я прочёл в этом журнале длинную статью про смерть поэзии; автор статьи полагал, что она умирает окончательно и бесповоротно. По его мнению, поэзия как внеконтекстуальный язык, возникший до разграничения объектов и их свойств, окончательно покинула мир людей. Она пребывает в пространстве примитива, доступ к которому мы утратили навсегда, ибо оно предшествует реальному возникновению объекта и естественного языка. Она не способна переносить более точную информацию, нежели простейшие телесные и эмоциональные вибрации, и по самой своей природе неразрывно связана с магической эпохой в развитии человеческого разума, а значит, безнадёжно устарела с появлением верифицируемых процедур объективного утверждения. Тогда все это показалось мне убедительным, но сегодня утром я не умывался, я был ещё весь пропитан запахом Эстер, её вкусом, — между нами ни разу не встала проблема презерватива, просто никто из нас не заговорил на эту тему, по-моему, ей это даже в голову не пришло — и мне не пришло, что уже совсем странно, поскольку первые мои любовные связи пришлись на время, когда появился СПИД, причём СПИД тогда предполагал неизбежный летальный исход, должно же было это как-то на мне сказаться. В общем, СПИД, наверное, относился к контекстуальной сфере, вот и все; как бы то ни было, в то утро я, ещё купаясь в запахах Эстер, написал свои первые стихи. Вот они, эти стихи:

Та ночь кончилась, и над Мадридом вновь поднялось солнце. Я вызвал такси, потом несколько минут ждал его в гостиничном холле вместе с Эстер, отвечавшей на множество сообщений, которые скопились на её мобильнике. Ночью она несколько раз кому-то звонила, судя по всему, её социальная жизнь была весьма насыщенной; чаще всего разговор завершался формулой «un besito», иногда «un beso».[46] Я не настолько хорошо говорил по-испански, чтобы уловить смысловой оттенок, если он вообще здесь присутствовал, но в ту минуту, когда такси остановилось перед гостиницей, мне пришло в голову, что на практике она почти не целовалась. Любопытно: она с удовольствием позволяла входить в неё всеми возможными способами, очень изящно подставляла зад (у неё были маленькие, круто очерченные ягодицы, такая мальчишеская попка), без колебаний, даже с энтузиазмом сосала, зато всякий раз, как мои губы приближались к её губам, отворачивалась в некотором смущении.

Я положил чемодан в багажник; она подставила щёчку, мы обменялись быстрым поцелуем, и я сел в машину. Проехав несколько метров вниз по проспекту, я обернулся, чтобы помахать ей рукой на прощание; но она уже висела на телефоне и не заметила моего жеста.

Едва самолёт приземлился в аэропорту Альмерии, как я понял, во что превратится моя жизнь на ближайшие дни. Последние несколько лет мой мобильник был почти постоянно выключен: это вопрос статуса, если я — звезда европейской величины, значит, все, кто хочет со мной связаться, должны оставить сообщение и ждать, когда я перезвоню. Соблюдать это правило не всегда легко, но я твёрдо стоял на своём и за несколько лет одержал верх: продюсеры оставляли мне сообщения; известные актёры и главные редакторы газет оставляли сообщения; я стоял на верхней ступени пирамиды и, естественно, рассчитывал занимать её по крайней мере ещё несколько лет, до тех пор, пока официально не уйду со сцены. Но сейчас, не успев сойти с самолёта, я включил телефон — и сам удивился, даже ужаснулся глубине разочарования, охватившего меня, когда я обнаружил, что от неё нет ни одного сообщения.

Когда искренне любишь, единственный шанс выжить — это скрывать свои чувства от любимой женщины, в любых обстоятельствах напускать на себя лёгкое безразличие. Как это просто — и как печально! Этот факт сам по себе — обвинительный приговор человеку!… Мне, однако, никогда не приходило в голову оспаривать этот закон или доказывать, будто он ко мне неприменим: да, любовь делает человека слабым, и тот, кто сильнее, подавляет, мучит и в итоге убивает другого, причём безо всякого злого умысла, даже не испытывая удовольствия, с абсолютнейшим безразличием; именно это у людей обычно называется любовью. Первые два дня я долго колебался относительно телефона. Я бродил из комнаты в комнату, курил сигарету за сигаретой, время от времени спускался к морю, возвращался и понимал, что не видел моря, что не сумел бы подтвердить его наличие здесь в данную минуту: на время прогулок я принуждал себя оставлять телефон дома, на ночном столике, и вообще включать его не чаще, чем каждые два часа, чтобы лишний раз убедиться: она не оставила мне сообщения. Наутро третьего дня мне пришла мысль не выключать телефон и попробовать забыть, что я жду звонка; среди ночи, глотая пятую таблетку мепронизина, я наконец понял, что это не помогает, и начал постепенно смиряться: Эстер оказалась сильнее, я утратил власть над собственной жизнью.

На пятый день, вечером, я позвонил ей сам. Она как будто совсем не удивилась моему звонку, ей показалось, что время пролетело очень быстро. Она сразу согласилась приехать ко мне в Сан-Хосе; она бывала в провинции Альмерия, ей не раз случалось в детстве проводить там каникулы, но в последние годы она ездит скорее на Ибицу или на Форментеру. Она согласна провести у меня весь уикенд, только не ближайший, а через один; я сделал глубокий вдох, чтобы не выдать своего разочарования. «Un besito…» — сказала она перед тем, как повесить трубку. Ну вот; шестерёнка сдвинулась ещё на один зубец.

Даниель25,2

Фокс умер через две недели после моего прибытия, когда солнце уже зашло. Я лежал на кровати; он подошёл, с большим трудом попытался взобраться ко мне; его хвост нервно подёргивался. С самого первого дня он не притронулся к миске и очень исхудал. Я помог ему устроиться у меня на груди; несколько секунд он смотрел на меня со странным выражением вины и бесконечной усталости; потом, успокоившись, опустил голову. Его дыхание замедлилось, он закрыл глаза. Спустя две минуты его не стало. Я закопал его на территории виллы, рядом с его предшественниками — на западной оконечности участка, обнесённого оградой. Ночью скоростной транспорт из Центрального Населённого пункта доставил мне идентичного пса; им было известно, как работает ограждение, они знали все коды, и я не стал их встречать. Маленький бело-рыжий метис подошёл ко мне, виляя хвостом; я сделал ему знак, он запрыгнул на кровать и улёгся рядом со мной.

Любовь легко поддаётся определению, но редко возникает в череде наших существований. Благодаря собакам мы воздаём должное любви, самой её возможности. Что есть собака, если не устройство для любви? Ей дают человека и возлагают на неё миссию любить его; и каким бы мерзким, гнусным, кособоким или тупым он ни был, собака его любит. Эта её особенность вызывала у человеческих существ прежней расы такое изумление и потрясение, что большинство — в этом сходятся все свидетельства — в конце концов начинали отвечать собаке взаимностью. Таким образом, собака являлась устройством для любви с обучающим эффектом, который, однако, имел место только применительно к собакам и никогда — к другим людям.

В рассказах о жизни людей и в корпусе литературных текстов, оставленных ими нам в наследство, тема любви возникает чаще, чем какая бы то ни было иная; в них упоминается как гомосексуальная, так и гетеросексуальная любовь (установить сколько-нибудь значимое различие между ними до сих пор не удалось); ни одна другая тема не вызывала столько споров и дебатов, особенно в заключительный период человеческой истории, когда циклотимические колебания, связанные с верой в любовь, сделались постоянными и достигли головокружительной амплитуды. Видимо, эта тема вообще занимала людей больше, чем что-либо: в сравнении с ней даже деньги, даже упоение битвой или славой отчасти лишаются драматизма. Для человеческих существ последнего периода любовь, похоже, вобрала в себя акме и невозможное, сожаление и благодать, стала тем фокусом, где могли сойтись воедино все страдания и все радости. Рассказ Даниеля1, прерывистый, мучительный, безудержно-сентиментальный и в то же время откровенно циничный, противоречивый со всех точек зрения, представляется в этом смысле весьма характерным.

Даниель1,14

Отправляясь встречать Эстер в аэропорт Альмерии, я чуть было не взял напрокат другую машину: я боялся, что «мерседес-купе 600 SL», и бассейн, и джакузи, и вообще мой откровенно роскошный образ жизни произведёт на неё неблагоприятное впечатление. Я ошибся; Эстер была реалисткой; она знала, что я знаменит, и делала из этого вполне логичный вывод, что я должен жить на широкую ногу; среди её знакомых попадались самые разные люди, как богатые, так и очень бедные, она ничего не имела против, она принимала это неравенство, равно как и все прочие, абсолютно просто. Моё поколение ещё несло на себе отпечаток разнообразных дебатов по вопросу о наиболее удачном экономическом укладе — дебатов, неизменно завершавшихся выводом о превосходстве рыночной экономики; обычно в её пользу приводили тот убойный аргумент, что все народы, которым пытались навязать иную форму организации, при первой же возможности поспешно, порой даже стремительно, от этой иной формы отказывались. В поколении же Эстер прекратились и сами споры: капитализм служил для неё естественной средой обитания, она чувствовала себя в ней легко и просто, и это сказывалось во всех её поступках; демонстрация против сокращения рабочих мест показалась бы ей не меньшим абсурдом, нежели акция протеста против похолодания или нашествия саранчи в Северной Африке. Ей вообще была чужда идея коллективного выступления, она с детства привыкла считать, что и в финансовом плане, и во всех главных жизненных вопросах каждый должен бороться сам, в одиночку, что править своей лодкой надо без посторонней помощи. Она всегда — наверное, чтобы закалить характер, — стремилась к полной финансовой независимости, хотя её сестра отнюдь не страдала от недостатка средств, и с пятнадцати лет сама зарабатывала на карманные расходы, сама покупала себе диски и шмотки, даже если для этого ей приходилось заниматься такими нудными вещами, как раздавать брошюры или доставлять пиццу. Со мной она, конечно, не пыталась заплатить за себя в ресторане или что-нибудь в этом роде, но я с самого начала почувствовал, что слишком роскошный подарок вызвал бы у неё чувство неловкости, словно лёгкое посягательство на её независимость.

Она приехала в бирюзовой плиссированной мини-юбке и футболке «Бетти Буп». В паркинге аэропорта я попытался её обнять; она смутилась и сразу высвободилась. Когда она клала чемодан в багажник, порыв ветра приподнял её юбку, и мне показалось, что на ней нет белья. Сев за руль, я сразу задал ей этот вопрос. Она с улыбкой покачала головой, задрала юбку до талии и слегка раздвинула ляжки: волосы у неё на лобке образовывали маленький, чётко очерченный белокурый прямоугольник.

Я тронулся с места, и она опустила юбку: теперь я знал, что на ней нет трусов, эффект достигнут, ну и довольно. Мы остановились у виллы, и пока я вытаскивал её чемодан из багажника, она поднялась на несколько ступенек по лестнице, ведущей к двери; от зрелища нижней части её маленьких ягодиц у меня помутилось в голове, я едва не эякулировал прямо в брюки. Я догнал её, обнял, прижался к ней. «Open the door…»[47] — произнесла она, рассеянно потираясь ягодицами о мой член. Я повиновался, но, едва переступив порог, снова прижался к ней; она встала на колени на ближайший коврик, оперлась руками о пол. Я расстегнул ширинку и вошёл в неё, но, к несчастью, настолько возбудился от поездки на машине, что почти сразу кончил; она, похоже, была немного разочарована, но не слишком. Ей хотелось переодеться и принять ванну.