7

Проснулся Уилл рано и внезапно. Разбудил его не шум, а его отсутствие. Он ожидал услышать, как надзиратели барабанят в двери, и всевозможные крики, эхом разносимые о викторианской тюрьме. Но в окно кухни лился солнечный свет, и пока он спал, кто-то накрыл его одеялом. Рывком сбросив с себя одеяло, Уилл потянулся, стараясь не разбудить собаку, свернувшуюся калачиком у его ног.

На цыпочках поднявшись по лестнице, он поссал в дабле. Вернувшись на кухню, он принялся рыться по столам, пока не нашел пакетиков с заваркой, потом налил в чайник воды, чтобы сделать себе чашку чая.

Часов Уилл не носил. К чему они? За окном утро, и солнце встало раньше него. На дворе лето, и потому день будет долгим. Он поест, когда будет голоден, и заснет, когда стемнеет. Часы – еще один вид навязанной Вавилоном тирании, какую который люди привешивают себе на руки. Часы – это наручники, приковывающие людей к системе. Он считал, что без часов ему живется лучше.

На лестнице послышались шаги, потом из-за двери показалось личико Трины.

– Мне показалось, я слышала здесь какое-то шевеленье, – сказала девушка. – Я уже давным-давно проснулась.

– Просто готовлю чай, – отозвался Уилл, вылавливая пакетик из оббитой кружки. – Хочешь?

Трина вошла в кухню. На ней была только длинная мужская жилетка, и Уилл мог вволю любоваться длинными красивыми ногами. Жилетка льнула к ее телу, едва сдерживая острые груди. Короткие рыжие волосы Трины торчком стояли во все стороны, а веснушчатое лицо не нуждалось ни в каком макияже, чтобы придать ему красок и жизни. Обаяние этого лица подчеркивала большая вычурная булавка в носу.

– С удовольствием.

– Где у нас сахар?

– Я найду, – ответила Трина.

Босиком она прошла по голым доскам к шкафчику, подвешенному высоко на стене.

Когда она привстала на цыпочки, чтобы снять с полки пакет с сахаром, Уилл увидел, что ее жилетка ползет вверх, отрывая гладкий и совершенно голый зад Трины. Меж ее ног он заметил сполох почти оранжевых волос. Он испытал прилив желания к ней и спросил себя, не чувствует ли она по отношению к нему того же. Прибор не причинял ему больше никакой боли, и созерцанием манящего зада Трины пробудило его либидо.

– Я хочу знать, каково это было в тюрьме. Тебе, наверное, было одиноко.

Уилл перенес чашки на стол. Он только вчера вышел, но уже тюрьма была, казалось, все равно что в прошлой жизни. И с чего ему начать? Рассказать ей о надзирателях-вертухаях, их мелочном садизме и обо всех пакостных наказаниях, какие только мог измыслить их больной мозг; о заправлявших делами тюрьмы бандах, об угрозах шепотом в очередях за едой; или о том, каково это делить крохотное помещенье с еще двумя мужиками, когда в этой комнатке пахнет мочой, дерьмом и спермой, а выйти можно лишь на час в день, и то если повезет; ли рассказать ей об одиночестве и о том, как это место всасывает из людей саму жизнь, так что выйди после длительного срока, в большом мире потом выживают лишь самые сильные – большинство же, сознают они это или нет, просто хотят вернуться назад в тюрьму, туда где безопасно и где тебя не встречают на каждом шагу сбивающий с толоку выбор возможности реальной жизни.

По молчанию Уилла Трина поняла, что слишком много он пережил, чтобы вот так просто всем рассказать, и пожалела, что вообще завела этот разговор. Она кляла себя, что теперь на лице у него появилась тревога, и поняла, что ему хотелось бы забыть обо всем, повернуться к этому спиной. Она также поняла, что хочет помочь ему забыть. Поставив кружку на стол, она села ему на колени, крепко обняла его за шею, почувствовала, как он начинает понемногу расслабляться.

– Прости, Уилл. Не надо мне было спрашивать.

Она чувствовала, как он тянется к ней, как его руки гладят ей плечи. Когда он принялся легко целовать ей лицо и шею, кожу ей оцарапала щетина. Соски у нее затвердели, и она поняла, что пизда у нее горячая и влажная от желания.

Осторожно взяв за полы жилетки, Уилл поднял их, открывая красивые острые груди Трины. Он накрыл левую грудь ладонью, и услышал, как она слегка застонала, когда он наклонился, чтобы лизнуть и пососать правую. Он чувствовал, как она ритмично движется у него на коленях, и знал, что она горячая и влажная, и что ее пизде неймется принять его хуй. Осторожно отодвинув от себя Трину, он расстегнул штаны. Трина охнула, увидев его огромный татуированный прибор, – от одного только этого зрелища ей захотелось кончить прямо на месте. Проводя пальцами по покрывавшим всю пульсирующую поверхность руническим орнаментам, она чувствовала, как он содрогается от наслаждения. Слегка приподнявшись, Трина подвинула пизду к его члену, конец которого был твердым и блестящим, как голыш на морском побережье, выглаженный бесчисленными волнами приливов. Потершись о него, Трина почувствовала, как по ее телу начинают прокатываться волны наслаждения. Потом, подавшись вперед, она опустилась, вскрикнув, когда уиллов прибор глубоко вошел в нее, как он раз за разом проникает ей в душу, когда она скользит вверх вниз по нему. Пизда ее была сладкой и тесной, и Уилл застонал, когда перед глазами у него заклубились дробные, фрактальные папоротники. Одна за другой волны чистейшего наслаждения прокатывались по их телам, и, наконец, с могучим криком радости, вырвавшимся у них обоих, они позволили природе забрать их. Плющи и омелы пробились через доски пола, и воздух стал густым и тяжелым от спор, когда его сперма изверглась в нее.

Пробужденная их криками, Брайди подняла голову и увидела любовников. За все свои тысячу лет она никогда не встречала человека, который мог бы сфокусировать столько жизненной силы, как этот мужчина по имени Уилл. Вот почему впервые за несколько тысячелетий, она вчера приняла человеческий облик: чтобы получше узнать, исследовать его, чтобы отметить его рунными знаками, которые дадут его хрупкой человеческой душе хотя бы толику защиты.

Отметины на ее собственной коже не были чистым украшением. Это была самая сильная магия, и они не только воплощали ее власть над плодородием, ее власть вернуть детородную силу этой голой планете, они служили гарантией ее бессмертия. Брайди знала, что даваемая ими сила нечто гораздо большее, чем просто галлюцинация. Она помнила, как по всем северным землям в определенные ночи года у дверей даже самых скоромных хижин выкладывали вязанки хвороста в надежде, что она пройдет мимо и поспит здесь недолго, одарив тем самым своим плодородием только что засеянные поля. Она помнила страх в душах всех тех бесчисленных тысяч мужчин и женщин, которых приносили в жертву во имя ее. И как она набиралась силы, когда они выкрикивали свой прощальный крик.

Она снова поглядела на любовников. Теперь, когда она пометила этого мужчину по имени Уилл, она знала, что его она хочет навеки вечные. Он станет ее супругом. Супругом Брайди.

Разжимая объятия, любовники нежно поцеловались. Когда девушка, звавшая себя Триной, поглядела в ее сторону, Брайди с энтузиазмом завиляла хвостом.

– Какая роскошная собака, Уилл. Твоя?

– Он мне не принадлежит, – возразил Уилл. – Он друг, а не раб. На самом деле это он меня нашел – вчера в парке.

Трина расхохоталась.

– На самом деле, это не он, а она, Уилл. Это сука, не кобель. Как по-твоему, у нее есть имя?

– Может, и есть. Я, во всяком случае, его не знаю.

Трина заглянула в темные глаза собаки, и ей, – как это она решила, – пришла голову мысль. На самом деле ничего подобного не произошло.

– Думаю, – сказала Трина, поворачиваясь к Уиллу, – я думают, нам следует назвать ее Брайди.

– Крутое имя. Но давай спросим, что она сама об этом думает. Как тебе нравится твое новое имя, Брайди? – когда Уилл протянул руку, чтобы потрепать собаку за ухо, Брайди бурно замахала хвостом. – Да, полагаю, ей нравится.

8

После долгого сна и новообретенной близости с Триной Уилл чувствовал себя будто заново родившимся. После поспешного завтрака из тостов с джемом они снова занялись любовью. Он взял ее сзади, когда она перевесилась, наклонилась над спинкой стула, опираясь о сиденье руками. Уилл даже удивился, что своими криками наслаждения они не перебудили весь дом, когда природа забрала их.

Хорошо было чувствовать себя снова на вольном воздухе. И вот теперь они с Брайди шли по беспорядочно раскинувшейся общей галлюцинации, какую представлял из себя городской центр Хэкни. Слева от них высилось большое белое строение, в котором хранилась и обрабатывалась вся муниципальная информация: это была ратуши Хэкни. А повсюду, до куда хватало глаз, рядами уходили в перспективу другие строения, структуры, каждая из которых представляла иной вид хранения информации или место сделок.

После полугода в заключении особенно хорошо было знать, что, куда хочешь, можешь попасть в этой социальной матрице, достаточно только подумать о месте назначения и ногами дойти до него. Все утро он провел в помещении, сочетавшем в себе местную биржу труда и центр по трудоустройству. Оттуда он отправился на Лондонские поля, где, сидя на скамейке, заполнил бланк того, что раньше называлось «Поддержкой дохода», и что теперь переименовали в эвфемизм «Вспомоществование ищущему работу». Это же курам на смех. Как будто была какая-то работа, чтобы стремиться ее получить.

К счастью, все это было чистой формальностью. Поскольку он только что вышел из тюрьмы, бланк заполнять было совсем несложно. Но он был совсем на мели, и ему как можно скорее нужны были деньги. И потому с тяжелым сердцем он послал увесистый конверт через ящик-портал ярко-красной почты. Теперь все бланки Департамента социального удовлетворения требовалось посылать в головной офис обработки в Глазго, где оценивались заявки. Уилл знал, что на весь процесс могут уйти недели.

Впрочем, не взирая на все превратности этого Департамента социального удовлетворения было просто прекрасно снова очутиться в Хэкни. Улицы были полны обычной толпой – наполовину пьяные, наполовину помешанные. Проходя по Мэр-стрит, чтобы встреться с Пройдохой и Триной, Уилл миновал бредящих, устраивавшихся в солнце и дождь на одном и том же месте и громко поносящих прохожих. Низенький средних лет человечек, шаркая брел по улице, на ходу нюхая клей из пакета с лейблом «Гордость кормящих матерей». Еще один грузный молодец прихрамывал, зажав в клешне банку «Ультра Крепкого Большого». Его Уилл узнал, и вспомнил, что когда он сам переехал в эти места, Банке не было еще двадцати лет и он с утра до ночи бродил по улицам, прижимая к себе банки безалкогольных напитков, какие подбирал наверху мусорных баков – как будто держание банки придавало какую-то правомочность законность его бесцельным блужданиям. Теперь же он вырос и раздался в плечах и поднялся до банок «Ультра Крепкого Большого». Время от времени Банка останавливался и поднимал лицо к небесам, дабы выпить последнюю несуществующую каплю из пустой банки прежде, чем продолжить свой путь.

Уилл договорился встретиться с Пройдохой и Триной в кафе «Альбион» на Мэр-стрит. Пройдоха издевательски именовал эту забегаловку «Великий Альбион». Это было вегетарианское кафе, витрины которого были украшены модным кельтским орнаментом. Так значит это и впрямь место по мне, не без иронии улыбнулся про себя Уилл.

Открывая дверь, чтобы войти внутрь, Уилл заметил, что ребята сидят за столиком у окна. У Пройдохи еще оставалось половина пособия, так что он купил кофе на всех. А потом друзья сидели и глядели, как за окном жизнь идет своим чередом, наслаждаясь кофе и дополняя его остатками последнего табачка Уилла.

– Мне теперь надо пойти по кое-каким делам, – наконец сказал Пройдоха. – Встретимся попозже в сквоте.

– Заметано, – кивнул Уилл. – Ну что пойдем домой?

– Конечно, – согласилась Трина.

На улице девушка взяла его за руку, они перешли через улицу и свернули на Уэлл-стрит. Когти Брайди клацали за ними по тротуару до самой входной двери сквота.

– Пошли наверх, – приказала Трина, и мужчина и собака подчинились.

Устроившись посреди колонок и гитар, Трина достала пачку бумажек для самокруток, пакет травы и половинку пятки, после чего свернула почти совершенной формы конический косяк. Трина запалила косяк, быстро загасив язычок пламени, на мгновение вспыхнувший на конце, и глубоко затянулась крепким ароматным дымом. После еще пары затяжек девушка протянула косяк Уиллу. Иного поощрения тому не понадобилось. Он глубоко и с удовольствием втянул в себя вкусный дым.

Ядреная же у Трины трава. Уилл решил, что это тот же сканк, что сворачивал вчера Жонглер. К тому времени, когда с косяком было покончено, оно они были основательно и по-доброму укурены.

Трина подхватила свою бас-гитару.

– Давай поиграем.

Усилитель уже был подключен, и как только ремень оказался у нее на плече, Трина начала клокочущий регги-мотив. Частоты словно ударяли Уилла под дых, и окна и двери дребезжали в такт, создавая собственный аккомпанемент.

Включив гитарный усилитель, Уилл порылся среди проводов, пока не нашел микрофон. Потом отключил звукосниматель со старой побитой шестиструнки, и через него подключил микрофон к колонкам. Из просторного бокового кармана гимнастерки он извлек блестящий свисток и на пробу свистнул ноту в микрофон. Из динамиков раздался дикий и оглушительный вой, который тут же отдался через фид-бэк безумным воплем. Уилл подкрутил звукосниматель и попробовал снова.

Закрыв глаза, Трина все гнала рифф за рифом, и скоре Уилл присоединился к ней на свистке. Поехали так сказать со свистом.

Некоторое время спустя в дверь засунулся Пройдоха.

– Ага, мужик, – сказал ему Уилл. – Значит, вернулся?

– Угу, – отозвался тот, после чего на пару минут исчез, чтобы вновь появиться с подержанным 70' WASP синтезатором под мышкой. Внутренняя колонка полетела, пояснил он, подключая свою легковесную машину ко второму выходу гитарного усилителя. После пары зловещих блипов и хлюпов, комнату заполнили клевые накаты электронного шума.

Не прерывая аккордов на басе, Трина выкрикнула протяжное и полное энтузиазма «Йеээээ!»

Джем тянулся часами – с многочисленными паузами и перерывами на сворачивание косяков.

– Черт побери, я голоден как черт, – сказал Пройдоха, гася очередной косяк в и без того переполненной пепельнице.

– И я, – кивнул Уилл, внезапно сообразив, что в желудке у него урчит от голода. – Жаль, пожрать нечего.

– Ну, – хмыкнул Пройдоха, – уж я то об этом позаботился.

– Да? – с сомнением переспросила Трина.

– Ох, уж эти фомы неверные. Идите поглядите сами.

Музыкальные инструменты были опущены на пол, колонки выключены, и все трое гуськом спустились по лестнице.

– У меня тут полно всякой хавки, – уколол Пройдоха, когда они вошли на кухню.

Уилл громко рассмеялся, увидев, что кухонный стол завален всевозможными лакомствами. Пицца, собачьи консервы, яблоки и десяток упаковок шоколадного печенья – все явно из «Бейнбери».

– Срань господня! Как ты это все добыл? – изумилась Трина.

– Стырил. Как же еще?

– Да как ты, черт побери, это проделал? У них же там полно охранников.

Пройдоха принялся рассказывать, как пошел в «Бейнбери», чтобы купить собачьих консервов для Брайди. Внезапно у касс возникла какая-то заваруха. Оказывается, один из известных альтернативных комиков попытался заполучить себе немного шума в желтой прессе, провернув известный трюк с рассеянным покупателем, и все охранники побежали задерживать подозреваемого и брать автографы для друзей и знакомых.

– Ну так вот, – горделиво продолжал Пройдоха. – Он действительно казался не в себе. Вроде как рассеянный. Я поначалу даже его не узнал…

Прежде чем сесть за стол, Уилл выложил на тарелку собачьей еды для Брайди и поставил ее возле стула. Наевшись вволю, Брайди запрыгнула в драное кухонное кресло и уютно свернулась там калачиком.

Несколько дней спустя пришло пособие Трины. Им удалось растянуть деньги, пополняя кладовую плодами фуражирских набегов Пройдохи на фруктовые ларьки и жонглерских выступлений Шэрон на Северо-Лондонской линии. Уилл продолжал делить койку с Триной, и, казалось, они вообще не прекращают трахаться, поскольку то и дело оба исчезали в ее комнате наверху и своими криками по ночам не давали спать всем остальным в доме.

Хорошо было вернуться к своим, но Уилл знал, что эта идиллия не может продлиться долго. Слишком многое в этом мире замышляло против них. И не последнюю роль играл тот факт, что вскоре дом будет снесен, чтобы дать место автотрассе. А также Уиллу отчаянно требовались деньги, распроклятое пособие по безработице.

Он решил, что две недели это достаточный срок, что хватит с него ждать, пока бюрократы в Глазго обработают, наконец, его прошение. Трахнув однажды ночью Трину, он объявил о своих намерениях. Завтра утром он пораньше встанет и пойдет в местный офис Департамента социального обеспечения, чтобы узнать судьбу своего прошения.

9

Пройдя Мэр-стрит, Уилл и Брайди свернули на Сильвестр-плейс. На небольшой площади уже толпился народ, хотя до открытия центра оставалось еще немало времени. Тротуар перед зданием Департамента социального обеспечения был неофициальным местом встреч всех жертв на полях войны «под опекой общины», в том числе тяжелых душевнобольных, кого вышвырнули из стационарных психиатрических заведений для того, чтобы переоборудовать бывшие больницы в квартиры для яппи – бывших членов управы.

Уилл надеялся, что эти квартиры станут преследовать измученные души тех, кого облыжно засадили в психушки. Он знал, что термин «душевное заболевание» Вавилон может использовать как мощное средство подавления и контроля. «Диагноз» может превратиться в оружие против многих групп – от незамужних матерей до чернокожей молодежи, подсевшей на сенси.

Тротуар перед цитаделью Вавилона был усеян пустыми банками «Ультра Крепкого Большого». Присев у низкой стены возле дверей, он свернул себе сигаретку. Втягивая в легкие ароматный дым, он размышлял, сколько животных замучили и убили исследовательские отделы международных табачных компаний. Настанет день, думал он, и мы отомстим за вашу смерть. Когда падет Вавилон, менеджеры табачной промышленности сами станут подопытными кроликами для самых хитроумных опытов, каким они только смогли выдумать для собак, обезьян, кроликов и т д. Мыль о том, что все эти пиджаки отведают своей собственной вивисекции, была почти столь же упоительной, как и сама сигаретка.

Размышления Уилла были прерваны шумом открывающихся дверей. Отстояв очередь за билетом из раздатчика, Уилл нашел себе свободный стул в уже битком набитой комнате ожидания. Ряды жестких сидений были прикручены болтами к полу, и в углу уже расположилась компания пьянчуг, сжимая в грязных лапах банки «Ультра Крепкого Большого». Один мужик мерно бился головой о стену: человеческий метроном, он отсчитывал время ощущению коллективного отчаяния, каким как будто пропиталось все здание.

По электронному табло над стойками беспрерывно неслась бегущая строка: «ДОНОСИ НА ЗНАКОМЫХ. НИКОМУ НЕ НУЖНЫ ВЫМОГАТЕЛИ ПОСОБИЙ…», за которой следовал телефонный номер горячей линии для информаторов. Уилл почувствовал, как в нем медленно закипает гнев, злость на систему, которая видит в создании низшего класса неизбежное зло, а затем пытается винить его представителей в их же собственных затруднениях. Туша сигаретку о промышленного вида линолеум, он думал о том, что бегущая строка с тем же успехом могла бы гласить: «ТРУД ОСВОБОЖДАЕТ».

Он сверил номер на своем билете с экраном табло, установленного над стойками. На табло значился номер 49. На его билете -114. Дерьмо. Чертовски долго еще ждать. Как будто почувствовав уиллову покорность судьбе, Брайди свернулась у его ног и уснула.

Лет в девятнадцать-двадцать, Бернадетта Хейл была, можно сказать, идеалисткой. Будучи из поколения детей-цветов, она принимала кислоту, ходила на марши за запрет ядерной бомбы и все такое. Единственная часть жизни шестидесятых, какая обошла ее стороной, была свободная любовь. Не в том дело, что Бернадетта была пуританкой или женщиной непривлекательной, просто она сама чувствовала себе непривлекательной и, соответственно, ей никогда не хватало самоуверенности для того, чтобы отпустить себя и закачаться на бурных морях страстей. В середине третьего десятка она вышла замуж за лектора в колледже, в котором писала диссертацию, но любви в их браке не было и свой союз они так и не осуществили. Муж утверждал, что она фригидна, и в то время, она возможно готова была бы с ним согласиться. Как бы то ни было, весь секс, сколько ему хотелось, он искал и находил на стороне – перетрахал череду впечатлительных и как будто ненасытных студенток младших курсов. Десять лет Бернадетта мирилась с его узаконенным развратом, после чего она решила мужа бросить и с тех пор жила одна. Как это ни печально, ей так и не довелось познать близости с мужчиной.

Возраст был к ней милостив. Несмотря на то, что она уже разменяла пятый десяток, Бернадетта сохранила отличную фигуру: хорошую грудь, плоский живот, стройные и пропорциональные ноги. Теперь она могла вдоволь восхищаться своим телом в зеркале ванной и воображать себе иногда, что когда-нибудь она найдет себе кого-то, кто тоже мог бы восхититься ею, и что осторожные прикосновения, которые доводили ее до безумия от желания, могут быть даром руки иной, нежели ее собственная. Время от времени она получала приглашения на ленч от давно обретших профессию и место в жизни мужчин своего возраста. Но они были всегда такими… средних лет… и неизбежно консервативными.

Бернадетта Хейл еще не избавилась от юношеского идеализма, и эти отличия еще имели для нее большое значение. Каких-то пару недель назад у нее было подобное свидание. На сей раз это был недавно овдовевший старый друг, много лет проработавши на госслужбе. Между ними всегда было что-то вроде невысказанного притяжения. Затянувшиеся рукопожатия, обмены взглядами, когда глаза встречались и глядели друг в друга дольше, чем обычно считают приличным. Но это взаимное притяжение так никогда и не было реализовано – из-за его брака. Но сейчас, когда со смерти его жены прошло уже более года, Бернадетта позволила себе считать, что эта их игривая взаимная симпатия может перерасти в нечто большее.

Одежду перед этим свиданьем она выбирала очень тщательно. Она даже надела красное шелковое белье, которое купила несколько лет назад в одну из бесплодных поездок за покупками в Вест-энд. Красный кружевной бюстгальтер, красные шелковые трусы и красные подвязки, поддерживающие белые чулку с кружевной вставкой. Белье предназначалось лишь для ее собственных глаз, что-то, чтобы добавить изюминки к ее ночным фантазиям, но сейчас она решила, что, быть может, настало время поделиться ими, привнести в жизни свою и друга немного столь необходимой обоим романтики.

На деле однако ленч вогнал ее в депрессию. Разговор не уходил от темы тяжелой утраты. Час спустя Бернадетта с немалой печалью поняла, что ни одной женщине не под силу будет занять место его усопшей жены. Ее друг напоминал тень самого себя, и к разговору их теперь не примешивалось никакого скрытого флирта. Придумав какой-то предлог, она извинилась и ушла, быстро прошла пешком к станции Хайбери-и-Ислингтон. Но тут, когда она стояла на продуваемой ветром платформе идущих на восток поездов Северо-Лондонской линии, произошло нечто замечательное.

Когда двери открылись, внезапный порыв ветра задрал на ней юбку до самой талии. К счастью, люди, стоявшие позади нее на платформе, не в состоянии были разглядеть ее нижнее белье, но она пришла в ужас, заметив, что неряшливо одетый молодой человек – из тех, что были известны как «экстра-зеленые» и выступали в защиту прав животных и против бесполезных ненужных программ строительства автомагистралей – видел все. И по выражению лица этого молодого человека Бернадетта поняла, что он действительно видел все. Долю секунды прежде, чем она пригладила юбку, он в упор смотрел на ее шелковые трусы, смотрел, казалось, сквозь них, после чего поднял глаза к ее груди прежде, чем встретиться с ней взглядом.

Ей казалось, он заглянул в саму сердцевину ее женственности, и едва осмеливаясь дышать, она прошмыгнула в дальний конец вагона; сердце у нее готово было выпрыгнуть из груди, и восхитительная влага в меж ног едва не заставила ее кончить в тот момент, когда она садилась на лавку.

Потом, когда оба они вышли в Хэкни, он ей улыбнулся. Это была не циничная усмешка или плотоядная ухмылка – такого она почти ожидала. Улыбка была теплой, откровенной и открытой, в ней была какая-то честность. Разумеется, он заметил ее попытки быть сексуальной. Но когда он улыбнулся ей, она осознала, что он и впрямь считает ее сексуальной. Он оценил ее по достоинству.

Сразу по возвращению домой, Бернадетта заперла двери, сорвала кружевное белье и довела себя до исступления, вспоминая выражение лица молодого человека. Но теперь, две или три недели спустя, она снова сидела на работе. Снова в своей непривлекательной одежде корпела за бронированной стеклянной перегородкой в Хэкни, передовом отделении Департамента социального обеспечения. Сегодняшний день только начался, а она уже чувствовала себя измученной парадом наркоманов, душевнобольных, пьяниц и несовершеннолетних матерей, чередой проходившей перед ней. Ее тошнило, ей было больно, что общество не просто выбрасывает этих людей, но еще и пытается наказать их. Соответственно, она всегда делала, что было в ее силах, сознавая, что пусть ее полномочия невелики, но своей властью она может сделать что-то для ближнего своего, может изменить что-то для тех, у кого, не вмешайся она, не было бы что есть и кто вынужден был бы голодать.

Коллеги считали ее мягкосердечной, но они-то получали премии за то, что экономили деньги департамента. Бернадетту бесконечно выводило из себя то, что только молодые и пытались когда-либо изменить что-либо в обществе. Те, в чьей власти было бы сделать это, стремились лишь поддержать статус кво. И похоже, представители оппозиции тоже. Она снова вспомнила молодого человека из поезда. Какие у него идеалы? Какое общество он хотел бы построить?