Алик был отчасти сам в этом виноват. Если бы он приехал в день закрытия выставки, как было уговорено, и сам все забрал, этого не случилось бы. Но поскольку он, празднуя заранее продажу трех работ с этой выставки - о чем ему сообщили галерейщики, - одолжил денег и поехал с Нинкой на Ямайку, то и не попал к закрытию. Когда вернулся, тоже не сразу собрался.
      Однако чек за проданные работы почему-то не пришел, и он позвонил в Вашингтон узнать, в чем дело. Ему сказали, что работы вернулись и вообще - где он пропадает, им пришлось сдать его работы на хранение, так как в галерее нет места. Это было чистое вранье.
      Алик попросил Ирину помочь. Выяснилось еще одно обстоятельство: Алик, подписывая контракт, оставил у галерейщиков копию, и теперь они, пользуясь его оплошностью, вели себя очень нахально, и Ирина почти ничего в этой ситуации не могла сделать. Единственный ее козырь - каталог галереи с объявлением о выставке и репродукция в нем одной из картин. Как раз той, которую они объявляли проданной. Ирина завела против них дело, а пока эта история тянулась, крякнув, выложила Алику чек на пять тысяч своих денег.
      Сказала, что выбила. Она и впрямь не оставляла надежды получить эти деньги.
      Было это в начале прошлой зимы. Когда она принесла чек, Алик страшно обрадовался:
      - Нет слов. Просто нет слов. Сейчас уплатим ренту и купим наконец Нинке шубу.
      Ирина взвилась - не на шубу она давала свои кровные. Но делать было нечего, половина денег ушла на шубу: такие уж были привычки у Алика с Нинкой.
      Дешевки они не любили.
      "Чертова богема, - негодовала Ирина, - видно, они здесь говна мало похлебали..." Выдохнув из себя горячий воздух, решила, что помогать будет, но небольшими суммами, по мере минутной необходимости. В конце концов, она одинокая баба с ребенком. И не такая уж богатая, как они думают. Не говоря о том, как трудно эти денежки выгрызать...
      Когда Либин к ней подошел, она уже доставала чековую книжку. Маленькие суммы росли, как маленькие детки, - совершенно незаметно...
      9
      Бородатые мужи вышли на улицу. Готлиб совсем не ощущал себя пьяным, но начисто забыл, где поставил машину. Там, где он ожидал ее увидеть, стоял чужой длиннозадый "понтиак".
      - Утащили, утащили! - по-детски, совершенно беззлобно засмеялся отец Виктор.
      - Да здесь можно ставить, почему это утащили? - рассердился Готлиб. Вы постойте здесь, я за углом посмотрю.
      Раввин не проявлял никакого интереса к тому, на какой машине его отвезут, - ему гораздо интереснее было то, что говорил этот смешной человек в кепочке.
      - Так вот, я, с вашего позволения, продолжу, - торопился отец Виктор поделиться своими мыслями с исключительным собеседником. - Первый эксперимент, можно сказать, прошел удачно. Диаспора оказалась исключительно полезна для всего мира. Конечно, вы собрали свой остаток у себя там. Но сколько евреев растворилось, ассимилировалось, сколько их в науке и в культуре во всех странах. Я ведь в некотором смысле юдофил. Впрочем, каждый нормальный христианин почитает избранный народ. И, понимаете, это чрезвычайно важно, что евреи вливают свою драгоценную кровь во все культуры, во все народы, и по этому образцу происходит что? Мировой процесс! И русские вышли из своего гетто, и китайцы. Обратите внимание: эти молодые американские китайцы - среди них лучшие математики и музыканты великолепные... Идем дальше - смешанные браки! Вы понимаете, что я имею в виду? Идет созидание нового народа!
      Раввин, кажется, прекрасно понимал, что имеет в виду оппонент, но совершенно не одобрял его идей и мелко жевал губами.
      "Три стаканчика или четыре стаканчика", - пытался он припомнить. Но сколько бы ни было, явно много...
      - Вот они, новые времена: ни иудея, ни эллина, и в самом прямом, в самом прямом смысле тоже... - радовался священник.
      Раввин остановился, пригрозил ему пальцем:
      - Вот-вот, для вас самое главное - чтоб ни иудея...
      Подъехал Готлиб, открыл дверцу, усадил своего раввина и в высшей степени невежливо оставил на улице одинокого отца Виктора в сильном огорчении:
      - Ишь как выкрутил, да я же совсем этого в виду не имел...
      10
      Гости не то чтобы разошлись, а скорее рассосались. Кто-то остался ночевать на коврике. Тут же, на коврике, спала и Нинка. Эта ночь была Валентинина.
      Алик сразу после ухода гостей уснул, и Валентина притулилась у него в ногах.
      Она могла бы и поспать, но сон, как назло, не шел. Она давно уже заметила, что алкоголь стал действовать в последнее время странным образом: вышибал сон.
      Валентина прилетела в Америку в ноябре восемьдесят первого. Ей было двадцать восемь лет, росту в ней было 165, весу 85 килограммов. Тогда она еще на фунты не мерилась. На ней была черная гуцульская куртка ручного тканья, с шерстяной вышивкой. В матерчатом клетчатом чемодане лежала незащищенная диссертация, которая никогда ей не пригодилась, полный комплект праздничной одежды вологодской крестьянки конца девятнадцатого века и три антоновских яблока, запрещенных к ввозу. Их мощный запах пробивал хилый чемодан. Яблоки предназначались имеющемуся у нее мужу-американцу, который ее почему-то не встретил.
      Неделю назад, взяв билет в Нью-Йорк, она позвонила ему и сообщила, что приезжает. Он как будто обрадовался и обещал встретить. Брак их был фиктивным, но друзья они были настоящие. Микки прожил в России год, собирая материалы по советскому кино тридцатых годов и неврастенически переживая тяжелый роман с маленьким чудовищем, которое его унижало, обирало и подвергало мукам ревности.
      С Валентиной он познакомился на модной филологической школе. Она приютила его у себя, отпоила валерьянкой, накормила пельменями и в конце концов приняла сокрушительную исповедь гомосексуалиста, подавленного необоримостью собственной природы. Высокорослый и чахлый Микки плакал и изливал на Валентину свое горе, одновременно делая психоаналитический самокомментарий.
      Валентина долго и сочувственно дивилась прихотливости природы и, найдя небольшую паузу в двухчасовом монологе, задала прямой вопрос:
      - А что, с женщинами ты никогда?..
      Оказалось, что и здесь было непросто, какая-то семнадцатилетняя кузина, гостившая полтора месяца у них дома, затерзала его, тогда четырнадцатилетнего, своими ласками и уехала обратно в свой Коннектикут, оставив его в состоянии изнурительной девственности и несмываемой греховности.
      История выглядела слишком уж литературной, и к концу этого пространного и эмоционального рассказа, изобилующего крупноплановыми деталями, усталая Валентина уложила обе его тонкие ладони на плотные финики своих незаурядных сосков и без особого труда совершила над ним насилие, приведшее его, впрочем, к полному удовлетворению.
      Это событие так и осталось единичным в Миккиной биографии, но отношения их с того времени приобрели оттенок необыкновенной дружеской близости.
      Валентина переживала в ту пору свой собственный крах: ошеломляюще подлую измену любимого человека. Он был известным диссидентом, успел даже посидеть, ходил в героях и слыл безукоризненно честным и мужественным. Но, видимо, шов у него проходил как раз между верхней и нижней половиной: верх был высококачественный, а низ сильно подпорченный. До баб он был жаден, неразборчив и умел всеми ими хорошо попользоваться. Отъезд его был оплакан многими красотками подругами самой антисоветской ориентации, и парочка-тройка внебрачных детей обречена была держаться всю жизнь красивой легенды об отце-молодце.
      В результате он уехал из России героем, женившись на красавице итальянке, к тому же и богатой, а Валентина осталась с гэбэшным хвостом и незащищенной диссертацией.
      Вот тут-то великодушный Микки и предложил ей фиктивный брак, который они и заключили. Они поженились и, чтобы соблюсти некоторый декорум, устроили даже свадьбу в Калуге, у Валентининой мамаши, которая со дня свадьбы примирилась с дочерью, хотя жених ей и не понравился, назвала его "глистопером". Однако обаяние американского паспорта подействовало даже на нее. В типографии, где она всю жизнь проработала уборщицей, никто еще своих дочерей в Америку не выдавал.
      Прождав мужа два часа в аэропорту Кеннеди, Валентина позвонила ему домой, но никто не ответил. Тогда она решила ехать по тому адресу, который он дал ей еще в России. Адрес, предъявленный ею нескольким доброжелательным американцам, оказался не нью-йоркским, а пригородным. Английский язык Валентина знала через пень-колоду, она была слависткой. С горем пополам разобравшись, она поехала по указанному адресу.
      Чувство полной нереальности происходящего освобождало ее от обычных человеческих тревог. Будущее, каким бы оно ни было, все равно казалось ей лучше прошлого - позади все было слишком уж погано. С этими легкими мыслями она села в автобус. Денег с нее почему-то не взяли, а она не сразу поняла, что в этой ситуации обозначает слово "free". А когда поняла, что проезд бесплатный, обрадовалась. При ней было пятьдесят долларов, и она понимала, что этого в любом случае должно хватить, чтобы добраться до безответственного мужа.
      На закате дня, после многих маленьких приключений и огромных дорожных впечатлений, она вышла в Территаун, вдохнула вечерний воздух и села на желтую лавочку на перроне. Она не спала более полутора суток, все вокруг как будто слегка двигалось, и голова кружилась от полной неопределенности и невесомости.
      Посидев минут десять, она подхватила свой чемоданишко и вышла на небольшую площадь, всю заставленную машинами. Она спросила у молодого человека, который возился с замком автомобиля, как найти нужную ей улицу, и он, ничего не говоря, распахнул вторую дверку и довез ее до красивого двухэтажного дома, расположенного на горке, в кайме выхоленных кустов. Начинало смеркаться. Она остановилась перед легкими воротцами из несерьезных белых планок.
      Рейчел, мать Микки, с утра была озабочена чудесным сном, приснившимся ей под утро: как будто она нашла в белой беседке, которой на самом деле не было в их саду, милую пухленькую девочку и эта девочка с ней говорила о чем-то важном и очень приятном, хотя она была совсем крошка и в жизни такие маленькие дети еще не разговаривают. Но что именно она говорила, Рейчел не могла вспомнить.
      Днем, когда она прилегла отдохнуть, она пыталась вызвать в памяти эту сквозную беседку, эту пухлую девочку, чтобы та снова ей приснилась и сказала бы то важное, чего недоговорила в предутреннее время. Но девочка больше не появилась, да и вообще ждать было нечего, днем Рейчел сны не снились.
      Теперь она шла к воротцам, немного вперевалку, простолицая еврейка с круглыми, в кольцах давней бессонницы глазами, и рассматривала стоящую за воротами женщину с чемоданчиком.
      - Добрый день! Могу ли я видеть Микки? - спросила женщина.
      - Микки? - удивилась Рейчел. - Он здесь не живет. Он живет в Нью-Йорке. Но вчера он уехал в Калифорнию...
      Валентина поставила чемодан на землю:
      - Как странно. Он обещал меня встретить, но не встретил.
      - А! Это Микки! - махнула рукой Рейчел. - Откуда вы?
      - Из Москвы.
      Валентина стояла на фоне белых ворот, и Рейчел вдруг догадалась, что эта белая беседка во сне была не беседка, а эти самые ворота, и пухленькая девочка - эта самая женщина, тоже пухленькая...
      - Бог мой! А мои родители из Варшавы! - радостно воскликнула она, как будто Варшава и Москва были соседними улицами. - Заходите, заходите!
      Через несколько минут Валентина сидела за низким столиком в гостиной, глядя в окно на убегающий вниз сад, все деревья которого повернулись к ней лицом и смотрели из сгущающейся темноты в ярко освещенное окно.
      На столе стояли две тонкие матовые чашки, такие легкие, как будто они были сделаны из бумаги, и грубый терракотовый чайник. Печенье напоминало водоросли, а орехи были трехгранными, с тонкой скорлупой и розоватого цвета.
      Сама Рейчел, сложив руки на животе совершенно тем же деревенским жестом, как делала это мать Валентины, с доброжелательным интересом смотрела на Валентину, склонив набок голову в шелковой зеленой чалме. Оказалось, что русская знает польский, и они заговорили по-польски, что доставляло Рейчел особое удовольствие.
      - Вы приехали в гости или на работу? - задала Рейчел важнейший вопрос.
      - Я приехала навсегда. Микки обещал меня встретить и помочь с работой, - вздохнула она.
      - Вы познакомились с ним, когда он работал в Москве? - перекинув головку на другое плечо - такая у нее была смешная манера: склонять голову к плечу, - спросила Рейчел.
      Валентина задумалась на мгновенье, она так устала, что вести светскую беседу по-польски, да еще чуть привирая там и здесь, у нее не было сил:
      - Честно говоря, мы с Микки поженились...
      Кровь бросилась Рейчел в лицо. Она выскочила из гостиной, и по всему дому разлетелся ее звонкий голос:
      - Дэвид! Дэвид! Иди сюда скорее!
      Дэвид, ее муж, такой же высокий и хрупкий, как Микки, в красной домашней куртке и в ермолке, стоял на верху лестницы. В руках он держал толстенную авторучку.
      В чем дело? - говорил он всем своим видом, но молча.
      Они были прекрасной парой, родители Микки. Каждый из них нашел в другом то, чего не имел в себе, и восхищался найденным. Подойдя к шестидесяти и поднявшись к возможным границам супружеской и человеческой близости, готовясь к длинной счастливой старости, оба они несколько лет тому назад с пронзительным ужасом обнаружили, что их единственный сын отказался от законов своего пола и уклонился в такую языческую мерзость, которую Рейчел не могла даже назвать словом.
      - Мы были счастливы, слишком счастливы, - бормотала она бессонными ночами в своей огромной торжественной постели, в которой они с тех пор, как совершили свое ужасное открытие, ни разу больше не прикоснулись друг к другу. - Господи, верни его к обычным людям!
      И она, еврейская девочка, спасенная от огня и газа монахинями, почти три года оккупации укрывавшими ее в монастыре, шла на самое крайнее, обращаясь к Матери того Бога, в Которого она не должна была верить, но верила:
      - Матка Боска, сделай это, верни его...
      Популярная просветительская литература, доходчиво объясняющая, что с сыном ее ничего особенного не происходит, все в порядке и гуманное общество оставляет за ним полное и священное право распоряжаться своими причиндалами как ему заблагорассудится, не утешала ее старомодной души.
      Теперь ее муж спускался к ней по лестнице и, глядя в ее розовое, счастливое лицо, гадал, что за радость у нее приключилась.
      Радость - увы! фиктивная - сидела в гостиной и таращила сами собой закрывающиеся глаза... Так начиналась Валентинина Америка...
      Алик зашевелился, Валентина легко вскочила:
      - Что, Алик?
      - Пить.
      Валентина поднесла к его рту чашку, он пригубил, закашлялся.
      Валентина теребила его, постукивала по спине. Приподняла - ну совершенно как та кукла, которую сделала Анька Корн:
      - Сейчас, сейчас, трубочку возьмем...
      Он снова набрал в рот воды и снова закашлялся. Такое бывало и раньше.
      Валентина снова его потрясла, постучала по спине. Снова дала трубочку. Он опять начал кашлять, и кашлял на этот раз долго, все никак не мог раздышаться. Тогда Валентина смочила водой кусочек салфетки и положила ему в рот. Губы были сухие, в мелкую трещинку.
      - Я помажу тебе губы? - спросила она.
      - Ни в коем случае. Я ненавижу жир на губах. Дай палец.
      Она положила палец ему между сухих губ - он тронул палец языком, провел по нему. Это было единственное прикосновение, которое у него еще оставалось.
      Похоже, это была последняя ночь их любви. Оба они об этом подумали. Он сказал очень тихо:
      - Умру прелюбодеем...
      Валентина жила тогда трудно, как никогда. С работы она обычно ехала прямо на курсы. Но в тот день пришлось заехать домой, так как позвонила хозяйка и попросила срочно завезти ключи: что-то случилось с замком, но Валентина не поняла, что именно. Она отдала ключ хозяйке, но и этим ключом входная дверь не открывалась. Оставив хозяйку наедине со сломанным замком, Валентина, прежде чем ехать на курсы, зашла в еврейскую закусочную за углом - к Кацу.
      Цены здесь были умеренными, а сэндвичи, с копченой говядиной и индюшатиной, превосходными. Дюжие продавцы, которым бы ворочать бетонными чушками, артистически слоили огромными ножами пахучее мясо и переговаривались на местном наречии. Народу было довольно много, у прилавка стояло несколько человек. Тот, что стоял перед Валентиной, к ней спиной, с рыжим хвостом, подхваченным резиночкой, по-приятельски обратился к продавцу:
      - Послушай, Миша, я хожу сюда десять лет. И ты, Арон, тоже, вы стали за это время в два раза толще, а сэндвичи стали вдвое худей. Почему так, а?
      Мельтеша голыми руками, продавец подмигнул Валентине:
      - Он мне делает намек, ты понимаешь, да?
      Человек обернулся к Валентине - лицо его было смеющимся, в веснушках, весело топорщились рыжие усы:
      - Он считает, что это намек. А это не намек, а загадка жизни.
      Продавец Миша нацепил на вилку один огурчик, потом второй и уложил их рядом с пышным сэндвичем на картонной тарелке:
      - На тебе экстра-огурчик, Алик. - И обратился к Валентине: - Он говорит, что он художник, но я-то знаю, что он из ОБХСС. Они меня и здесь достают.
      Пастрами?
      Валентина кивнула, нож замельтешил в руках Миши. Рыжий сел за ближайший стол, там как раз освободилось еще одно место, и, взяв из рук Валентины тарелку и поставив на свой столик, отодвинул ногой стул.
      Валентина молча села.
      - Из Москвы?
      Она кивнула.
      - Давно?
      - Полтора месяца.
      - Ага, и вид еще не обстрелянный. - Взгляд его был прямым и доброжелательным. - А чего делаешь?
      - Бэби-ситтер, курсы.
      - Молодец! - похвалил он. - Быстро сориентировалась.
      Валентина разложила сэндвич на две половинки.
      - Ты что! Ты что! Кто ж так ест! Американцы тебя не поймут. Это святое:
      разевай рот пошире и смотри, чтоб кетчуп не капал. - Он ловко обкусил выпирающую начинку сэндвича. - Жизнь здесь простая, законов всего несколько, но их надо знать.
      - Какие законы? - спросила Валентина, послушно сложив вместе две разобранные было половинки.
      - Вот этот, считай, первый. А второй - улыбайся! - И он улыбнулся с набитым ртом.
      - А третий какой?
      - Как тебя зовут?
      - Валентина.
      - Мм, - промычал он, - Валечка...
      - Валентина, - поправила она. "Валечку" она ненавидела с детства.
      - Валентина, вообще-то мы с тобой не очень хорошо знакомы, но так и быть - открою. Второй закон Ньютона здесь формулируется так: улыбайся, но жопу не подставляй...
      Валентина засмеялась, кетчуп потек на ее шарф.
      - А все-таки - третий.
      Алик стер кетчуп:
      - Сначала надо первые два выучить... Эти сэндвичи лучшие в Америке. Best in America... Это точно. Этой харчевне почти сто лет. Сюда приходили Эдгар По, О. Генри и Джек Лондон, брали здесь сэндвичи по гривеннику. Писателей этих, между прочим, американцы совершенно не знают. Ну, может, Эдгара По в школе проходят. Если бы здешний хозяин читал хоть одного из них, он непременно повесил бы портрет. Это наша американская беда: с сэндвичами все в порядке, а культурки не хватает. Хотя почти наверняка у первого Каца, я имею в виду не Адама, а здешнего хозяина, внук окончил Гарвард, а правнук учился в Сорбонне и, наверное, участвовал в студенческой революции шестьдесят восьмого...
      Валентина постеснялась спросить, какую такую революцию он имеет в виду, но Алик, отложив сэндвич, продолжал:
      - Огурцы бочковые. Больше таких нигде не найдешь. Они сами солят. Честно говоря, я люблю, чтоб были клеклые и посопливей. Но это тоже неплохо. По крайней мере без уксуса... Вообще этот город потрясающий. В нем есть все. Он город городов. Он Вавилонская башня. Но стоит, и еще как стоит! - Он как будто не с ней говорил, а спорил c кем-то отсутствующим.
      - Но он такой грязный и мрачный, и так много черных, - мягко сказала Валентина.
      - Ты приехала из России, и Америка тебе грязная? Ничего себе! Да черные - черные лучшее украшение Нью-Йорка! Ты что, не любишь музыку? А что такое Америка без музыки? А это черная, черная музыка! - Он возмутился и обиделся:
      - И вообще ты в этом пока ничего не понимаешь и лучше молчи.
      Они закончили с едой и вышли из заведения. У дверей Алик спросил ее:
      - Ты куда?
      - На Вашингтон-сквер. У меня там курсы.
      - Английский берешь?
      - Advanced, - кивнула она.
      - Я тебя провожу. Я там живу недалеко. А если подняться к Астор-Плаза, а потом свернуть туда, - он махнул рукой, - там есть такое гнездышко американских панков, чудо, все в черной коже, в диком металле. С английскими ничего общего не имеют. И музыка у них - нечто особенное. А ближе к площади
      - старый украинский район, не так уж интересно. О, там есть потрясающий ирландский паб, самый настоящий. Туда даже женщин не пускают... Хотя, кажется, уже пускают, но уборной женской нет, только писсуары... Не город, а большой уличный театр. Я уж сколько лет оторваться не могу...
      Они шли по Бауэри. Он остановил ее около мрачного унылого дома, каких в этом районе большинство.
      - Смотри. Это CBGB - самое главное музыкальное место в мире. Через сто лет музыковеды будут хранить куски известки от этих стен в золотых коробочках.
      Здесь идет рождение новой культуры - я серьезно говорю. И Knitting Factory - то же самое. Здесь играют гении. Каждый вечер - гении.
      Из обшарпанной двери выскочил черный щуплый мальчик в розово-белом пальто.
      Алик поздоровался с ним.
      - Я же говорил! Это Буби, флейтист. Каждый вечер играет с Господом Богом. Я только что купил билет на его концерт. Специально приезжал. Жена моя со мной не ходит, она эту музыку не любит. Хочешь, возьму тебя с собой?
      - Я могу только в воскресенье, - ответила Валентина. - Все остальные дни я с восьми до одиннадцати.
      - Круто забираешь, - усмехнулся Алик.
      - Ну, так получилось. Я к девяти на работе, в шесть кончаю. В семь курсы - через день, а через день с хозяйской внучкой сижу. В одиннадцать освобождаюсь, в двенадцать сплю. А в три просыпаюсь - и все. У меня такая американская бессонница, черт ее знает. В три часа я как неваляшка.
      Пробовала позже ложиться, но все равно - в три сна нет.
      - Да, концертов в такое время не бывает, но есть много мест, где жизнь идет до утра. Не все ли равно, когда начинать, можно и в три...
      К этому времени Нинка была уже настоящим алкоголиком, и нужно ей было немного - за день она выпивала, по русскому счету, полбутылки водки, разбавляя ее американским соком, и к часу ночи спала мертвецким сном. Алик переносил ее из кресла в спальню, засыпал с ней рядом на несколько часов. Он сам был из породы людей мало спящих, как Наполеон.
      Роман Алика с Валентиной протекал с трех до восьми. Он начался не сразу, а довольно постепенно. Прошло не менее двух месяцев, прежде чем он впервые вошел в ее низкий подвал, бейсмент по-американски, который она нанимала с легкой руки Рейчел у ее приятельницы.
      В неделю раза два Алик подходил в четвертом часу к Валентининому подвалу и, склонившись, свистел в слабо светящееся окно. Через десять минут Валентина выскакивала - бодрая, розовая, в черной гуцульской курточке, и они шли в одно из тех ночных мест, которые обычно неизвестны эмигрантам.
      Однажды, в одну из самых холодных ночей января, когда снег выпал и держался чуть ли не целую неделю, они попали на Рыбный рынок. Буквально в двух шагах от Уолл-стрит закипала на несколько часов невероятная жизнь. К причалу подходили суда действительно со всего мира, и рыбаки втаскивали свой живой или, как в тот раз, подмерзший товар на тележках, на спинах, в корзинах. В стенах открывались вдруг широкие двери, и складские помещения принимали всю эту морскую роскошь.
      Два рослых человека несли на плечах длинное бревно - это был серебристый, успевший покрыться тонкой пленкой льда тунец. Обычные, простые, как дворняги, рыбешки тоже попадались, но глаз на них не смотрел, потому что в огромном изобилии громоздились на прилавках невиданные морские чудовища, с ужасными буркалами, клешнями, присосками, состоящие, казалось, из одних пастей, и необозримое количество ракушек самого фантастического вида, внутри которых укрывался маленький кусочек жидкого мяса, и змеистые существа с такими милыми мордочками, что невольно на ум приходили русалки, и нечто промежуточное, про что невозможно было сказать, что оно - животное или растение, и самые настоящие водоросли, лианами и пластами. И вся эта тварь при белом свете фонарей переливалась синим, красным, зеленым и розовым, и некоторые еще шевелились, а другие уже закоченели.
      В проходах стояло несколько железных бочек, в них что-то жгли, и время от времени замерзшие люди подходили туда погреться. И люди были так же диковинны, как и товар, который они привезли: норвежцы с русыми заиндевевшими бородами, усатые китайцы и островитяне с лицами экзотическими и древними.
      А между ними толкались покупатели-оптовики со всего Нью-Йорка и из Нью-Джерси, привлеченные хорошими ценами, владельцы и повара лучших ресторанов - за самым свежим товаром.
      - Слушай, это просто как в сказке! - восхищалась Валентина, а Алик радовался, что нашел человека, который так же от этого балдеет, как и он сам.
      - А я тебе что говорил! - И потащил ее в забегаловку выпить виски, потому что в такой мороз нельзя было не выпить. Там, в забегаловке, с ним, конечно же, поздоровался хозяин.
      - Мой приятель. Вон, посмотри, - и он ткнул пальцем в стену, а там, посреди гравюр с изображениями яхт и кораблей, рядом с фотографиями незнакомых Валентине людей, висела небольшая картина, на которой были нарисованы две незначительные рыбки, одна красноватая, с колючим растопыренным плавником, а вторая серенькая, вроде селедочки. - За эту картинку Роберт обещался меня поить всю жизнь бесплатно.
      И действительно, лысоватый краснорожий хозяин уже тащил им два виски. Народу здесь было множество: моряки, грузчики, торговый люд.
      Место это было мужским, ни одной бабы видно не было, и мужики сосредоточенно выпивали, ели здешний рыбный суп, какую-то незначительную еду. Сюда приходили не поесть, а выпить и передохнуть. А в такую погоду, конечно, и погреться. Мороз все-таки был для здешних людей непривычным, да они и не понимали, как настоящие северяне понимают, что никакого тепла не будет, если надеть меховую куртку на тонкую рубашку, в резиновые сапоги затолкать две пары синтетических носков и на башку нацепить бейсбольную кепочку...
      - Ну скорей, скорей, а то ты самого интересного не увидишь, - заторопил вдруг Валентину Алик.
      Они вышли на улицу. За те полчаса, что они провели в забегаловке, все изменилось - и менялось на глазах со скоростью мультипликационного фильма.
      Прилавки очищались и куда-то исчезали, двери складских помещений закрывались и превращались в сплошные стены, исчезли бочки с веселым огнем, и со стороны причала шла гвардия высоких ребят со шлангами, и они смывали весь рыбный сор, что оставался на земле, и через пятнадцать минут Алик с Валентиной стояли чуть ли не единственные на всем этом мысу, на самой южной точке Манхэттена, а весь ночной спектакль казался сном или миражем.
      - Ну вот, а теперь пойдем и еще раз выпьем, - повел ее Алик в заведение, в котором тоже уже никого не было, и столы сверкали чистым блеском, и даже полы заканчивал протирать молодой парень, который тоже кивнул Алику, - хозяйский сын.
      - И это тоже еще не все. Сейчас увидишь последний акт. Минут через пятнадцать...
      А через пятнадцать минут ближнее метро вдруг выплюнуло толпу элегантных мужчин и причесанных женщин, носивших на себе лучшую обувь, прекрасные деловые костюмы и духи этого сезона.
      - Мать честная, они что, на прием? - изумилась Валентина.
      - Это служащие с Уолл-стрит. Многие из них живут в Хобокене, тоже очень занятное место, я тебе покажу как-нибудь. Это народ не самый богатый, от шестидесяти до ста тысяч в год. Клерки. Белые воротнички. Самая рабская порода...
      И они пошли к метро, потому что Валентине пора было ехать на работу. Она оглянулась - на месте Рыбного рынка остался только легкий запах рыбы - да и то надо было принюхиваться...
      Кроме Рыбного рынка был еще Мясной и Цветочный - на нем можно было заблудиться между кадками с деревьями. Этот Цветочный открывался по ночам, но днем тоже продолжался.
      А возле Мясного они однажды встретили рыжеватого человека со знакомым лицом.
      Алик перекинулся с ним парой слов, и они прошли дальше.
      - Кто это?
      - Не узнала? Бродский. Он живет неподалеку.
      - Живой Бродский? - изумилась Валентина.
      Он действительно был вполне живой.
      А еще был ночной танцевальный клуб, куда ходила совсем особая публика:
      пожилые богатые дамы, ветхие господа, нафталиновые любители танго, фокстрота, вальса-бостона...
      А иногда они просто гуляли, а потом однажды случайно поцеловались, и тогда они уже почти перестали гулять. Алик свистел с улицы, Валентина отворяла...
      Потом Валентина переехала в квартиру к Микки, потому что Микки переселился на несколько лет в Калифорнию, преподавал там в знаменитой киношколе и личная жизнь его протекала хорошо, хотя Рейчел не переставала горевать, что вместо Валентины, милой толстой Валентины с большими грудями, которыми можно было бы выкормить сколько угодно детишек, у Микки в подружках маленький испанский профессор, большой специалист по Гарсиа Лорке.
      Нью-йоркская квартира Микки была в Даунтауне, Алик приходил и туда, все в то же заветное время между тремя и восемью.
      Был период, когда Валентина отказала ему в ночных визитах. Она в ту пору как раз переехала в Квинс, потому что ее взяли на работу в тамошний колледж преподавателем русского языка. В Квинсе у нее был другой мужчина, из России, но никто его не видел, известно было, что работает он водителем грузовика.
      Сколько длился водитель в ее жизни, трудно сказать, но, когда она получила, пройдя огромный конкурс, совсем настоящую американскую работу в одном из нью-йоркских университетов, водителя уже не было.