— Голову, — сказал сэр Груммор, внезапно прервавшись, — придется соорудить из картона.

— Или из парусины, — сказал сэр Паломид. — У населения, занятого рыбной ловлей, парусина должна иметься в достатке.

— А для копыт подойдут кожаные сапоги.

— Пятна мы нарисуем на теле.

— Тело придется сделать с пуговицами посередке.

— Там, где мы будем соединяться.

— И вы, — щедро добавил сэр Паломид, — можете взять себе заднюю половину и подражать собакам. Шум ведь должен доноситься из брюха, это установлено со всей очевидностью.

Сэр Груммор зарумянился от удовольствия, но сказал ворчливо, как норманну и следует:

— Что ж, Паломид, спасибо. Должен сказать, что, по-моему, это с вашей стороны чертовски любезно.

— Ну что вы.

Всю следующую неделю Король Пеллинор почти не видел своих друзей.

— Вы, Пеллинор, займитесь стихами, — говорили они ему, — или ступайте, повздыхайте на скалах, будьте умницей.

И Пеллинор убредал, нестройно выкрикивая «Фландрия — Саламандра я» или «Дочь — превозмочь», когда его посещала очередная идея, а где-то на заднем плане маячила темная Королева.

Тем временем за запертой дверью комнаты сэра Паломида шили, кромсали, расписывали и препирались в количествах, здесь почти и невиданных,

— Дорогой вы мой, говорю же я вам, что пятна у леопарда — черные.

— Жженая пробка, — упрямился сэр Паломид.

— Какая еще пробка? Да и нет у нас пробки. И два творца гневно таращились друг на друга.

— Примерьте голову.

— Так и есть, разорвали. Говорил же я вам.

— Конструкция головы отличалась некоторой непрочностью.

По завершении реконструкции язычник отступил несколько в сторону, чтобы полюбоваться результатом.

— Поосторожнее с пятнами, Паломид. Ну вот, вы их смазали.

— Тысяча извинений!

— Смотрите, куда ступаете.

— Да? А на ребра кто наступил?

На второй день возникли осложнения с крупом.

— Гузно у нас тесновато.

— А вы не наклоняйтесь.

— Как же мне не наклоняться, когда я задняя половина?

— Ничего, не треснет.

— Еще как треснет.

— Нет, не думаю,

— Вот видите, и треснуло.

— Вы все же посматривайте на мой хвост, — сказал сэр Груммор на третий день, — а то вы его топчете.

— Полегче, Груммор. Вы мне шею свернули.

— Вы разве не видите, в чем дело?

— Что я могу видеть со свернутой шеей?

— Это хвост.

Последовала пауза, во время которой они разбирались, где кто.

— Так, теперь осторожно. Мы должны шагать в ногу.

— Задайте шаг.

— Левой! Правой! Левой! Правой!

— По-моему, у меня гузно съезжает.

— Если вы не будете держаться за поясницу искренне вашего, мы развалимся надвое.

— А если я буду держаться за вас, мне зада не удержать.

— Вот видите, пуговицы отлетели.

— Чертовы пуговицы.

— Искренне ваш предупреждал.

И потому весь четвертый день они пришивали пуговицы, а затем все начали заново.

— Могу я теперь полаять для практики?

— Да, конечно.

— Как вам изнутри мой лай?

— Звучит превосходно, Груммор, просто превосходно. Хотя впечатление остается отчасти странное оттого, что лай исходит из задней части, если только моя аргументация не представляется вам неосновательной.

— По-моему, звук получается глуховатый,

— Да, отчасти.

— Впрочем, возможно, что снаружи впечатление более благоприятное.

На пятый день они значительно продвинулись вперед.

— Нам следует попрактиковаться в галопе. В конце концов, мы же не можем все время прогуливаться, особенно когда он станет на нас охотиться.

— Очень хорошо.

— Как только я скажу «Марш», побежали. На старт, внимание, марш!

— Слушайте, Груммор, вы меня бодаете.

— Бодаю?

— Осторожно, кровать.

— Что вы сказали?

— О Господи!

— Чтоб она в адском огне сгорела, эта кровать! О, мои голени!

— Опять вы все пуговицы оторвали.

— Да черт с ними, с пуговицами. Я чуть ног не лишился.

— И голова у искренне вашего отлетела.

— Все же лучше ограничиться ходьбой.

— Под музыку галопировать было бы легче, — сказал сэр Груммор на шестой день. — Знаете, что-нибудь вроде охотничьего рога — тон-тон-тили-тон.

— Что поделаешь, музыки у нас нет.

— Нет.

— А не могли бы вы напевать «тили-тон», Паломид, покамест я лаю?

— Искренне ваш может попробовать.

— Ну и отлично, тогда вперед!

— Тон-тон-тили-тон, тон-тон-тили-тон!

— Проклятье!

— Придется делать всю штуку заново, — сказал сэр Паломид под конец уик-энда. — Правда, копыта еще в дело сгодятся.

— Вот уж не думал, что так больно вываливаться из дверей, — и хоть бы, знаете ли, на мох.

— Вероятно, мох не так бы сильно изодрал парусину.

— Придется нам делать ее с двойным запасом прочности.

— Да.

— Хорошо хоть копыта еще сгодятся.

— Клянусь Юпитером, Паломид, ну и чудище!

— На этот раз результат получился великолепный.

— Жаль, вы не можете изрыгать изо рта пламя или еще что-нибудь такое.

— Чревато воспламенением.

— Ну что ж, Паломид, попробуем галопом?

— Вне всяких сомнений.

— Тогда задвиньте кровать в угол.

— А вы повнимательней с пуговицами.

— Если увидите, что мы на что-нибудь набегаем, вы просто остановитесь, ладно?

— Да.

— Смотрите в оба, Паломид.

— Будьте уверены, Груммор.

— Ну как, готовы?

— Готов.

— Вперед.

— Какой великолепный рывок, Паломид, — воскликнул сэр Груммор из Дикого Леса.

— Благородный галоп.

— А вы заметили, как я все время лаял?

— Как было не заметить, сэр Груммор!

— Ну и ну, не помню, когда я еще получал такое удовольствие.

Они задыхались от торжества, стоя внутри своего монстра.

— Послушайте, Паломид, вы посмотрите, как я размахиваю хвостом.

— Очаровательно, сэр Груммор. А гляньте, как у меня глаз моргает.

— Нет-нет, Паломид. Это вы взгляните на хвост. Право, такое зрелище нельзя упустить.

— Послушайте, если я погляжу на ваш хвост, вы должны поглядеть на мой глаз. Это будет по-честному.

— Да я все равно изнутри ничего не вижу,

— Что до этого, сэр Груммор, то и искренне ваш не в состоянии достигнуть взором анальной области.

— Ну, ладно, давайте-ка пробежимся еще раз. Теперь я буду крутить хвостом и брехать как безумный. То-то жуткое выйдет зрелище.

— А искренне ваш станет мигать то одним, то другим оком.

— А не могли бы мы слегка пригарцовывать на ходу, Паломид, по временам, — знаете, этакие курбеты выделывать?

— Курбеты приобретают более естественный вид, когда исполняются задней частью, соло.

— Вы хотите сказать, что я могу исполнять их один?

— Сие целесообразней.

— Право же, Паломид, я должен сказать, что вы проявляете незаурядное благородство, позволяя мне гарцевать в одиночку.

— Искренне ваш может быть уверен, что при выполнении курбетов будут соблюдены меры предосторожности, предотвращающие нанесение неприятных ударов по задней стороне передней части животного?

— Вот именно как вы сказали, Паломид.

— Тогда по коням, сэр Груммор.

— Ату, Паломид!

— Тон-тон-тили-тон, на охоту мы идем!

Королеве пришлось признать невозможное. Даже своим затуманенным гаэльским разумом она вынуждена была уяснить, что осел питону не пара. Не оставалось решительно никакого смысла и дальше выставлять свои прелести и таланты ради ободрения этих смехотворных рыцарей, никакого смысла рассыпать перед ними тиранические соблазны того, что она почитала любовью. Внезапная перемена чувств позволила ей осознать, что она их ненавидит.

Они же попросту недоумки, да еще и сассенахи к тому же, а она — она святая. Эта смена настроения открыла ей, что она не любит никого, кроме своих драгоценных мальчиков. Она будет для них лучшей матерью в мире! Ее сердце изнывало по ним, материнская грудь вздымалась. Когда Гарет боязливо явился к ней в спальню с букетом сухого вереска — в виде извинения за то, что они вынудили ее их высечь, — Королева, поглядывая в зеркало, осыпала его поцелуями.

Он уклонился от ее объятий и вытер слезы, испытывая неудобство, смешанное с восторгом. Принесенный им вереск был театрально поставлен в вазу без воды, — больше всего на свете Королева ценила домашний уют — и его отпустили. Гарет выскочил из королевской спальни, распираемый новостью: они прощены, — и словно волчок, закружился, сбегая по винтовой лестнице.

Этот замок не походил на тот, по которому так любил бегать Король Артур. Норманн навряд ли счел бы его замком, разве что дозорная башня могла показаться ему чем-то знакомой. Замок был на тысячу лет древнее всего, знакомого норманнам.

Замок, через который бежал ребенок, чтобы принести братьям добрую весть о материнской любви, зародился в туманах прошлого как странный символ Древнего Люда — форт на мысу. Загнанные вулканом истории в море, они намертво вцепились в последний полуостров. За спинами их — в буквальном смысле этого выражения — было море, и они выстроили поперек узкого скалистого выступа одну-единственную стену. Море, ставшее их судьбой, стало также и последним их охранителем — по обе стороны мыса. На этой узкой полоске суши разрисованные синей краской людоеды сложили из неотесанных камней исполинскую стену в четырнадцать футов высотой и во столько же толщиной, с террасами по внутренней стороне, с которых они могли метать свои копья с кремневыми наконечниками. По всей внешней стороне стены они закрепили дерном тысячи заостренных камней: каждый камень торчал наружу в виде chevaux de frise, походившей на окаменелого ежа. За ней, за этой колоссальной стеной они по ночам ютились в деревянных хибарах вместе со своим домашним скотом. Для украшения имелись наткнутые на колья головы врагов, а кроме того, их король построил себе под землей сокровищницу, способную — при необходимости бегства — послужить и подземным ходом. Ход шел под стеной, так что даже если бы форт взяли штурмом, король мог удрать за спинами нападающих. Размеры хода позволяли пробираться по нему всего одному человеку, да и тому на карачках, а кроме того, в нем был выстроен особый загиб, — там можно было посидеть, подождать преследователя, чтобы, дождавшись, проломить ему голову, пока он будет соображать, что это за препятствие возникло у него на пути. Дабы сохранить свою предусмотрительность втайне, король, он же первосвященник, собственноручно казнил строителей подземелья.

Все это было в прошлом тысячелетии.

Дунлоутеан подрастал неспешно, со сдержанностью, свойственной Древнему Люду. То в одном месте вдруг объявится длинный деревянный сарай — память нашествия скандинавов, то в другом раскатают кусок древней стены, чтобы выстроить для священников круглую башню. Дозорная башня с коровником под двумя жилыми покоями выросла самой последней.

Так что Гарет в поисках братьев бежал среди неприбранных обломков столетий, среди пристроек и переделок, мимо каменных плит с огамической надписью, чествующей какого-то давно уже мертвого Дига, сына Ноу, вделанных кверх ногами в бастион позднейшей постройки. Бастион стоял на вершине открытого всем ветрам утеса, обглоданного дыханием Атлантики до костей, а под ним ютилась средь дюн рыбацкая деревушка. Он словно бы унаследовал вид на дюжину миль пенных валов и на сотни миль облаков. И вдоль всего побережья святые и ученые мужи Эрина обитали в каменных иглу, в священной мерзостности, прочитывая по пятидесяти псалмов у себя в ульях и по пятидесяти под чистым небом, и еще по пятидесяти, погрузив тела свои в холодную воду и ненавидя переливчатый мир. Святой Тойрделбах был далеко не типичным их представителем.

Братьев своих Гарет обнаружил в кладовке.

Здесь стоял запах овсяной муки, копченой семги, сушеной трески, лука, акульего жира, сельди, засоленной в бочках, пеньки, маиса, куриного пуха, парусины, молока — по четвергам здесь пахтали масло — выдержанной сосновой доски, яблок, сохнущих трав, рыбьего клея, лака, который используют лучники, заморских пряностей, крысы, издохшей в ловушке, дичины, водорослей, древесной стружки, кухонных отбросов, еще не проданной шерсти горных овец и едкий запах дегтя.

Гавейн, Агравейн и Гахерис сидели на шерсти и грызли яблоки. Они спорили.

— Это не наше дело, — упрямо сказал Гавейн. Агравейн взвизгнул:

— Вот именно наше. Нас оно касается больше, чем кого бы то ни было. И потом, это дело неправое.

— Как ты смеешь говорить, что наша матушка неправа?

— Неправа.

— Права.

— Если ты только и можешь, что перечить.

— Для сассенахов они очень порядочные, — сказал Гавейн. — Вчера вечером сэр Груммор позволил мне примерить свой шлем,

— Это тут ни при чем. Гавейн сказал:

— Я не желаю говорить об этом. Это грязный разговор.

— Ах, чистый Гавейн!

Гарет, войдя, увидел, как лицо Гавейна, обращенное к Агравейну, вспыхнуло под рыжими волосами. Было ясно, что на него вот-вот накатит один из его приступов ярости, но Агравейн принадлежал к разряду неудачливых интеллектуалов, слишком гордых, чтобы смиряться перед грубой силой. Он был из тех, кого в споре сбивают на пол, потому что они не способны за себя постоять, но и лежа на полу они продолжают спорить, глумясь над противником: «Ну давай, давай, ударь еще, покажи, какой ты умный».

Гавейн уставился на Агравейна пылающим взглядом:

— Придержи язык.

— Не стану.

— Так я тебя заставлю.

— Заставишь — не заставишь, ничего от этого не изменится.

Гарет сказал:

— Замолчи, Агравейн. Гавейн, оставь его в покое; Агравейн, если ты не умолкнешь, он тебя убьет.

— А мне все равно, убьет он меня или нет. Я сказал правду.

— Утихни, тебе говорят.

— Не утихну. Я сказал, что мы должны составить письмо к отцу насчет этих рыцарей. Мы обязаны рассказать ему о нашей матери. Мы…

Гавейн обрушился на него, не дав ему закончить.

— Ах ты дьявольская душонка! — вопил он. — Предатель! А-а, вот ты как!

Ибо Агравейн сделал нечто, в семейных ссорах еще невиданное. Он был слабее Гавейна и боялся боли. Оказавшись подмятым, он вытащил кинжал и замахнулся на брата.

— Берегись, в руке, — крикнул Гарет. Дерущиеся метались по катаной шерсти.

— Гахерис, поймай его руку! Гавейн, отпусти его! Агравейн, брось кинжал! Агравейн! Если ты не бросишь его, он тебя убьет! Ах ты скотина!

Лицо у мальчика посинело, кинжала нигде не было видно. Гавейн, стискивая руками горло Агравейна, яростно колотил его головою об пол. Гарет ухватил Гавейна за рубаху около шеи и скрутил ее, чтобы лишить его воздуха. Гахерис, ползая вокруг, шарил по полу в поисках кинжала.

— Оставь меня, — задыхался Гавейн — Отпусти. Он то ли закашлялся, то ли что-то всхрапнуло в его груди, словно у молодого льва, пробующего зарычать.

Агравейн, у которого был поврежден кадык, расслабил мышцы и лежал, икая, с закрытыми глазами. Судя по его виду, он был при смерти. Двое братьев оттащили Гавейна в сторону и держали его, пригибая к полу, все еще рвущегося к своей жертве, чтобы докончить начатое.

Странно, но когда на него накатывала вот такая черная ярость, он, видимо, лишался человеческих черт. В дальнейшем, когда его доводили до этого состояния, он убивал даже женщин, — хотя и горько сожалел об этом впоследствии.

Доведя поддельного Зверя до совершенства, рыцари унесли его и скрыли в пещере у подножья утесов, несколько выше приливной отметки. Затем они выпили виски, дабы отпраздновать событие, и как только стемнело, отправились искать Короля.

Короля, с гусиным пером и листом пергамента, они отыскали в его покое. Стихов на пергаменте не было — только рисунок, имевший изобразить пронзенное стрелой сердце, внутри которого переплетались П и С. Король сморкался.

— Извините меня, Пеллинор, — сказал сэр Грум-мор, — но мы тут кое-что видели, на утесах.

— Что-нибудь гадкое?

— Ну, не вполне.

— Жаль, а я уже понадеялся.

Сэр Груммор обдумал положение и отодвинул сарацина в сторону. Они заранее сговорились о необходимости соблюдения определенного такта.

— Слушайте, Пеллинор, — невежливо сказал сэр Груммор, — что это вы рисуете?

— А как вы думаете, что?

— Похоже на какой-то рисунок.

— Рисунок и есть, — сказал Король. — Я был бы не против, если б вы оба куда-нибудь ушли. Ну, то есть, если вы в состоянии понимать намеки,

— Я бы на вашем месте провел здесь линию, — упорствовал сэр Груммор.

— Где?

— Вот здесь, где свинья нарисована.

— Друг любезный, я не понимаю, о чем вы толкуете.

— Виноват, Пеллинор, я решил, что это вы с закрытыми глазами рисовали свинью.

Сэр Паломид нашел, что настало время вмешаться.

— Сэр Груммор, — застенчиво молвил он, — наблюдал некий феномен, клянусь Юпитером!

— Феномен?

— Явление, — объяснил сэр Груммор.

— Какое еще явление? — подозрительно поинтересовался Король.

— Такое, что вам бы понравилось.

— У него было четыре ноги, — добавил сарацин.

— Это что, животное, овощ или минерал? — спросил Король.

— Животное.

— Свинья? — осведомился Король, у которого родилось подозрение, что они намекают на что-то.

— Нет-нет, Пеллинор. Какая еще свинья? Выбросьте вы этих свиней из головы. Эта штука издавала шум, подобно собачьей своре.

— Как от шестидесяти гончих, — пояснил сэр Паломид.

— Так это кит! — воскликнул Король.

— Нет, Пеллинор, нет. Кит же безногий.

— Но шум от него именно такой.

— Так кит или не кит?

— Дорогой мой, откуда мне знать? Постарайтесь не уклоняться от темы нашей беседы.

— Я и рад бы, да что за тема-то, что? Это походит на игру в зверинец.

— Да нет же, Пеллинор. Эта штука, которую мы видели, она лает.

— Ну, я вам скажу, — взвыл Пеллинор. — Лучше бы вы оба заткнулись или ушли бы отсюда. То у вас киты, то свиньи, теперь еще лает какая-то штука, это же спятить можно. Вам что, трудно оставить человека в покое? Он бы порисовал себе немного и без особого шума повесился, раз и навсегда. Я хочу сказать, это не такая уж невыполнимая просьба, что? Как по-вашему?

— Пеллинор, — сказал сэр Груммор, — крепитесь. Мы видели Искомого Зверя!

— Почему?

— Почему?

— Да, почему?

— А почему вы говорите «почему»?

— Я имел в виду, — пояснил сэр Груммор, — что вы могли бы спросить «где» или «когда». Но почему «почему»?

— А почему нет?

— Пеллинор, вы что, утратили всякое чувство приличия? Я же говорю вам, мы видели Искомого Зверя, — он здесь, на утесах, совсем близко от нас.

— Он, к вашему сведению, не он, а она.

— Дело не в том, она или он, дружище. Дело в том, что мы ее видели.

— Так почему бы вам не пойти и не поймать ее?

— Потому что это не наше дело — ловить ее, Пеллинор, а ваше. В конце-то концов, она — труд всей вашей жизни, разве не так?

— Дура она.

— Может, дура, а может, не дура, — сказал сэр Груммор обиженным тоном. — Суть в том, что она ваш magnum opus. Только Пеллинор способен ее словить. Вы это сами всегда твердили.

— А зачем мне ее ловить? — спросил монарх, — Что? В конце концов, ей, вероятно, хорошо там, на скалах. Не понимаю, с чего вы подняли столько шуму?

— Сколько страшной печали в том, — добавил он, отвлекаясь от темы, — что люди не могут пожениться, когда им так хочется. Я хочу сказать, какой мне прок в этой зверюге? Я ведь на ней не женат, верно? Так чего я за ней все время гоняюсь? По-моему, в этом нет логики.

— Все что вам требуется, Пеллинор, — это добрая охота. Чтобы взбодрить вашу печень.

Они отобрали у него перо и влили в него несколько стаканчиков ирландского, причем и себя не обидели,

— Похоже, это единственное, на что я гожусь, — сказал Король внезапно. — В конце концов, только Пеллинор способен ее словить,

— Ну вот и умница, вот и храбрец!

— Только я так иногда тоскую, — добавил он, прежде чем они сумели ему помешать, — по дочери Королевы Фландрии. Ока не была прекрасна, Груммор, но она меня понимала. Знаете, мне казалось, что мы очень подходим друг другу. Я, может быть, не такой уж и умный и вечно влипаю в неприятности, если за мной не присматривать, но когда Свинка была рядом, она всегда знала, как мне следует поступать. И потом, я был не один. Все-таки приятно иметь кого-нибудь рядом, особенно если всю жизнь гоняешься за Искомой Зверью, что? А то как-то одиноко в лесу. Конечно, и Зверь тоже в своем роде компания — пока за ней бегаешь. Но с ней ведь не поговоришь, не то что со Свинкой. И стряпать она не умеет. Я и сам не понимаю, чего я лезу к вам с этими разговорами, но честное слово, порой становится как-то невмоготу. Свинка ведь не была какой-нибудь там вертихвосткой. Я и в самом деле любил ее, Груммор, правда, и если б она хоть отвечала на мои письма, как было бы хорошо.

— Бедный старина Пеллинор, — сказали они.

— Знаете, Паломид, я сегодня видел сразу семь сорок. Летели мимо, с виду — ну совершенные сковородки, с ручками. Одна означает горе, две — радость вскоре, три — жениться, четыре — мальчик родится. Выходит, что семь сорок — это четыре мальчика, верно?

— Похоже на то, — согласился сэр Груммор.

— Их должны были звать Агловаль, Персиваль и Ламорак, а у четвертого такое смешное имя, никак не могу его вспомнить. Ну, теперь-то уж что уж. Все-таки, сказать по правде, мне хотелось бы иметь сына по имени Дорнар.

— Послушайте, Пеллинор, что было, того не воротишь, и лучше с этим смириться. Почему бы вам, например, не набраться смелости и не поймать вашу Зверюгу?

— Как видно, придется.

— Ну и правильно. И выбросьте все остальное из головы.

— Восемнадцать лет прошло, как я гоняюсь за ней, — задумчиво молвил Король. — Можно бы и поймать, для разнообразия. Интересно, куда подевалась моя ищейка?

— Ах, Пеллинор! Вот это уже разговор!

— Быть может, наш достопочтенный монарх прямо сейчас и начнет?

— Что вы, Паломид? Ночью? В темноте?

Сэр Паломид украдкой пихнул сэра Груммора.

— Наносите по железу удары, — прошептал он, — пока температура его высока.

— Вас понял.

— Я полагаю, это не важно, — сказал Король. — В сущности говоря, ничего не важно.

— Ну и отлично, — воскликнул сэр Груммор, беря руководство в свои руки. — Значит, поступим так. Старина Пеллинор затаится этой ночью в засаде на одном конце скал, а мы вдвоем как следует прочешем местность, двигаясь в его сторону с другого конца. Зверь наверняка где-то там, поскольку мы его видели прямо нынешним вечером.

— Как по-вашему, — спросил сэр Груммор, когда они переодевались в темноте, — неплохо я обосновал наше присутствие, — что мы де будем загонять на него Зверя?

— Озарение свыше, — сказал сэр Паломид. — Голова у меня прямо сидит?

— Дружище, я и на дюйм дальше носа не вижу. Голос сарацина звучал неуверенно.

— Какая темень, — сказал он, — просто кромешная.

— Не обращайте внимания, — сказал сэр Груммор. — Зато она скроет мелкие недостатки нашего костюма. А там, глядишь, и луна покажется.

— Слава Богу, что меч у него обыкновенно тупой.

— Да, бросьте, Паломид, не трусьте. Не знаю почему, но я чувствую себя просто великолепно. Может, от виски. Но уж погарцую я нынче и полаю от души, будьте уверены.

— Вы пристегнулись ко мне, сэр Груммор. Перепутали пуговицы.

— Прошу прощения, Паломид.

— А не довольно будет вам просто размахивать хвостом и не гарцевать? Когда вы гарцуете, передняя часть испытывает некоторые неудобства.

— И хвостом помашу, и погарцую, — твердо сказал сэр Груммор.

— Ну что же, как знаете.

— На минутку уберите ваше копыто с хвоста, Паломид.

— А вы не могли бы на первой стадии похода нести хвост перекинутым через руку?

— Это будет выглядеть не вполне натурально.

— Вы правы.

— Да еще и дождь начинается, — с горечью произнес сэр Паломид. — Если вдуматься, в этих краях вечно идет дождь.

Он просунул коричневую руку в отверстие змеиного рта и подставил ладонь под капли. Капли колотили по парусине, как град.

— Разлюбезнейшая передняя часть, — весело, ибо он влил в себя изрядное количество виски, произнес сэр Груммор, — прежде всего, именно вы задумали эту экспедицию. Веселее, старый арап! Пеллинору, который нас там дожидается, придется потуже. В конце концов, у него-то нет парусины в пятнах, чтобы спрятаться под ней от дождя.

— Возможно, дождь еще перестанет.

— Конечно, перестанет. Это вы в самую точку попали, старый вы басурман. Ну что, готовы?

— Да.

— Тогда задайте шаг.

— Левой! Правой!

— Про рожок не забудьте.

— Левой! Правой! Тон-тон-тили-тон! Пардон?

— Это я просто лаю.

— Тон-тон-тили-тон! Тон-тон-тили-тон!

— А теперь погарцуем.

— О Господи, сэр Груммор!

— Прошу прощения, Паломид.

— Искренне ваш теперь не скоро сможет присесть.

Король Пеллинор мирно стоял под каплями, летевшими с обрыва, и без выражения смотрел перед собой. Ищейная сука несколько раз обмотала вокруг него свое длинное вервие. Он был в полных доспехах, слегка заржавевших и протекавших в пяти местах. Вода лилась по голеням Пеллинора и по обоим предплечьям, но хуже всего обстояло дело с забралом, Оно походило на тупое рыло, ибо опыт показывал, что уродливый шлем пуще пугает врага, и Король Пеллинор сильно смахивал на любознательную свинью. Дождь проникал в шлем сквозь носовые отверстия, и вода стекала ровными струйками, щекотавшими ему грудь. Король думал.

Что ж, думал он, может быть, хоть это их как-то угомонит. Конечно, дождь, да и вообще во всем этом мало хорошего, но ребята они милые и уж больно им не терпелось. Трудно найти человека добрее старого Грума, да и Паломид, парень, вроде бы, свой, даром что язычник. Раз им приспичило порезвиться, простая порядочность требует, чтобы он помог им в этой затее. И суке прогуляться полезно. Жалко, что она вечно обматывается вокруг, ну да что тут поделаешь, природе ведь не прикажешь. Завтра придется все утро скрести доспехи.

Хоть будет чем заняться, жалостно думал Король. Все лучше, чем с утра до вечера слоняться туда-сюда с вечной печалью, угрызающей сердце. И мысли его обратились к Свинке.

Чем хороша была дочь Королевы Фландрии, так это тем что она не смеялась над ним. Многие не прочь над тобой посмеяться, если ты всю свою жизнь гоняешься за Искомой Зверью и все никак ее не поймаешь, — а вот Свинка, она не смеялась. Она, казалось, сразу поняла, как это интересно, и сделала несколько разумных предложений относительно устройства различных ловушек. Естественно, он не думал изображать из себя умника или еще кого, но все же приятно, когда над тобой не смеются. Каждый делает, что может.

А потом наступил страшный день, когда к берегу пристала эта чертова барка. Они влезли в нее, потому что рыцарь обязан всегда устремляться навстречу приключению, а она тут же возьми да и отплыви. Они все махали Свинке, и Зверюга высунула голову из лесу и бросилась к морю с совершенно расстроенным видом. Но барка плыла, фигурки на берегу уменьшались, пока только и остался едва различимым носовой платок, которым махала Свинка, а потом ищейку стошнило.

Он писал ей из каждого порта. Куда бы он ни попал, он отдавал письма хозяевам постоялых дворов, и те обещали их отослать. А она не прислала ему в ответ ни единого слога,

А все потому, что человек он — никчемный, решил Король. Нерешительный, неумный, вечно во что-нибудь впутывается. С какой стати дочь Королевы Фландрии станет писать такому человеку письма, особенно после того, как он уселся в волшебную барку и уплыл неизвестно куда? Все равно что бросил ее, — кончено, она рассердилась, и правильно. А дождь все лил, вода щекотала грудь, и сука расчихалась. Доспехи совсем заржавеют, да еще в шею дует сзади, там где привинчивается шлем. Темно, страшно. И с обрыва течет что-то липкое.

— Извините меня, сэр Груммор, это не вы сопите мне в ухо?

— Нет, дорогой друг, не я. Вы шагайте, шагайте. Я только лаю, как умею, вот и все.

— Я спрашиваю не о лае, сэр Груммор, но о некоем шумном дыхании сиплой разновидности.

— Дорогой мой, а что вы меня-то спрашиваете? Все, что мне здесь слышно, это скрип, вроде как от кузнечных мехов.

— Искренне ваш полагает, что дождь вот-вот остановится. Вы не станете возражать, если и мы остановимся тоже?

— Знаете, Паломид, коли вам необходимо остановиться, останавливайтесь. Но если мы в скором времени не доберемся до места, у меня опять заколет в боку. И ради чего нам останавливаться?

— Мне бы хотелось, чтобы не было так темно.

— Но нельзя же останавливаться только потому, что темно.

— Нет. С этим приходится согласиться.

— Тогда вперед, старина. Левой! Правой! Самое милое дело.

— Послушайте, Груммор, — несколько погодя сказал Паломид. — Оно опять!

— Что?

— Пыхтит, сэр Груммор.

— А вы уверены, что это не я? — поинтересовался сэр Груммор.

— Положительно. Это пыхтение угрожающее либо любовное, некое тяжкое дыхание. Ваш язычник искренне желает, чтобы не было так темно.

— Ну, вам сразу все подай. Вы, Паломид, все-таки будьте добры, шагайте.

Немного погодя сэр Груммор спросил погребальным тоном:

— Дорогой вы мой, а что это вы все время деретесь?

— Но я не дерусь, сэр Груммор.

— Да? А кто же это тогда?

— Искренне ваш никаких ударов не ощущает.

— Что-то все время наподдает меня сзади.

— Быть может, это ваш хвост?

— Нет. Хвост я вокруг себя обмотал.

— Во всяком случае, для меня было бы невозможным ударить вас сзади, ибо передние ноги находятся спереди.

— Вот, опять!

— Что?

— Наподдало! Это было явное нападение. Паломид, нас атакуют!

— Нет-нет, сэр Груммор. Это вам кажется.

— Паломид, мы должны развернуться!

— Зачем, сэр Груммор?

— Чтобы посмотреть, кто меня лупит сзади.

— Искренне ваш не может ничего разглядеть, сэр Груммор. Слишком темно.